Белая метель. Жизнь за свободу

Владимир Положенцев

Сборник повестей и рассказов о борьбе Добровольческой армии ВСЮР «за свободную демократическую Россию», в который вошла ранее опубликованная книга «Ловушка для Махно». События разворачиваются через военную и эмигрантскую судьбу атаманши отдельной партизанской бригады полка генерала С. Л. Маркова Белой армии Анны Белоглазовой по прозвищу Белая бестия. По мотивам воспоминаний генералов А. И. Деникина, Л. Г. Корнилова, П.Н.Врангеля, офицеров-добровольцев.

© Владимир Положенцев, 2023

ISBN 978-5-0060-6097-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Белая метель. Книга 1

Духота

Состав дернулся и наконец-то потянулся, скрепя всеми своими суставами, с узловой станции. В вагоне было душно и смрадно. Кричали дети, ругались между собой мешочники и солдаты. В Конотопе их набилось особенно много. Без погон, злые, кто-то с ружьями. То ли дезертиры, то ли перемещаются по какому-то делу. А какое теперь у них дело, кто ими командует? Новый большевистский главковерх Крыленко, этот государственный изменник? На его совести смерть генерала Духонина — честного, порядочного офицера. Николай Николаевич твердо сказал большевикам «нет», когда те по телефону потребовали немедленно начать мирные переговоры с австро-германским командованием. Собирался перенести Ставку Верховного главнокомандующего из Могилева в Киев да не успел. Вот такая же солдатня сначала застрелила, а потом разорвала в клочья его уже бездыханное тело.

На верхней полке купе 2-го класса, а теперь и не поймешь какого, тихо вздыхал и томился этими мыслями довольно полный, небритый человек. Небольшие пепельные усики и такой же еле пробивающийся пушок на голове, слиплись от пота. Одет он был в серый, обрезанный до колен армяк, какие носят спившиеся ямщики, короткие с бахромой, перештопанные штаны грубого сукна. На ногах — раскисшие, со сбитыми гвоздями на подошве, еле державшимися каблуками, сапоги. Человек как человек, каких теперь много носит лихим ветром по России. Да только опытный глаз сразу бы смог различить несоответствие между его простой, потрепанной одеждой и лицом. Нет, в нём не было ничего особенного — нос обычной славянской картошкой, выпирающий, большой лоб, вроде бы нерешительный, мягкий подбородок, словно извиняющиеся за все сразу взгляд. Но в лице присутствовала та вдумчивость и грусть, какая бывает только у людей образованных, умных и занимающих в обществе достойное место. А еще располагающая к себе доброта и заметная порядочность. Отставной директор гимназии или смотритель благотворительного заведения.

Мужчина перевернулся на спину, положил руку на покрывшийся болезненной испариной лоб. Едкий, тяжелого запаха пот, жег веки и виски. В груди давило, горло сжало спазмами. И не поймешь то ли от духоты, то ли от безысходности. Конечно, не все еще потеряно, еще можно призвать Россию к разуму, пусть насильно. Для того и едет на Дон. Но всё это напоминает какой-то дикий спектакль в провинциальном театре. Ужасные декорации, немыслимые актеры. А, главное, какой финал этого спектакля? Удивительно как всё так вмиг перевернулось. Послушные, добрые люди, истово молившиеся денно и нощно богу, превратились в сущих демонов. Безбрежная ненависть и к человеку, и к идеям. Значит, был вековой нарыв, который прорвали большевики. Они ли? А ведь и он, тогда в феврале, стоял у хирургического стола и размахивал над больной империей обоюдоострым скальпелем. Но можно же было обойтись без ножа. Это понятно теперь, когда уже навалилась беда. Нет, не беда, катастрофа. Ошибки, сплошные ошибки. И нерешительность. И обман. Керенский позвал летом генерала Корнилова разогнать большевиков. Но послушал Львова. Тот наплел ему, что Лавр Георгиевич вместе с ними повесит и его. И вместо напора, генерал сдался. А вместе с ним и остальные. И он сдался. Сидели в Быховской тюрьме, как тетерки на току, когда надо было действовать. Где теперь Лавр Георгиевич, доберется ли до донской земли? Один ротмистр в Конотопе говорил, что видел Лавра Георгиевича. Мол подошел какой-то хромой, заросший бородой старик, спросил — с ним ли полковник Гришин? Тот ответил «да» и дед немедленно скрылся в толпе с котелком кипятка. «Но я Лавра Георгиевича сразу признал, — заверял ротмистр. — Вместе в окопах, почитай, несколько лет сидели». Но можно ли верить ротмистру, жив ли ещё генерал? Теперь каждый пребывает в призрачном, придуманном им мире. Ничто не реально, только смерть.

«Под Брежезанами нас офицеры продали, — говорил какой-то солдат в купе. Сверху мужчина мог видеть только верх его заломленной на затылок военной шапки, повязанной красной лентой. — Немцы наступать, а они деру, нас побросали да еще мосты за собой спалили». «Офицерьё такое, Лукьян, — поддакнул другой. — Никакой им веры, одна пакость. Теперь, говорят, на Дону собираются. Хотят Троцкому с Лениным пику вставить». «Куда им теперь, Семён. — Только и большевикам-то не знаешь как верить». «Землю обещают». «Обещал петух золотое яйцо снести».

Солдаты внизу захохотали, задымили кто махоркой, кто австрийскими сигаретами. Мужчина обхватил горло, чтоб не раскашляться. Повернулся на бок к стенке. Слушать солдатские разговоры было уже невмоготу. До этого они обсуждали бога, кайзера Вильгельма и царя Николая. Все трое, как выяснилось, предатели и никчемные существа. От их слов было и смешно, и страшно.

«За Корнилова тоже обещают, — заговорил снова Семён. — Я давеча на станции плакат видал. Генерал де бежал из Быхова с парой сотен текинцев, ну с джигитами». «Того сразу на перекладину», — сказал Лукьян. «Да ты слушай. Военно-революционный комитет призывает к его задержанию. За поимку награда». «Сколько?» «А я знаю? Там не написано. Уж верно не обидят. Железнодорожникам велено строго проверять поезда». «Уж они проверят. Никакого порядку. Сутками на полустанках топчемся».

На словах о Быхове человек на верхней полке сжался. Ведь не только Корнилова-то ищут. Всех сидельцев. Хорошо, что Николай Николаевич Духонин выпустить из тюрьмы успел, а так бы его горькая судьба и остальных постигла.

«Поймать Корнилова было бы славно. А лучше Керенского», — опять заговорили солдаты. «А еще лучше обоих, жирнее навар будет».

Опять дикий хохот и одобрительный топот ног, словно в вагон ворвался табун лошадей. «Чем черт не шутит, может, кто из них в нашем поезде едет. Дорога на Дон тут. Вон, морда лежит, полдня башки не поднимает».

Кто-то толкнул мужчину в спину. Он сжал в кармане револьвер. Кажется, в нём три патрона. Два в этих тупых скотов, один в себя. Обернулся, свесил голову:

— Что вам, товарищи? — спросил как можно спокойнее, но голос получился хриплым, с надрывом.

Солдаты, а их в купе оказалось человек десять, уставились на мужчину. Среди них были два матроса. На одном, пожилом, поверх бушлата — широкая кожаная портупея с большой, отчего-то пустой кобурой. «Соль он в ней что ли носит?» — подумал пассажир в армяке. Другой, совсем еще салага, был в летнем, лёгком кителе, белой бескозырке с синими лентами. «Раздели пьяного, или зимнюю форму в карты проиграл, — решил он. — Возможно, просто красуется, молоко еще на губах не обсохло»

— Не похож, — сказал салага. — Керенский да не тот.

Солдаты загоготали.

— Ты кто такой? — спросил пожилой моряк.

— Помощник начальника перевязочного отряда Александр Домбровский. Поляк, — ответил мужчина. — Из Смоленской губернии.

Сказал и прикусил мысленно губу: почему из Смоленской? Нервы. Надо держать себя в руках.

— Что-то рожа у тебя больно круглая для доктора, — сказал молодой матрос. — Поди, раненых объедал. А сапоги шикарные, царские. Махнёмся? Ха-ха.

Моряк продемонстрировал свои кожаные офицерские сапоги:

— Одному высокоблагородию жали. Ха-ха.

— Поляк из Смоленской губернии? — зацепился за слова Александра худой, желтолицый, словно от туберкулеза, солдат в широкой, явно с чужого плеча шинели. На рукаве зияла круглая дырка от пули. В ногах у него стояла трехлинейка.

— Жена Ксения из Смоленска, — соврал Домбровский. — У неё жил.

Сволочи, мародеры, — зло подумал он.

— Куда ж бабу свою подевал? В лазарете на спирт обменял? Ха-ха.

