Не Близкие Люди, Морана

Олег Малахов

Сборник ранее опубликованных книг Олега Малахова.«Не Близкие Люди». В семье Модзалевских случилось горе, умерла любимая дочь. После её смерти остается её маленький ребенок и её муж, отношения с которым быстро портятся. Как двум сторонам поделить ребенка?«Морана». Первая мировая война. Молодая девушка хочет доказать самой себе, что способна служить в армии и, наравне с мужчинами, стойко переносить все тяготы и лишения военной службы. Под видом добровольца она направляется в действующую армию.

Глава первая

Старик Модзалевский впервые после двухнедельного отсутствия явился сегодня на службу — на пристань пароходства «Сом».

Две недели были вычеркнуты из его жизни и проведены в такой невыносимой тоске, что он никогда потом не мог вспомнить об этом времени без ужаса и сердечной боли. За эти две недели в его семье стряслось страшное несчастье: умерла единственная и горячо любимая дочь.

Стариков Модзалевских и их дочь знал и любил весь город. Модзалевский был всего лишь местным пароходным агентом, но благодаря его деятельности, ему приходилось иметь деловые отношения чуть ли не со всем городом: а так как он был чрезвычайно общительный, любезный и приятный в общении человек, то все, кто вёл с ним дела, очень быстро становились его близкими знакомыми, а иногда даже и друзьями. Его дочь, умная и красивая девушка, считалась одной из самых замечательных и прекрасных барышень в городе. Многие за ней настойчиво ухаживали, делали предложения, и два года тому назад она приняла одно из таких предложений и вышла замуж за молодого доктора. Молодые поселились в одном доме со стариками, жили с ними спокойно и мирно, и всё, казалось, шло благополучно. О Модзалевских говорили: «Дом, где смеются».

И вдруг свалилось бессмысленное и ужасное в своей нелепой жестокости несчастье: дочь Модзалевских, Елена, захворала скарлатиной и, промучившись неделю, умерла.

Когда Модзалевский вошёл в свою контору, все служащие, которые там находились, замолчали и поднялись со своих мест, и кто с любопытством, а кто с состраданием и изумлением — глядели на него.

Торопливо кивая и ни с кем, против своего обыкновения, не здороваясь за руку, Модзалевский боком, неловко прошёл через главную комнату и пробрался в свой кабинет.

Там у заваленного папками окна, выходящего на залитую солнцем Волгу, стоял ближайший сотрудник Модзалевского, главный кассир и бухгалтер, Чакветадзе. Это был простой, прямой и немного резкий грузин средних лет. С ним Модзалевскому было удобно и легко работать, нежели с другими.

Чакветадзе — огромный, сильный и тёмный, словно бронзовая статуя — спокойно протянул ему гигантскую волосатую ладонь и внимательно, в упор поглядел на него.

— Что ты так смотришь, Иван Иваныч? — запинаясь, пробормотал Модзалевский.

Чакветадзе, собственно, звали Генацвале Джумберович, но кто-то придумал, едва ли даже не он сам, для краткости называть его «Иван Иваныч», — и это обращение утвердилось бесповоротно.

— Напрасно ты приехал, — с суровой ласковостью, тоном ворчливой, заботливой няньки промолвил бухгалтер.

— А что?

— Да ведь лица на тебе нет! Смотри, пожалуйста, на кого ты похож? Мы и без тебя справимся. Поезжай-ка обратно домой.

— Надо же и за работу приниматься, Иван Иваныч, — тихо ответил Модзалевский.

И, боясь, что Чакветадзе заведёт разговор о его несчастье, он торопливо спросил:

— А что у нас нового?

— Да ничего! — возразил бухгалтер. — Что нового? Всё старое «Крестьянин» вчера опять на пять часов запоздал. Давно пора убрать его и новый пароход пустить. И пассажиры, которые на него попадают, обижаются… Написать бы в правление…

— А как там «Фортуна»? — спросил Модзалевский про конкурентное пароходное общество.

— «Фортуна» опять жулит! — воскликнул он. — Не хочет соглашение соблюдать — и всё тут! С Лукашина за груз опять на пятак дешевле взяли.

У грузина даже глаза засверкали от негодования при этих словах.

— И чего они, скажи, пожалуйста, жульничают? Да и Лукашин дурак! Сотню-другую сэкономил, а груз пойдёт дольше, да ещё и изгадят в пути… Вот мы бы, небось, и скорее, и аккуратнее доставили бы.

