Имитатор. Книга пятая. Наследники

Олег Рой, 2020

Кому мог понадобится гроб с телом знаменитого актера? Внебрачному сыну – ради образца ДНК? Дочери покойного, не желающей допускать в семью чужака? Одной из многочисленных поклонниц? Все ниточки этого странного дела, кажется, ведут в театр. Или… не все? Сумасшедшая театральная фанатка угрожает Арине ножом, но куда страшнее тот, кто нападает из тени. Тот, кто шепчет «кто тебя просил лезть куда не просят», тот, кто пытается уничтожить и ее саму, и самых близких ей людей? Неужели, разоблачая убийцу, на которого указывал архив покойного опера, она ошиблась?

Вторник, 21 мая

* * *

Женщине было лет сорок, пожалуй. Но, может, и семьдесят. Впрочем, ты никогда не умел определять женский возраст. А уж с нынешними технологиями и вовсе не угадаешь. Вот стоит она перед тобой: подтянутая, сухощавая, глаза ясные, волосы блестящие, щеки нежные, шея стройная. И сколько ей? Двадцать пять или все шестьдесят? Любопытно, каким она видит — тебя?

— Проходите, устраивайтесь.

Эту улыбку — профессиональную — ты долго тренировал перед зеркалом. Давно это было, но навык никуда не делся. Мягко, не нарочито, не снисходительно, но и не заискивающе. Улыбка должна располагать к своему… носителю. Пробуждать доверие. И успокаивать, конечно. Все хорошо. Больше не нужно беспокоиться. Все хорошо… спокойно… спокойно…

Кресло под посетительницей было непростое. Очень мягкое, очень удобное, оно буквально заставляло расслабиться, отпустить все зажимы, размякнуть. Некоторые пациенты присаживались на краешек — неуверенность. Некоторые разваливались по-барски — я клиент, ты обслуга, давай, отрабатывай. Эта села, как сидят на торжественных приемах: не на краешке, как воробышек, но и не глубоко, спина прямая, плечи тоже, руки сложены на колене. Не скрученная пружина, но и не медуза бесформенная. Только пальцы… пальцыто подрагивают… Но голос не дрожит, ясный, почти спокойный. Почти.

— У вас на странице написано, что можно… анонимно.

— Разумеется. Но вы все-таки представьтесь. Нам же придется общаться, а вовсе без имен это делать не слишком удобно. Выберите какое-нибудь имя, — теперь нужно ободряюще улыбнуться, не нарочито, самым краешком губ. — Ну… Меня зовут…

— Меня зовут… — послушно повторила она и замялась ненадолго. — Меня зовут Карина.

Молодец какая, быстро себя в руки взяла. Или наоборот — отпустила. Приняла предложенные правила. Такую нетрудно будет вести куда следует. Хотя ты пока и сам не знаешь, куда это — куда следует. Ты и заметилто эту даму почти случайно. И вот она здесь, слава современным технологиям. Как устроена контекстная реклама — или как все это вот правильно называется? — ты понимал не слишком хорошо. Но — достаточно. Она здесь. И, как в том фильме, это может стать началом прекрасной дружбы. Посмотрим.

— Карина… — повторяешь ты, покатав имя на языке. Да, ей подходит.

— Можно я вас буду называть Михаил Михайлович?

Михаил Михайлович, значит? Это не просто «тепло, еще теплее», это уже почти «горячо». Но — ты ведь не только улыбку тренировал, голос тоже много значит, может, еще и больше, чем мимика. Сейчас он должен почти журчать, мягко, умиротворяюще:

— Разумеется. Если вам так удобнее и спокойнее, пожалуйста. Что вас тревожит?

— Почему… почему вы решили, что меня что-то тревожит? Я не сумасшедшая!

Ты смеешься. Мягко, дружелюбно, почти заговорщицки. Подумав про себя, что к этому смеху только подмигивания не хватало. Но подмигивать — это уже грубость. А грубость отталкивает.

— Помилуйте! Если человека ничего не тревожит, он, простите, покойник. Нет, ну бывают еще будды, но, по правде говоря, я в своей жизни ни одного не встречал. Каждого живого человека что-то да царапает. Это, собственно, основное свойство живых — беспокоиться. Только покойники потому так и называются, что им уже все равно.

— Да! — восклицание почти поднимает посетительницу из кресла, но его мягкие кожаные объятья сильнее, и она остается сидеть. — Если он беспокоится, значит, он жив!

Заявление звучало несколько странно, но… пусть так.

— Так что же вас тревожит?

— Не меня! Нет… то есть… меня, но… все так сложно… боюсь, я не умею объяснять.

— Ничего, мы ведь никуда не торопимся.

— Я раньше посещала другого специалиста, он всегда смотрел на часы. У него возле двери висели — громадные такие, мне их тоже было видно.

— Вам это мешало?

— Это было давно, — равнодушно говорит она. — Мешало? Не знаю. Вроде бы нет. Все же наладилось. Но сейчас… опять…

— Сейчас, вы же видите, никаких громадных часов возле вас нет. И не громадных тоже.

— Он мне тогда вроде бы помог. Хоть и смотрел на часы. Легче стало. А вы мне сможете помочь?

