Cтарания аутсайдера на 9-м десятке – довести до людства свои писания

Юрий Бевзюк

В этой книге старания аутсайдера на 81-м году – довести до людства свои писания… Опыт в коих в его жизни на свободе многообразный …Его попытки с младостью спознаться газетно-журнальной…

Дизайнер обложки Евгений Сазанов

© Юрий Бевзюк, 2020

© Евгений Сазанов, дизайн обложки, 2020

ISBN 978-5-0051-1622-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

…Ниже старания аутсайдера на 9-м десятке — довести до людства свои писания…опыт в коих моей жизни на свободе многообразный…Мои попытки с младостью спознаться газетно-журнальной…

В жребиях судьбы слепых дедам-отцам выпали

войны две мировые (с двадцатилетним одна перемирием); моё послевоенное поколение счастливее, — но тягостей немало и на нашу долю выпало; но все ж мы нынебудущих счастливее

…А универ на Русском острове — верх идиотства!: ловил когда-то я корюшку там, где теперь мост — там ветродуй такой зимою! И выбраться студягам на природу — пи… довать через весь город! Как будто мало бухт хороших меж Владиком и Находкой…

Fwd: А что до домов: владел одним большим шлаколитым, два строил сам, в Сов гавани — и здесь вот «замок»; два покупал, в Канаде, где охотился, и в Теплом Озере, близ квартиры любовницы; но жить в селе нельзя с рожденья горожанину; и в городе лишь до 30-ти можно; в тайге лишь можно до 40-ка, — кто духом силён и телом не слаб; вот здесь я выбрал место идеальное: под сопкой, редкостный пейзаж, почти сплошная тишина; в берлоге же моей теплынь: под утро лишь простынью укрываюсь — и днем в «костюме Адама» — вылазки голым краткие к холодильнику в комнату прохладную…и под простынью же, жара когда наружу поразмяться…на полчаса — в «берлоге» же прохлада…

7.7.2020

Уважаемый Василий Олегович!

Давненько мое внимание привлекала «Новая», как наиболее близкая моим настроениям-устремлениям… Подписался даже на полгода в Таежке (от Кипарисово километра три на восток) под Новый год последний (2012-й); а поелику мне уже почти два года за семьдесят, — и живу один почти в тайге — еще от Таежки полтора километра на север (и изрядно вверх, что за семьдесят существенно), — то ходил в магазин (где и «почтовое отделение» в виде ровесницы женщины) раз в две-три недели; с началом весенне-летних работ (коза с козочкой трех-с-половиномесячной, — покос, кроме сада-огорода) — раз в полтора месяца; и назад дня три — принудило за мобильники платить, — забрал причитающиеся мне два номера последние, — где к очерку «Мальчик с Татарки» Ваши портретики……Здесь у нас, В.О., с Вами, несмотря на столь сокрушительную разницу лет, — знаменательное пересечение… В моей весьма причудливой судьбе я тоже был невзгаданно, в возрасте пятидесяти одного года почти, «колумнистом» «Красного знамени», тогда с более чем трехсоттысячным тиражом краевой газеты, — и хотя еще весной 74-го вышел из партии по заявлению, имея партстажа более десяти лет, — и почти 20 лет — с пятнадцати! — ей, партии, в первые два года верного наивного служения, — с 1990-го по 95-й еще партийная в первые три года газета опубликовала — сразу передовицей статью мою по хозяйствованью на земле первую! И потом еще более тридцати моих проблемно-прогнозных статей; и в из них одной, за год, помнится, 94-й, на странице второй, в «колонке редактора» под заголовком «Принимаются только наличные» был опубликован мой отклик на приезд Солженицына. Его отсыл за границу был такой глупотрусостью брежневщины, — с самыми сокрушительными последствиями, неимоверной. Это явилось последним для меня довеском подать на выход из партии заявление: оскорбительно было моему разумению числиться в партии со столь маразмным управлением! Тогда кончался второй год моей самоссылки одиннадцатилетней — в Совгаванском госпромхозе «бедовал» (кейфовал!) промрабочим, то бишь «штатным» охотником, — после двух университетских «красных» дипломов и незаконченным высшим техническим… Подавая заявление, рисковал несколько: КГБешники в Совгавани знали всех, — особенно бывших функционеров комсомола и партии; и пострадал — стали в совхоз под Хабаровск гонять, — но это оказалось в 82-м весьма к благу: изгнанию в 82-м из охотников тому обязан, что вновь (буквально в последнее лето!) прописался во Владике в формально своем (на деньги и труды отцовские), шедшем под снос на Чуркине доме, — чему только благодаря ТЕПЕРЬ имею от городской комнаты некоторый минимальный доходец, позволивший приобщиться ко всей этой электронике (так что партийцы выгнали меня из тайги в 82-м весьма во-время; и это не единственное совпадение, позволяющее меня считать свою жизнь успешной! Мне удавалось столько раз ухватить в последний момент «за хвост» убегавшее время, — что мог бы считать себя ведомым неким внешним «провидением», — если бы с самой младости твердо не знал, что только в каждом из нас по отдельности заключено всё разумение вселенной, — и только друг от друга — даже через тысячелетия! — возможно лишь научение). Но этим «вселенским разумением» (господин) случай («бог» изобретатель, по Пушкину, кавычки мои) не одаряет равно всех. Никакая гениальнось, способность к выводам неожиданным (парадоксальным) — не восполнит во-время обретенного общественного опыта… И мне тут чрезвычайно «повезло»… Никак не зависевшей еще от меня случайностью рождения именно 12 окт. 39-го, — почему в 46-м в первый класс не взяли, — почему в 54-м, напротив, мог быть я комсомольским «богом» избран в самой крупной школе края, 27-й, тогда в Ворошиловском районе, давно Первомайском, — был старше ¾ восьмиклассников, и равен годами ¼ девятиклассников; восьмиклассник возымел над школой — во благо! — власть, какую нынешним нельзя и представить; за таковую власть расплачивался в начале 57-го, в десятом классе, — зато тогда же в дневнике определение (и приговор!) дал командной системе: «Силы у них (у начальства — в скобках везде от нынешнего времени) уже нет, — и одним администрированьем никак нельзя действовать».