В другое время эта история взволновала бы Модзалевского. «Фортуна» была обязана взаимным соглашением поддерживать установленные общие цены, но то и дело втихомолку понижало их, завлекая к себе клиентов, нанося тем самым ущерб «Сому» и ещё двум другим пароходным обществам. Модзалевский, как агент одного из самых главных обществ, старательно ловил и изобличал «Фортуну» в её махинациях. Но теперь вся эта возня с «Фортуной» показалось ему чем-то глупым и ненужным.

— Надо будет доложить правлению… Это, в конце концов, глупо. Мы не сыщики, чтобы караулить каждый их шаг. Самое лучшее было бы убрать их из соглашения.

— Вот и я это самое говорю! — подтвердил Чакветадзе. — И чего, собственно спрашивается, бояться? Конкуренции? Да что может сделать «Фортуна»? Убавить цены? Ну, будут у них новые цены, а пароходы останутся старые, порядки останутся прежние. Дураки, конечно, польстятся на их цены, а потом, когда они обожгутся, сразу к нам и прибегут. Да тот же Лукашин к нам придёт… Вот только пароходов бы нам побольше. Надо вторую линию пустить, тогда от «Фортуны» только название и останется.

Модзалевский молча слушал грузина, и всё ещё боялся, что тот станет расспрашивать о его горе. Но Чакветадзе, попав на свою любимую тему, по-видимому, забыл обо всём остальном и активно жестикулируя, говорил без остановки. Говорил так горячо и эмоционально, что у него от волнения даже покраснело лицо.

Его раскатистый голос громко раздавался в светлом, залитом солнцем кабинете. И как бы заодно с ним также громко и уверенно, в соседних комнатах, щёлкали счёты и пробивались билеты. Оттуда же доносились разговоры, смех и неотъемлемый шум рабочей суеты.

Дверь распахнулась, и конторский вахтенный, красивый и светлый юноша, Алексей Владимирович, доложил:

— Николай Павлович, «Гвидон» подходит!

— Близко? — спросил за Модзалевского бухгалтер, прервав сам себя на полуслове.

— «Товарищество нефтяного производства» прошёл.

— Ясно, ступай.

Алексей Владимирович скрылся. Чакветадзе заглянул в окно, совершенно закрыв его своей гигантской фигурой.

— Опаздывают, — промолвил он, — грузятся в последнее время долго они.

Модзалевский почувствовал, что здесь, в привычной и приятной для него обстановке, в общении с приятным, а главное, — посторонним его горю человеком, ему становится легче: он почувствовал себя способным разговаривать о произошедшим. Вместе с тем ему стало понятно, что в этом состоянии неожиданного размягчения он способен расплакаться, завыть и начать биться головой об стену. Его горе перешло из мёртвой стадии в стадию живую — более лёгкую, но более бурную.

Чакветадзе снова принялся рассуждать о «Фортуне». Лукашин, видимо, не давал ему покоя.

— Вот ты бы, Николай Павлович, наверное, сумел бы его уговорить. Обидно же. И денег мы не получим, и он дурак, товар испортит. А получилось так из-за того, что ты… — осёкся. — Ну это… Занят был.

Разговор принял роковой оборот. Но Модзалевский уже не пытался отклонить Чакветадзе от больной темы. Он молча слушал его, склоняясь над кипой счетов, накладных, телеграмм, и ждал неумолимых, но уже не казавшихся ему теперь нетерпимыми, расспросов.

И расспросы неумолимо последовали.

Чакветадзе был, конечно, осведомлен, и притом довольно детально, об ужасном несчастье Модзалевского. Но он узнал всё это от вторых и третьих лиц, а ему хотелось получить сведения из первоисточника.

И он стал расспрашивать Николая Павловича своим обычным деловым тоном.

— Как же это у тебя беда такая случилась? Что произошло-то?

Модзалевский хотел ответить, но всё ещё не мог. В этот момент снова в дверях появился вахтенный.

— Николай Павлович, «Гвидон» на горизонте.

Модзалевский в качестве агента обязан был лично встречать каждый пароход. Он поднялся, чтобы выйти наружу, но грузин-бухгалтер почти насильно усадил его обратно.

— Сделай милость, сиди, пожалуйста, спокойно… И без тебя там справятся!

Модзалевский покорно опустился на стул. Наступила минута молчания. Весёлый шум пристанской жизни, казалось, усилился, а по потолку бегали и дрожали светлые отражения воды. Мимо окон медленно прошёл, солидно дымя своею трубой, огромный буксир и вдруг свирепо заревел на приближающийся встречный пароход. В ответ ему раздался другой медноголосый вопль с парохода, тревожа ясный простор задремавшей в тепле позднего утра Волги.