— Так что вас тревожит?

— Он мне снится каждую ночь!

Ясно было, что снится ей отнюдь не специалист с огромными часами. Кто? Да, видимо, Михаил Михайлович и снится, тоже мне, бином Ньютона. Но — осторожно, ни в коем случае не нажимать:

— И эти сны вам… мешают?

— Нет! Что вы! Он всегда мне снился, — она улыбнулась и стала похожа на девочку.

— Значит, что-то изменилось в ваших снах?

— Он просит, чтобы я ему помогла! А я… не могу.

— Это вас мучает?

— Это невыносимо!

Ты колеблешься. Сейчас очень легко ошибиться. Но никуда не денешься: останавливаться даже в точке равновесия опасно, а сейчас и вовсе. Так легко ошибиться…

— Вы хотели бы, чтобы эти сны прекратились? — ты сделал ударение на «хотели бы, а не на «прекратились», но она все равно вздрогнула, словно ты ее ударил. Лицо опять стало вдруг детским, но теперь его искажала горькая обида — как?! Да, как в детстве: обманули дурака на четыре кулака! Ничего, все еще можно исправить.

— Вам нравятся ваши сны?

— Конечно! — обида ушла, лицо стало почти мечтательным. — Только… — короткий вздох больше похож на всхлип, чем на вздох. — Я не могу так! Разве мне хочется чего-то дурного? Я всего лишь хотела, чтобы он был со мной!

— Ничего дурного в таком желании нет. Но вы можете научиться жить сейчас.

— Я не хочу! Как вы не понимаете?!

— Вы… не хотите жить?

— Я не хочу жить без него! Не могу и не хочу! Я просто хочу, чтобы он был со мной! Чтобы он вернулся! Чтобы он был со мной! Как вы не понимаете!

— Кажется, понимаю. Что ж, давайте работать.

— Вы… Вы мне поможете?

— Вы сами себе поможете.

Расплачиваясь за сеанс — ты берешь недешево — она глядела так, словно готова отдать еще в десять, в сто раз больше! В тысячу!

Любопытный экземпляр. Очень любопытный. Такие примиряли с поднадоевшей работой. Ну и деньги, конечно.

* * *

Зданию областного драмтеатра недавно исполнилось полтора века. Выстроенное в псевдорусском стиле оно смотрелось меньше, чем было на самом деле и смахивало на игрушечный теремок: красный кирпич, белые, ежегодно подновляемые карнизы, контрфорсы, пилястры и наличники, фигурные стрельчатые окошки — давай. Сивка-бурка, прыгай, только угадай, за каким — царевна. В общем, сплошное «В гостях у сказки». Арине иногда думалось, что такой веселый теремок больше подошел бы ТЮЗу, чем драмтеатру. Но областной ТЮЗ занимал как раз скучный серый «куб» эпохи советского конструктивизма, даже деревьев рядом не поместилось, слишком узкая улица, сплошной асфальт. Красно-белый же теремок был окружен небольшим сквериком. В июне тут проводились Пушкинские чтения, осенью фестивали юных художников и музыкантов. Сейчас в скверике мелькали лишь мамочки с колясками да два-три пацана на роликах и самокатах.

У служебного входа дремал дедок в овчинной жилетке, из-под которой сверкал ярко-синий «норвежский» свитер с ослепительно белыми оленями. Арина удивилась: как дедуле не жарко? Впрочем, изнутри театрального здания тянуло холодком. А вахтер сидит тут без движения, так, пожалуй, и в июльский полдень замерзнешь.

Бейджика у деда не имелось. Только на стене над столом — табличка «Ответственный дежурный». На вставленной в прорезь таблички картонке витиеватой, но разборчивой прописью значилось: Кузьма Демьянович Прутков. Арина сразу подумала, что в паспорте у дедули наверняка стоит что-нибудь вроде Петра Иваныча Кузнецова. Потому что не могут же живого человека — в двадцать первом веке! — звать Кузьмой Демьянычем, да еще и Прутковым! Наверное, завтра на картонке будет красоваться «Джордж Старк». Или вовсе «Гумберт Гумберт». Театр! И дедуля — не какой-то там вахтер, а страж храма искусств!

На Арину страж воззрился не столько сурово, сколько выжидающе. Следовательское удостоверение его удовлетворило абсолютно. Так и не проронив ни слова, дедуля мотнул головой — проходи, мол.

Коридор за его спиной казался не то пещерой людоеда, не то частью древнего замка: сумрачно и темные провалы во все стороны. Тут лестница, тут еще коридорчик, там опять лестница, только уже вниз. Поплутав немного по страшноватому лабиринту, Арина уже почти решила вернуться к служебному входу, потребовать у «Кузьмы Пруткова» хоть каких-нибудь инструкций на предмет обнаружения внутри театра живых людей. Остановил ее глас с небес. Ну, по крайней мере откуда-то сверху, с очередной боковой лесенки:

— И ходют, и ходют. Чего ходют, спрашивается? Тебе кого надо? — строго вопросила тетка в синем халате с ведром и шваброй наперевес Совершенно обыкновенная на первый взгляд, но кто их тут поймет. Сейчас стукнет шваброй, обернется злобным людоедом. Или прекрасной юной пленницей людоеда.