Той рождения случайности благодаря — успел захватить «во власти» последние два года — после смерти уже вождя — времени сталинского… Чем дан мне был в развитии забег колоссальный (тут и рифма, — и на самом деле так!). Почему и берусь — общественная потребность возникает!, — хотя и в преддверии старости — самое историю рассуждать…

Эк отнесло меня от той статейки лета 94-го — к проезду через Владик Солженицына (в «колонке редактора», с моим в верхнем углу маленьким портретиком). А вспомнил о ней благодаря не только Вашим, Василий, портретам в «Новой газете», — а тому случаю, поистине чрезвычайному, что напротив в «простыне» разворота тогдашнего номера «Красного знамени», смотрел на меня с фотки, моей несколько покрупней, еще молодой Степашин Сергей, тогда как раз осчастлививший Владик своим посещением: ни намека на нынешнее ожирение, полы пиджака развевает ветер, относит галстук от торса градусов на сорок пять, взгляд, подобающий на некогда столь грозном месте сидящему, — гор`е, — но видно, все-таки: человек обыкновенный, не злодей, не добродей… Из мягкости (услужливой) характера усажен на месте важном (страну чтоб грабить не мешал, — являя строгость на словах — словом сказать, Сергей Степашин)…

Из мира сего «сильных» судьба столкнула меня не портретами, а на самом деле, лицом к лицу, с Александром Никитичем Гульченко первым — он в своей карьеры конце возглавлял рыбное союзное (или РСФСР) министерство, — а в октябре 58-го был назначен на Чуркин первым партсекретарем района всех (промысловых) флотов и союзного значения рыбпорта, — а я как раз (18-ти лет) рассылал человек в триста дружинников «рейд» в кузовах грузовиков-«газиков» по всем чуркинским танцплощадкам, с прихватом и Строительной, и бухты Тихой, — и не явился сразу на его первый вельможный вызов, — да и не протолкаться было в маленьком райкома зале (там сейчас детсад), — явился, только ребят разослав (в качестве старшего — «страшного» тогда смеялись — инструктора райокома комсомола по агитации и пропаганде; при мне оставалась отборная «бригадмильцев» команда человек пятнадцать, с коею выезжал, где что-то «заваривалось», — и заботой главной было присматривать за своими «орлами»: не покалечили бы какого хулигана в своем сверхстарании: мне 18 — в среднем бригадмильцам по 25; набивали хулиганьём и пьянью доотказа милицейский «обезьянник»: тогда-то я и спознался с органом правопорядка, безупречные были офицеры-сержанты, — но помню одного лишь начальника, майора Чубаря, молчаливого, темно-узколицего, носатого, — с ним я был тогда в борьбе с хулиганством как бы нар`авне; можно представить, как гнусно теперь мне обращение милиции в «полицию»; какое надругательство над чувствами хотя бы нас, старичья!.. Уверен — и глупость своекорыстная нелепая эта способствовала декабрьскому пробуждению младости в Москве, — пусть пока в основном подсознательно… но сознание масс само собой не возникает — это умным, честным надо как следует постараться… И вот, только рейд разослав, пред очи ясные Гульченко, только что назначенного, впервые являюсь…

— Почему не явились сразу? (с порога «пришибей» спрашивает, впервые меня увидав)

— Так я ведь с людьми разговаривал…

— Надо работать, а не разговаривать!

— Так наша работа в разговорах вся…

Оторопел сидевший за столом первого секретаря, без ожирения крупноватый, большеголовый, глаза «медузоватые», челюсть бульдожья, лицо бледноватое (видно, ночами много читал, наверстывая дефицит образования: в войну служил старшиной, торпедным катерником — как-то ночью на дежурстве в райкоме партии, у телефона первого секретаря, в его личном деле копался я: в том же кабинете была полка с личными делами всех работников райкомов и партии и комсомола… И 52 два года спустя помню того кабинета запах какой-то… слова сразу не подобрать… пылевато-суховатый…

— Ступайте, впредь работайте, а не разговаривайте…

…К тому времени уже секретари горкома комсомола Буркин и Дульцев смотрели косо на меня, — особенно после такой моей прыти в организации в районе борьбы с хулиганством: слишком борзо я нардружины, сдуру по младости, «сбацал», — при полной остальных райкомовцев нейтральности, — и комсомола и партии… Таких ведь следует опасаться, вокруг которых народ собирается (вот здесь, между прочим, и есть корень Союза развала!)…

…Понятно, весной 59-го пришлось мне из райкома убираться… В райкоме комсомола был за меня Юра Демичев, первый секретарь (он был послушан — в 80-х встречал его уже лысым и больным — лет на семь меня старше: на картошке осенью, где я был как опять кружковод от крайоно, — а он возглавлял коллектив небольшой дамский краевой мер и весов палаты (теперь место это ого-го-го бы!); — ему я в 58-м — начале 59-го задачки контрольных решал по высшей математике, и всяким там механикам и сопромату, — он заочное где-то обламывал (та же ситуация повторилась через пять лет и в армии: тоже задачки решал своему непосредственному в политотделе дивизии начальнику, Толмачеву капитану, — благодаря чему… никак не лишних… полгода в Южносахалинске задержался, прежде чем таки «на усиление» в Аниву комсоргом мотострелкового батальона, тоже на должность капитанскую (сержантом-срочником) сплавили; 15 месяцев политотдельских тех в армии значил в моем «образовании» много чрезвычайно, — но главный «забег» дало все же школьное в 54-56-м комссекретарство: оно только делает мой жизненный опыт уникальным, — а меня одним из теперь уже очень немногих, кто способен век двадцатый понять! И — главное! — еще способен — для чего, ко всему прочему, — надо еще долгую (осмысленную!) жизнь иметь за плечами, — еще способен то понимание поколениям набегающим передать… Это понимание только и есть знание, позволяющее человечеству продляться… А все эти техники-математики — с креном теперь уже явным в сторо зла… Все они — в парадигме извечной рабской, — в каковой жизнь людства уже не может продолжаться дальше…