— Где-то я тебя встречал, — встал с лавки, приблизил к Александру свое обветренное, в крупных прыщах на щеках лицо, пожилой моряк. Почесал грудь под матроской. От него пахло чесноком и гнилыми зубами. Его кобура раскрылась еще больше, из нее выпал кисет. Но он даже не заметил этого. — В сентябре в Бердичевскую тюрьму вместе с комиссаром Иорданским генералов-корниловцев вез. Потом их в Быхов перевели. Ты не из тех ли офицериков? Недаром революционный комитет воззвания развесил, по поездам беглых генералов ловить. Кажется, видел тебя. Только, вроде, ты с бородой был. Нет? А ну сползай, разберемся.

Домбровский похолодел. Он моряка не помнил, мало ли конвоиров тогда сменилось. Это конец. Черт принес этого морского волка. В разных передрягах побывал, но здесь шансов нет, не вырваться. Ну пусть хоть некоторые из этих скотов перед смертью поймут, что судьба их напрасно с ним свела.

Начал взводить в кармане курок револьвера. Но тут медленно ползущий поезд дернулся, остановился.

— Что за…, — выругался моряк.

Молодой матрос стал вглядываться в пыльное окно, но в вечерних сумерках и тумане ничего разглядеть не смог. Вскоре в тамбуре послышались голоса. «Сюда заноси, да осторожнее, не стукни головой-то».

У купе, с давно сломанной дверью, появились трое человек в кожанках. Они несли на шинели раненного. Голова — в кровавых бинтах. Перевязана была и грудь какими-то тряпками прямо поверх черной авиационной куртки.

— Давай сюда, что ли.

Солдаты встали, освободили место на правой лавке.

— Комиссар наш, товарищ Эйдгер погибает. Срочно в станицу надо. Здесь врачей нет. На лошадях растрясем, не выдюжит.

Поезд на редкость мягко тронулся.

— Как это нет? — ухмыльнулся пожилой матрос. — Вона доктор, вроде, на верхней полке от безделья томится. Или ты не доктор?

Домбровский понял, что это его шанс.

Спустился вниз:

— Коротко и ясно опишите что за ранение.

— Трех офицеров на Верхней балке остановили, — начал объяснять один из «комиссаров». Ну документы у них…

— Подробности оставьте. По делу.

— Ну, по делу… Короче, один за шашку, другой за наган. Успели, падлы, махнуть и выстрелить. Мы их, конечно, порубали, а товарищ Эйдгер… Я помощник комиссара товарищ Линдгерс.

— Так. Все отсюда вон. Останьтесь только вы, — Домбровский указал на Линдгерса и пожилого матроса. — Найдите спирта или самогона.

— У кого самогон! — закричал один из затянутых в кожу комиссаров, побежал по вагону. Остальные быстро вышли.

— Окно приоткройте, духота невыносимая.

Это указание Александра выполнил матрос.

С комиссара сняли бинты, раздели. Он был в сознании, но говорил что-то бессвязное. Из его слов можно было разобрать только часто повторяемое: «… на свете много чего хорошего…» В лысой, как коленка голове, рана оказалась неглубокой, шашка содрала только часть скальпа, почти не повредив черепа. И с пулей «повезло». Она застряла во втором справа ребре, частично раскрошив его, но не сломав. Видно, смягчила удар пули, которая шла по касательной, авиационная куртка из плотной кожи.

Вскоре принесли штоф самогона. Сначала Домбровский обработал им раны, потом попросил у солдат нож. Ему дали австрийский трофейный с костяной ручкой. На смоченной самогоном и подожженной тряпке прокалил лезвие, а затем ловко подрезав часть тканей раненого, выковырял из груди смятую пулю. Она упала на пол, закатилось под лавку. Ее тут же достал товарищ комиссара, положил в карман.

Домбровский влил в рану самогона. Эйдгер закричал. Его прижали к лавке. Теперь поляк попросил солдат раскурить сигарету, прижег ею кровоточащее отверстие в груди. Комиссар на этот раз взвыл, дернулся несколько раз всем телом, затих.

— Не помер? — спросил матрос.

— И нас с вами переживет, — ответил Александр.

Разорвал на себе нижнюю рубашку, перебинтовал плотно комиссара.

— Рану на голове зашить надо, — сказал поляк. — Найдите иглу с нитками.

Довольно быстро принесли и то, и другое. Домбровский велел матросу стягивать на голове кожу, а сам быстро принялся широкими стежками сшивать её нитками. Когда закончил, обработал самогоном, перевязал. Во время этих процедур Эйдгер не издал ни единого звука. После открыл вполне осмысленные глаза: «Спасибо, товарищ». «Живите долго и счастливо», — ответил Домбровский.

Ему крепко пожал руку Линдгерс:

— Мы очень вам благодарны, товарищ. У меня нет с собой денег, но вот.

Помощник комиссара достал из кобуры револьвер, протянул Александру:

— Возьмите, от всего сердца, товарищ. Вижу, вы попали в переделку, одежда на вас потрепанная, а лицо… из дворян?

Отпираться было бессмысленно, Домбровский кивнул.

— Это даже хорошо, — неожиданно сказал Линдгерс. — Революция должна сплотить всех, только тогда мы построим новый мир.

На ближайшей станции комиссары вышли. Александра отвел в сторону пожилой матрос:

— Вот что, Домбровский. То, что ты красного комиссара подлечил, конечно, хорошо. В переделку попал? Только исподнее на тебе, которое ты на бинты рвал, чистое, генеральское. Я, брат, в этих делах ушлый. И ты, я смотрю, не промах. Так вот не промахнись в другой раз. Следи за маскарадом. Езжай с миром куда тебе надо, но мой тебе совет — ежели надумаешь с большевиками воевать, больше мне на пути не попадайся. Не пощажу. Знаю, коммунисты обманут народ. По — другому на Руси не может быть. Вам генералам, дворянам и помещикам в феврале дали шанс, но вы его профукали и нет вам более никакой веры. Теперь праздник толпы. Народ устал от духоты. Он хочет подышать очередным сладким, каким еще никогда не бывало, обманом. Хоть немного. Как кокаином, а там… все одно пропадать.

Краска залила лицо Домбровского, он забрался на свою верхнюю полку, отвернулся к стенке. Более его никто не тревожил, а он думал: это до какого же отчаяния нужно дойти, чтобы ради минутной эйфории сознательно идти на плаху. Вот ответ на то, почему всё происходит. Духота. Как там у Пушкина: «…чем триста лет питаться падалью…» Да, прорвало Россию. У того же Александра Сергеевича: «… обмануть меня не трудно, я сам обманываться рад». Да, мы, генералы, скинув царя, ничего не смогли предложить взамен. А когда поняли, что Керенский и Советы ничтожество, не смогли справиться и с ними. Грош нам цена. И теперь ради очередного кокаинового опьянения черные массы пойдут на все, не остановятся ни перед чем. А, значит, почти невозможно их будет победить. Линдгерс сказал — революция должна сплотить всех, только тогда мы построим новый мир. Может, он прав и незачем вступать в битву с большевиками? Нет, всё это лирика. Сегодня я вылечил комиссара, в этом есть символичность. Нужно вылечить всю Россию как бы она этому не сопротивлялась.

За Таганрогом в вагоне почти никого не осталось. Только двое солдат.

Поляк примостился у окна на нижней полке, задумчиво смотрел на пробегающие мимо пустые от листвы тополя. Туберкулезного вида солдат, что сидел рядом, дернул его за рукав:

— А ведь и мне ваше лицо знакомо. Кажется, видел вас в прошлом году на Румынском фронте, во второй дивизии.

Солдат подчеркнуто называл Домбровского на «вы».

— Ошиблись, любезный, — спокойно ответил Александр.

Служивый хмыкнул, но больше вопросов задавать не стал, только весь оставшийся путь постоянно на него косился.

И вот наконец Ростов. До Новочеркасска, куда и держал путь Домбровский, рукой подать. Встретились на перроне со штабс-капитаном Чунихиным, который ехал в соседнем вагоне. С ним вместе сидели в Быхове. Чунихин был одет то ли деревенским коробейником, то ли разорившимся лавочником. На ногах его и вовсе не было сапог. Обувью ему служили берестяные лапти и грязные обмотки.

— Ну как вы? — спросил штабс-капитан.

— Замечательно, — ответил Домбровский. — Успел по дороге извлечь пулю из большевистского комиссара и узнать истинную причину нынешней вакханалии от революционного матроса. Духота.

Чунихин удивленно вскинул брови:

— Вы здоровы?

— Вполне. Правда, от жуткого смрада в поезде до сих пор в груди сжимает. Но это пустяки. Мы на Дону. Слава богу, он еще не во власти черни.

Мимо проходили солдаты из купе. Домбровский их окликнул. Поманил пальцем туберкулезника:

— А ведь вы правы. Мы с вами могли видеться в 16-ом году на Румынском фронте, только наряд на мне был совсем другой.

— Неплохо бы перекусить, Антон Иванович, — сказал Чунихин поляку. — Здесь неподалеку был великолепный ресторанчик Жовтовского.

— Идемте, штабс-капитан, — охотно согласился Домбровский, которого почему-то назвали Антоном Ивановичем. — Кстати, нате вам наган, два мне карманы тянут.