— Здравствуйте, — неуверенно поздоровалась Арина.

— Ну? — пленница людоеда смотрела требовательно.

Махать удостоверением Арина почему-то не стала, вместо этого сразу спросила:

— Вы тут давно работаете? — только в голос добавила следовательских ноток.

Тетка вдруг сразу поблекла, забормотала:

— Дык как на пенсию вышла, так и… Лет семь уж тому… Ой, да что ж это я говорю! — она неожиданно испугалась. — И не работаю я вовсе, так, помогаю по-человечески. Они ж тут все тонкие натуры, если не убирать, зарастут. Вот я и… помогаю.

Должно быть, пенсионерам работать не полагается, подумала Арина и улыбнулась:

— Да вы не пугайтесь, я ж не из какой-нибудь инспекции по труду или, боже упаси, налоговой. Мне бы как раз про тонкие натуры поговорить.

— Журналистка, что ли?

— Что-то в этом роде.

Тетка, вопреки ожиданиям, не погнала непрошенную «журналистку» прочь, а наоборот: как будто отмякла, оперлась на швабру, заговорила негромко, но охотно:

— Про Марата, небось, спрашивать будешь? А не скажу ничего плохого. Хороший мальчик. Сын там или не сын он, то дело темное, да и какая разница. А мальчик хороший, работящий. И нос не дерет, как некоторые. И в гримерке не свинячит, и бутылок по углам не копит. Только…

— Только — что?

— Да журналистская ваша братия. — вздохнув, тетка покрутила головой, не то укоризненно, не то сокрушаясь о чем-то. — Зря он вас привечает. Сын, не сын. Он же не сам это все начал, все журналисты. Михал Михалыча покойного годовщина подходила, явился этот, из областной газеты, говорит, юбилейный материал готовим. И к Маратику сразу. Уж откуда узнал, неведомо.

— Узнал — что?

— Ну так… — по моложавому, совсем не пенсионерскому лицу пробежала хитроватая усмешка. — Когда тот после института театрального на просмотр прибыл, все ахнули. Ведь один в один — Шумилин покойный. Только молодой… Рот, правда, материн. И брови, — добавила она с непонятным вздохом.

— Она ведь тоже в театре работала?

— Служила, — строго поправила уборщица. — Это на стройке работают. А в театре — служат.

— Как в армии?

Женщина, похоже, и не думала, что это шутка, ответила совершенно серьезно:

— Как в армии, как в милиции, как… да хоть как в церкви. И ничего смешного!

— Ладно-ладно, я же не спорю. Так она в театре служила?

— Служила. Только давно уже.

Арина поднажала слегка:

— То есть чисто теоретически Марат вполне мог оказаться сыном Шумилина?

— Ну свечку-то никто не держал, но ведь похож-то как! Шумилин-то покойный не монашествовал. Так ведь тут… — синяя, посветлее халата, перчатка сделала неопределенное движение, истолкованное Ариной как «обычное дело».

— А жена его как на это смотрела?

— Кто ее знает. Скандалов не устраивала, улыбалась. Да и Михал Михалыч старался, чтоб не на виду. Доподлинно-то кто знает? Его не спросишь, а дамы, — тетка со шваброй так и сказала — дамы! — молчат. Не то что как с некоторыми: в телевизор глянешь, ужас. Только похоронят, откуда ни возьмись то одна, то другая: у меня с ним любовь была! Нет, это у меня с ним любовь была, а ты брешешь, шалава подзаборная!

Тетка очень похоже изобразила героинь многочисленных ток-шоу, вполне регулярно скандалящих вокруг покойных знаменитостей. И чем знаменитее покойник, тем дольше продолжаются пляски вокруг него. Тянут прославленных покойников каждая к себе — как одеяло. Как будто славу можно присвоить. Как на фотографиях жанра «я и Эйфелева башня»: она крута, и раз я рядом — я тоже крут. Или дело не в знаменитости, а в потенциальном наследстве? Или еще в чем-то?

Но синяя тетка была права, и Арина согласно кивнула:

— И вправду, даже я помню, про Шумилина ведь никто не рвался откровенничать.

— А я так скажу, — сурово заявила вдруг уборщица. — Коли мужик погуливает — это полбеды, у них натура такая кобелиная, и ничего особенного. А вот если он бабам своим уважения внушить не может — тут-то самые кранты и есть. А Михал Михалыча все уважали. Потому и роток у каждой на замке. Негоже покойника туда-сюда перетягивать, меряться, кого больше любил. Он со своей Кариной всю жизнь прожил. Значит, ее и любил. И точка.

— Но Марат…

Тетка покачала головой:

— Он сперва тоже ни словечка, ни полсловечка. Хотя, говорят, когда еще мальцом был, Михал Михалыч его привечал. Признавал то есть. Но как Марата на службуто приняли, он… нет, ничего. У портрета-то в фойе, Михал Михалыч там почти в середке, стоял иногда, но ни про какое родство не заикался. Это уж после той статьи юбилейной понеслась звезда по кочкам. Как стали Марата всякие щелкоперы туда-сюда склонять, он и полетел без берегов. Признание ему понадобилось. Сын, дескать, и вся недолга. Скока лет не надобилось, а тут попала вожжа под хвост.

