Баланс белого

Олег Батлук

«Тот, кого ты однажды сфотографируешь, после этого становится счастливым. У тебя есть уникальный дар исправлять карму. Своей камерой ты как бы обеспечиваешь баланс белого в окружающем мире. Ты можешь настроить в нашей реальности настоящий белый цвет, без этих паршивых оттеночков: серенького, желтенького, красненького и этого вечного черненького в белом, которые портят все. Это необъяснимо. И при этом реально».«Баланс белого»

Баббо Натале

I

— Цель поездки?

— Туризм.

Пограничник в Шереметьево невозмутимо поставил штамп. Ему хоть туризм, хоть бизнес, хоть паломничество, хоть разврат. Все кончается одинаково. Все возвращаются.

В самолете белых воротничков почти не было, преимущественно — пестрые шарфы. Двадцать третье декабря: русские перелетные хипстеры потянулись в рождественскую Европу. Запивать каштаны глинтвейном.

Я направлялся в Рим. А оттуда, на перекладных, вглубь страны. В такую глубь, что там про Рим знают только понаслышке. И вот он, мой любимый Порчеллино.

Уже пятый год подряд я приезжал в этот маленький итальянский городок на Рождество. Это сам маленький итальянский городок так себя называет — «городок». Из гордыни, с запасом. С очень большим запасом. На самом деле Порчеллино никакой не город, а самая настоящая деревня. Маленькая деревня с большим комплексом неполноценности.

Во-первых, из-за названия. «Порчеллино» по-итальянски — «поросенок». Не свинья, все же более пристойно — поросенок, но в округе за жителями Порчеллино испокон веков закрепилось прозвище «свинопасы». Они страшно обижаются. Хотя, по некоторым данным, в этом местечке в прошлом действительно пасли свиней. Но что такое прошлое для широкой души итальянца? Тьфу, мелочь. Сами жители деревеньки утверждают, что у них останавливался Данте. Не меньше. Куда ехал Данте через Порчеллино, в целом неясно. За деревенькой и сейчас, в начале двадцать первого века, заканчиваются все дороги мира. Возможно, Данте заблудился здесь по дороге в ад. Это, кстати, утверждают некоторые злые языки.

Во-вторых, комплекс неполноценности развился у Порчеллино из-за того, что неподалеку раскинулся большой и довольно известный город. Раскинулся, не спросив разрешения у Порчеллино. Раскинулся и лежит, наглец, дышит в их небо по ночам неоном.

В деревне большой город так и называют — Большой Город. Пренебрежительно. Не считая нужным снисходить до его названия.

Все свои беды жители Порчеллино связывают исключительно с Большим Городом. Порчеллино, по их мнению, это та пятерня, сквозь пальцы которой в Большой Город утекают блага мироздания: бюджеты, туристы, поезда. К слову, поезда до Порчеллино и правда не доходят, несмотря на формальное наличие железнодорожной ветки. Последний раз рельсы можно увидеть за несколько километров до деревни, дальше они бесследно теряются в густой траве.

А вот Большой Город, в свою очередь, считает, что все беды Порчеллино — от несусветной жадности и межгалактической лени его обитателей. Это мнение косвенно подкрепляется жизнедеятельностью кота Челентано.

Челентано — известный в Порчеллино кот, в свое время прозванный так за свои мартовские эротические оратории. Челентано давно постарел и уже не первый год молчит, не понимая, чего от него хочет весенний солнечный зайчик. Но хотя эротика и осталась навечно погребенной под сводами его юности, прозвище прилипло к коту навсегда.

Кот Челентано известен, прежде всего, тем, что местные мыши сами носят ему еду — сыр. Таким образом они спасают животное от голодной смерти: Челентано не охотится, потому что патологически ленив. Я бы не поверил в эту историю, если бы сам неоднократно не был свидетелем этих подношений. При этом мотивация мышей непонятна. Возможно, это их благодарность коту за то, что он не пользуется своим правом хищника. Или же грызуны чисто инстинктивно сохраняют природный баланс: если есть мыши, должен быть кот. По сути, мыши Порчеллино завели себе собственного кота. Челентано уминает сыр за обе щеки, хотя пармезан не самое очевидное питание для кота. Он делает это в силу еще одного качества своей натуры, также принявшего патологическую форму — жадности. На непрофильных для своего пищевого рациона сырах Челентано отъел себе солидные поросячьи бока. Одним словом, если даже кот в Порчеллино похож на поросенка, как тут злым языкам не развязаться.

