Не Близкие Люди, Морана

Олег Малахов

Сборник ранее опубликованных книг Олега Малахова.«Не Близкие Люди». В семье Модзалевских случилось горе, умерла любимая дочь. После её смерти остается её маленький ребенок и её муж, отношения с которым быстро портятся. Как двум сторонам поделить ребенка?«Морана». Первая мировая война. Молодая девушка хочет доказать самой себе, что способна служить в армии и, наравне с мужчинами, стойко переносить все тяготы и лишения военной службы. Под видом добровольца она направляется в действующую армию.

Глава пятая

В приёмной присяжного поверенного Миллера было ещё пусто.

Убранный кабинет, с претензией на оригинальность и богатство, выглядел мрачно и неуютно, несмотря даже на солнечно-безоблачный день. Стены, обклеенные тёмными, представляющими подделку под что-то роскошное, обоями, тёмная низенькая мебель, тёмный ковёр во всю комнату и мрачные шкафы с книгами придавали кабинету угрюмый, недоброжелательный вид, наводивший тоску на являвшихся сюда клиентов.

На первом плане в приёмной громоздился монументальный камин, украшенный декадентскими часами из серо-зелёного камня с тусклым бронзовым циферблатом. Цифры на циферблате были странные, противоестественные. Стрелки были не то в виде отдельных мечей, не то в виде змей. А над циферблатом, перегибаясь, протягивали друг другу руки две тощие женские фигуры. Можно было подумать, что эти часы символизировали смертельную тоску клиентов в ожидании приёма. Но в сущности они просто, без всякого смысла и задней мысли, были приобретены на аукционе и, так как они были декадентскими и, стало быть, модные, были поставлены сюда ради их модности. Рядом с часами стояла фотографическая карточка с изображением группы людей, которая была в бронзовой рамке с надписью внизу «от сотрудников».

Далее внимание посетителей останавливалось на какой-то диковинной картине, висевшей над диваном. Что было изображено на ней — этого, очевидно, не знал и сам хозяин, да и художнику это, должно быть, было не вполне ясно. Отдельные пятна — красные, синие, оранжевые — сливались на ней в какие-то необдуманные заранее фигуры, в которых, как в облаках, посетитель мог увидеть что угодно: голову монаха, зайца на задних лапках, извержение Везувия и т. д. Среди коллег Миллера эта картина слыла под названием «Рыдания преступной души». В качестве декадентского произведения «Рыдание» служило к усугублению модности, здешней обстановки, и имело вид очень шикарной и дорогой картины. Миллеру однако эта картина не стоила ни гроша: он получил её в Петербурге в дар от довольного клиента. Художник тоже немного потерял на ней, так как её всё равно никто не покупал, хотя она и висела на выставках и даже вызвала бурное обсуждение в двух-трёх газетах.

Такой же модностью и базарной случайностью веяло и от всех остальных предметов: столик с китайскими иероглифами, тумбочка с какими-то страшными мордами, ширма с атласными птицами и портрет девушки, которая держала в руках лилии. Всё это было довольно пестро и безвкусно, понабрано и понасовано сюда с разных аукционов, но в глазах посетителей всё это выглядело роскошно и богато, что только и требовалось в данном случае.

В этой мрачной приёмной сегодня появился не менее мрачный клиент — доктор Лукомский.

В чёрном сюртуке, в тёмных перчатках, длинный, тощий и, как всегда, с «достойным» видом, он медленно вошёл сюда по мягкому ковру. Его шагов не было слышно, и он сейчас более, чем обычно, напоминал привидение.

Лакей привёл его, а сам ушёл, оставив Лукомского одного.

Кроме него у Миллера были сегодня ещё клиенты. Два-три крестьянина по земельному делу и столько же фабричных рабочих, но эти клиенты дожидались в другой приёмной — «для простых». Адвокат сам выходил к ним туда, по окончании переговоров с состоятельными клиентами.

Лукомский уселся на низенькое декадентское кресло у камина. Колени у него приподнялись под острым углом вверх, словно у кузнечика. Он сгорбился. Сидеть на декадентском кресле было неудобно, но он не обращал внимания на эти мелочи. Его крайне озадачивало, возьмётся ли этот адвокат вести его дело?

Трое других адвокатов, самые лучшие в этом городе, к которым он уже обращался, отказались вести его судебный процесс с Модзалевскими. Модзалевского слишком хорошо знали в городе. Он был всюду свой человек, и притом его все искренно любили и уважали. И упомянутые адвокаты не могли решиться выступить против него в таком щекотливом деле.