— Может, это потому, что он без отца рос? Вот мальчику теперь и хочется…

— Может, — вздохнула уборщица. — Только я думаю, не в матери ли дело? Пока жива была, он и не высовывался. Может, она ему перед смертью что-то рассказала?

Арина усмехнулась:

— А то он сам не задумывался? В малолетстве его Шумилин опекал, в зеркале опять же что Марат видит? Может, просто так совпало? Мать умерла, а тут этот журналист со своей юбилейной статьей.

— Может, и так. Марат-то хороший ведь мальчик, вот нынешняя дурь повыветрится, авось…

— У него с Ниной Игоревной какие отношения были?

— С Ниной? — уборщица посмотрела на Арину с подозрением и даже опаской. — Да никаких. Ну… по работе, конечно…

— Вы сами-то ее хорошо знаете? То есть… — Арина не договорила «то есть знали».

Но, должно быть, о смерти костюмерши тетка в синем халате была уже осведомлена, потому что вдруг заговорила свободнее:

— Это вы про то, что она руки на себя наложила? И вам теперь надо спросить тех, кто… знакомых, в общем.

— Вроде того, — кивнула Арина.

Подумав недолго, тетка махнула рукой:

— Кто я такая, чтоб хорошо ее знать. Подумаешь, уборщица. А она ж царица и королева! И то сказать, есть с чего нос задирать. Я тоже не пальцем деланная, понимаю, кто чего стоит.

— Она нос задирала?

— Да нет, простите, это я так. Ну накричит, бывало, так за дело же. Ей ведь тоже несладко приходилось. Вон как давеча ее Глеб-то Измайлович… — она прижала ладошкой рот, заозиралась испуганно.

— Молоточкин? Худрук? Ругал ее?

Уборщица еще раз огляделась, но никого не увидев, зашептала:

— Ой, ругал — не то слово, в пух и в щепки разнос устроил. Уволить грозился. Платье Нина подпалила. Не то отвлек кто-то, не то сама… голова-то уж не та, не молоденькая. А платье-то самой Марии Руденко! Молоточкин-то уж так радовался, когда она к нам сюда явилась. Родня у нее тут, что ли, или еще что, не знаю. На год приехала, так Глеб Измайлович прямо как по небу летал. «Старую даму» специально под нее поставил. Ну то есть возобновил. Раньше-то Карпова играла, а нынче и некому. Вот актриса! Ее и с Раневской сравнивали — и наша не хуже, все так говорили, хотите верьте, хотите нет.

— Почему ж не поверю, поверю, — Арина улыбнулась так, словно встретила старого знакомого. — Я ее видела. И не раз. Насчет Раневской — это, пожалуй, всего лишь попытка определить незнакомое через известное, сходства в них немного было. Но Любовь Сергеевна актриса была великая, это бесспорно.

— Ну тогда сама знаешь. Когда Любовь-то Сергеевна умерла, «Старую-то даму» с репертуара, конечно, сняли, потому как — ну кому Клару-то играть? Кишка тонка. А Руденко… ну она совсем другое играет, ну и помоложе она, вроде как Клара его еще любит даже, но тоже… сильно выходит.

Память наконец соизволила приоткрыть свои подвалы. Арина не слишком хорошо — скорее даже плохо — знала сегодняшний актерский топ, но Марию Руденко все-таки вспомнила. Что ж, действительно сильная актриса. Сколько ей? Сорок? Или уже под полтинник? Или наоборот — слегка за тридцать? Ай, неважно, главное — играть умеет.

— Не молода ли Руденко для Клары-то?

— Ну так грим-то на что? Это в семьдесят двадцатилетку нелегко изобразить, а наоборот, если умеешь, чего ж не сыграть.

— Так что там с ее платьем вышло?

— Подпалила его Нина. Пятно, что ли, какое выводила и передержала? Вот не скажу. Повредила, в общем. И Молоточкин ее прямо в пух и перья разнес. Уволить грозился. Ругается, а сам назад, где Марии Платоновне гримерку выделили, зырк да зырк. А там дверка тудасюда ворохается.

— Так это он для Руденко спектакль устраивал?

— А то! Неуж бы уволил Нину-то? Она ж сама иногда вздыхала — не пора ли на пенсию, возраст уже, а Глеб Измайлович мелким бесом рассыпался: «что вы, что вы, на вас вся костюмерия держится, и реквизит тоже».

— То есть про пенсию она не всерьез говорила?

— Какая пенсия! У нее ж тут вся жизнь была! А тут, вишь, какой пердимонокль!

— Она сильно расстроилась, когда Молоточкин ее ругал? — Арина спросила очевидное, просто чтоб показать — слушает, и даже сопереживает, рассказывайте дальше.

— А ты как думаешь? Валерьянкой я ее отпаивала, и давление у нее подскочило. Я даже домой ее хотела проводить, да она отказалась. Но позвонила, что добралась, только…

— Только?

— Звонила-то она Насте, это секретарь Глеб Измайлыча, та уж меня нашла, тоже сердилась: я вам не нанималась за всеми бегать.

— Почему так вдруг вышло?