Порчеллино не всегда был покрыт невидимой ряской. В свое время и рельсы исправно доходили до его центральной площади, и Челентано гонял мышей. Когда-то Порчеллино был густо населен: старожилы помнят очереди и толчею на рынке. Закат некогда процветающей коммуны начался с расставания Роберто и Роберты. А не по экономическим причинам, как может показаться скучным реалистам. В этом мифе — вся соль местных свинопасов с их неисправимым романтизмом.

Роберто и Роберта были самой красивой парой Порчеллино. Одно созвучие имен чего стоит: это вам не какие-то там Ромео и Джульетта. Они дружили едва ли не с колыбели. С самого детства, с первых ссор и метания игрушек друг в друга эти двое уверенно шли к алтарю. Горожане со слезами умиления наблюдали за их вечной юношеской любовью и мысленно рассыпали перед ними лепестки роз. Роберто и Роберта поступили в один университет в Большом Городе, еще в те доисторические времена, когда он не был Большим Городом и в Порчеллино его называли по имени.

Роберто выучился на археолога и начал раскопки в окрестностях Порчеллино. «Ищет следы Данте», — умилялись старики. Роберта пошла работать в городской музей. До ее прихода там под видом древностей выставлялась утварь, выброшенная местными жителями из окон во время ссор. После появления Роберты экспозиция значительно расширилась. Она привозила экспонаты из Большого Города и даже из Рима. Но настоящей жемчужиной новой музейной коллекции стали находки Роберто, которые он щедро передавал своей возлюбленной с пылу с жару, из щедрой на историю итальянской земли. Среди них не было следов Данте, но встречались вполне интересные экземпляры.

Об их помолвке до сих пор шепчутся платаны на центральной площади. Роберта была в белом платье, Роберто — в белом костюме. Когда они обнимались, то сливались в одно белое светлое пятно: их тел было не различить. До алтаря они не дошли.

Где затонувшая Атлантида, кто убил Кеннеди и почему расстались Роберто и Роберта — некоторые вопросы так навсегда и останутся без ответа.

Роберто забросил раскопки, стал профессором и теперь каждый день ездит на перекладных в университет в Большой Город. Роберта дослужилась до директора местного музея. Хотя «дослужилась» — слишком сильное слово, благо конкурировать ей пришлось бы разве что с котом Челентано, жившим при музее, но тот в директорское кресло не метил (как не метил он уже и всего остального). Новых экспонатов от Роберто не поступало, и музей захирел. Современная Роберта проводит рабочий день рядом с черепками, в каком-то смысле и своего счастья тоже. Сталкиваясь на улочках Порчеллино, эти двое теперь даже не здороваются. Они встречаются взглядом так, будто чокаются бокалами в ненависти — только осколки летят.

Но за красивой мифологией, к разочарованию романтиков, стояла-таки экономика. Дело в том, что мэр деревеньки в гробу видал и экономику, и хозяйство, и деревеньку, и свое мерзкое мэрство в целом. Его так и прозвали «мэр Порчеллино» — мэр Поросенок. Он толще кота Челентано, а это о многом говорит. Кругленький, розовенький, пыхтящий одышкой, неповоротливый, на коротких ножках — плоть от плоти своей деревни. Несправедливо утверждать, что мэр Порчеллино ничего не делает для своего города. Он делает. Он делает сайт. Уже третий год мэр собственноручно делает сайт деревни на бесплатном конструкторе сайтов. Первый год он выбирал фон. Второй год он выбирал шрифт. На третий год мэр Порчеллино, наконец, разместил на сайте первую информацию — про городской музей. Роберте, правда, было все равно. А коту Челентано — и подавно.

Все прочие обитатели этого последнего круга ада, на котором заблудился Данте, по неформатности не уступают своему мэру. Мой самолет уже пробил лбом московские облака и по-птичьи встал на крыло, так что я мог блаженно растянуться в кресле, перебирая в памяти драгоценную (для меня) россыпь милых чудаков Порчеллино. В предвкушении скорой встречи, в качестве аперитива к ней.

