Сосна у дороги

Олег Моисеенко

Большие потрясения не миновали крошечную белорусскую деревню Однобочку. Кажется, ни одна беда не обошла стороной горстку ее жителей. Война, партизанское движение, предательство и мужество, любовь и смерть, трудный выбор и смелость его отстаивать. Невозможно оторваться от страниц книги: автору удалось создать своих героев живыми и многогранными, их переживания и размышления, страдания и стремление к счастью увлекут читателя. Ведь они рассказывают о таком еще недавнем прошлом большой страны.

Глава седьмая

Припекало солнце, Остапа стал морить сон. «Может, напрасно здесь на пекле сижу, будет ли тот человек, появится ли он, может, пойти по землянику, только куда эту мину девать, да и как же приказ Федора», — задавал себе вопросы Остап и сам себе же отвечал. Но тревога, сколько еще здесь ждать того человека, осталась. Остап стал жевать корочку хлеба, снова почувствовал жару, надел свой бриль и сел на дне окопа. И никакой это не окоп, а раньше здесь была срублена артельщиками первая землянка, вот и осталось от нее углубление в виде ямы, почему-то к Остапу пришло такое воспоминание из разговоров с дедом Игнатом.

Что-то раздражало Остапа, не этот человек, что пока так и не появился, было другое, это другое часто жгло его душу и сидело занозой, вытащить, которую из себя он не отваживался, не хотел в ней даже себе признаться. Когда приходило такое жжение, Остап шел заниматься любым делом, ритмичные движения его успокаивали, и жжение пропадало до следующего проявления. Сейчас некуда было пойти, тогда Остап привстал и снова стал моститься на пиджаке, чтобы прилечь, как вдруг почувствовал, что на дороге кто-то есть. На склон въезжала телега, запряженная рыжей лошадью, та сильно мотала головой, то ли от нужи, то ли от жары, а может, от того и другого. На телеге сидел мужчина и понукал лошадь, но та шаг не ускоряла, видно было, что она проделала немалый путь. Съехав с дороги напротив сосны, лошадь остановилась, с телеги слез мужчина, подошел к лошади и стал отгонять от нее стаей вьющихся слепней и оводов. На нем была черная одежда, в которой последнее время стали ходить полицаи, а на правом рукаве выделялась белая повязка. Одежда и остановила Остапа, он стал думать, а может, это не тот человек, а настоящий полицай, но вспомнил напутствие Федора, что, кто бы ни остановился, надо подойти к тому человеку, и Остап, не мешкая, встал и направился к телеге. Полицай продолжал отгонять наседавших на лошадь оводов, а когда Остап почти подошел к телеге, он произнес те слова, что просил запомнить Федор — «а когда у вас ярмарка будет». Остап улыбнулся и тихо ответил, я сейчас, и скоро вернулся с корзинкой. Так с корзинкой он и протянул ту поклажу, что принес Федор. Мужчина взял корзинку, подержал ее в руке, потом достал торбу с едой, протянул ее Остапу и, не сказав больше ни слова, сел на телегу и тронул лошадь, которая уже не хотела стоять на месте. Остап смотрел вслед телеге, когда она отъехала на несколько шагов, он неожиданно для себя крикнул:

— Там лежит мина.

Полицай остановил лошадь, слез с телеги и в ответ произнес:

— Я знаю.

Лошадь, гонимая жарой и наседающими на нее оводами, слепнями и мухами, мотая головой, развернулась и направилась к сосне. У сосны остановилась и стала тереться о ее кору мордой, пытаясь отбиться от назойливых насекомых, полицай тоже вернулся и остановился у телеги.

— Тебя как звать? — спросил он, хлопнув ладонью по крупу лошади, где сидели оводы.

— Остапом все называют.

— А меня Дмитрий, а моя бабуля почему-то звала меня Змитро, да так и все знакомые называют. Умное это животное — лошадь, — продолжал полицай. — Ночью в любую погоду к дому приведет, такая она зрячая. Моя бабуля мне часто говорила, что лошадь клевер любит, вот потому и зрячая. Сколько я знаю, она каждый день себе сушеный клевер запаривала и пила вместо чая. Поэтому, говорит она, я никого не прошу нитку в иголку вкладывать, не то что вы, молодые.

Полицай отошел от лошади и предложил:

— Давай присядем, передохну от жары.

— Да вот уже несколько дней солнце печет, так что яйца в песке сварить можно, вот и земляника в этом году созрела раньше обычного, — поддержал разговор Остап. Они сели в тени сосны на краю окопа.