Чунихин засунул револьвер за веревочный пояс. Здесь опасаться было нечего.

Солдат открыл рот, выпучил глаза. Да так с разинутым ртом и смотрел вслед направившимся в ресторан ободранцам. Потом прошептал: «Это ж Дени-икин…»

Вместо мелкого дождя, полетели снежинки. Белая метель только начиналась.

Воззвание

В штабе генерала Корнилова, что находился в обычной квартире Новочеркасского доходного дома, было полно народу. Почти все — офицеры и гражданские, курили, отчего адъютанту командующего корнету Хаджиеву приходилось время от времени приоткрывать окно. В комнату врывался свежий воздух и приносил с собой опьяняющую свежесть, такую необходимую для желтых, утомленных жизненной неопределенностью лиц. Но вскоре опять помещение наполнялось табачным смрадом. Адъютант — текинец, укоризненно качал головой. Иногда демонстративно кашлял, но это не останавливало собравшихся, они продолжали нещадно дымить. Дабы теперь на папиросы хватало. По распоряжению командования, с середины декабря офицеры стали получать по сто рублей. Солдатам пока полагался лишь паек. Хоть и тонкой струйкой, но потекли пожертвования от купечества и дворянства. Большевики нависли над Донской землей грозовой тучей.

Лавр Георгиевич сидел у высокого, с потрескавшимися стеклами окна за широким столом. На скатерти в чернильных пятнах стояли нетронутыми сразу два стакана с чаем. Генерал был в простом гражданском костюме, так же как и большинство офицеров штаба. Свежая короткая стрижка, выровненные словно по линейке, усы. Он пребывал в приподнятом настроении. Несколько раскосые, казахские глаза, светились ярким светом — наконец-то должны принять воззвание Добровольческой армии.

«Снова, как в старину, — читал с выражением и пафосом Корнилов, — 300 лет тому назад, вся Россия должна подняться всенародным ополчением на защиту своих оскверненных святынь и своих попранных прав».

Генерал сделал паузу, обвел офицеров и гражданских вопросительным взглядом. Но никто не проронил ни слова. Он одобрительно кивнул, продолжил уже без бумаги, так как знал воззвание наизусть: « Рука об руку с доблестным казачеством, все русские люди собравшиеся на Юге, будут защищать до последней капли крови эти земли, последний оплот русской независимости, надежду на восстановление свободной великой России».

Сидевший за кривоногим бюро эсер Борис Савинков, звонко помешал ложкой в стакане с чаем, несколько раз кашлянул.

— Позвольте возразить вам, генерал, — сказал он. — Казачество за нами не пойдет. Так же как не пойдут и остальные. Офицеры с фронта гуляют сейчас по ресторанам в Ростове и Новочеркасске, и им нет никакого дела до Добровольческой армии. Навоевались. О солдатах, кадетах и прочих, я уж не говорю. И главная причина тому — в нашем… движении нет революционного духа, которым пропитана вся Россия.

— Опять вы за свое, Борис Викторович, — поморщился Корнилов. — Вам ваши взгляды социалиста и бывшего комиссара Временного правительства не дают покоя. Нет уже «временных», время их ушло. Нам важно не упустить своё.

— В том то и дело — нельзя упустить своё! Я настаиваю на Донском гражданском Совете, — поднялся Савинков, расправил пальцами в золотых перстнях тонкие усики. — Россия должна знать, что здесь на Дону создается сила, жаждущая революционных перемен и ей не чужды чаяния народа. Будущее России определит Учредительное собрание. И созвать его должен Совет. Не большевистский, наш. Предлагаю включить в него бывшего комиссара 8-ой армии Видзягольского, донского агитатора Агеева, находившегося вместе со мной в ссылке Мазуренко и кого-нибудь из крестьянства.

— И тогда наше добровольческое море начнет живо наполняться людскими реками, — съязвил начальник штаба Лукомский. — Очередная утопия. Нельзя идти на поводу толпы.

— Иначе оно вообще высохнет, не успев наполниться хоть несколькими каплями, — вскинулся Савинков. — С кем вы собираетесь воевать против большевиков? Вы, господа, между собой договориться не можете! Создали какой-то триумвират — генерал Алексеев — финансист и общественник, вы, Лавр Георгиевич — полководец, Каледин — управленец Донскими землями. Но у вас нет ни достаточных денег, ни полноценного войска, ни донских областей для надежного тыла. Вы напоминаете беспомощного дракона о трех головах, который грозится всех спалить, но не способен не только изрыгнуть огня, но даже и дыма выпустить.

От этих слов в накуренной до нельзя комнате многие подавили смешки. Улыбнулся своему случайному противоречию и Савинков.

— Да заканчивайте же в самом деле курить, господа, голова уже кругом идет, — промокнул он кружевным, словно дамским платком вспотевший нос. — Совет! Вот что нас спасет.

— Хорошо, — согласился Лавр Георгиевич, — мы этот вопрос еще обсудим.

— Пока будете обсуждать, сюда уже придут большевики.

Савинков опустился на свое место, выпил полстакана ароматного чаю. Текинец знал в нём толк, тут же долил. Посмотрел на полные стаканы на столе командующего:

— Может, лимону, Ваше превосходительство?

— Не нужно, корнет. Спасибо. Триумвират, Борис Викторович, мера вынужденная и, надеюсь, жизнеспособная.

— Не знаю, — покачал головой Савинков. — Басня Крылова про лебедя, рака и щуку. У вас даже штабы разные. Почему на обсуждении воззвания нет никого из штабов генерала Алексеева и Каледина?

На это Лавр Георгиевич ничего не ответил. Сказал генерал Романовский:

— Вы же знаете, Борис Викторович, у генерала Алексеева много забот по поиску средств, встречи с представителями союзников. Нужно покупать винтовки, пулеметы, орудия, наконец.

— У кого? У кого вы собираетесь их покупать? Склады соседних губерний забиты оружием, а вам его не позволяют брать какие-то прапорщики и юнкера. Кому они подчиняются, а? Одному богу известно. А вы сидите и разводите руками — не дают. Да какая же вы власть! Нужно действовать решительно и без каких-либо сантиментов.

— Сами себе противоречите, Борис Александрович, — возразил Романовский. — Мы же не можем идти против народа. Массы должны сами понять…

— Массы — это та субстанция, из которой можно вылепить все что угодно и направить куда угодно. Порой, правда, приходится играть по её правилам. Временно. Вот потому и нужен Совет.

В прихожей послышались шум и голоса. В комнату вошли генералы Алексеев, Деникин, подполковник Неженцев.

Командующий был в своем потёртом, длинном не по росту, осеннем пальто шоколадного цвета. Черные брюки с бахромой гармошкой спадали на военные сапоги. Острые концы белых усов обвисли. Видимо, от сильного ветра глаза прищурены больше, нежели обычно, родинка на правой щеке набухла. И не подумаешь что генерал формирующейся Добровольческой армии. Встретишь на рынке, подашь копеечку. Разве выражение лица. Михаил Васильевич знал себе цену. Ведь именно он начал в Новочеркасске «великое дело».

Когда Алексеев с группой офицеров приехал в ноябре на Дон, атаман Каледин встретил его неприветливо: «Размещать военных негде и вообще в Новочеркасске вам задерживаться ни к чему. Лучше перенести формирование добровольческих сил за пределы города». Сразу возражать Алексеев не стал. Каледин все же молодец — после большевистского переворота ввел на Дону военное положение, разогнал местные Советы, чем смог удержать относительный порядок. Но именно относительный. Войсковое правительство, взявшее на себя всю полноту государственной власти, на самом деле мало чем управляло. Савинков был прав — склады с военным имуществом и продовольствием находились в ведении каких-то многочисленных комитетов, неведомо кем созданных и для чего теперь существовавших. При любых попытках проникнуть в их закрома, охрана оказывала сопротивление. Конфликты Каледину были не нужны и он с этим смирился. Главного же он добился — здесь не было «немецко-большевистской вакханалии», которая творилась совсем рядом, даже в соседней Екатиринославской губернии. Однако на следующий день Алексеев сказал Каледину: «Любезный Алексей Максимович, я благодарен вам за теплый прием. Но позвольте мне самому, как истинному патриоту и генералу от инфантерии, решать, где создавать Добровольческую армию». С тех пор между ними пробежала черная кошка.

Не сложились отношения у Алексеева и с Корниловым. Лавр Георгиевич добрался до Дона через месяц после Алексеева, когда добровольческая машина уже была запущена, двинулась хоть и со скрипом с места, а он, что называется, вскочил на подножку. Корнилов относился к Михаилу Васильевичу настороженно. Фаворит государя, который предал своего благодетеля. Эта темная история с телеграммой Николая II Временному правительству, в котором царь отрекался в пользу сына. Депешу Алексеев так и не отправил по назначению. Почему, для чего, куда он вообще её дел? Но главное — это Алексеев арестовывал Корнилова и его сподвижников в августе месяце после «мятежа». Правда, создал им в тюрьме хорошие условия и клялся: «принял на свою седую голову бесчестие только с одной целью, сохранить вам жизнь». Ко всему прочему ходили упорные слухи, что Алексеев принадлежит к военной масонской ложе. Что эта за ложа, какие у нее цели было неизвестно, но все равно настораживало. И разве можно такому человеку доверять?