— Видите ли, — заявил Лукомскому один из них, — ко мне уже обращался до вас Николай Павлович, и я ему дал некоторые советы. Мне теперь неправильно было бы брать ваше дело.

Это была совершенная правда, но Лукомский счёл это объяснение нежеланием браться за его дело и, в сущности, он был прав.

— Формально вы правы, — говорил ему другой адвокат, — конечно, закон стоит на вашей стороне, и суд, скорее всего, встанет на вашу сторону… Но я не могу взяться за ваше дело. Как бы вам сказать?… Из-за своих моральных принципов…

Третий адвокат отказался из-за нехватки времени.

Оставался только этот — Миллер.

Он пользовался славой ловкого, хитрого адвоката, но принадлежал к составу адвокатуры другого судебного округа. В здешнем его не хотели принимать и сторонились его. О нём ходили нехорошие слухи, что он совершенно не чурается методов и готов пойти на всё, чтобы выиграть дело. А сам он, преимущественно, занимается только бракоразводными делами. Лукомскому очень не хотелось обращаться к нему, так как он боялся запятнать себя связью с человеком, у которого такая неприятная репутация. Но выбора ему не оставили. И вот он сидел в приёмной Миллера.

Он уже был здесь три дня тому назад. Но тогда Миллер ничего толком ему не сказал, отделался общими фразами, и заявив, что он очень занят, просил зайти ещё раз на этой неделе. Это была обычная адвокатская хитрость. Миллер плохо знал эту часть гражданского права, и ему нужно было время предварительно подготовиться.

Лукомский просидел в тишине минут десять. Но вот распахнулась дверь, и в приёмную быстро вошёл молодой человек в модном летнем пиджаке. Это был помощник Миллера.

Поздоровавшись с мрачным Лукомским, он подошёл к двери кабинета, раскрыл громадную записную книжку, отметил сегодняшнее появление Даниила Валерьевича, а затем раскрыл дверь и, с видом: мол, мне можно, а тебе нельзя, скрылся в кабинете.

Прошло ещё несколько томительных минут, прежде чем за дверью раздался чей-то неприятный и ленивый голос.

— Ну, и что же, подали отвод по этому делу?

Помощник что-то слабо пробормотал.

— Что же вы, чёрт возьми, мешкаете? — рассердился неприятный голос. — Ведь проиграем и это дело!

Помощник пробормотал ещё что-то.

— Клиент? Какой это? А, тот самый! Ну, просите!

Дверь распахнулась, и уставший от напряжённого сидения в неудобном кресле Лукомский наконец-то вошёл в кабинет.

В кабинете всё было тоже мрачное, роскошное и декадентское. Огромный письменный стол с массивными бронзовыми украшениями был завален бумагами, книгами и шикарными письменными принадлежностями. В глаза невольно бросалась громадная серебряная чернильница в виде замка с башнями. Над письменным столом, исходя из стены, висели светильники в виде факелов. Бронзовая Фемида на отдельной тумбочке взвешивала законы и пылающие сердца и, при внимательном рассмотрении, тоже была светильником. Всё это тоже должно было производить впечатление на клиентов. Но ещё большее впечатление производила фигура самого Миллера. Он имел вид восточного идола: толстый, обрюзгший, с маленькой бородкой, с крупными губами и опухшими красными глазами. Он сидел в огромном кресле, покрытом резьбой и позолотом, что ещё более делало его похожим на идола.

Миллер поздоровался с Лукомским и указал ему на одно из двух кресел напротив. Помощник же примостился, с блокнотом и карандашом, на другое.

— Ну-с, Даниил Валерьевич, сегодня я свободен, и мы побеседуем как надо, — начал Миллер, — если курите, прошу не стесняться.

Он подвинул к Лукомскому бронзовую пепельницу в виде раскрытой пасти дракона и вазочку с папиросами.

— Мы можем предъявить иск? — сразу перешёл к делу Лукомский.

— Я полагаю, что да! — неспешным тоном ответил адвокат. — Вот он, — указал толстым пальцем на помощника, — сейчас прочитает нам соответствующие статьи тома десятого и кассационные решения, и вы убедитесь сами, что это вполне выполнимое предприятие. Прочтите, Рудольф Владимирович!