Первым делом я, конечно, вспомнил старушку Инганнаморте. Старушка Инганнаморте настолько стара, что поговаривают, будто это именно она видела в окрестностях Данте. Пожилая женщина не выходит из дома, сколько ее помнят. Ее содержит муниципалитет. Ей приносят продукты из местного магазинчика. Старушка Инганнаморте круглые сутки сидит у открытого окна своего дома возле центральной площади. С ней проживает собачонка, такая же древняя. Силы давно покинули четвероногую, и вместо лая животное шипит. С собачкой гуляют жители Порчеллино. Время от времени старушка Инганнаморте извлекает псину из недр своей пещеры и через окно передает ее первому встречному прохожему на улице. Прохожий выгуливает моську и тем же способом возвращает недовольно шипящую четвероногую субстанцию хозяйке.

Старушка Инганнаморте не просто сидит целыми днями у окна. В этом не было бы ничего странного, в конце концов так сидит половина жителей Порчеллино почтенного возраста, а старушку Инганнаморте считают именно что странной. В таком местечке, как Порчеллино, нужно очень сильно постараться, чтобы прослыть странным. Все дело в том, что старушка Инганнаморте сидит у своего открытого окна с огромным армейским биноклем цвета хаки. Для всех остается загадкой, как ей удается удерживать это оптическое чудовище в своих трясущихся руках. Некоторые из аборигенов так и не смогли привыкнуть к тому, что их в упор разглядывают в гигантский бинокль, когда они проходят мимо окон старушки. Остроумные старики, торчащие вместе с голубями на центральной площади, шутят, мол, вон, смерть опять выбирает себе жертву в четыре глаза. А возможно, и не очень остроумные. Потому что мнительная молодежь от этих слов каждый раз вздрагивает.

Следом за старушкой Инганнаморте в моей памяти возникла колоритная фигура синьора Герра, хозяина местной гостиницы. Если бы мы жили в Древней Греции, я бы сказал, что синьор Герра — это бог жадности. «Человек с зашитыми карманами» — говорят про него в Порчеллино. Он разговаривает с тобой, стоя полубоком, как бы пряча что-то в нафталиновых складках своей души. Приезжая в Порчеллино, я каждый раз останавливался в самом меленьком и затрапезном номере его гостиницы, практически в конуре, несмотря на то что остальные номера вечно пустовали. Синьор Герра ни разу не предложил мне переселиться, хотя я платил за конуру довольно приличные деньги даже по меркам Большого Города. В его случае это был бы слишком широкий жест, настолько широкий, что в результате синьор Герра просто разошелся бы по швам.

Конкурировать в жадности с синьором Геррой под силу только таксисту Феррари. При первом знакомстве с ним я подумал, что это прозвище досталось ему от местных острословов. Но оказалось, что это не прозвище, а настоящая фамилия, довольно распространенная в Италии. Определенно про таксиста Феррари можно сказать только одно: в гонки «Формула 1» его бы не взяли. Потому что трудно взять в гонки человека, который отказывается ездить за рулем. Весь свой рабочий день Феррари просиживает на стуле возле своего такси, припаркованного у гостиницы синьора Герра, и никуда не едет. Поездка на его такси стоит как билет на Луну у Илона Маска. От такой интенсивной «работы» у автомобиля Феррари периодически спускают колеса. Считается, что Феррари установил астрономический ценник из жадности в пику гостиничным расценкам своего доброго недруга синьора Герра. Он не мог позволить себе продешевить и брать за свои услуги мелочь возле такой дорогой гостиницы. Так вдвоем они и процветают бурьяном: отельер, который никого не селит, и таксист, который никого не возит.

Чудаковатости на палитру странностей Порчеллино добавляет и единственный в округе ресторатор, владелец остерии Месье Мишлен. Вот это уже точно не настоящее его имя, как можно догадаться. До мишленовской звезды местной остерии так же далеко, как коту Челентано до самого Челентано. Непросто получить звезду Мишлена, если в твоем меню — одна пицца. «Одна пицца» — имеется в виду не «только пицца», а буквально: один вид пиццы, и больше ничего. То есть суммарно — одно блюдо. Возможно, именно на этом рационе и распух мэр Порчеллино. При этом у Месье Мишлена есть существенный баг: он слишком худощав для повара. Старики в остерии постоянно ворчат про то, как можно питаться у повара, который не может сам себя накормить. Мэр Порчеллино и тот больше годится на эту роль, со своими весомыми достоинствами, свисающими со всех сторон его шарообразного тельца.