Алексеев же считал, что Корнилов «просел», как генерал, после своей бесславной капитуляции перед Керенским. Именно тогда в августе можно было раз и навсегда покончить с большевиками, но из-за слабости характера генерал отступил и теперь Россия ввергнута в красный хаос. Да, принял предложение Керенского стать начальником штаба у главковерха, да арестовывал «мятежников», хоть и разделял их взгляды, но для их же пользы. Не посадил бы в Быхов под надежной охраной, скорее всего Лавра Георгиевича уже не было б в живых. Так что должен всю жизнь благодарить и низко кланяться.

Каледина же Корнилов воспринимал, как человека для себя загадочного и неуравновешенного. Сначала тот не поддержал Февраль, потом отказался выполнять указания Временного правительства, за что и был отправлен в отставку. Но на Дону его приняли с распростертыми объятиями, избрали Донским войсковым атаманом. И сразу после октябрьских событий в Петербурге Каледин кинул клич собираться «всем честным людям» в Новочеркасске для борьбы с большевиками.

Однако всем троим приходилось мириться друг с другом, потому как все они имели большой авторитет — Алексеев и Корнилов у боевых офицеров, Каледин — среди донских казаков.

Офицеры встали в приветствии. Поднялся со стула и Корнилов, слегка кивнул.

— Извините, что без приглашения, Лавр Георгиевич, — сказал Алексеев, отдавая пальто корнету Хаджиеву. Тот сразу предложил чаю. — Не помешаем?

Корнилов покраснел, явно стушевался.

— Мы… посылали, но видно… Обсуждаем воззвание, Михаил Васильевич.

Со стула аж подскочил Борис Савинков:

— Замечательно, что вы пришли. Я требую выдать мне мандат на право вести переговоры с демократическими силами в Москве от имени командования Добровольческой армии. Собирать для нашей борьбы офицерство и всех честных людей.

— Требуете, значит, — ухмыльнулся Алексеев. — А позвольте узнать, сколько вам на то понадобится денег? — Ответа ждать генерал не стал. — Так вот, любезный Борис Викторович, средств на это у нас нет. Ежели по доброй воле, то извольте, бумагу дадим.

— Не понимаю… Не понимаю, — чеканил каждое слово Савинков, обескуражено качая головой. — На всяких проходимцев у вас деньги находятся, а на доброе дело… То господин Корнилов щедро отсыпает монеты какому-то сотнику Грекову, который набрав на них бандитов, грабит людей и обозы под Ростовом, то объявляется некий черкесец Девлет-хан-Герай, обещая поднять за 750 тысяч рублей горские народы. Не понимаю, господа, это выше моих сил.

— Денег мы черкесцу не дали, — сказал Корнилов. — Их опять же просто нет.

— Да, положение с финансами сложное, господа, — с благодарностью принял стакан чаю от корнета Алексеев. — Но основная проблема, конечно, люди. Алексей Максимович Каледин мне доносит, что из донских казаков под наши знамёна готовы встать лишь 149 человек. И записываются в основном мальчишки, господа.

Корнилов мысленно поморщился — ему, ведите ли доносят… не армия, а клуб по интересам. Но виду, конечно, не подал, внимательно слушал. Генерал Алексеев продолжал:

— Один юноша приписал себе аж 2 года к 14, а когда за ним прибежала мать, он залез под кровать, расплакался и ни за что не хотел выбираться. Даже дети готовы встать в наши ряды. Однако нам нужны опытные бойцы. Пока мы располагаем 2—3 тысячами штыков, главным образом из офицеров Южного и Юго-западного фронтов.

Корнилов, конечно, знал эту цифру, но она была приблизительной. Офицеры приходили, а потом, получив месячное жалование в сто целковых, пропадали. Объявлялись, как и говорил Савинков, в новочеркасских или ростовских кабаках пропившиеся, промотанные, а то и побитые. И некому эти разгулы было остановить. Следовало срочно создавать комендантскую роту. Но какие права она бы имела? Офицеры пока никому не присягали. Просто добровольцы. С этим пора заканчивать, думал Корнилов, без дисциплины и жестких требований ничего не получится. А, главное, пора привлекать их к делу. Большевики скоро будут у Ростова. Придется брать и мальчишек. Что ж, каждый имеет право в этот трудный час защищать родину и честь.

— Поэтому я и пришел к вам, господа, без… церемоний, — говорил Алексеев. — Предлагаю в воззвании усилить моральную составляющую нашего дела. Люди просто не понимают чего мы хотим, многие поверили большевикам. Следует четко прописать: Добровольческая армия должна стать на страже гражданской свободы истинного хозяина земли русской — ее народа. И через Учредительное собрание выявит державную волю свою. Перед этой волей должны преклониться все классы, партии и отдельные группы населения. Ну а в конце: вставайте в ряды российской рати, все, кому дорога многострадальная Родина, чья душа истомилась к ней сыновней болью.

Кто-то зааплодировал.

— Я позволил себе, господа, процитировать часть текста воззвания, который составил многоуважаемый Антон Иванович Деникин. Он сейчас пишет Конституцию. Думаю, никто возражать против этих слов не будет.

Никто возражать не стал. Черновой вариант воззвания штаба Алексеева уже многие видели. Все ждали что еще скажет Михаил Васильевич, не за этим же только он пришел к Корнилову да еще с Деникиным и подполковником Неженцевым. Последний был назначен командующим Корниловского полка, но к неудовольствию Лавра Георгиевича, не отходил от Алексеева.

— Слова замечательные, — подал голос Савинков. — Но они только и остаются словами, если ничем не подкреплены. Я все же надеюсь получить мандат и…

— Ладно. Мы изыщем для вас некоторые средства, Борис Викторович, — оборвал Савинкова Алексеев. — Вы, эсеры, умеете добиваться своего и всегда одерживать верх.

Последние слова прозвучали с явной издевкой. В партии эсеров в свое время состоял и Керенский. Правда, позже возглавил трудовиков, но продолжал себя считать именно эсером.

— Позвольте! — взвился Савинков. Он понял, куда было нацелено острие Алексеева. — Большевиков проспали не только мы. Вы, господа генералы, сделали все, чтобы…

Корнилов решительно поднялся, постучал по столу, несколько расплескав один стакан:

— Прекратите, господа, сейчас не то время, чтобы устраивать дрязги. Мы все, слышите, мы все виноваты в том что произошло! И я не снимаю с себя основной груз ответственности. В августе нужно было идти до конца, — он с вызовом посмотрел на Алексеева, но тот взгляда не отвел, — а теперь декабрь. Декабрь, господа!

Повисла тишина. Корнилов замешкался, потом обернулся на начальника своего штаба Лукомского:

— Александр Сергеевич, будьте любезны, доложите нам что с артиллерией.

Генерал встал, оправил видавший виды китель без погон. В некоторых местах он был аккуратно заштопан. Огладил «царскую» бородку с усами.

— Мы вынуждены, господа, порой действовать самыми…, — он долго подбирал нужные слова, — неблаговидными методами. Это вам господин Савинков. К тому, что вы учили нас не стесняться в средствах. Извольте слышать, мы и не стесняемся. Два орудия мы, хм… взяли у 39-ой дивизии, что самовольно оставила Кавказский фронт и устроившую в Ставропольской губернии Содом и Гоморру. Попросту украли, да. Юнкера постарались. Еще одну батарею позаимствовали на донском складе. Упросили комитет выдать пушки для отдания почести погибшим товарищам и просто не вернули. Полковник Тимановский пытался купить за 5 тысяч рублей батарею у вернувшихся с фронта казаков. Но донцы неожиданно отказались от сделки. Войсковой штаб почему-то решил, что их батарею распускать рано. С кем и на чьей стороне они собираются воевать, непонятно. Но самое прискорбное другое. Кубанский атаман согласился передать нам десять орудий в Екатеринодаре. Мы послали туда около 40 офицеров и юнкеров. А на станции Тимашовской вагон с добровольцами окружили казаки, разоружили, прицепили к другому составу и отправили к большевикам в Новороссийск. Нескольким юнкерам удалось бежать, они и рассказали о… неудаче.

Корнилов подошел вплотную к Лукомскому, взглянул на него своими острыми, как азиатские клинки глазами:

— Это не неудача, генерал, это позор. Как можно было поступить так неосмотрительно?! Вы же знаете, что под Екатеринодаром казачий разгул. Почему не поставили в известность меня? Нужно было выбрать другой путь.

— Виноват, Ваше превосходительство.

— Оставьте «ваше превосходительство», Александр Сергеевич. Мы теперь все просто солдаты родины. И не имеем права неосмотрительно жертвовать своими товарищами. Сколько у нас всего орудий?