Итак, в конце зимы 59-го меня из райкома комсомола Ворошиловского (или уже Первомайского?) изгоняли (подробности описал неоднократно и прозой и стихами); напоследок плавбазы, на промысел отправлявшиеся, по комсомолу «окормлял»; мне уж подыскивали на них место освобожденного комсомольского секретаря (там-то я, «девственник» года еще два, сразу бы пошел по верботе-бабам — был крепок, силён, метр семьдесят шесть, таки недурён весьма, — но не хотелось страшно на «свою блевотину» возвращаться — на непосредственную комсработку «с массой», — когда уже дебильный доклад Хруща на съезде Двадцатом разом вырвал из комсомола (и партии!) «яйца» (я того доклада первого 56-го марта, комсомольским в школе «богом» — девятиклассником в райкоме трижды с утра прочитавши, сделавши выписок тетрадь, — еще успел спустить в конце шестого урока в актовый на втором этаже зал сотню десятиклассников с четвертого этажа — такова была комссекретаря в школе власть! Никто и не пикнул во всех трех десятых классах! Уверен — никто не возмутился даже «про себя»: все знали: по пустякам задерживать после занятий не станет секретарь… — и полный седьмой им урок на всю жизнь преподал, тезисы те зачитавши (в 17 часов инструктор райкома партии тех тезисов тетрадку у меня забрал, помню того моложавого, с лицом «инструкторским» стандартным, неоднократно еще потом встречавшимся в разных местах; а был ли разнос в райкоме партии за нарушение «строгой секретности», каковая надпись была в правом верхнем углу той пухлой, в мягкой красной обложке, брошюры длинноватой, — запамятовал начисто).…Тот поступок мой вполне спонтанный… был тоже уникальный, — в какой-либо другой школе в Союзе вряд ли…… Итак, из райкома — описано во всех подробностях, и набрано на компутере племянником лет пять назад, ждет опубликованья, — меня «вышибали» аккуратно……Но, оказывается, я уже создал… еще после того же девятого класса… себе на отступление плацдарм…

…Собирался я в начале лета того же 56-го года знаменательного, как и год назад, — после написания характеристик сотне (!) десятиклассников (год назад я, восьмиклассник, видимо, после предупреждения в райкоме, — но кто и как начисто запамятовал (в сент.54-го Вера Стогний, 2-й райкома секретарь…даже вспомнился антураж!) — мне характеристики писать всем комсомольцам-выпускникам — всех набитых доотказа трех десятых классов, — посему уделял персональное внимание каждому, дабы характеристики были максимально справедливы и индивидуальны); — при поступлении в вузы они были обязательны!.. И только после своих экзаменов и этих характеристик написания, засел на месяц за новейший (пожалуй, — весной 55-го, — и первый, под Дм. Шепилова редакцией) для вузов учебника политэкономии конспект: читаешь параграф так, чтобы сразу, в учебник не заглядывая, кратко и точно содержание описать; так и Ленин изучал, как много потом узнал… Итак, как по политэкономии год назад, — так в 56-м в каникул начале по философии собирался «вдарить», — но физорг школы Засорин Юрий (ф.11, справа, слева я; 12 — каперанг лысоватый) меня в поход «сблатовал» (с ним мы к концу того похода школьников тайгами, тоже уникального, «Владивосток-Хабаровск», поевши два месяца походной каши, «не сошлись характерами», — он при встрече одноклассников в 80-х еще в не снесенном деревянном одноэтажном клубе завода номер 92 был (в бухте Диомида, потом там спорткомплекс завода Радиоприбор; в клубе одноэтажном том, деревянном я как-то в те стародавние времена на концерт еще молодого Кобзона попал, — а раньше лишь раз какую-то полную певицу слушал старую там же; вон аж куда молодой Иосиф добрался! Честь его энергии — свидетель я! — и слава)… А инициатор и сотоварищ мой по организации того похода уникального, судьбоносным ставшего для меня, — тоже лысоватым уже (в книге фото 11, 12, 13), как я, но поседел раньше, — уже тогда был каперанг, командир БЧ на подлодке атомной, — не из той ли БЧ, что атомную гибель может через океаны пулять?.. Жалею, не простив еще, не поговорил по душам… (Юра, если прочитаешь, — прости мою злопамятность, жалею, что не приветил тебя тогда).…Хотя, уже после сорока-то, казалось, все уже знал — не помудрел еще сполна… Да и сейчас уже — до конца ли, — не знаю… видеть тебя всегда рад: по гроб тебе буду благодарен, что в поход меня затащил тогда — а жив ли ты еще — не знаю)……Натура, по словам учительницы в седьмом классе, увлекающаяся (то есть волевая: похвально ведь не увлечение, — а его результат!), взял я похода организацию в свои крепкие руки секретарские: привлек к обеспечению деньгами помимо школы, районо — Дом пионеров и школьников городской, краевую турстанцию…; долго руководителя нам не могли найти, согласившегося бы такой маршрут «сумасшедший» тащить, — было заговаривали даже поставить на руководство меня (год назад, в 55-м, на месяц старшеклассников полста, больше девчат, в колхозе им. Сталина, лучшем в крае, в районе Чкаловском ведь оставляли, — такое уже в 60-х нельзя было и представить!), — но мне ведь два года почти не хватало еще до восемнадцати, — а поход ведь тайгами, где никакой скорой помощи в случае чего нельзя ждать…; наконец, нашелся такой Ефрем Гаврилович Ляшок — ровесник века, в юности партизан… Мы пройтись закольцовкой юг`ами края, с захватом верховий Уссури собирались, — а он зафинтилил через верховья Уссури на верховья Имана самыми Сихоте-Алиня хребтами — до Сидатуна в верховьях Имана, оттуда сплавом до Хабаровска.…Он еще в 30-е водил, в духе того времени, вооруженные группы взрослой молодежи из Хабаровска в Совгавань, тогда железной дорогой с «большой землей» не связанную… Но тайга тогда еще была аборигенами, хотя и редко весьма, населена: везде опытные охотники-проводники находились, — не надо было ориентироваться… Выявилось в первые же дни, что Ефрем не ведает совсем, как компас с картой сообразить… Да и не было карты-то, сказать по правде: шли по политико-административной схеме — в сантиметре двенадцать с половиной километров, совсем без рельефа……Вскоре за Сергеевкой, от Добровольного (деревни давным-давно — на моей двухкилометровке края — нет, сплошной на ее месте зеленый лес), хотел Ефрем через хребты до Березового перевала — в Чугуевский район, — ур`езать: ходили-блудили три дня, раз без воды ночевали в горах, мошку покормили славно, — не помню после за многие годы в тайге чтобы бедовать так, — а вышли двумя километрами по проселку от того же места… пришлось топать по военной телефонке… На Облачную, верхотуру Приморья, работник метеостанции охотник Казаков вел, — тот и вовсе не признавал компаса и карты; туда когда шли, было ясно, была Облачная видна, — но назад начался дождь обложной, на весь день ливень сплошной: тогда-то впервые я ориентироваться нача`л: у Ефрема я уже взял себе километровую схему, «синьку» безрельефную, но с речной сетью, — благодаря чему мы чуть заполночь всего на метеостанцию под ливнем вернулись, — а не выперлись по Казакову к Уссури (тогда Ян-муть-хоузе) к утру, — до Березняков еще бы топать три часа откуда… Я во-время, следя (под ливнем! да еще с плетясь сзади — пятки были в скользких улах набиты, — но ситуацию я уже предвидел: когда на траверс Березняков выходили, я собрался с силами, нагнал группу быстро, — Казаков уж точку поворота прошел, — но огляделся, узнал по стогам сена место, — и мы таки чуть заполночь до метеостанции добрались дорогой затопленной гужевой, в темноте кромешной через поймы, уже полузатопленные, двух ручьев… Так я реальную пользу от умения ориентироваться ощутил, извлек…