Единственный нормальный ненормальный в Порчеллино — это Баббо Натале. «Баббо Натале» по-итальянски — «Рождественский дед», аналог нашего Деда Мороза. Этот персонаж действительно выделяется, даже на фоне замысловатой местной фауны. Огромный старик с окладистой бородой, высокий, широкоплечий, похожий на фотографии Хемингуэя. С какими-то гигантскими ладонями, на каждой из которых можно приготовить по пицце для остерии Месье Мишлена. И, судя по взгляду Баббо Натале, в этом человеке заключается столько тепла, что его бы точно хватило на приготовление этой самой пиццы. Свое прозвище Баббо Натале получил не от стариков с площади, а от местной детворы.

Баббо Натале, пожалуй, единственный во всем Порчеллино, приносит реальную пользу коммуне. Он известен, прежде всего, как мастер, мастер на все свои большие руки. И столяр, и кузнец, и краснодеревщик, и слесарь. Все, что человеку под силу произвести руками в материальном мире, старик умеет. Он делает новое и чинит старое. В его мастерской на самой окраине города скопилась вся история Порчеллино: немые граммофоны, часы с обезумевшими кукушками, накуковавшими себе вечность, мотоциклы с коляской без коляски, печатные машинки со стертыми клавишами, гитары без струн, дисковые телефоны с замурованными внутри голосами. Ушедшие поколения городка до сих пор живут в удивительной мастерской, бок о бок с Баббо Натале, в старых вещах. Пожилой мастер должен страдать от нынешнего запустения Порчеллино больше других: он еще застал все эти вещи работающими.

Есть за душой у старого мастера еще один, особый талант, снискавший ему любовь всех маленьких обитателей Порчеллино: Баббо Натале мастерит игрушки. От кукол и солдатиков до железных дорог и маленьких домиков. Причем эти игрушки он раздает детям бесплатно. Ни с кого и никогда Баббо Натале не брал денег за свои игрушки. Даже после того, как детвора однажды случайно разбила его витрину. Они долго не решались прийти к нему, а когда, наконец, через несколько дней заглянули в мастерскую, стекло было на месте, а каждого из них ждала новая поделка. Баббо Натале родился задолго до появления на земле зла. Он не пострадал.

Мэр Порчеллино и старики с площади неоднократно предлагали Баббо Натале переехать из его мастерской на окраине в просторное помещение в самом центре. И ходить к нему стало бы ближе, да и ему престижа больше. В ответ на уговоры Баббо Натале лишь улыбался всем своим лицом — ртом, глазами, бородой и даже мочками ушей, как только он умеет, — и отказывался. А старики вздыхали с облегчением: они верят в то, что мастерская Баббо Натале на окраине охраняет их деревню от злых духов.

Парад умалишенных Порчеллино замыкаю я. Я оказался достойным приемным сыном клинического городка.

До какого-то момента мою жизнь можно было обозначить одним-единственным словом (немного для целой-то жизни), которое записала в своем дневнике Мария-Антуанетта в день взятия мятежниками Бастилии: «ничего». Я жил стерильной, бесшумной жизнью, идеально заправленной, точно постель новобранца. Не жизнь, а прямая линия, как на больничном мониторе. Живя так, рискуешь не заметить, что умер. Вокруг — белый шум в телевизоре, когда каналы прекращают свое вещание на ночь. Слишком обычная учеба, слишком нормальная работа, слишком среднестатистические друзья. Настолько слишком, что об этом даже неловко рассказывать в приличном обществе. Одно время я даже пробовал вести дневник. Я вел его полтора года. В итоге получился один бесконечный день длиной в полтора года. Я вырастил в своей душе скуку, как плесень. Я — крайне безынтересный человек. Прежде всего я был неинтересен самому себе.

В моей жизни катастрофически не хватало жизни. Я мечтал о прорыве канализации, о стуке в дверь, об эпицентре торнадо, о выигрыше в лотерею, о метеорите в окно. Я мечтал о нормальном человеческом форс-мажоре, который вернет меня из безсобытийного лимбо в мир живых.

Однажды я попытался прервать эту сансару для нищих и выучил итальянский язык. Люди со скуки плюют в потолок, а я вот выучил итальянский. Это был первый полноценный поступок в моей жизни. Все остальные события укладывались в цепную реакцию падающих домино, запущенную родителями при моем рождении.