— Двенадцать батарей, ваше… Лавр Георгиевич.

— Что вы по этому поводу думаете, Митрофан Осипович? — обратился Корнилов к подполковнику Неженцеву.

— Еще несколько пушек можно взять у казаков запасного полка в станице Задонской. Они вроде бы готовы вступить в наши ряды. 35 человек.

— Вроде бы… Ну что ж, не числом так умением, как говорил Суворов. Есть сведения из Петербурга?

К столу Корнилова подошел генерал Деникин. Он выполнял обязанности помощника Алексеева. На нем был вполне приличный цивильный костюм. За полторы недели, пока он добирался до Новочеркасска, обноски, в коих генералу приходилось маскироваться, вызвали в нем такое отвращение, что сразу по приезду на Дон, купил себе добротную одежду. Выбирала ее невеста Деникина Ксения Чиж. Она появилась на Дону почти вслед за ним. Теперь Антон Иванович выглядел, в отличии от других штабных добровольцев, сущим франтом. Но его не оговаривали — генерал собирался жениться, а жениху даже в тяжелое время не следуют выглядеть неприлично.

Антон Иванович поправил зеленый в крапинку галстук, заколотый на воротнике снежно-белой сорочки серебряной булавкой, заложил руки за спину:

— Из Петербурга поступает информация, что большевики продолжают переговоры с немцами в Брест-Литовске о мире. Ведет их Троцкий с бароном Кюльманом и генералом Гофманом. Он предлагает отвести армии к границам 1914 года и вывести немецкие войска с оккупированных территорий России. В свою очередь немцы настаивают на предоставлении государственной независимости Польше, Литве, Курляндии, Эстляндии и Лифляндии, выводе русских войск из Турции и Персии. По нашим сведениям Литовская тариба уже заявила о независимости Литовского государства, а в Брест-Литовск, с согласия немцев, направляется делегация украинской Центральной рады. Нет никаких сомнений, что вскоре будет создана марионеточная Украинская республика, которая устроит и немцев, и большевиков. Немцы наверняка предъявят еще кучу дополнительных требований. Но Троцкий и Ленин согласятся на любой, хоть и унизительный для России мир. У них нет другого выбора. А нам придется противостоять и большевикам, и новоиспеченной Украине, и немцам.

— Для чего же кайзеру нужны эти независимые государства, неужто он печется о благе народов? — задал вопрос генерал Романовский.

— Все очень просто, Иван Павлович. Германия в бедственном положении и понимает, что война для неё проиграна. Ей нужно довершить план развала России, начатый с переброски большевиков и прочей террористической нечисти летом из Швейцарии. Что же касается Украины… Открыто она выступать против нас не будет, но, боюсь, может нанести удар в спину в самый неподходящий момент. Некоторая надежда на генерала Скоропадского. Он со своим национальным украинским батальоном, который вы, Лавр Георгиевич, в августе и создали, теперь где-то под Киевом. После ухода немцев он, возможно, попытается взять власть. Но это только предположения.

Офицеры молчали. Тяжелый сизый дым от папирос поднимался к потолку, обволакивал стены с отклеившимися обоями, словно в комнате подожгли дымовую шашку. Как на фронте. Но там было все понятно — здесь наши позиции, там — неприятеля. А теперь получается враги кругом, а противостоять им фактически нечем. Только идеей и желанием.

— Я хорошо знаю Павла Петровича Скоропадского, — заговорил, наконец, Корнилов, — если бы он взял власть на Украине, это было бы нам на руку. Наша же сегодняшняя задача, Антон Иванович, разъяснять людям всю пагубность и преступность немецко-большевистских предателей родины. Думаю, этот момент нужно усилить в воззвании.

— По моим сведениям, — подал голос Савинков, — среди большевиков нет единства

по мирному договору с немцами. Тот же Троцкий не хочет идти им на уступки, но Ленин его упорно ломает. Дай бог, на этой почве они перегрызут друг другу глотки.

— Дай то бог, — тяжело вздохнул Корнилов.

Эти же слова повторили чуть ли ни все.

— В казне нашей армии сейчас около 2 миллионов рублей, — продолжил генерал Деникин. — По нынешним ценам, этого едва хватит на обмундирование, оружие и патроны для 3 тысяч добровольцев. Мы держим связь с союзниками и рассчитываем на денежную помощь. В их интересах финансировать армию, которая после разгрома большевиков продолжит борьбу с кайзеровской Германией.

— Не знаю, — пожал плечами Корнилов. — Союзники никогда не были нам друзьями, только временными попутчиками. А уж если вспомнить Крымскую войну… При первой возможности растерзают. Но другого выхода у нас нет. В пустое они вкладывать не будут. Нужно показать на что мы способны самыми решительными действиями и в самое ближайшее время.

— Как же с Донским гражданским Советом? — принялся за свое Савинков.

Корнилов с неудовольствием посмотрел на эсера. Его взгляд перехватил генерал Алексеев.

— Мое мнение, нужно поддержать предложение Бориса Викторовича о создании Совета, — сказал он.

Савинков уже несколько дней утомлял Михаила Васильевича этой идеей. А теперь, как выяснилось, упорно донимал и Корнилова. Совет так Совет, во что бы не играть, главное чтоб на пользу дела.

— Может, и в самом деле этот шаг пополнит наши ряды, — озвучил Алексеев свои мысли. — Еще раз подчеркиваю — пока не встанет на сторону добровольческого движения весь народ, мы не победим. Что ж, раз люди заражены революционными идеями, так пусть получат то, чего хотят. Несколько цинично, но…

— Логично, — закончил за генерала Корнилов.

— Ну, что-то вроде того.

— Я тоже пришел к такому выводу, Михаил Васильевич.

— Очень рад, что наши взгляды совпадают, Лавр Георгиевич.

— И я доволен тому безмерно.

Офицеры даже перестали затягиваться папиросами, пристально всматривались в лица Корнилова и Алексеева. Лукавят или говорят искренне? Что за войско, если в нем нет единства и взаимопонимания среди командиров? Такая армия обречена изначально.

— Ах да, — как бы вспомнил генерал Алексеев. — Я ведь еще вот по какой причине зашел… Некоторых офицеров моего штаба подозревают в том, что они якобы называют вас диктатором и даже готовят на вас покушение. Я провел беседу с теми, на кого мне указали. И они искренне, повторяю, искренне меня заверили в глубокой симпатии и уважении к вам, Лавр Георгиевич. Надеюсь, недоразумение исчерпано.

— Полностью, Михаил Васильевич.

За окном раздались выстрелы и крики. То ли кого-то грабили, то ли кто-то просто палил из нагана и вопил с пьяных глаз.

Обычные декабрьские дни в Новочеркасске, где зарождался «оплот русской независимости».

На следующий день воззвание Добровольческой армии появилось в газетах. Белая метель усиливалась.

Ледяная цепь

Лед на реке Раба вспух, местами потрескался. Не выдержит артиллерию и телеги со снарядами. Пушек-12, боеприпасов к ним около 700. Весна накатывалась с неудержимой поспешностью на кубанскую землю. Но спешить нужно было и алексеевцам — успеть отдохнуть в южных станицах или черкесских аулах, чтоб со свежими силами двинуть на Екатеринодар.

Разъезд Офицерского полка генерала Маркова пытался найти более крепкий лед близ станицы Некрасовской, но нарвался на красных матросов. Отступили с двумя легкоранеными. При этом удалось уложить несколько большевиков.

Командующий советскими войсками на Кубани Сорокин, назначенный на эту должность в начале месяца, уже какой день наступал на пятки. Иногда его отряды совершали дерзкие налеты на колонну Добровольческой армии с разных сторон. Но всегда получали достойный отпор. Красных не преследовали, а те не ввязывались в прямые бои. Видно ждали когда силы добровольцев иссякнут. И это была верная тактика. Измученные, полуголодные, плохо одетые офицеры, солдаты, кадеты, юнкера и студенты слабли с каждым днем. Порой и между ними возникали конфликты. Особенно задирались друг на друга кадеты и студенты. Пару раз самому генералу Корнилову приходилось показывать им кулак.

Иногда пленили матросов и казаков. Первых сразу пускали в расход — «иди, плавай теперь по небу». Не от злобы поступали так. Как считали — по справедливости. От рассказов местных крестьян о бесчинствах «морячков» по станицам и хуторам у алексеевцев шевелились волосы. Только за то, что те продавали Добровольческой армии продукты, или кто-то из села вступил в ее ряды, людям — старым и малым вспарывали животы, выкалывали глаза, закапывали в землю живьем. «И откуда в русском человеке взялась эта звериная злоба? — сокрушался помощник Алексеева генерал Деникин. — Чернь душит Россию». Боясь мести большевиков, крестьяне отказывались продавать добровольцам припасы, пускать их на ночлег. Приходилось вести долгие переговоры с атаманами станиц, чтоб разместить до утра военных и гражданских. Платить за это немыслимые деньги, которых было в обрез.