— Потому что мы ж как теперь живем? Записных книжек нет, все в телефонной памяти. А Настин телефон, тот, что в приемной у Глеба Измайловича, единственный, который везде печатают. Нина ж звонила с городского, мобильный-то потеряла, а мой-то номер в нем, ну и все прочие, очень сокрушалась. Я опять ее давай успокаивать, говорю, найдется, наверняка же не на улице, а тут где-то забыла.

— Телефон потеряла?

— Да нашелся он, говорю же…

Про «нашелся» тетка ничего еще сказать не успела, но Арина оставила это без внимания: вот почему в костюмершиной квартире мобильного не нашли! А где еще искать потенциальных свидетелей, как не в телефонной памяти?

— И где он сейчас?

— Так у меня! Я вчера утром его нашла, думала, придет Нина, отдам, а тут вон как повернулось.

— Антонова! Лясы точим? — раздалось откуда-то сверху.

Опять прямо глас небесный, поежилась Арина.

Уборщица, подхватив свои инструменты, мгновенно исчезла в одном из боковых коридорчиков.

«Глас небесный» принадлежал стоящему на небольшой галерейке мужчине лет, пожалуй, пятидесяти, даже шестидесяти. Но даже злейший враг не назвал бы его «пожилым». Натуральная статуя Командора, подумала Арина, когда тот, как-то моментально оказавшись уже не наверху, а возле нее, зашагал вправо, одним коротким движением повелев следовать за ним.

И она пошла. Пошла, как крыса за дудочкой, ей-богу.

Через два поворота темноватый лабиринт вывел их в короткий, но просторный и светлый коридор. На двери в его торце скромно поблескивала табличка. Ну да, ну да, хмыкнула про себя Арина. Сам. В лицо она нынешнего худрука не знала, но по реакции уборщицы как-то сразу догадалась: вот он, Глеб Измайлович Молоточкин. Льняная рубашка под легким джемпером с подкатанными рукавами, светлые джинсы, кожаные мокасины. Резкие носогубные складки, чуть впалые щеки, глубоко посаженные глаза под тяжелыми надбровными дугами. Лицо не сказать чтобы красивое, но, что называется, породистое. Ничего общего с великим режиссером Лавровским, который главенствовал тут лет сорок, если не больше. Тот был маленький, шустрый, смешливый. И, хотя труппу держал крепко, совсем на вид был простой. Арина однажды видела, как он с охранником разговаривал — дедулька и дедулька, какой там «главный». Нынешний совсем другой. Лишней улыбки не дождешься. Натуральный Командор.

— Проходите, — довольно дружелюбно молвил Командор, открывая перед Ариной дверь с табличкой. — Настенька, нам чаю. Или вам кофе?

Арина только плечами пожала — мол, все равно.

В углу кабинета — небольшого и довольно захламленного — под наползающими друг на друга афишами и фотографиями с неразборчивыми автографами приютился журнальный столик с двумя потертыми креслами.

— Вы всех журналистов так привечаете? — довольно саркастически поинтересовалась Арина.

— Не всех, — равнодушно сообщил Командор. — Но вы-то не журналист.

— Вы так думаете?

— Я так вижу, — хозяин кабинета вдруг улыбнулся.

Лучше бы он этого не делал. Вышла не улыбка, а гримаса — мрачноватая, чуть ли не угрожающая.

— И что же вы видите? — ей в самом деле было интересно.

— Журналисты совсем иначе себя ведут. Пластика, интонации, мимика. Уверенность, если угодно, другая. Из другого источника, что ли. Так что нет, не журналистка. Но расспрашиваете, причем довольно въедливо. Значит, следователь или опер. И если взять опять же пластику, скорее первое.

В голосе худрука слышалась легчайшая досада — как можно не знать, сколько будет трижды семь? притворяешься, небось? — но обиды Арина не почувствовала. Потому что никакого высокомерия она не услышала, а досада относилась разве что к даром потраченному на объяснения времени. Объяснения, кстати, впечатляли. Так она и сказала:

— Лихо вы.

Он только плечом пренебрежительно повел — подумаешь, бином Ньютона.

— Я режиссер, мне положено. По какому поводу к нам?

— Вы так лихо… видите, может, сами догадаетесь.

— Даже не стану. Вариантов всего два. Скандал вокруг могилы Шумилина и самоубийство, — он вздохнул, — Нины Игоревны.

— Начнем со второго.

Суровый Командор как-то сразу обмяк, ссутулился в кресле, тяжело опираясь локтями в колени и сильно сжимая кружку с чаем, словно вдруг замерз. Помолчал, вздохнул глубоко, мотнул досадливо головой.

— Нину Игоревну жаль, конечно. Но мы не виноваты. Кто ж мог подумать, что она так к сердцу все примет. Я ведь как раз хотел с ней поговорить. Чтоб она, пока Руденко тут, на глаза не показывалась — ну вроде как и в самом деле уволили. На пенсию, в смысле, проводили. А после бы вернулась, как же мы без нее-то. Сколько там сезона-то осталось. Правда, Машенька собиралась еще и на следующий сезон у нас задержаться, но до осени уж разрулили бы как-нибудь. И Машенька уже отошла бы. Она вспыльчивая, как все они, но забывает быстро. Руденко — отличная актриса, может хоть садовую скамейку, хоть Папу Римского сыграть, но у нее ж корона отсюда до Полярной звезды! То есть, ну что ей костюмерша, пусть даже и главная? Попинала, удовлетворила величие свое — и гудбай. Господи! Да если бы я знал, что Нина так всерьез все это примет… Закрутился, даже не позвонил… А она… Э-эх! — он одним махом влил себя половину содержимого кружки. Как будто пил водку, а не чай.