А еще через какое-то время я совершил второй поступок в жизни. Я подумал: не пропадать же выученному итальянскому. И решил съездить в Италию, тряхнуть словарями. Но я был и так слишком скучен для того, чтобы путешествовать по путеводителям. Поэтому я придумал внести в свою стройную, 90-60-90, судьбу немного несовершенства.

Я купил настенную карту Италии, самую подробную, какую сумел найти, метр на метр. Повесил ее на стену. Взял в руку дротик от дартс с острым наконечником. И метнул его в карту. Первый раз я попал в обои рядом с картой. Ехать в обои мне не хотелось, чего я там не видел. Насмотрелся я на них до изжоги во время бесцельного лежания на диване. Со второй попытки я попал в карту. Точно и без вариантов. Дротик не удержался в бетонной стене, но оставил гигантскую дырку. Гигантскую дырку на месте Порчеллино.

Так я впервые оказался здесь, в канун Рождества. Местные, которым я честно рассказал, как попал в их городок, попал буквально, дротиком, сразу приняли меня в свои нестройные ряды и стали называть Чокнутым русским. Почти как известный коктейль, чуточку иначе.

В итоге я, конечно, не нашел в Порчеллино того, что искал. Здешняя скука была замурована в фундаментах домов. Местное небо оказалось даже скучнее моих обоев.

Зато в Порчеллино я окончательно слился с фоном. Я встретил здесь своих единомышленников, ценителей серых стен. Порчеллино — это такой запасной кокон для тех бабочек, которые так и не научились летать. Под бельмом местного неба мы превращаемся обратно в гусениц. Поэтому каждый год я и приезжал сюда, снова и снова, встречать Рождество.

Несмотря на свою жадность, жители Порчеллино Рождество празднуют. Возможно, они празднуют его как раз из жадности, чтобы не уступать Большому Городу ни пяди своего безудержного унылого веселья.

Главное событие рождественской недели в Порчеллино — это вертеп на центральной площади. До своей первой поездки в Италию я ничего не знал про вертепы и впервые увидел их как раз в этом городке. Вертеп — это скульптурно-декоративная композиция, сюжетом которой является Рождение младенца Иисуса. Для Италии, как и для некоторых других европейских стран, вертеп — традиционный элемент празднования Рождества.

В Порчеллино такие вертепы каждый год под Рождество в своей мастерской делает Баббо Натале. У него получаются внушительные конструкции, по несколько метров в основании. Их транспортируют на центральную площадь на грузовичке.

В своих вертепах Баббо Натале вполне традиционен. Каждое Рождество он изображает пещеру, а в ней Деву Марию, младенца Иисуса и Святого Иосифа, вола и осла рядом, волхвов с верблюдами неподалеку и над всеми ними ангела, который держит в руке на тонкой проволоке Вифлеемскую звезду. Звезда у Баббо Натале — со светодиодом внутри, поэтому она сияет, как настоящая, на радость детворе. Ангел получается у мастера розовощеким, пухленьким, больше похожим на языческого купидона. Наверное, это не случайно, ведь и тот и другой в конечном счете отвечают на небе за любовь. Единственным отступлением от канонов, который допускает в своих вертепах Баббо Натале, является кот Челентано. Его фигурка размещается поодаль от основных действующих лиц, в окружении свиты из мышей. Еще в первый мой приезд Роберта объяснила мне, что в этом нет ничего необычного: в вертепах часто используются местные реалии. Так, в Неаполе в некоторых композициях присутствует, например, Софи Лорен. Но Баббо Натале этим не злоупотреблял и дальше кота Челентано и его мышей свою фантазию ни разу не отпускал.

Вертепы Баббо Натале — это произведения искусства. Фигурки он вырезает из дерева, лица покрывает воском, глаза мастерит из стекла: Дева Мария и младенец Иисус получаются у него настолько живыми, что старики крестятся. Пещеру он выдалбливает из цельного камня, кругом стелет траву и мох и расставляет миниатюрные деревья, сделанные, как ни странно, из дерева.

Мой самолет клюнул носом и пошел на посадку. Я пристегнул ремни и закрыл глаза, мечтая о том, как совсем скоро окажусь среди своих милых умалишенных.

II

— Purpose of your visit?

— Tourism.

Пограничник во Фьюмичино поставил штамп, не поднимая на меня глаз. Чего, спрашивается, смотреть, все равно все эти туристы заканчивают одинаково: все уезжают.