Среди пленных казаков попадались земляки, порой родственники добровольцев. Шурин — шурину приставлял к шее заточенную, как бритва шашку: «Ба, Михайло! Что же ты, жидо-большевикам продался?» «А ты генералам — кровопийцам пятки лижешь, иуда!» И свистели шашки — а куда их, пленных, кормить ведь надо, у самих лишь крошки по карманам.

Но не все, попавшиеся в руки добровольцев, были столь смелыми и дерзкими. Некоторые просились принять их в «белую» армию. «Белыми» стали называть себя сами офицеры — алексеевцы. Белый цвет — символ чистоты, правды, истиной власти, порядка и единения с Богом.

И брали. А что делать? Всё Добровольческое войско насчитывало не более четырех тысяч человек, среди которых чуть ли не треть — безусые юнцы. Юнкера да кадеты. В Ростове «гуляли» после возвращения с германского фронта тысячи офицеров, но записываться в ряды Алексеева и Корнилова не спешили — «Снова идти на войну? А, может, красные не такие и страшные, может, ничего, обойдется?» — вопрошали они друг друга за штофом водки в прокуренных кабаках и ресторанах.

Верховный руководитель Добровольческой армии генерал Алексеев был категорически против отхода на отдых. Предлагал сходу занять Екатеринодар. «Это поднимет авторитет нашего дела, Лавр Георгиевич, — обращался он не раз к командующему армией Корнилову. — Привлечет в наши ряды офицеров и солдат с фронта, казаков наконец». Корнилов отвечал очень резко: «Занимайтесь управлением и снабжением армии, Михаил Васильевич. А военную тактику и стратегию позвольте выбирать мне». Алексеев краснел до корней волос: «Вы командующий, вам и решать, Лавр Георгиевич». «Вот именно».

В Усть-Лабинске, перед переправой через Лабу, Корнилова пытались убедить в необходимости повернуть на Екатеринодар генерал Деникин и начальник штаба Алексеева Романовский. Но генерал был непреклонен — двигаемся на юг.

А на следующий день в случайно попавшейся советской газете прочитали, что красные в начале марта уже взяли Екатеринодар. Атаман Покровский сдал большевикам его без боя. Корнилов показал газету Алексееву и Деникину. «Вот, господа, если бы мы пошли на Екатеринодар, то непременно потерпели фиаско. Теперь рисковать и подавно нельзя». И немного подумав, добавил: «Накануне, Михаил Васильевич, я был с вами… несколько неучтив. Простите. Нервы на пределе». «Никакой неучтивости с вашей стороны, Лавр Георгиевич, не было, — ответил, глядя в сторону, Алексеев. — Обычный разговор двух солдат».

Когда командующий армией ушел, Деникин сказал Алексееву: «Не на пользу дела ваши разногласия с генералом, Михаил Васильевич. Теперь же Лавр Георгиевич прав — на Екатеринодар сразу идти нельзя. Следует отдохнуть». «Спасибо, Антон Иванович», — непонятно за что поблагодарил Деникина Алексеев. — «Но в Закубанье мы окажемся в сплошном большевистском окружении».

Так и случилось. Теперь красные избрали тактику мелких укусов — по десять-пятнадцать кавалеристов нападали на отставшие обозы с продуктами и раненными, растянувшиеся на несколько верст, разрозненные отряды армии.

Чем южнее, тем меньше становилось снега в степи. Сани и телеги скрипели по камням, проваливались в неимоверную грязь. Она чавкала под размочаленными сапогами офицеров и кадетов, ботинками солдат, юнкеров и студентов. Армия, больше напоминала колонну дезертиров. Двигалась молча, словно обреченно.

Во вторник пошел сильный дождь. Люди промокли до нитки. Река Бзюк оказалась вскрывшейся ото льда. Пришлось искать брод. По пояс в воде начали переплавляться.

А к вечеру похолодало так, что одежда превратилась в ледяные панцири. Окоченевшие пальцы еле удерживали винтовки.

«Ничего, — подбадривал бойцов Романовский, — скоро станица, там и заночуем».

Однако разведчики доложили, что в Ново-Дмитриевской большевики. С левого фланга их артиллерия. Численность не известна. Пойти в лобовую — погибнуть от шрапнели. Остаться до утра в степи — замерзнуть. Выбор невелик. Обойти нельзя — там река Водогай, еще одного «купания» люди не выдержат.

Совещание командующих получилось спонтанным. Поставили в круг сани и телеги, на которых ехали генералы и командиры отрядов. Все мокрые, прозябшие. Гражданская одежда Антона Ивановича Деникина — пальто, фетровая шляпа, полосатые брюки — потеряли форму, висели как тряпки старьевщика на широкой палке. Перед выходом из Ростова потерялся его чемодан с военным обмундированием. Времени на поиски не оставалось, пришлось надеть, что имелось. И уже в первые часы он еще раз убедился, что цивильная одежда совсем не годится для военных походов. Впрочем, и офицерская теперь никого не спасала.

— Что будем делать? — спросил генерал Корнилов, согревая дыханием ладони.

Вопрос адресовался ко всем, но никто не отвечал — на таком холоде с трудом шевелились не только руки, но и мозги. Начальник штаба армии Романовский после долгих раздумий предложил произвести обстрел окраины станицы с десяти орудий, а потом со стороны слияния рек Бзюк и Шебш тремя отрядами кавалерии ворваться в неё.

— Мы не знаем, сколько в станице красных, может, справа у них как раз основные силы, — сказал генерал.

— С чего бы им там быть? — возразил Романовский. — Вряд ли они нас тут особо ждали.

— Гадала девка на кофейной гуще. Положим за так людей, не восстановимся. Первый поход окажется для Добровольческой армии последним.

— Все одно люди в степи померзнут. Останавливаться нельзя.

— Нельзя, — согласился Корнилов.

Деникин сильно закашлялся, несколько дней назад он здорово простудился. Военный лекарь Шторкер сказал, что это бронхит. Антон Иванович из последних сил сдерживал хворобу.

— Не сомневайтесь, Лавр Георгиевич, — вступил в разговор командир ударного Корниловского полка полковник Неженцев. В полковники за ряд успешных операций он был произведен прямо во время похода. — Большевики и глазом не успеют моргнуть, как мы в станице окажемся.

— Хотел бы напомнить где нужна безрассудная стремительность, Митрофан Осипович, — сказал генерал Марков Неженцеву. — Когда вас одолевают окопные вши. А в военном деле главное — разумный подход и выверенность действий.

— Благодарю за напоминание, Сергей Леонидович, — поклонился Маркову полковник. — Вам виднее как бороться с насекомыми. Предполагаю, только с насекомыми.

— Оставьте, господа! — неожиданно повысил голос всегда спокойный генерал Деникин. — Хорошо, что вас не слышит командующий.

Михаил Васильевич Алексеев тоже неважно себя чувствовал, спал теперь после принятого лекарства в крытой повозке в конце колонны. Его не стали будить.

— Что за пикировка в столь трудный час! — продолжал укорять офицеров Антон Иванович. — Оставьте, господа, распри. Очень вас прошу. У меня предложение провести разведку боем станицы с трех направлений. Группами по десять-пятнадцать человек, не более. Откуда получим самый интенсивный огонь, туда и направим стволы наших пушек. И туда же устремим главный удар. Я тоже не думаю, что Ново-Дмитриевскую враг укрепил, как немецкий бастион. Большевики знают, что мы идем на Екатеринодар, но несколько раз наш путь менялся и вряд ли они успели перебросить войска нам навстречу. По нашим данным у комиссара Сорокина не более 30 тысяч штыков. Основные его силы сосредоточены в Донецком бассейне и у Екатеринодара. Он опасается не только нас, но и партизанских отрядов погибшего атамана Каледина. Царство ему небесное.

Все перекрестились. И тут неожиданно у повозок появился небольшой, курносый старичок в мятой шинели. Его печальные глаза были устремлены на облепленные грязью сапоги.

— Что же это вы, господа, без меня дела обсуждаете, я уже не в счет?

— Не хотели будить, ваше превосходительство, — ответил за всех Неженцев.

— Благодарю покорно за заботу. Но, думаю, как член триумвирата, имею права знать все что происходит в армии.

Корнилов подумал, что сейчас Алексеев скажет — в созданной мной армии, но не услышав этих слов от генерала, про себя усмехнулся — а ведь наверняка на языке это у «старичка» вертелось. Армия… сплошные калеки, только он способен привести ее к победе.

К повозкам подошли несколько студентов и два юнкера. Все заляпанные грязью, с красными, мокрыми носами. Правда, фуражки сидят ровно, с достоинством.

— Юнкер Лесин, — представился один из них. — Разрешите обратиться, ваше превосходительство.

— Не видите командующий проводят совещание? — поморщился Неженцев. — Никакого уважения.

— Срочное дело.

— Оставьте, полковник, — сказал Корнилов. — Слушаю вас, юноши. Что стряслось?

— Если мы двинем напрямую в станицу, нас всех положат.

— Это мы уже поняли. Всё?