…Но настоящий от ориентирования «смак» я получил, когда мы по схеме, второпях набросанной главным геологом разведки (снять выкопировку с карты нам дать было ему нельзя — подписку давал на секретность!) в Дальнем, в верховьях Ното бассейна Улахе (Малой Уссурки теперь) — искали Верхнеиманск (или Тулапинск), — такую же геологоразведку на олово или вольфрам в верховьях уже Имана (Большой Уссурки теперь, после переименований в результате конфликта с китайцами в 69-м на Даманском), — или в верховья Тудо-ваку попали (Малиновая теперь), — по которой до низовий, до первого поселения, топать бы нам дней десять, — а уже почти все продукты съели, — в два дня в Тулапинск (давно уже на том месте тоже сплошной зрелый лес!) выйти надеясь…… но я вовремя на привале обратил внимание группы, что свалились на запад — вернулись на северо-восток назад, — и два дня голодные шли хребтами — верхами тех речек, которые за два дня должны были пройти низами, — пока я не посчитал, что прошли достаточно, чтобы в Правую Синанчу (теперь Приманка) попасть; так и оказалось — еще два дня шли почти без еды — только утром ведро воды стаканом муки и банкой сгущенки на восьмерых заваривали (из Владика-то нас вышло тринадцать, — но из Чугуевки шестерых парней назад, кого за разгильдяйство отправили, кто возвернулся сам) — еще два дня топали полным бестропьем тайгой глушайшей — сплошной пихтач, под ногами только сплошной мох проседающий, — пока первый кедр перед нами не предстал на светлой сравнительно поляне, — на нем затеска, стрелка карандашом в другую широкую долину открывавшуюся — и надпись: Левая Синанча (геологи сделали недавно как специально для нас)… На кедр немаленький — метров пять или даже семь толстый ствол гладкий, только затем с шишками ветки: не только то важно, что полезть отважился из пятерых парней лишь я, — а то вспомнить лестно, что силы после голодовки имел все-таки до веток долез, по ним до шишек добрался — и сбил десятка два… на костре их обжарили, уже почти поспели ядрышки, чешуйки ножом обрезали, — и на ходу те шишки лузгали… Первая еда за четыре дня — если не считать утренних муки на сгущенке слабых заварок… После того кедра — и уже вскорости дойти до людей уверенности, — нас ждало под вечер еще одно испытание: скальный прижим почти вертикальный, рекой не обойти — уже глубока и бурна; пришлось вверх метров семьдесят медленно, из последних сил взбираться — там-то и дала нам, не помню за всю жизнь еще когда так, мошка, недолго, правда: рубчиков вельветки Юрия, передо мною лезшего, от мокреца было не разглядеть!.. — ладонь, по шее проведешь — от раздавленного мокреца розоватая… Зато на другой стороне прижима, у подножия сразу, — поспевающей малины заросли: у медведей отобрав, вволю полакомились, на мошку наседавшую внимания не обращая… Мошка остервенела недаром: дождь под вечер знатно нас прополоскал, — в мокром, мало-мало обсушившись у костра, в палатке мокрой ночевали… Продукты уже кончились начисто — но желтых грибов, не виданных нами, — Ефрем Гаврилович съедобные, грибы-ильмаки сказал, — ведро с валежины днем намяли, сварили, — по полной миске совсем без соли на каждого (две девицы было с нами, сильных уже, весьма грудастых, Шмидт Ия и Гарковик Алла, — обе потом геологинями стали); вечером Юрий руками рыбешку поймал, наживил на крючок из булавки: утром килограммового ленка снял — и без соли уха весьма подкрепила нас… А к полудню вышли к геологов стоянке, вышел начальник — грузин, настоящий красавец (лицом очень похожий на Сталина, но повыше гораздо) — ни слова не говоря — видно, мы сильно отощали, — вынес мешок с тушенкой, макаронами, хлебом и сгущенкой… Наелись, макароны с тушенкой сварив, славно, — запили еще с хлебом и со сгущенкой крепким чаем… До Сидатуна оставалось километров с пять, шла уже натоптанная конная тропа… но у нас разом у всех силы иссякли… тащились до вечера часа два…