— У Марата с ней какие были отношения?

Вопросу Молоточкин почему-то не удивился:

— Да как у всех. Хотя… Ну да, ну да. Было кое-что. Он хотел что-нибудь из шумилинских сценических костюмов отыскать. Ну там ДНК же. Только костюмы все вдова сразу после похорон забрала.

— Зачем? И — разве так можно?

— Зачем — не скажу, не ведаю. На память, должно быть. А можно ли… Костюмы-то у него ведь собственные были. Не наши то есть.

— Глеб Измайлович! — в дверь кабинета всунулась лохматая голова.

— Занят я, видишь?

— Да ладно, я быстро.

Худрук бросил быстрый взгляд на Арину — она повела плечом и слегка развела ладони, мол, дела есть дела. Да и ей самой полезно поглядеть на еще одного театрального персонажа. Оно, конечно, и не нужно: и кладбищенский скандал, и даже самоубийство костюмерши — это, в сущности, пустяки, ничего серьезного. Если, конечно, эти два эпизода не связаны. Но пока на такую связь ничто не указывает. Даже показания девушки-соседки: мало ли зачем молодой актер посещал Нину Игоревну. Но — информация лишней не бывает. Лучше пусть не пригодится, чем ускользнет что-то дельное.

Незваный гость был молод, не старше тридцати, и довольно симпатичен. Правда, линялый комбинезон с торчащими из карманов инструментами, проводами, шнурками и вовсе уж непонятными предметами был парню изрядно велик, а футболка под ним нуждалась в стирке, но вряд ли он грязнуля. Скорее рабочий сцены, понятно, почему такой замызганный. Вот после работы вымоется, переоденется, будет очень даже ничего.

— Заходи уже, чего ты через порог, — вздохнул Молоточкин. — Опять правая кулиса? Сколько…

Парень замотал головой, взметнув русые, чуть рыжеватые лохмы:

— Не, там я все наладил, само летает, — он поддернул свалившуюся с плеча лямку комбинезона.

— Что тогда? Не тяни кота за хвост.

Посетитель замялся, глядя куда-то в угол.

— Я… это… я про Гусева.

— Что — про Гусева?

— Ну он же один Берестова играет? Без дублера.

— И что?

— А сам вечно на съемках каких-то.

— Если у него хватает сил и времени совмещать, какие проблемы?

— Да вот застрянет где-нибудь, придется спектакль отменять.

— Пока никаких накладок не было.

— А если? — парень постепенно оживился, перестал горбиться, в глазах загорелся огонек.

— Ты это вообще к чему?

— Ну… я… это… я мог бы… подготовить… а после по очереди… я же могу, вы же знаете!

— Клюев! Ты единственный раз в жизни подменял заболевшего…

— Запившего! — возопил рекомый Клюев.

— Заболевшего, Коля! Редькин тогда с гнойным аппендицитом в больницу угодил…

— Да ой! — симпатичное лицо искривилось брезгливой гримасой. — Сунул кому-то из врачей, они ему и написали аппендицит. Да ладно, пусть. Но Михал Михалыч же меня на сцену выпустил? И я ничего не испортил, даже наоборот, хвалили.

Худрук вздохнул устало, как Сизиф, в очередной раз упустивший камень возле самой вершины и понимающий, что и завтра, и послезавтра, и сто лет спустя будет то же самое:

— И сколько раз ты после этого в театральный поступал?

— Да ладно! — поцарапанная ладонь взметнулась, отметая «пустяки». — Они там все только за своих, ежу понятно! Или уж денег им надо, а откуда у меня?

— Три раза, да? — терпеливо уточнил Молоточкин. — И даже до второго тура ни разу не дошел.

— Подумаешь! Михал Михалыч же тогда сказал, что я находка! Вот вас тогда не было, а это правда!

— Шумилин умер… — начал было худрук.

Договорить ему Клюев не дал:

— Типа король умер — да здравствует король? — симпатичное лицо исказила еще одна гримаса. — Потому что Гусев ваш везде растрезвонил, что он его сын, а я никто? Так, да? Рука руку моет?

— Клюев, ты берега-то держи, а? — совсем не сердито, а все так же устало, остановил его Молоточкин.

— Подумаешь! Еще наплачетесь с этим вашим… наследничком… — парень вылетел из кабинета, хлопнув дверью так, что заткнутые за одну из афиш разнокалиберные программки — тоже с автографами — разлетелись по всему полу. Арина кинулась на помощь, и они столкнулись с худруком лбами.

— Не сильно я вас ушиб? — участливо спросил тот, когда программки были водворены на место. Арина помотала головой, в которой, правда, гудело, но терпимо. — Видите, какое у нас веселье? А вы говорите…

Хотя она вовсе ничего и не говорила!