— Нет, господин генерал. Мы слышали, что батарея красных с краю станицы. Мы подберемся к ней и забросаем гранатами. Вот.

Юнкер Лесин вышел вперед, распахнул шинель. За его ремень были заткнуты четыре ручные гранаты Р-14. Юнкера отодвинул высокий, худой, с таким же чахоточным, как у героя Достоевского, лицом студент. И он продемонстрировал свой запас гранат Рдултовского. Остальные юноши похлопали себя по бокам, давая понять, что и они не пустые.

У Корнилова неимоверно округлились казахские глаза. Алексеев начал чесать свою родинку на щеке. Деникин закашлялся.

— Откуда у вас столько? — спросил Романовский.

— У матросов пленных взяли. Комиссары и очухаться не успеют, как на небесах окажутся.

— И как вы собираетесь подобраться к красным?

— Со стороны реки. Вброд перейдем, я знаю эти места. У Сухой балки можно.

— А ежели вас заметят? — спросил Корнилов. — Надеяться на случайный успех мы не можем.

— Но и ждать благосклонности небес тоже не имеем права, — сказал студент. — Позвольте представиться, ваше превосходительство, Иван Подмёткин. — Не займем до утра станицу, все погибнем. Красные наверняка уже за подкреплением послали.

— Гляди-ка, какие стратеги! — покачал головой генерал Марков. — А что, коль выгорит…

Корнилов подошел к студенту и юнкеру, приобнял их:

— Господи, каких героев родит земля русская. Спасибо вам, сынки, заранее. От имени всей России. Дай Бог вам удачи. Действуйте, будем ждать вашего сигнала. Полковник Неженцев, выдайте юношам… воинам ракетницу.

— Не надо, — засмеялся юнкер Лесин, вынул из кармана немецкую трофейную ракетницу. — Все уже продумали. Дадим зеленую ракету. Впрочем, итак услышите.

Юнкера и студенты, весело переговариваясь, исчезли в полутьме. Некоторое время офицеры сидели молча.

— Вот, господа, еще одно свидетельство того, что у нас правое дело, — произнес, наконец, генерал Корнилов. — В нас верит молодежь и готова идти на смерть ради свободы.

И вдруг увидел, что мимо «собрания», которое проходило почти в голове армейской колонны, словно тени бредут офицеры и солдаты. Молча, ни на кого не обращая внимания, скрываются за холмом впереди. Лавр Георгиевич даже раскашлялся, как Деникин.

— Куда это они, Сергей Леонидович? Кажется, ваши.

Генерал Марков встал во весь рост на телеге. На его лице изобразилось полное недоумение. Он не знал что ответить.

— Не понимаю, — наконец пробормотал он.

— А кто понимает?! — закричал Корнилов. — Неженцев, Романовский!

Те соскочили с повозок, стали хватать за рукава первых попавшихся добровольцев. Но те, словно зомби, ни на что не реагировали.

— Кажется, на станицу пошли, — сказал Неженцев.

— Что значит «пошли»? Кто приказал?! Остановить!

Но бойцов было много, они двигались толпой, неудержимой лавиной. Шли на почти не гнущихся ногах, будто на ходулях.

Неженцев вскочил на коня, дернул поводья так, что поднял черного скакуна на дыбы. Потом помчался на холм. За ним устремились Романовский и Марков. Генералы Алексеев и Корнилов, путаясь в полах заледенелых шинелей, поспешили на возвышение пешком. Деникина разобрал дикий кашель. Его накрыл шинелью адъютант. Генерал велел везти его на телеге на холм.

Сверху, в полусумраке открылась удивительная картина. По широкому полю, вдали которого еле просматривались домики и куреня станицы, двигались кучками добровольцы. Винтовки за плечами, они даже и не думали о их применении.

Вероятно, дошедшие до отчаяния люди, решили что лучше быстрая смерть под шрапнелью и пулеметами, нежели медленное замерзание в степи.

— Сделайте же что-нибудь! — крикнул в отчаянии Корнилов. — Нельзя гурьбой, цепью!

— Цепью! — подхватил Неженцев.

— Разберись цепью на три сажени, цепью! — крикнул и Марков, поскакал к неуправляемым добровольцам.

Наконец, слова командиров дошли до замерзших бойцов, они стали вытягиваться длинной линией. Однако винтовки наизготовку почти никто не брал. Так и двигались как на прогулке.

— Орудия, орудия на холм выкатывайте! — приказал Корнилов.

Пока разбирались где пушки, пока втащили на нужно место две из них, в небе появились несколько белых шрапнельных разрывов. Они вспыхивали в стороне от поля, по которому шли добровольцы. Видно, большевики заметили наступающих. Однако подобная молчаливая атака стала для них неожиданностью, они растерялись. «Сейчас возьмут себя в руки и станут бить уже прицельно», — Романовский незаметно перекрестился.

С левой стороны станицы застрочил пулемет. Но добровольцы не отвечали, лишь некоторые взяли винтовки на изготовку для штыковой. Когда до окраины Ново-Дмитриевской оставалось совсем немного, некоторые бойцы побежали вперед с криками, которые невозможно было разобрать. Этот крик слился в один гул.

— Отставить орудия! Марков, где Марков?! — кричал Корнилов.

Но генерал Марков уже взял инициативу в свои руки. С тремя кавалерийскими отрядами Корниловского полка он вброд перешел реку, помчался по левому берегу, выскочил на дорогу и с нее ворвался в станицу.

Здесь укрепления красных оказались довольно жидкими — две батареи и человек сорок казаков. После нескольких выстрелов по алексеевцам, подняли руки. Пулеметы же с левой стороны станицы не смолкали. Изредка била артиллерия. По раскатистому, шелестящему звуку — шрапнелью.

Стемнело уже совсем, пошел снег с дождем и отыскать, откуда точно стреляют было трудно. Каждый выстрел — гибель бойцов Добровольческой армии.

И вдруг несколько тяжелых взрывов. Пулеметы стихли. Смолкли и пушки неприятеля.

В центре станицы началась каша — кто, где и чей разобрать было невозможно. Марковцы рубили всех без разбору, кто попадался под руку. Добровольцы, врывались в дома, выволакивали всех, кто там был на улицу. Стреляли, рубили, таскали за волосы, били головами об стены.

Прискакал с адъютантом Хаджиевым Корнилов.

— Прекратить! Немедленно прекратить вакханалию! Мы не бандиты, а освободители!

Адъютант несколько раз выстрелил из револьвера в воздух. Но это сразу не остановило бойцов, они находились в нервном перенапряжении. «Столько товарищей покосили эти „жидо-большевики“. Никому пощады не будет».

Приволокли упирающегося атамана станицы Филимонова.

«На кого руку поднял, собака!», — пинали его солдаты. Но Корнилов спас атамана от расправы, сказал, что разбираться будет утром, а сейчас все по хатам, греться.

Тем не менее стрельба в станице не смолкала до утра. Только часам к шести в Ново-Дмитриевскую вошел последний обоз Добровольческой армии.

Корнилов, Алексеев и Деникин, несмотря на смертельную усталость всю ночь не спали. Полковник Неженцев им рассказал, что артиллерию и пулеметные расчеты красных забросали гранатами студенты и юнкера.

— Герои, — вздохнул он. — Тот юнкер… как его… Лесин, первым бросился на большевиков. Подорвал себя вместе с ними.

— Остальные-то живы? — спросил Корнилов.

— Так точно, ваше превосходительство.

— Приведите их сюда.

Генералы обнимали «героев», называли их спасителями Добровольческой армии. Корнилов приказал каждому выдать по три месячных жалованья и обещал после взятия Екатеринодара наградить. Чем, правда, непонятно. Царские награды уже не годились, новых пока не было.

Утром генерал Корнилов вышел на площадь станицы. Там под дулами винтовок добровольцев на коленях стояли плененные большевики. Их было около сотни. Среди них немало офицеров. Лица бледные, осунувшиеся. Генерал велел поднять их с колен, обошел строй.

— Нас, добровольцев, воюющих за свободную Россию, всего несколько тысяч — сказал наконец Корнилов-. Вас же миллионы. Тучи обманутой черни. Моральной черни. Но мы вас сегодня разбили. И будем бить впредь, потому что на нашей стороне Бог и правда. А за что и за кого воюете вы? За жидо-комиссаров? Они вам ближе? Что вам обещают? Землю, мир и свободу. Не получите ни того, ни другого. Предатели всегда получают по заслугам. И вы получите. Предать полевому суду, — сказал генерал полковнику Неженцеву.

Некоторые пленные опустились на колени: «Простите, Лавр Георгиевич! Ничего не знали о Добровольческой армии». «Бес попутал». «Насильно удерживали, обещали семью расстрелять».

Корнилов презрительно оглядел пленных, нервно встряхнул головой, пошел прочь. За ним поспешил адъютант Хаджиев. Один из пленных ухватил его за полу шинели: «Хан, мы ж с тобой одной крови!» «Ты одной крови с шакалом», — ответил корнет.