Помощник уткнулся в блокнот и начал:

— Статья 164-я: «Власть родительская простирается на детей обоего пола и всякого возраста с различием и в пределах, законами для сего поставленных».

— Вот! — резко хлопнул рукой по столу Миллер. — Это наш опорный пункт. Это источник нашего иска. «Власть родительская простирается на детей». Так прописано в законе! «Различие» и «пределы» нам неинтересны, и таким образом, Даниил Валерьевич, эта коренная буква закона гласит в нашу пользу. Дальше!

— Статья 174-я: «Родители обязаны давать несовершеннолетним детям пропитание, одежду и воспитание доброе и честное, по своему состоянию».

— И это тоже нам годится! — промолвил Миллер. — И эту статью мы подвергнем благоприятному для нас анализу.

— Ну вот, собственно, и всё! — неожиданно объявил Рудольф Владимирович.

Лицо Лукомского выразило некоторое разочарование и сильное беспокойство. Рудольф Владимирович, посмотрев на него, позволил себе улыбнуться.

— Но! Есть ещё правительствующий сенат, и мы можем опираться на сенатские решения, — утешил он наивного клиента, — которые очень подходят нашему делу. Например, в примечании к статье 173 приведено следующее кассационное решение…

— Вы и саму статью прочтите! — прервал Миллер. — Ведь мы на неё будем опираться…

Рудольф Владимирович послушно перелистнул страницу блокнота:

— Статья 173-я гласит: «Родители должны обратить все своё внимание на нравственное образование своих детей и стараться домашним воспитанием приготовить их нравы и содействовать взглядам правительства».

— Смотрите! В этих пышных словах, — снова прервал помощника Миллер, — коренится тоже некоторый опорный пункт для нашего иска. Вы должны обратить все ваше внимание на воспитание вашего сына, он должен находиться при вас… Теперь, Рудольф Владимирович, пожалуйста, кассационное решение…

— Примечание к статье 173, решением правительствующего сената 18.. года №… — не меняя интонации, продолжал читать помощник. — «Родители, в силу принадлежащей им родительской власти, вправе требовать возвращения к себе детей от всякого лица, удерживающего их у себя, вопреки воле родителей. На ответчике лежит обязанность…»

— Довольно! — остановил помощника Миллер. — Теперь отыщите решение, которое говорит о «лучших условиях». Ваш оппонент, скорее всего, будет ссылаться на то, что у него в доме ребёнок находится в лучших условиях, чем те, которые можете предложить ребёнку вы, так вот мы можем сообщить ему, что говорит по этому поводу сенат… Нашли? Читайте!

Помощник, заранее отыскавший и отметивший все нужные места в блокноте, сразу нашёл требуемую цитату и стал читать:

— «Лучшие условия, предоставляемые посторонним лицом для воспитания и образования чужого ребёнка и недостижимые для его родителей, не могут служить законным основанием ни к прекращению ни к ограничению родительских прав и обязанностей относительно воспитания и образования их ребёнка, ибо закон требует от родителей исполнять их обязанности в этом отношение лишь в соответствии с их состоянием»…

Пепельница-дракон широко разевала на Лукомского своё красное нутро с перламутрово-белыми зубами и, казалось, говорила: «Я — закон! Я — том десятый! Я сцапаю младенца Александра и так схвачу его, что никакие посторонние лица не вытащат его из меня, и уже не видать ему „лучших условий“ как своих ушей»…

— Отлично! Судя по всему, я имею все права поступить так, как я и планировал, — заметил Лукомский, — то, что вы изволили прочесть, вполне подходит моему делу.

— Позвольте-с, это ещё не всё! — самодовольным тоном протянул Миллер. — Вы увидите, что дальше будет ещё лучше.

— «Самовольное удержание посторонним лицом чужого ребёнка и те неудобства, которые могут возникнуть для него от усвоенной им за это время привычки к лучшей житейской обстановке, не могут составить оснований к лишению или ограничению родительских прав неповинных в том родителей».

— Ведь это, прямо, точно про вас сказано, — заметил Миллер, — совершенно аналогичный случай! В данном случае, извольте посмотреть, речь идёт о княгине Т., которая забрала к себе дочку некоего крестьянина и ни за что не желала с ней расстаться. Дело дошло до сената, и сенат стал горой за родителей. И княгиня с её «лучшими условиями» осталась ни с чем. Это чрезвычайно ценное для нас кассационное решение.