— Этот… юноша всегда такой?

— Время от времени. Видели, по телевизору иногда показывают мальчиков или девочек, которые что-то там в детстве-юности сыграли? Особенно если в полном метре засветились. На самом-то деле это не они сыграли, это режиссер из них вылепил тот образ, который ему требовался. И — все, прощайте. Многие на этом ломаются. А телевизионщикам — тема. Вытащат какого-нибудь Петю Сидоркина и давай вокруг него рыдать: глядите, во что превратилась звезда фильма «Восход в огне»! Какой восход, в каком огне, никто уже и не помнит, тем более не помнят пацана. Который успел уже и спиться, и половину зубов растерять.

— Да, плач по упавшей звезде — неважно, была ли реально звезда — тема модная, — согласилась Арина. — При том что звезды там, как правило, очень относительные.

— Да не как правило, а всегда. Не бывает такого, чтобы подлинный талант внезапно угас и потерялся. Ну… если сам не постарается, конечно. Но, знаете, подлинные, большие таланты даже спиваются отнюдь не после первой же яркой роли.

— И этот Клюев…

— С ним еще хуже. Лавровский тогда лечился, Шумилин его месяца два замещал, у него, к слову, отличные ведь режиссерские задатки были. И действительно, угодил один из актеров в больницу с аппендицитом. И дублера не было. А Клюев школу заканчивал, у нас на «подай-принеси» подрабатывал. Михал Михалыч и… поэкспериментировал. Петенька же…

— «Вишневый сад»? — догадалась Арина.

— Ну да. Восторженный юноша, Клюеву и играть-то особо ничего не надо было. Мизансцены с ним прошли, текст из школьной программы, ну и суфлером тогда еще Иван Ефремович служил, царство ему небесное!

— И что, действительно юноша находкой оказался?

— Да ну, какое там, не испортил — и ладно. Шумилин любил людям комплименты говорить… Вот и наговорил…

— И Клюев с тех пор считает, что он — прирожденный актер?

— Точно. А вокруг — сплошные враги, которые мальчика на сцену не пускают. И, кстати, вы еще и то, что Лия Сергеевна рассказывает, на восемь делите.

— Лия Сергеевна? — удивилась Арина, пытаясь сообразить, почему это вдруг «кстати».

— Антонова, с которой вы начали свои… изыскания. Плохого не скажу, она наблюдательная и не дура, но… Да не глядите так, словно у меня из ушей искры посыпались. Коля — племянник ее. Сестра лет десять назад умерла, вот Лия за ним и присматривает.

Странно, подумала Арина: Антоновой, раз она седьмой год на пенсии, за шестьдесят, сколько было ее сестре, раз остался такой молодой сын? Разве только сестра изрядно младше была или родила поздно. Да и какая, в сущности, разница? Поэтому вслух добродушно усмехнулась:

— У вас тут прямо сплошная семейственность.

— А у вас не так? А у врачей? А театр — это же еще и наркотик. Многие, у кого актерская карьера не задалась, идут в костюмеры, в осветители, да хоть в гардеробщики! Лишь бы при театре. Так что пусть Клюев мечты свои мечтает, вреда от него особого нет, а польза изрядная, он и впрямь мастер на все руки, и электрик, и с механикой на ты, и все прочее. И вспыхивает, как сегодня, не так уж часто.

Арина задала еще пару-тройку очевидных, но бессмысленных вопросов, получила столь же очевидные, не особенно информативные ответы и, попросив звонить «если что вспомнится», распрощалась.

Круглоглазая розовощекая Настя, приносившая им чай, а сейчас лихо штемпелевавшая какие-то бумажки, подняла на Арину рыжие, с зелеными крапинками глаза, в которых плескался вопрос: чем я тебе, дорогая гостья, еще могу помочь? Арина не отказалась бы от помощи в отыскании уборщицы, но вместо этого смущенно спросила:

— Где тут у вас…

— Как выйдете, сразу налево, а после, где ступеньки, направо и до конца, там увидите.

Инструкция показалась Арине несколько туманной, но, вопреки ожиданиям, она не заблудилась. И дверь туалетную искать не пришлось, та была приоткрыта. В щель слышался звук льющейся воды и виднелся кусок синего халата.

— Лия Сергеевна?

Та вздрогнула, громыхнув ведром, обернулась:

— Тьфу ты, напугала! Чуть раковину из-за тебя не разбила! Чего подкрадываешься?

— Я… я не подкрадываюсь.

— Ладно, я так. Ты сюда?

— Только вы не уходите, ладно?

— Чего это? — недовольно буркнула уборщица.

Но, когда Арина выскочила из кабинки, та была еще в предбаннике.

— И чего тебе?

— Вы говорили, что нашли телефон Нины Игоревны, а отдать не успели.

— Ну.

— И где он сейчас?

— У меня.

— У вас дома?

— Зачем дома? Туточки. А тебе зачем?

Пришлось предъявлять удостоверение.

Уборщица почему-то вовсе не испугалась, скорее наоборот: глаза заблестели живым интересом:

— Господи! Так Нина не сама, что ли? Убили?

— Вы как будто и не удивились.