Через несколько часов после этого диалога я уже шагал под мелким комариным дождиком вдоль полей в окрестностях Порчеллино. За спиной, помимо самолета, были уже и поезд, и автобус, а таксист Феррари за мной не приехал. Впервые за пять лет. Хотя мы с ним договаривались, и у меня даже было от него электронное письмо с подтверждением. Теперь этим письмом я мог разве что прикрыться от дождика. Неужели совсем заскучал мой Порчеллино, зарос мхом по самое горло, гадал я про себя, шагая. Идти было не меньше часа.

Когда я, наконец, добрался, мои опасения подтвердились. Порчеллино встретил меня пустой центральной площадью. Старички испарились, видимо из-за дождя. По площади вышагивал одинокий голубь, апоплексично дергая головой. Он тоже не находил старичков и не знал, чем себя занять, так как ему не с кем было поговорить.

Таксист Феррари зевнул и извинился, что не приехал, мол, перепутал день. Это было похоже на правду: дни в Порчеллино рождались сплошь близнецами.

Синьор Герра зевнул и извинился, что мой номер еще не готов. Номер для единственного клиента в году. Еще не готов.

Я пошел в остерию подождать и заодно перекусить. Месье Мишлен зевнул и извинился, что сегодня у него только кофе. А где же пицца, хотел было спросить я, но передумал. Мелкий дождик окончательно добил Порчеллино.

В остерии мне рассказали свежие новости: профессор Роберто собирается навсегда переехать в Большой Город поближе к университету, Роберта закрыла музей раньше на три дня, собачку старушки Инганнаморте давно не видно, видимо сдохла, мэр Порчеллино, будучи в творческом кризисе, чуть не удалил сайт города, а Баббо Натале заперся в своей мастерской. В отличие от всего остального, последнее событие встревожило всех не на шутку. Гораздо больше вероятной кончины любимой собачки старушки Инганнаморте. Раньше мастер никогда так не делал. А ведь это было как раз то самое священное для всех время, когда Баббо Натале должен заниматься традиционным рождественским вертепом. В эти дни старик, наоборот, обычно приглашал всех желающих понаблюдать за своей работой. А там было за чем понаблюдать. Один розовощекий ангел со стеклянными глазами чего стоит.

А вдруг у Баббо Натале тоже творческий кризис, как у мэра, гадали в остерии. Понятно, что без этого мэрского сайта все прекрасно проживут, а вот без вертепа на центральной площади — вряд ли. И вообще, как известно, Баббо Натале со своей мастерской был крепостной стеной на пути у злых духов. Если и он сдался и погрузился в хандру, дорога для черного ветра с гор открыта. Если даже водяной, хранитель болот, загрустил, то хана тогда всем лягушкам, как образно заметил пожилой мужчина за соседним столиком.

Наконец, синьор Герра снизошел до своего единственного клиента и заселил меня в мою привычную каморку. Я скукожился на крохотной кроватке и заснул лишь под утро, скрутив одеяло в бараний рог, как всегда в Порчеллино.

Весь следующий день накануне Рождества прошел в тревожном ожидании. Мэр Порчеллино несколько раз ездил на окраину города в мастерскую к Баббо Натале. Мастер его не впустил. Старички на площади собрались тесным кружком и перешептывались. Голуби перестали истерически бродить и тоже сгрудились, прислушиваясь к шепоту над головой. Таксист Феррари периодически поднимался со своего стула и ходил вокруг машины. Роберта зачем-то снова открыла музей и застыла на его пороге памятником всеобщему беспокойству. Сеньор Герра и Месье Мишлен оба вышли из своих заведений и торчали на улице. Старушка Инганнаморте напряженно всматривалась вдаль в свой бинокль. Кот Челентано, и тот о чем-то совещался с мышами.

Дождь внезапно закончился. И в следующую секунду по улице на большой скорости прогрохотал грузовичок по направлению к мастерской. Все, кто еще сидел, встали. Мэр Порчеллино невежливо отобрал у старушки Инганнаморте бинокль и направил его в сторону окраины.

Через полчаса в конце улицы снова появился грузовичок. Он ехал очень медленно. Жители облегченно вздохнули. В кузове под плотным брезентом громоздилось что-то большое. На пассажирском сиденье ехал Баббо Натале.

Городок отправился по домам наряжаться. Рождество все-таки передумало и в последний момент решило прийти в их захолустье.

Вечером на площади было не протолкнуться. По меркам Порчеллино, конечно. Голубям по-прежнему хватало свободного пространства, чтобы бесцельно прогуливаться.