— «Нельзя найти оправдания тому, — продолжал читать Рудольф Владимирович, — чтобы произвол постороннего лица, мог обессилить отношения родителей и детей, оправдывая это естественным и нравственным чувством. Ни доброе расположение к чужому ребёнку, ни забота о его воспитании и образовании, ни применяемые меры к обеспечению его будущего не уполномочивают постороннее лицо, если это не решение суда, вторгаться в сферу родительских прав и обязанностей, препятствуя родителям осуществлять их деятельность прописанные в законе»…

Рудольф Владимирович остановился и перевёл дух.

— Прекрасно сказано! — зажмурившись от удовольствия, похлопал в ладоши Миллер. — Просто великолепно!

— Ну, вот и всё! — подытожил помощник. — Дело плёвое, мы можем смело предъявить иск и забирать ребёнка.

— Это закон? То, что вы только что изволили прочесть? — спросил Лукомский.

— Нет, это кассационное решение по делу княгини T., — объяснил помощник.

Лукомский сделал такой вид, как будто ему чего-то не хватило.

— А вам непременно нужен закон? — усмехнулся Миллер, угадав его мысль.

Лукомский замялся.

— По существующему порядку, решения сената имеют законную силу. Ну а что касается, собственно, закона, то закон, то есть том десятый часть 1-я, у нас, вообще-то, очень неполон и адски устарел. Рудольф Владимирович, прочтите, что там ещё имеется о родителях и детях?

Рудольф Владимирович опять уткнулся в блокнот.

— Статья 177-я: «Дети должны оказывать родителям чистосердечное почтение, послушание, покорность и любовь, служить им на самом деле».

— А насчёт родительских прав?

Помощник замешкался.

— Ну… Только статья 173-я… Но я уже прочёл её вам.

Миллер порылся на столе, откопал в бумагах «свод законов» и молча начал листать его.

— Действительно, всё остальное не относится к нашему делу… Как же всё это безнадёжно устарело… Всё такое наивное… Вот, например, не угодно ли послушать закон об отношении супругов?

И Миллер, очевидно, лишь для собственного удовольствия, с расстановкой и ироничной интонацией прочёл:

— «Муж обязан любить свою жену, как своё собственное тело, жить с ней в согласии, уважать, защищать, прощать ей её недостатки и облегчать ей жизнь. Он обязан доставлять жене пропитание и содержание по своему состоянию и возможностям». Не правда ли, восхитительно? — обратился он к Лукомскому. — Теперь насчёт жены: «Жена обязана повиноваться своему мужу, как главе семейства, относиться к нему с любовью, почтению и в неограниченном послушании, оказывать ему всякое угождение и привязанность, как хозяйка дома».

Рудольф Владимирович скромно посмеялся. Лукомский терпеливо ждал конца этой интерлюдии, чтобы опять перейти к делу. Но тут ему пришло в голову ещё одно сомнение.

— Скажите, пожалуйста, — прервал он Миллера, — в том решении, которое я только что выслушал, речь идёт, собственно, о посторонних лицах. Но мой сын находится у лиц не совсем посторонних, а именно у деда с бабкой. Считает ли закон родственников ребёнка тоже посторонними лицами, или же, наоборот, распространяет понятие «родитель» и на родственников?

Миллер и его помощник растерянно переглянулись. Ни тот ни другой не знали этого и это застало их врасплох.

— Закон, кажется, не считает… — нерешительно начал помощник, но Миллер метнул на него уничтожающий взгляд и резко заявил:

— Не кажется, а фактически и твёрдо установлено, что родители есть родители, а те, кто не родители — те посторонние лица. Я мог бы привести ещё примеров по данному вопросу, но боюсь вас утомить. Во всяком случае, в нашу пользу гласит достаточно много весомых доводов. Оснований смущаться неполнотой закона — нет, потому что в гражданских делах всегда так. Закон не договаривает, а за него договаривает сенат! Таким образом, если хотите, мы заведём дело.

— А долго ли будет идти процесс? — спросил Лукомский.

— Год… Может, больше. Несомненно, начнутся всякие неявки, отсрочки и, конечно, апелляции…

— Однако!

— Вы можете попробовать кончить всё мирным путём и попытаться договорится с родственниками ребёнка, достигнув мирного соглашения, — осмелился подать свой голос помощник.

— Я уже пробовал, — возразил Лукомский, — но они так возбуждены, что из этого ничего не вышло и не может выйти. Да и вообще, я не хотел бы ещё раз вступать в мирные переговоры.