Однако увлекся дедуля воспоминаньями… Того похода дневник для отчета у костра писал я, ни дня единого не исключая: самые ценные те самые краткие, при голодовке, записи… но и вообще дневник получился ценный весьма… Сам узнал, как потом во второй половине девяностых переписал (когда закончился мой с «Красным знаменем» пятилетний роман — затем, что утопло само «знамя»), — иные места с того дневника — хоть сразу в печать! Сразу после девятого класса — мог бы я «журналюгой» стать, да по совету корреспондентки «Комсомолки» той же осенью написал, вставая по будильнику в четыре часа утра, за две недели путевой очерк похода по тому дневнику и свежим воспоминаньям, — но отослать не дали начавшиеся в школе для меня — в благодарность за созданный мною в 8-9-м кассе в школе энтузиазм! — немалые мытарства: отрыжка и расплата за небывалую до меня — а после нельзя было даже и представить! — в школе «власть»… которая особенно у иных училок не могла не вызвать зависти…

Хотя уже осенью 56-го твердо решил стать писателем, и каждый день через «Золотой рог» переправлялся, чтоб в краевой библиотеке на Заводской Горького «По Руси» читать — вместо того, чтобы прилежанием изощряться, «тянуть на медаль»… — И как-то, катер на Чуркин ожидая, в проходящих присматривался, пытаясь по походке и выражению лица определить занятие, характер, — что быть мне людоведом понял, значит, писателем… — О журналистике уже достаточно зная: не может быть там в обозримые времена самостояния — и не помышлял, — хотя уже тогда фору мог многим взрослым журналистам дать… в понимании реальности… Но даже и не помышлял… Сейчас, Вася, совсем другая общественная ситуация… позднее… вряд ли раньше, — журналистика (как и словесность всякая) на свое место станет… Вы — из «первых ласточек»… (Где-то году в 6-м, за два года до октября года 2008-го, — где-то прочтя: рост мировой экономики определяется лишь мобильной связью, — близким (мало что понимающим, лишь что-то ощущающим), сказал: «Срыв ее в кризис окончательный годика через полтора-два — это значит!» (и в дневнике, разумеется, записал)… Ну, а как потоп финансовый «убавляют» усиленной инфляцией, — не позднее… лет… через десять (цифра единственно для рифмы!) поднимется «вода» выше всех «араратов», — ковчегам ноевым некуда будет пристать… Вот только тогда начнут затылки чесать… в массе… Но кому-то надо раньше…

…Тот 62-хмидневный поход лета, с прихватом недели осени, 56-го, через два дальневосточных края, — был в моей судьбе — и обеих девиц наших (обе геологинями стали), — решающим… Дважды — в Чугуевку и в Иман Дом пионера и школьника Владика нам денег досылал, — и еще раз уже в начале сентября в самый Хабаровск, — дабы нам там пропитаться два дня и приехать поездом 7 сентября назад… Петр Иннокентьевич Костромин, председатель тогда краевого совета по спортивному туризму, нашего Ляшка ровесник — тоже с 1900-го, — и тоже в юности красный партизан (была его фотография в книге воспоминаний командиров-комиссаров партизан, — он как-то бочком там, его самого нет воспоминаний (возможно, затащили его фотографироваться, поблизости был — он в универе нашем преподавал географию… и английский… Он и, и наш Ляшок — и умерли оба восьмидесяти двух лет (кажется, в том же 82-м, что и 68-ми лет мой отец); Ляшок был малограмотен, но остался в авторах — выпустил книгу по пещеролазанью; Костромин, хотя и с двумя разными высшими образованиями, — тоже не умел ориентироваться, в чем я и сам удостоверился: в 57-м, сразу после получения «аттестатов зрелости», я с Засориным (ф. 11, 12) повел девятиклассников в трехнедельный поход в район Ольгинский; мне, хотя рисковали: не хватало четыре месяца до восемнадцати, — доверил Костромин (маршрутный лист, как председатель краевого совета по туризму, выписав), — и Бевз Александра Павловна, школы директриса, поход профинансировав… Кроме меня и Засорина Юрия (это вместо «в институт» нам корпеть, готовиться усиленно!), выпускников, в отряде было восемь девятиклассников… До Ольги мы плыли пароходом «Приморье» (через 12 лет на тот же пароход я был послан парткомом пароходства первым помощником капитана разбирать склоку машинной команды с палубной при (баснолословном уже!) капитане Фивейском, — дабы через месяц после окончания курсов повышения помполитов перед зачислением инструктором на группу из 32-х судов в парткоме Мортранспорта, при Николае Ивановиче Малькове, место «столоначальника» занять по партейной части