— Да ты не бойся меня, хотя что говорить — не бойся, ненавидят нас люди, и правильно. Как я в полиции оказался? На фронт не попал, война началась, а меня дома не было: ездили к дальним родственникам, вернулся назад один, без жены и сына, а в районе уже немцы, вот и остался дома со своей бабулей. А тут немцы в городок нагрянули и все, смотрю, знакомые молодые хлопцы с винтовками ходят, немецкий порядок устанавливают.

Один раз встречаю и говорят: «Ты чего это, Дмитрий, прячешься, что, немецкая власть не нравится? А советскую власть не жди, не будет ее больше». Раз, второй раз встретили и все агитируют в полицию вступать. А уже тогда можно было слышать, как их бобиками называли. А на третий раз как пристали, да еще сели, самогонки выпили и согласился я. Дня через два собрали нас, таких добровольцев, присягу зачитали, винтовку выдали, повязки на рукава нацепили, так и стал я в полиции служить.

Димитрий замолчал, снял с головы свою форменную кепку, протер грязным платком голову и продолжил свой рассказ, видно, наболело у человека на душе и ему хотелось высказаться. Бывает так, встретишь незнакомого человека и знаешь, что больше его не увидишь, и тогда можешь сказать ему то, что и близкому никогда не поведаешь. «Вот, пожалуй, такая минута и подошла к этому человеку», — подумал Остап.

— Пришел я домой, а бабка и спрашивает: «А где это ты винтовку взял, тебя же немцы арестуют, еще и в тюрьму посадят». А я ей так прямиком и говорю: «Бабуля, — я ее бабулей звал, — вот так произошло, что вступил я на службу». А она как отшатнется от меня да как закричит: «Ты что это такое надумал, это же позор на нашу семью и род наш. Ты не думай, немцы — они пришли и уйдут, как это не раз было, вон сколько разных приходило чужаков, да все бежали, и эти побегут». Да как заплачет, я к ней, а она кричит: «Не подходи ко мне, и все про позор говорит». Вижу, что это серьезно и добром не кончится.

Через неделю я хоронил свою бабулю, как ни пытался с ней заговорить, она не отвечала, а только отворачивалась. Слегла, есть не стала, воду только пила, хотел воды ей подать, не взяла, а подтащила ведро к кровати, сама зачерпнет и пьет. Такая у нее на меня обида вышла, уже чувствовал, что последние дни она доживает, подошел к кровати, прощенья просить у нее хотел, она так на меня посмотрела, что в груди запекло и жутко мне стало. А тут еще начали нас привлекать к расстрелам, я не стрелял, а был в охране. Во рвах, что для обороны от наступления немцев начинали копать, стали партийных с их семьями и евреев расстреливать. Вот привезли на машине людей, выталкивают из кузова машины несколько человек, смотрю, а это учительница, которая меня учила, ее муж, тоже учитель, и их дочка, партийными они были. Девочка плачет, к матери жмется, а та обняла ее за голову, так и идут они втроем, да мимо меня шли. Повернула голову та учительница и на меня посмотрела, да таким взглядом, что я аж зажмурился. Она отвернулась, голову девочки сильнее к себе прижала, так их и расстреляли. А взгляд тот, как уголь горящий, в груди у меня остался, и жжет, и жжет, нет от него никакого спасения. Получилось, два огня в груди горят, вот тогда начало ко мне приходить какое-то понимание, что я натворил. Это же не просто повязку на рукав нацепил и с винтовкой ходишь, получается, что признал ты что-то дьявольское, нечеловеческое. Потом стоял в охране, когда евреев расстреливали, а там тоже дети, старики, женщины, стою и думаю, что ты, Змитро, здесь делаешь, ты же участник этой беды. Запил я, да и прикинулся больным, перестали меня тогда в охрану брать, а дали лошадь и стал я развозить, что поручат. Перевозил и убитых, и ворованное, да что только не перевозил, а в груди всё равно жжет и никакого спасу от того огня нет. Напьюсь, после еще хуже становится, а тут встретился мне один человек, сказал, чтобы о нем никому ни слова, и поручил одно дело сделать. Огонь тот в груди жжет, Остап, согласился я на то дело. А что мина там лежит, это я знаю, и обращаться с ней умею, когда в Красной армии срочную служил, обучили минному делу. Ну, все, передохнул, хватит, надо ехать.