— Какое, к чёрту, мирное соглашение! — презрительно протянул Миллер, снова бросив уничтожающей взгляд на Рудольфа Владимировича. — Скорее, я предложил бы пугнуть их. Вы можете через моё посредство, как вашего поверенного, послать им письмо с требованием немедленной передачи ребёнка. А если, мол, не передадите, то мы то-то и то-то… Обычно почти все иски так и начинаются, и иной раз это помогает. Конечно, такой исход для вас был бы самый удобный, ибо тогда дело кончилось бы очень скоро.

— Что ж, я не против… Я охотно уполномочу вас, — сказал Лукомский.

— Ну и славно!

Во время всех этих переговоров Лукомского очень беспокоило, как приступить к вопросу о вознаграждение. В тот раз он вручил Миллеру три рубля. Но теперь предстояли длительные услуги адвоката, и Лукомскому было совершенно неизвестно, как и по какой норме они оплачиваются. И притом самому ли ему следовало предложить какую-либо цифру, или же нужно было согласиться с той, которую назначит адвокат? «Сколько же он заломит?» — тревожно думал он, глядя на роскошную обстановку кабинета Миллера.

На всякий случай Лукомский стал придумывать длинное и литературное вступление, но Миллер попросту сам приступил к делу.

— Вы сегодня съездите к нотариусу, — промолвил он, — и засвидетельствуете доверенность на моё имя. А также условия насчёт моего гонорара.

Условие, или, точнее, его проект уже был изготовлен всё тем же Рудольфом Владимировичем. В нём всё было предусмотрено: и полный выигрыш дела, и выигрыш лишь судебный, но проигрыш в сенате, и проигрыш, и предварительные хлопоты без окончания дела. В общем, получался целый прейскурант с разными цифрами.

Однако цены эти показались Лукомскому невозможными. И как ни стыдно казалось ему торговаться, он не мог удержаться и заявил, что это очень дорого для него.

Миллер гордо откинулся назад на своём троне.

— Я, собственно, как вы знаете, не веду таких дел, — начал он. — Моя практика гораздо шире и серьёзнее, чем это семейное дело. И я, откровенно говоря, сделал для вас исключение, искренне желая вам помочь. А между тем хлопот в таком деле — будет немало. Может быть, придётся и в Петербург съездить, если они доведут это дело до сената.

— Я понимаю, но всё-таки это слишком много для меня, — продолжал Лукомский.

— В таком случае, обратитесь к кому-нибудь из моих коллег, — посоветовал Миллер, коса взглянув на него.

Лукомскому показалось, что Миллер знает, что он, уже обращался к другим адвокатам, и теперь смеётся над ним.

— Есть способ и совершенно даром вести дело, — продолжал Миллер, уже явно издеваясь, — для этого вам надо выхлопотать свидетельство о бедности. С таким свидетельством вам, во-первых, не придётся платить судебных пошлин, а во-вторых, вы можете ходатайствовать о назначении вам бесплатного поверенного. Хм, а мне казалось, что доктора сейчас неплохо зарабатывают…

Лукомский вспыхнул.

— Последний ваш совет я считаю оскорбительным и неуместным, — сухо произнёс он, поднимаясь с места, — повторюсь, предлагаемые вами условия для меня неприемлемы, а поэтому я вынужден отказаться от ваших услуг…

Быстрым и неловким движением Лукомский полез в карман за новой трёхрублёвкой.

Миллер пошевелился и грузно поднялся.

— Как вам угодно-с… Но каких же условий, в таком случае, вы хотите? Очень интересно узнать.

Лукомский был так зол, что не мог сразу ответить на этот вопрос. В это время в дверь, ведущую во внутренние апартаменты, постучали.

— Прошу извинить, — промолвил Миллер, — вызывают. Но я сейчас же вернусь, а пока предложил бы вам немного отдохнуть после этого щекотливого разговора и обдумать своё предложение. Возможно, мы найдём компромисс.

И он ушёл.

Первая мысль Лукомского была сразу же уйти, передав через помощника гонорар за совет. Но, выйдя в приёмную, он немного успокоился.

«Хорошо! — подумал он. — Если так, я ему назначу свои условия. Не примет — тогда сам поведу это дело. Закон, кажется, действительно за меня».

В приёмной было по-прежнему пусто. Часы с перекрученными женскими фигурами уныло пощёлкивали на камине. Не прошло и десяти минут, как дверь открылась и Рудольф Владимирович не спеша подошёл к нему.