— Вот превосходная форма «временной связи», Василий Олегович! Вы бы, допустим, разузнали, как этот «последний из парахетов», кажется, немецкий, в наш край «залетел», — и что с ним потом сталось… а я описал бы свои путешествия на нем в июне 57-го и в январе 69-го; заодно и мой рейс «комиссаром» в 71-м на Магадан на танкере, — чему благодаря в марте… «с корабля» — попал (на 11 лет полных — в «штатные» охотники; а Н. И. Мальков, наместником («бога» на земле) в том Магадане годами спустя прозван ласково «Николаем Кровавым» (затем он, уже при Горбачеве, тем же «наместником» в Чите, — а в заключение апофеоз его карьеры: предлагался в 1990-м кандидатом на ПредВерхсовета РСФСР от КПРФ наряду с Ельциным (но избираться отказался — скорее всего из страха, как бы и в самом деле не избрали!; а он-то, Мальков, — и затянул меня в окт. 68-го в партком. Вот эта форма соавторства старого и младого — пока еще жив я и пишется, — пожалуй, во имя связи времен, — перспективна (меня вспоминать простимулирует) —

…на том же пароходе Костромин очередную группу школьников в поход на северное побережье Приморья вез; набросал мне схему, как найти Макрушинскую пещеру, — и обозначил вход не на южном, — где находится, — а на противоположном, северном склоне сопки Зарод! Уж поносились мы чащобой вокруг той немаленькой сопки, пока не выперлись таки на дорогу, на которой встретили старичка, укушенного когда-то клещом, влезшим в ухо, — и ставшего, как в детстве Сталин, на одну руку сухоруким, — дед печи по обжигу известняка караулил: нас и направил к пещере километрах уже в двух дедуля: совсем с другой стороны надо было к ней заходить! Спасибо еще, что встретился старик. И потом один, школьником с Костроминым ходивший, встретившийся мне, говорил, что сильно старик в походах блудил: видно, смладу надо ориентироваться, чтобы научиться… Сейчас двухкилометровку любого места на планете можно из интернета отпринтить, — а на ней обозначить по гланасу-джипиесу местонахождение моментом… но никакой радости от этого у меня начисто нет… — не есть ли это «облегчение» предупреждением близких тяжких бедствий? Во всяком случае, та послевоенная, почти шизофреничная, секретность сослужила хорошую службу мне — и подобным любителям жить на отшибе: наши навыки ценились… Ну, а теперь, — что там карты, что там джипиесы!…Трасса посредине прорезала долину той реки Приманки, что Синанчою при нас называлась, крупный приток Имана… Идти за соболями, как в 71-м я, — нет теперь никакого «навара»: подешевела раз в пять шкурка, некогда столь дорогая… да и та обесценится совсем, покуда сдашь… Но теперь и не надо: уже вскоре мне подобных, — но много моложе, — энергия и разум в землеразмещении, наконец, рациональном, затребуются сполна… А я уж годы, мне оставшиеся, постараюсь, — опыт в этом свой немалый передать; не по моей вине упущенное, сколь возможно, советом и воодушевлением младости — в годы ясности ума, еще мне оставшиеся, со всей энергией наверстать…

На Бикине не бывал — лишь в августе того же полста шестого его струи мы на дощанике-бате пересекали после впадения в Уссури, югом Хабаровского края плывя к Хабаровску… Но ваше Василий, с Андреем Островским радение в «Новой газете» по бикинской тайге, как говорится, всем сердцем разделяю… Особенно поразительно мне с моими чувствами-мыслями совпадение в приведенном вами заявлении Лагутенко «…исчезнут и настоящие приморцы, предки которых были на этих землях задолго до нас всех, — и будущие поколения, по-настоящему этим краям преданные!»… А я, как-то года два-три назад, среди ночи проснувшись — и, сразу снова не заснув, — наговорил в диктофон мобильника:

Сибирь пространствами колоссальными

объемлет север Евразии бесстрастно…

Края, суровые и дикие доныне,

кочует там с оленями своими Тунгус великий…

Не площадьми, что `на душу приходятся, —

но верностью своей суровой жизни образу, —

чем ОН людству, погрязшему в удобствах, —

пример спасенья в скором будущем дает

(до сего момента было — и остается вариантом:

«чем ОН людству, погрязшему в удобствах,

пример на жизнь грядущую дает)…

Сочиняя это, совсем не думал о бикинских удэгейцах, но и они тунгусоязычны, — как и оленные эвенки…

С этим перекликается сочиненное назад зимы три «К России», сначала с указанием претензии на гимн страны, — потом просто обращением (суждено ли действительно стать гимном страны — не от претензии, — от текста зависит!); в негодовании бессодержательно-ханжеским текстом нынешнего, — и особенно его перед ежеутренним (чуть свет) моим выходом с нартами в сопку на заготовку дров (в общем-то, мне сильно не по душе правление «тандема», — но Путин славно оборзевших удобствами европейцев поддел: в смысле, куда они от нашего газа денутся — «чтобы дровами топить, — надо по крайности Сибирь иметь»… Эти слова «премьера» вдохновили меня на изрядное стихотворение сей зимой, искать которое лень… Сибирью я пилою, топором владею, — \ на заготовке дров балдею…)…и больше, наверное, в протест намеренно издевательски-модерновом (гимна) исполнением в контраст мелодии бессмертной, там же, на сопке, мало-помалу сочинил «в уме» основу стихотворения, — которое неоднократно уточнял, конечно, — а над строчкой, от начала восьмой думал между дел аж три дня:

Страна громадная, Россия, —

по землям северным раскинувшись, —

венчаешь главный материк земли…

Трудами к жизни вызвала великими земли лесные,

зимами остылые…

Людьми ты сильными заселилась, —

что за свободой век от века шли

в края суровые и дикие…

Народы многие, Россия,

ты в судный век объединила

прорывом страстным к справедливости —

в Союз могучий, путь заступивший злу…

Ты их речения, обычаи сохранила —

и языком своим великим наделила…

Невзгоды многие ты испытала,

ты все нашествия докуда сокрушала;

и в судные последние века не раз —

ты мир, ценой сынов своих, народам даровала…

Тобою выстрадано право —

и способ жизни людям здравый устанавливать…

И, путь примером к лучшей жизни пролагая, —

в который раз, —

себя спасая, — и человечество спасать…

И поскольку упомянут Советский Союз, которого считается, что нет, — то вот о нем стихотворение поза-поза-позапрошлого лета:

Советского Союза нет? Неверно!