Конструкцию под брезентом уже установили на традиционное для вертепа место. Всем собравшимся показалось, что на этот раз она была больше обычного.

Вокруг царило оживление. Как будто улитке отвесили пендель.

Я стоял в толпе среди местных жителей, и мне их было немного жалко. Каждый год они вот так же приподнимают голову над поверхностью своей лужи, надеясь на что-то (на что? на то, что у лужи внезапно появится выход к морю?), и каждый год ныряют обратно, только ныряют еще глубже, так как потратили слишком много сил на то, чтобы вынырнуть.

Мэр Порчеллино и Баббо Натале подошли к конструкции на постаменте, каждый со своей стороны, и на мгновение замерли. Мне показалось, что Баббо Натале как-то странно посмотрел на мэра, словно предупреждая его о чем-то.

В следующую секунду они синхронно сдернули брезент.

Толпа дежурно зааплодировала и заулюлюкала: на постаменте стоял вертеп. Красивый, сияющий традиционными огоньками, только больше обычного по размеру. Толпа подалась вперед, поближе к инсталляции.

И вдруг улюлюканья стихли. Аплодисменты тоже быстро захлебнулись. Над площадью воцарилась гробовая тишина.

Люди за моей спиной стали нетерпеливо напирать и в какой-то момент придавили меня вплотную к невысокому заборчику, за которым стоял вертеп. Рядом со мной оказалась Роберта.

Сначала собравшиеся разглядывали композицию молча. Затем начали осторожно переговариваться вполголоса, указывая друг другу на что-то внутри вертепа. Я отчетливо услышал, как кто-то всхлипнул.

— О господи! — воскликнула рядом со мной Роберта.

— Что происходит? — спросил я.

— Смотри, смотри! — пробормотала Роберта, показывая на вертеп.

Я вгляделся.

С первого взгляда вертеп был похож на своих предшественников, которых я видел на этой площади в прошлые годы. Те же Дева Мария, младенец Иисус, Иосиф, волхвы, животные, деревья, мох, ангел со звездой. Вот только кота Челентано я никак не мог обнаружить.

Я принялся искать в композиции кота Челентано и вдруг стал замечать что-то новое. По правде говоря, много нового. По всему вертепу были расставлены фигурки каких-то людей, но только не в библейских, а в современных одеждах.

— Что происходит? — снова повторил я.

— Это мы, — тихо ответила Роберта и отвернулась.

Когда она снова повернулась ко мне, в ее глазах стояли слезы.

— Это мы, — продолжила Роберта, — мы, жители Порчеллино, только много лет назад. Вон, посмотри.

Она объясняла, указывая мне на отдельные фрагменты композиции:

— Вот эта фигурка, видишь? Футболист в форме «Фиорентины». Это наш мэр Порчеллино в молодости. А ты не знал? Да, он тогда играл за «Фиорентину». Когда он стал мэром, то первым делом построил у нас небольшой стадион. Ну, тот, на котором сейчас пустырь и где наши тетушки сушат на покосившихся воротах белье. Ему, красавчику, так шла фиалковая форма…

А вон, взгляни, та статная дама в шляпе с собачкой, не узнаешь? Как же, как же, это же старушка Инганнаморте! Она была главной модницей Порчеллино и сама прекрасно шила, держала ателье. Старожилы помнят, как она дефилировала по центральной улице, у мужчин только шеи трещали… Собачка, собачка! Сейчас это у нее уже третья или четвертая собачка по счету, конечно. Но они все равно у нее были одинаковые.

Ой, сеньор Герра! Да вот же, смотри, большой дом и рядом с ним фигурка в белом с крестом на одежде, видишь? Когда-то сеньор Герра сотрудничал с Красным крестом. Он устроил в Порчеллино приют для бездомных, к нему даже из Большого Города несчастные приезжали, он всех принимал. Потом на месте этого приюта синьор Герра и построил свою гостиницу…

А там кто? Ага, это же Феррари! Вон школьный автобус, увидел? Крохотная фигурка за рулем — это и есть Феррари. Он водил школьный автобус, по всей округе колесил, детишек по коммуне собирал. Школа тогда у нас большая была…

А это? Узнал, да, узнал? Молодец, все верно, это Месье Мишлен. Звезда на вывеске? Нет, никакие не шутки. У него был свой ресторан в Риме, с мишленовской звездой. Его в Париж приглашали и в Лондон, а он вернулся к нам. «Нажрался», — сказал он тогда. А чего нажрался, непонятно. Явно не пиццы.