— Так что же произошло? Почему такая беда случилась? — продолжил свой допрос Чакветадзе.

Модзалевский немного успокоился и уже мог ответить на этот вопрос.

— Разве можно, Иван Иваныч, сказать, почему? — возразил он. — Ребёнок подхватил скарлатину, а она уже заразилась от него.

— Ай, как жалко, слов не найти как жалко… — промолвил Чакветадзе, качая своей головой. — И как несправедливо-то! Такая молодая, такая умница, такая красавица!

Модзалевский почувствовал, как у него сдавило горло, будто на него накинули удавку, и в это мгновение потемнело в глазах. Впрочем, в окнах кабинета действительно потемнело. Заслоняя ширину и блеск реки, там к пристани медленно подплывал пароход. Показалось два этажа окон, галерея с белыми спасательными кругами и тёмные фигуры пассажиров, выстраивающиеся в очередь к трапу. Пароход остановился, мягко толкнувшись о борт пристани.

— А доктора, почему не уберегли? — продолжал Чакветадзе. — А ведь ещё и муж — доктор!

Всякий другой человек, если бы он стал сейчас делать такие замечания, рисковал бы не получить ответа, или бы получил в грубой форме замечание, что это не его дело… Но грузин-бухгалтер был так мил, добродушен и сердечен, что Модзалевский допустил все эти щекотливые апострофы и счёл даже возможным отвечать на них.

— Да, вот не уберегли. Вот и муж её тоже доктор, и тоже не уберёг! — ответил он, чувствуя близость слёз.

— А ребёнок как? Шибко хворал?

— Шибко хворал, — ответил Модзалевский, невольно употребляя выражения собеседника, — но дети легче переносят скарлатину, чем взрослые. Ребёнок потихоньку поправляется…

— Елена Николаевна долго мучилась?

— Неделю… Неделю с лишним… И с первого же дня стало понятно, что не перенесёт…

— Ужас, — сочувственно пробормотал Чакветадзе.

— Всё было сделано… — продолжал Модзалевский, тщетно стараясь унять дрожащий голос, прыгающий подбородок и наступающие слёзы. — Всех докторов собрали, а толку-то… Ох, как она мучилась! Ведь она уже в первые дни знала, что не выживет… И ребёнка жалела, и нас жалела.

— Какой ужас! Ах, какой ужас… — тихо повторял бухгалтер. — А ребёнка-то, как жалко, мать в таком возрасте потерять. И тебя жалко до боли Николай Павлович… Такой счастливый человек ты был, и такое несчастье…

Модзалевский вдруг почувствовал, что горло ему захватило судорогой. Он торопливо поднялся со стула, хотел побороть себя, отвлечься. Но уже было поздно… Широкая и бурная волна плача вдруг нахлынула на него. Он бессильно опустился обратно на стул. Закрыл глаза ладонями и жалко заплакал, словно заблудившийся в лесу ребёнок.

Чакветадзе в первую минуту растерянно смотрел с широко раскрытыми глазами на своего плачущего сослуживца, никак не ожидая такого конца. Потом он попытался утешить его.

— Не плачь Николай Павлович, не плачь, пожалуйста! Ну что ты…

Но старый агент плакал безостановочно, неудержимо, словно в нём пробился огромный источник.

Тогда Чакветадзе попытался ухаживать за ним: зашторил все окна в кабинете, принёс полотенце, налил и поставил перед Модзалевским стакан воды. И тщетно придумывал, чтобы ещё сделать?

Вдруг дверь широко раскрылась, и вошли капитан «Гвидона» и его помощник.

–…А я ему значит, говорю: «С дураками в карты не играю, а то сам дураком стану», — заходя и громко смеясь, они оба не сразу увидели плачущего агента.

— Да тише вы, тише!!! Выйдите отсюда, потом зайдёте! — накинулся на них со злобным лицом Чакветадзе.

— Батюшки!… — изумился капитан. — Николай Павлович? Что это вы? Что это он? — растерянно обратился он сначала к Модзалевскому, а потом к Чакветадзе.

— Уходи, пожалуйста! Очень тебя прошу, — громко шептал грузин, хотя никакой надобности в шептании не было. — Горе у человека — дочь умерла.

— Да что ты?… Какая дочь? Неужто Елена Николаевна? — воскликнул капитан. — Когда? Как?