— Господин Миллер предлагает вам несколько изменённые условия, — начал он говорить, с улыбкой на лице.

И он назвал цифру значительно ниже ранее предложенной.

Лукомский, вытянувшись, как деревянный столб и сделав «достойное» лицо, сухо произнёс:

— Я согласен только на половину этой суммы.

— Хорошо, — сказал помощник, нисколько не удивившись, — я передам ему.

На этот раз ожидания были довольно долгими. Лукомский терял терпение и быстро ходил взад-вперёд по приёмной, затем садился и снова вставал, нервно разглаживая ногой морщины ковра. Наконец дверь опять открылась, и помощник решительными шагами подошёл к нему.

— Всеволод Ильич согласен! — заявил он. — Он просит вас подписать новое условие и засвидетельствовать его у нотариуса.

Условие было переписано твёрдым, изящным почерком Рудольфа Владимировича. Лукомский забрал его, заплатив в виде задатка 50 рублей и наконец покинул адвокатское жилище.

— Ушёл? — спросил Миллер, выглядывая из-за двери кабинета. — А больше никого нет?

— Рабочие и крестьяне в прихожей сидят, — заметил помощник, укладывая в папку какое-то дело.

Миллер пожал плечами.

— Подождут… Хотя… Ступай, переговори с ними. Узнай, что им надо от меня?

Помощник передал ему полученные от Лукомского 50 целковых и ответил:

— Я уже переговаривал и докладывал вам.

— А, это прошение на высочайшее имя? Скажите, что нельзя… Или, впрочем, направьте их к Ульянову. Он любит писать такие прошения.

Рудольф Владимирович с грустью посмотрел, как исчезли в бумажнике Всеволода Ильича только что побывавшие в его руках 50 рублей. Он надеялся на то, что Миллер наконец хоть из этих денег уплатит ему жалованье за его службу, за канцелярскую работу, за справки в суд или хотя бы возместит затраты на извозчиков по его же делам. Но Всеволод Ильич и на этот раз забыл сделать это…

— А я, между прочим, на вас злюсь! — обратился он к Рудольфу Владимировичу. — Вы просто ужасно сегодня себя вели в моём кабинете!

— Почему же?

— Потому, что держитесь в присутствии клиента крайне непрофессионально. Клиент спрашивает: — «что гласить закон о том-то?» — Вы, извините за выражение, начинаете жалко мямлить: — «кажется, он гласить то-то…» Подобное «кажется» здесь совершенно недопустимо. Это только клиенту может «казаться что-то», а адвокат должен знать точно! К нам только потому и идут, что знают, что мы знаем…

— Но если…

— Если не знаете, то делаете вид, что знаете! Боже мой! Соврите вы, в конце концов, но только не мямлите, как школьник на экзамене! Это даже не враньё будет, вы просто по-своему истолковали закон и больше ничего. Для нас закон и существует, чтобы мы его могли по-разному трактовать!

Лукомский вернулся домой с таким чувством, как будто ему выпотрошили все внутренности. Ему физически противно было вспоминать толстые губы и дерзкие насмешки Миллера. Но так как он хотел довести дело до конца, то он примирился с отвращением, которое внушал ему этот адвокат-делец.

Поэтому он в тот же день побывал у нотариуса, и на другой день отослал Миллеру доверенность и условия. И, сделав это, он почувствовал какое-то приятное облегчение. Ему показалось, что теперь он опять приобрёл своё утраченное лицо. Он уже не был униженным и оскорблённым. Он протестовал и реагировал, и делал это в высочайшей степени официально и серьёзно. Ни о каких мирных соглашениях Лукомский теперь даже не хотел думать.

Спустя несколько дней, он получил письмо от своего поверенного.

Миллер извещал его, что от Модзалевских не было получено никакого ответа на посланное им предупредительно-угрожающее письмо, хотя письмо это и было составлено по всем правилам искусства законного запугивания и ссылалось на, уже знакомые Лукомскому, статьи закона и цитаты из сенатских решений. А когда вслед за этим, коллега Миллера и его помощник, Рудольф Владимирович, явился к Модзалевским, дабы лично требовать у них ребёнка, то даже не был ими принят, и никак не смог попасть к ним в дом.

Ввиду этого, Миллер готовился в самое ближайшее время предъявить Модзалевским иск в окружном суде.

Лукомский прочёл письмо Миллера с чувством огромного удовлетворения.