Ох, ох, сколько тут всего… Ничего себе, ну Баббо Натале дает, во дает. Обрати внимание: звезда не горит. Да не мишленовская, все у вас, у молодежи, одни мишленовские звезды на уме — Вифлеемская, путеводная. У Баббо Натале она всегда горела, а в этом году не горит. Светодиоды у него кончились, что ли… Ой-ой-ой, ангел плачет. Ты только посмотри, ангел плачет! Прямо настоящие слезы текут!

А это что такое? Что это?

Роберта вдруг запнулась, ахнула и прикрыла рот рукой. А потом заплакала, открыто, безвозвратно, не таясь.

Дальше мне предстояло двигаться по вертепу в одиночку.

Я быстро отыскал тот фрагмент, на котором остановилась Роберта. Это было единственное место в композиции, которое она еще не прокомментировала.

Там, обнявшись, стояли двое: женщина в белом платье и мужчина в белом костюме. Их тел было не различить — они сливались в одно белое светлое пятно.

— Вот, значит, как ты с нами, Баббо Натале, — громко шептала Роберта, глотая слезы, — вот, значит, как. Настоящий Баббо Натале…

Я застыл перед вертепом, как вкопанный: я не мог отвести взгляда от ангела. Того, который держал на проволоке над головой другую, не мишленовскую звезду. Он плакал настоящими механическими слезами. Видимо, струйками воды управлял моторчик, который Баббо Натале спрятал у ангела за спиной. Ангел плакал, как ребенок, открыто, безвозвратно, не таясь, как плакала Роберта, как плакали многие в толпе вокруг меня.

В этот момент кто-то дотронулся до моего плеча. Я повернулся. Рядом со мной, по другую руку от Роберты, стоял Роберто. Мы поздоровались.

Перед тем как уступить место этим двоим, о чем просила сама земля под моими ногами, я успел сделать короткое видео вертепа на мобильный телефон, засняв его целиком, от края до края. И затем ретировался.

Я шел прочь от центральной площади, и мои расхристанные чувства развевались за мной пестрым шарфом. Пожалуй, это можно было назвать воодушевлением. Я захотел срочно поделиться с кем-нибудь этим полнокровным чувством и прямо на ходу, не останавливаясь, разместил только что отснятое видео вертепа на своем канале на YouTube. «Самый крутой рождественский вертеп в мире» подписал я на русском, на итальянском и еще зачем-то на английском. Вот такой современный крик души. Пусть все подписчики моего канала тоже воодушевятся, решил я, все эти два прекрасных человека. Из темноты на меня сверкнули чьи-то огромные глаза. Я отпрянул, но быстро пришел в себя. Это были глаза старушки Инганнаморте, только не ее собственные, а бинокулярные, на которые попал свет иллюминации с площади. Старушка Инганнаморте внимательно изучала вертеп в свой бинокль с тысячекратным увеличением.

В ночь, когда на свет появился главный младенец на земле, я и сам заснул сном младенца.

III

Меня разбудил сеньор Герра. Он бесцеремонно ворвался ко мне в номер, который я за все время пребывания в Порчеллино ни разу не закрывал. Сеньор Герра вопил: «Не надо денег, не надо», — швырнул мне на кровать стопку банкнот, которые я ему заплатил накануне за неделю вперед, и выбежал наружу.

Я был озадачен. В спешке я собрался и вышел на улицу.

Перед гостиницей стояла деревянная доска на ножках, какие обычно устанавливают возле кафешек, и на ней мелом было написано: «Номера по 1 евро за ночь». На доске висел запыхавшийся сеньор Герра и с плохо скрываемой неприязнью смотрел на торжествующего таксиста Феррари. У того под лобовым стеклом лежал листок А4, на котором крупным кеглем значилось: «Любая поездка за 50 центов». Закадычные недруги продолжали конкурировать даже в щедрости.

Над Порчеллино висела утренняя дымка. Часы на башне пробили девять. Город не спал. В принципе, любой нормальный город обычно уже не спит в девять утра, но только не Порчеллино. Порчеллино ухитрялся спать даже тогда, когда бодрствовали самые изнеженные острова планеты. Но на этот раз его жители сновали повсюду.

Конец ознакомительного фрагмента.