Дмитрий рывком встал, подал руку Остапу, помог ему подняться с земли, развязал вожжи и прикрикнул на лошадь, та нехотя стала отходить от сосны. Когда телега поравнялась с Остапом, Дмитрий подошел к нему, взял двумя руками за плечи и, глядя в глаза, произнес:

— Спасибо тебе, Остап, что выслушал.

Потом опустил руки, потупил глаза в землю и тихо прошептал:

— Может, ты меня простишь, Остап, хотя нет, это мне у самого себя надо просить прощенья. Я себя должен простить.

Встрепенулся, резко вспрыгнул на телегу и погнал лошадь.

— Смотри, заднее колесо у телеги может соскочить с оси, — прокричал вслед Остап. Дмитрий только махнул рукой и хлестнул вожжами лошадь. Та перешла на бег. Остап провожал его взглядом, пока телега не скрылась из виду, постоял еще несколько минут, о чем-то думая, и зашагал к лесу. Домой идти ему не хотелось, и, как назойливая муха, вертелись слова о просьбе прощения, сказанные Змитром. Это имя больше понравилось Остапу, и оно больше подходит к Дмитрию, хотел сказать «полицаю», но внутри произнес: «Дмитрию».

Чем ближе Остап подходил к лесу, тем беспокойнее у него становилось на душе, а в чем дело, он понять не мог и только ускорял шаг. Не прошло беспокойство и в лесу, хотя идти стал медленнее, вышел в бор. Остап любил это место, здесь протянулись невысокие горки, поросшие соснами, сосны стояли высокие, с золотистыми стволами, и каждая отличалась от другой, образуя вокруг себя свое пространство. Сюда легко проникал солнечный свет, почти всегда у Остапа здесь возникало чувство радости и веселости, дышалось легко и свободно, получалось, будто здесь другой мир, а еще хотелось громко закричать. Здесь, как и у опушки, возникало от крика эхо, только оно там глухо отражалось и сразу затихало. А здесь, в бору, оно долго перекликалось, уносилось вдаль и поднималось ввысь. В этот раз Остап молчал, не было и той, как в детстве, радости, но дышалось легче, здесь прохладнее, чем там, в поле, подумал Остап.

А беспокойство росло, опять вспомнился Змитро и его рассказ. «Да это все не то», — хотелось закричать Остапу. «Оба мы одинокие, он оказался одиноким, и я одинокий, это нас и связывает», — с некой детской радостью сделал такое открытие Остап. Оно-то так и не так, опять к нему вернулись сомнения и стал мучить вопрос, что еще связывает его со Змитром. Остап стал осматриваться и обнаружил землянику, крупные ягодки с трудом прятались под зелеными листочками и манили к себе, снова на душе возникла радость. Он быстро насобирал горсть крупных ягод и отправил их в рот, жевал, закрыв глаза, чтобы почувствовать вкус и ощутить запах лесной ягоды. Присел у сосны, опершись спиной о ее ствол, сидеть было удобно, мешал немного бриль, пришлось его снять и положить рядом. Как же хорошо летом, а красота какая, куда ни глянь — везде живо и красиво, и везде тебе место есть, чтобы отдохнуть. Остапа стало клонить ко сну, только он закрыл глаза, как тут же, сидя у сосны, положив голову на колени, заснул.

Ему снился сон, что он с вязанкой прутьев поднимается по склону к одинокой сосне, уже видит ее, а ступать становится все труднее и труднее, ноги не хотят слушаться, и тогда Остап опускается на колени и пытается ползти. Колени тоже не слушаются и он, со всех сил цепляясь руками за траву, ветки, ползет по склону, но сил остается все меньше и меньше. Уже нет вязанки прутьев, а как же без них, приходит мысль, главное — не прутья, а надо добраться до одинокой сосны, быть рядом с ней, мы тогда не будем одинокими. Сон прервался, голова Остапа соскользнула с колен и он, положив руки под голову, лег на бок и снова заснул. Домой он вернулся, когда солнце скрылось за лесом, вечерело. И уже решил, что завтра пойдет собирать в бор землянику. Первое, что он сделал, так это достал корзинку, подержал в руке, как бы оценивая, не тяжелая ли она, потом осмотрел ее и от удовольствия улыбнулся. Оставалось покормить кур да придумать, какую еду приготовить на ужин и на завтра. Остапа всегда раздражала необходимость готовить еду, не так готовить, как придумать, что приготовить. А, завтра и придумаю, наконец, решил он и направился в хату.