— Я тебе говорю, иди отсюда! Не видишь плохо человеку, ступай.

Капитан и помощник помялись, и на цыпочках вышли вон. Бухгалтер вышел следом за ними и тихонько затворил дверь, оставив плачущего агента одного в кабинете.

— Скажи на милость, что произошло с Еленой Николаевной? — пробормотал капитан. — Я ведь ничего не знаю…

— Потом всё узнаешь, — рявкнул Чакветадзе. — Ты вот лучше скажи, что мне с ним делать? Капель ему, что ли, каких дать? За доктором послать?

— Я тебе сейчас дам, Иван Иваныч, пароходную аптечку, — сказал капитан, — возьми оттуда валерьяновых капель и дай ему штук двадцать… И всё же, что за история? Ах, жаль барыню! Славная была… А я ведь за тобой пришёл, хотел позвать стерлядь покушать.

— Спасибо! Кушай сам! — быстро ответил бухгалтер. — Я не могу старика сейчас оставить, жалко. Пошли за твоей аптечкой!

Когда Чакветадзе вернулся обратно с аптечкой, то застал перед дверями кабинета целую толпу: конторские служащие, кассир, практикант с парохода и Алексей Владимирович столпились у дверей и с жадным, нелепым любопытством смотрели сквозь полуоткрытую дверь на Модзалевского. Старик всё ещё плакал, сидя всё в той же позе за своим столом. На полу в луже воды лежали осколки разбитого стакана. Очевидно, Николай Павлович, уронил его неловким движением локтя.

— Смотри, стакан разбил, — сказал один клерк другому, не заметив возвращения бухгалтера.

На лице клерка не было ни капли сочувствия, из-за чего увиденное и услышанное мгновенно вскипятило, и без того горячую, кровь грузина.

— Убирайтесь вон!!! — гаркнул он во всё горло, покраснев до такой степени, что лицо стало лиловато-красным. — Живо возвращайтесь, дураки бесчувственные, по своим местам! Что тут смотреть?! У человека горе, плачет, а вы глазеете! Ууу, болваны, идиоты, шайтаны проклятые!

Глазеющие сконфузились и начали разбредаться. Чакветадзе окончательно рассвирепел, схватил половую щётку и швырнул её в толпу отступающих по своим местам, уже совершенно не думая о спокойствии им же самим охраняемого Модзалевского.

Модзалевский, словно пробуждённый воплями грузина, пришёл в себя и перестал плакать.

Он чувствовал страшную разбитость и вялость во всём теле, но острая душевная боль прошла. Он огляделся, вытер набухшие красные глаза и промолвил:

— Иван Иваныч, будь добр, позвони, чтобы дали холодной воды. Да позови Сухомлина.

— Работать хочешь? — кротким и тихим голосом спросил Чакветадзе, заботливо, словно нянька, наклоняясь над ним. — А может лучше тебе домой пойти? Или немного отдохнуть? Ведь опять плакать начнёшь…

— Нет уж, довольно! — сконфуженно пробормотал Модзалевский. — Пора за дело браться.

Он пошёл в уборную, умылся ледяной водой, выпил капель и, освежённый и спокойный, вернулся в кабинет.

— Оставили ли каюту Акимову? — спросил он кассира. — Он ещё вчера по телефону заказывал.

— Николай Павлович, кают нет, — ответил кассир, — пароход весь забит, не одного места нет.

— Позвоните ему на квартиру: может быть, он ещё не успел выехать на пристань. Спросите, не подождёт ли он до завтра? Да вели первый свисток давать. И без того задерживаемся.

Спустя минуту над конторой, перекрывая смешанный гул голосов пассажиров, мощно зазвучал гудок с «Гвидона».

И Модзалевскому показалось, что этот знакомый и приятный шум звал его к прежней трудовой и спокойной жизни. Он как бы говорил ему: «Твой страшный двухнедельный кошмар закончился. Ты опять войдёшь в старую колею, и будешь доживать жизнь в прежней обстановке, чуждой потрясений и недоумений».

И вплоть до отхода «Гвидона» Модзалевский чувствовал себя по-старому работоспособным и любящем свою работу тружеником. Он разговаривал с пассажирами, урезонивал грузоотправителей, отправился на пароход присутствовать при высаживание какого-то скандалившего пассажира и имел такой спокойный вид, что ревниво наблюдавший за ним Чакветадзе недоумевал и бормотал, пожимая плечами.

— Смотри, пожалуйста! Совсем другой человек. А ведь как плакал! Как плакал!