— Да странно как-то. Это ж что должно случиться, чтоб человек собственной рукой себя жизни лишил?

— Ну так если, как вы сказали, у нее в работе вся жизнь была, то…

Антонова замотала головой:

— Да не должна была она поверить, что Глеб Измайлыч впрямь ее уволит! Да даже если бы, она ж мастер, к ней бы на дом ходили. Куда бы делась ее работа?

У Нины Игоревны были враги? Может, угрожал кто-то?

— Враги? — как будто удивилась Лия Сергеевна. — Вот чтобы прям… Нет, таких не было. Угрожать-то угрожали, тут всякое бывает, артисты ж все нервные. Руденко вон в унитазе утопить грозилась. Но не она же, в самом деле! Или вот когда Островского в позапрошлом сезоне возобновили, Миронычева тоже скандалила: платье ей в костюмерном цехе испортили! Село, видишь ли! Мало стало, а было в самую тютельку! А чего там село, когда жрать надо меньше. Так Нина-то тогда быстренько подпорола, что-то из швов выпустила, может, где клинышек вставила — и готово дело. А так, чтоб убить… — она помотала головой. — Да еще эдак…

— Телефон, — напомнила Арина.

— Сейчас-сейчас, он у меня в конурке.

Дверца — низенькая, неудобная — пряталась под очередной лестницей. Но «конурка» оказалась просторной, чистой, почти уютной. Даже кушеточка в углу имелась, покрытая неизбежным клетчатым пледом.

— Тут, кто из актеров если лишку хватит, бывалоча, тут и прикорнет, — кивнула на нее уборщица. — И, раз уж ты не журналистка, тебе можно сказать, Шумилин-то покойный тут… ну… ну типа свиданки тут устраивал.

— Почему же не в гримерке?

— Так в гримерку-то мало ли кто зайти может, даже если дверь замкнешь, стучать станут. А сюда кто полезет? И тихо тут, — она постучала по одной стене, по другой и заключила с непонятной гордостью. — Вот. В гримерках-то в одной чихнешь, отовсюду «будь здоров» отвечают, какие уж там обжимания. А тут, как в бомбоубежище. Вот он, телефон-то, я его в платочек завернула, чтоб не на виду.

На пристроенном возле кушеточки столике размером с табуретку Арина настрочила постановление об изъятии.

Телефон оказался простенький, кнопочный. Заряд, правда, почти на нуле, ну да ладно, с этим Оберсдорф разберется.

— Ну что, сама выберешься или проводить тебя, чтоб не заблудилась? — предложила уборщица, когда они вылезли из ее «конуры».

— Если вам не трудно, — благодарно улыбнулась Арина. — Тут у вас и вправду лабиринт. И, Лия Сергеевна, когда мы с Глебом Измайловичем беседовали, вдруг явился молодой человек в спецовке…

— Господи! — Антонова всплеснула руками, из-за громадных, до локтя светло-синих перчаток выглядевших жутковато, как лапы разбухшего утопленника. — Опять? Ну Колька, ну сколько ж можно-то? Давно вроде успокоился, так нет. Опять скандалил, чтоб ему роль дали?

— В дублеры к Марату просился. И так, знаете, настойчиво просился…

— Ой, да не слушайте его! Он хороший мальчик, но малость…

— Не в себе, что ли?

— Да не то чтоб прямо не в себе, но… Его ж сам Шумилин тогда похвалил! А Колька, глупый, не понимает, что Михал Михалыч всех подряд хвалил, и кого есть за что, и кто вовсе брось. Как девка на выданье, ей-богу. Еще приговорку приговаривал: пчелы, дескать, летят на мед, а не на уксус. Типа если ты к людям с добрым словом, они к тебе хорошо будут относиться.

— Разве это неправда?

— Правда-то правда, только недорого те добрые слова-то стоили. Он и мне мог сказать: ах, Лия, вы сегодня ослепительны — ну и всякое такое. Кольку он тогда похвалил, чтоб ободрить, на сцену-то страшно выходить, чтоб он не застыл там, как камень. Кабы один спектакль, а Редькин-то долго в больничке мурыжился, Коле за него дважды выходить пришлось. Ми-хал Михалыч и нахваливал, а мальчишка все взаправду принял.

— А потом?

— А потом Михал Михалыч, царство ему небесное, преставился. И Колька так ничего и не понял. Я ему уж и говорить перестала. Пока маленький был, еще слушал меня, а сейчас… — она махнула «лапой утопленника».

— Глеб Измайлович говорил, что вы родственники.

— Тетка я ему. Валюшка. сестренка моя младшая, померла, ему четырнадцать было.

— Вы его не усыновляли?

— Что ты! А! — воскликнула она с интонацией «эврика». — Он Клюев, а я Антонова? Валюшка по мужу Клюева была, сам-то вахтовиком все ездил, там как-то и сгинул. Колька все надеялся, что папаша объявится — и непременно олигарх окажется, раз в нефтянке работал. Какое уж там усыновление, спасибо, опеку дали оформить, не то в детдом бы определили. Он и так орал, что я с ним вожусь, чтоб Валюшкину квартиру себе захапать.

Конец ознакомительного фрагмента.