В судном веке — судьбу людства к добру он повернул, —

и жив теперь во всех живущих…

Остались ведь на месте страны,

народы те же населяют…

Пускай попробуют свободы полной —

и вместе вновь объединятся в союз великий мировой, —

объединятся по призваньям…

Этот Союз опять Советским станет —

народы в нём все будут равны, —

он будет самоуправляться здраво…

Одна царить в нём будет Правда… (Закончено)

Эти стихотворения, считаю, самые важные из сочиненного после 20-го января 2005-го года, — когда на меня впервые в жизни, уже после 65-ти, в результате потрясения пожаром второго этажа на рассвете 28 декабря 2004-го и чердака каменной дачи музы снизошли («…в позднедекабрьском рассвете взметнулось пламя выше леса…… 28 декабря, полуметровые снега, никто не мог мне здесь помочь: с огнем боролся два дня и между — ночь»……Аж семь причин пожара насчитал, — но главной стал огрех стропилины при постройки крыши — из-за слежения с приемничком на ухе дебатов в Верхосовете весною 93-го меж депутатами и Ельциным клятым…… «но строя низ (из камня-туфа стены), продумал всё — и способ жизни мой таки спасён…»… (Из «Баллады о пожаре»). «Времянка брошенная брата, пришлась вблизи мне здесь (пониже) кстати: ее на санках перетаскал, и строить вновь чердак (третий этаж) начал, сделал обвязку, пол я настелил, — к двадцатым числам января — и временную крышу, — вернулся даже к воспоминаньям, — но не давал покоя мне отказ в общеньи младости таежному соратнику, — с которым общего давным-давно не стало, — но он имел ко мне эмоции клиентски-вассальные; — он в городе в 80-х меня разыскал, частенько на четверть часа являлся: как бы иконою для него я стал, — в чем я ни на йоту, ясно, вовсе не нуждался; по моему примеру (после сорока!) он на промысловую охоту подался, — нажил тяжелую операцию протезирования шейки бедра; последние лета три перед годом четвертым при каждой вылазке нечастой в Таежку, Кипарисово и дальше — с копией Николая в младости неизменно встречался: так же смугловат, на ту же ногу хромает, — та ж непоседливость, как будто шило в ср… ке; разумом я понимал, что если бы он — не мог бы меня не узнать, лет-то после последнего свиданья прошло всего с семнадцать, — да если он и младше меня — то лет, не более, на пять, — тоже уже старикан… Узнает — здесь от него, как в городе, в четверть часа не отвяжешься, — не выпроводишь ведь инвалида сразу, — останется ночевать, — а это мне всю ночь не спать… Разумом — не он, понимал, — но чувство ведь сильнее разума: каждой встречи мистически (хоть ни на йоту не подвержен мистике!) опасался…… И вот он — через моего младшего брата — таки ж меня отыскал! Не зря, сталбыть, я опасался……В начале года четвертого декабря, снег уже вывалил изрядный, брат в мою берлогу каменную является — привез лососевые хребты от столовой в корм собаке… и Василенко Николая, объявляет радостно… снег не дал машине подняться, остановился внизу, у оврага, метрах в четырехстах… — Зачем ты его привез! — …Ни слова больше ему не говоря, беру нарты (заготавливаю ими по хребту сушняк на дрова), вместе спускаемся… Совсем не похожий, ясно, на молодого себя, — маленький старичок сухощавый, к низу лицом узковатый (видно, из-за охоты в тайге давно рассчитался с зубами, — не только с шейкой бедра: — совсем не похож на того Колю в младости (лицом был тот кругловат); встречает радостно, говорит мне, улыбаясь: — Приду 7-го… — стало быть, декабря… — Коля, приходить не надо! У нас давно ничего общего

…я был в туристах «генералом», но с ними лет 45, уж как порвал…

…В мае 68-го, поход инструкторский от крайсовпрофа, с вечера 28 апреля, утром только диплом в на истправфаке универа защитя, будучи давно, с 61-го, «генералом» от пешеходного туризма (одним из двух будучи обладателей высшего, присвоенного Москвой «по факту», инструктора-методиста звания, — второй был лишь практиком, — а я еще и опытным организатором (а декабре 68-го меня председателем краевой спортивного ориентирования федерации на конференции уже выбирали вместо Китаева (второе, стало быть, за полгода «генеральство») — но, конечно, отказался: я тогда уже вознамерился из «цивилизации драть», в помполиты на суда подался, дабы деньжат подсобрать, — но Мальков Николай Иванович затащил меня на полтора года в партком Мортранспорта, — что гораздо больше третьего университета для меня значило; Мельника Валентина вместо себя рекомендовал председателем, заместителем меня таки избрали; Мельника с нами нет уже одиннадцать лет, — а он был младше меня `на год; как за полгода мне удалось пройти в федерации путь от новичка до председателя уже там и сям касаньями и прозой и стихами описал)… Но выбился из последовательности я в изложении своей причудливой биографии; итак, тот поход, второй судьбоносный, инструкторский, — в результате которого…через 37 почти лет я поэтом, на 66-ой зиме-то!, — поэтом стал, — описан в книгах неодногратно Коле Василенко был тогда обязан: он меня выручал…и вот пришлось его отваживать…

…Коля несчастный, ни слова не говоря, назад к машине брата поковылял, брат с женой, как говорится, «раскрыв рот» стояли, я нагрузив на нарты два мешка с хребтами горбуши и кеты собаке, — в сопку свою потащил тяжелые нарты… Если бы я был хоть в малейшей степени был подвержен мистике, то мог бы посчитать, что именно за тот неизбежный отказ в конце декабря страшным пожаром был наказан, — уничтожившим третью библиотеку из тех, что в жизни собирал, притом обширную самую, главную (но все же самые необходимые книги внизу остались… и свои экзерсисы в истории могу-таки продолжать……Кроме полного отсутствия общности и абсолютной для какого-либо сотрудничества с теперешним мною полнейшей непригодности, — с Колей была связана еще специфическая неприятная эмоция, — всё из того же рокового для слишком многих 1968-го… Друг попросил меня летом, Валентин Рябцов (потом ученый муж, по политэкономии кандидат наук, с 1935-го, проректором таможенной академии ушел на пенсию, — и преподает в Рыбке поднесь! — , 78-й ему), — спутника верного попросил порекомендовать на женьшень… Так он потом долго при всякой встрече «отплевывался»: — Ну и спутничка ты мне порекомендовал! Чуть ляжем в палатке — сразу в храп! А мне ж, ты знаешь, хоть с полчаса надо о том о сем погуторить… Ну, я ему все-таки днями пытался всякую проблематику «толкать» — так в агрессию вламывается: ты де чего «раскалываешь» меня. (Эта перед другом вина с того времени за мной тянется: ему-то спутник был нужен не грузы, как мне в том… воистину судьбоносном походе… таскать — он и сам был силен в 33 года тогда достаточно! — именно разговаривать (и, меньше, конечно, для безопасности)… Но со стороны ментальной я тогда совсем не знал Николая… В походе том, где я семинар инструкторов краевой через Облачную по Ванчину тащил для таежной практики, — как один из двух-трех тогда в крае, имеющих инструктора-методиста звание; в том походе впервые я проблемы имел из-за инструктора крайсофпрофа по самодеятельному туризму (как и я сам в 61-62-м, — но у меня еще с 56-го, после 9-го класса, был уже 2-й спортразряд, — и право руководить трехнедельными походами предпоследней категории сложности), Пономарева Жени, блондина рыхлого, облысевшего в тридцать лет, склонного к полноте и выпивке, — он год тот семинар вел, — то есть «преподов» подыскивал и так далее, имел в нем тесную компашку человек пять (больше тридцати был весь семинар) тоже с подобными наклонностями, — тогда впервые в туризм поперло «быдло»; еле из-за них в срок протащил тот семинар по Ванчину… Женя Пономарев умер от разрыва сердца, где-то около еще сорока, — а 29 мая 68-го ему было года 23, он упросил меня позволить ему и его дружкам пяти другим маршрутом на Облачную пойти… Я не соглашался сначала, не имел права отряд разбивать, — но Женя, как и все поколение новое, еще и настырностью отличался; кое-какой опыт таежных хождений имел все же, — да и год с тем семинаром инструкторов как-никак занимался: рискнул, дал я ему поориентироваться шанс, проявить самостоятельность… Договорились, через Облачную пройдя, через весь ее массив, встретиться на северном берегу Ванчина (теперь Милоградовки)… Сначала вершина Облачной была видна — 12 кэмэ от метеостанции, — но совсем закрылась часа через два… Мне удалось в тот раз, при полном отсутствии видимости, — и по-прежнему только по километровой безрельефной схеме, исключительно точно выйти в сплошном тумане выйти часа за четыре прямо на вершину (обычно выходишь севернее на хребет, по которому еще с километр идти). У пяти арсеньевцев-авиастроителей, к семинару на майские праздники присоединившихся, был спирт, по полста грамм мы выпили, — и разошлись: мы на юг, к Ванчину по колено в снегу пошли, — они, тоже по снегу, назад в Березняки, затем, — чтобы успеть на работу к мая третьему числу, — через верховья Чугуевской долины рысью… Эти арсеньевцы к семинару присоединились, чтобы Высшую точку Приморья со мной посетить, — из-за них, дабы они на работу на авиазавод к третьему мая явились, я весь отряд и торопил: пообещал — выполни… Переход от дороги, куда нас ночь вез автобус, километров до Березняков за пятьдесят, на два дня планировался… Но арсеньевцы не успевали — и я весь отряд с тяжелыми — на десять дней продуктов — рюкзаками, гнал, выполняя обещание (хорошие были арсеньевцы ребята): прошли в один день — то расстояние, и к вечеру уже были у вздувшейся, поднявшейся нам по грудь, быстро несущейся, с водой со снежников только, Ян-муть-хоузы холоднющей Так называлась тогда в самых верховьях, в пятидесяти километрах от истока, Уссури, — истекающая меж массивами гор Облачной и чуть уступающей по высоте на восток от нее Снежной. Обе они были в конце апреля в полуметровом снегу, — а лед под мхом там не тает все лето: на Сихотэ-Алине на километровой высоте где нет воды — везде лед… Стало быть, вода в Ян-муть-хоузе была всего градусами двумя-тремя выше нуля… Я сам устал, как никогда ни до, ни после. Утром 28 апреля я защитил на истфаке ДВГУ серьезную дипломную работу «Экономическая политика США в Индии после 2-й Мировой войны»; самым напряженным в жизни был для меня 68 год, — разве только 58-й, десятилетием назад (тогда, в январе, 18-ти лет, поступив в Высшее мореходное (ВВИМУ) на судомеханический, к лету закончил первый курс, — не посетив ни единой лекции, притом работая без скидок слесарем-дизелистом на ремонте подводных лодок, — притом еще маялся хронической ангиной (тонзилитом), — от коего, уже на работе в райкоме комсомола, куда был командирован в мае, — избавился в начале лета операцией (а с августа была уже упомянутая народно-дружинная страда)… Сходив со школьниками на январские каникулы (в 68-м) в тяжелый лыжный поход на шкотовское плато, я твердо решил к лету закончить остающиеся курсы в универе пятый и шестой, написать и защитить дипломную, — и что-то предпринимать в жизни дальше, — дабы в осточертевшем городе не ошиваться

Конец ознакомительного фрагмента.