Полевой суд, который состоялся днём, признал пленных невиновными. И оправдал. Неженцев сплюнул — так навоюем. Корнилов, как ни странно, отнесся к решению суда спокойно. «Может, и правильно. Не следует начинать великое дело с крови. Узнают о нашем милосердии, к нам потянутся», — сказал он генералу Алексееву.

Михаил Васильевич долго смотрел в окно штаба, который устроили в той хате, которую заняли ночью. «С крови, конечно, начинать не хорошо, Лавр Георгиевич. Да только на милосердии армия не держится. Лишь на порядке, дисциплине и жесткости. Чем грозит сердобольная демократия армии, мы узнали на германском фронте. Половина из этих пленных решила записаться в Добровольческую армию. Но единожды предавший, предаст и в другой раз».

«Вы слишком категоричны, Михаил Васильевич, — сказал генерал Деникин. — Армию на фронте разъела не демократия, а неопределенность идей и целей. За что гибли солдаты? За Константинополь, за парад в Берлине? Теперь же на кону родина».

«Дай Бог, Антон Иванович, чтобы люди это наконец поняли. Что на кону родина. Большевики заключили мир с Германией. Создали Украинскую державу. Отринули Прибалтику и Туркестан, сколько же нам понадобится сил, чтобы снова собрать всё воедино. Эх… Но мы справимся. Я верю, господа, что мы неприменимо справимся».

К вечеру в штабе собрались командующие, командиры полков и отрядов Добровольческой армии. Предстояло решить, когда и как следует начать наступление на Екатеринодар — главную цель похода, который многие уже окрестили ледяным.

За окном тесной хаты началась настоящая зимняя метель.

Прорыв

Снаряды взрывались вокруг фермы и в роще всю ночь, не давая Лавру Георгиевичу заснуть. Только прикорнул под утро на охапке сена, принесенной вечером в тесную, двухметровую комнату поручиком Хаджиевым, и вот опять. Рвануло где-то у кузницы, послышались сначала голоса, потом истошный крик. Вышел.

Во дворе, огороженном только с реки Кубани низеньким, плетеным заборчиком, корчился казак. Одна нога у него была оторвана выше колена, вторя, неестественно, подвернута под себя. Над ним стоял другой казак, качал головой, не зная, что делать. Рядом — пулемет Максима, который они, вероятно, чистили.

Из другой комнаты фермерского домика выскочил начальник штаба Романовский. Побежал за санитарами в перевязочный пункт, находившемся в том же домике за углом.

Раненого положили на шинель, понесли. За сапогами санитаров оставался темно-кровавый, пенящийся след. На него хмуро глядели невыспавшиеся офицеры, закуривали папиросы. День начался не лучшим образом, настроение с утра испорчено.

Впрочем, оно не особо поднималось все четыре дня штурма Екатеринодара. Комиссары проявляли невероятное упорство, не желая сдавать город. Разведке штаба удалось узнать только приблизительное количество большевиков — около 18 тысяч штыков. Несколько бронепоездов, полтора десятка тяжелых и легких орудий. Это при численности Добровольческой армии в 4 тысячи человек и 12 орудий. До наступления. А что сейчас не может сказать точно никто. Корниловский и Партизанский полки понесли серьезные потери, Офицерский почти полностью сохранился, хотя тоже есть убитые и раненные.

Генерал Марков держит своих людей в окопах, в бой не бросает, ждет удобного случая. А когда он наступит? С полковником Неженцевым связи нет, пропал и все. Накануне днем поступило донесение, что под огнем добровольческих орудий, красные оставили Артиллерийские казармы на окраине Екатеринодара. Успех, победа? К вечеру сообщение иного рода — большевики опять заняли казармы. Наступившим утром ситуация так и не прояснилась.

Умывшись, генерал Корнилов собрал в своей комнатке совещание. Генералы Алексеев, Деникин, Марков, Багаевский пили крепкий чай, заваренный адъютантом Хаджиевым. Где он такой брал, оставалось для всех тайной, но ароматный, бархатный на вкус восточный чай, у поручика никогда не переводился.

К лепешкам на тумбочке никто не притронулся. Лавр Георгиевич склонился над картой Екатеринодара. Из перевязочного пункта доносился истошный крик изуродованного бомбой казака.

Корнилов расстегнул воротник гимнастерки, повертел шеей, словно ему было трудно дышать, хлопнул карандашом по карте:

— Нет, так невозможно, господа. Как — нибудь успокойте его. Обезболивающего дайте, что ль.

— Дали, ваше превосходительство, самогона, — ответил Романовский. — Ногу отрезают до паха, любой взвоет. Морфин и кокаин у санитаров закончился.

Генерал вздохнул, вновь склонился над картой.

— Иван Павлович, — обратился он к Романовскому, — будьте любезны, доложите нынешнее положение дел.

Романовский занял место начальника штаба армии вместо Лукомского. Тому поручили налаживать связи с союзниками. Почему-то сразу невзлюбили генерала добровольцы. Возможно, потому что ему приходилась брать на себя самые неблагодарные миссии, которые обязан был выполнять Антон Иванович Деникин — наказывать, отказывать, лишать. Характер он имел резкий, бескомпромиссный, что тоже не добавляло ему симпатий корниловцев. Руководителем добровольцев считался генерал Алексеев, однако армия негласно стала называться именно Корниловской. Но более всего ругали Романовского за то, что армия пока не достигла никаких значимых успехов. Корнилову это почему-то прощали. Чтобы поддержать в войсках свой авторитет, Лавр Георгиевич, во что бы то ни стало, хотел взять Екатеринодар. Так считал генерал Алексеев, хотя понимал, что взятие города имеет и огромное политическое значение. В успехе похода уже сомневались многие офицеры.

Допив, не торопясь до дна стакан чаю, Романовский откашлялся.

— Бригада генерала Маркова, насколько знаю, закрепилась слева, в полуверсте от Артиллерийских казарм. — Марков кивнул в знак согласия. — Конница Эрдели отошла к Садам, Корниловский полк занимает прежние позиции, с генералом Казановичем связи нет, пропал.

— Что значит, пропал? — строго взглянул на начальника штаба Корнилов.

— Вечером видели, как он со своими партизанами выдвинулся к окраинам города. Вроде бы связывался с генералом Кутеповым, просил его поддержать в прорыве к центру. Но потом исчез.

— Что же говорит Александр Павлович?

— С Кутеповым тоже связи нет.

— Так наладьте! — крикнул Корнилов и тут же осекся. — Извините, господа, нервы.

В комнату без стука ворвался поручик Хаджиев. Глаза его были красными, сам бледный.

— Неженцев погиб! — выпалил он.

— Как?! — воскликнул Лавр Георгиевич. Закрыл тут же побагровевшее лицо руками. — Не может быть.

Офицеры перекрестились. Деникин тихо произнес: «Бедный Митрофан Иосифович, один из лучших командиров». Потеря Неженцева была для армии тяжелой, но теперь Антон Иванович больше волновался за Корнилова. Неженцев был близким другом командующего и этот психологический удар мог помешать делу. Ведь нужно было принимать немедленные, но хорошо обдуманные решения.

Корнилов довольно долго молчал. Потом спросил:

— Кто сообщил?

— Адъютант Индейкина. Полковник тоже убит.

«Кошмар», — вырвалось у кого-то. Полковник Индейкин являлся помощником Неженцева.

— Где он?

В комнату вскоре вошел низенький казак с лихим чубом из-под помятой, пыльной фуражки. Его шашка доставала до земли. Видно, не своя, в бою взял. На плече кавалерийская трехлинейка с пристегнутым, сломанным на самом кончике, штыком. Глаза его при виде командующего вспыхнули радостным огнем, будто он не с передовой, где пули и кровь, а с прогулки. Представился:

— Поручик Савельевич, ваше высокопревосходительство.

— Как все случилось? — спросил его генерал.

— Дык как… Когда казармы-то Артиллерийские марковцы взяли, Митрофан Иосифович приказал в атаку подниматься. Он сам на возвышенке находился. Но красные такую пальбу устроили, мама не горюй. Словом, цепи залегли. Стихает, они опять вперед. И опять большевистские пулеметы. Еще пушка им тяжелая помогала, только она сзади бомбы бросала, нас не доставала. То лягут, то встанут. А тех, кто вставал, все меньше и меньше. Вот полковник Неженцев и не выдержал, сам в атаку бойцов повел. Я за ним… Пуля ему в голову попала. Взял я его на руки. Он еще живой, хрипит — «Не останавливаться, вперед, корниловцы». И тут вторая пуля ему в бок, другая мимо моего уха просвистела. И капитана Курочкина позже убило. Ну, мы опять вместе с елизаветинскими казаками в окопы да овраги залегли. Там и сидим.

В приоткрытую дверь вошел худой рыжий кот. Обнюхал сапоги поручика Савельевича, по-деловому, ни на кого не обращая внимания, запрыгнул на табурет, стал вытягивать шею к тарелке с лепешками. Никто, казалось, животное не замечал. В комнате висела тишина. Вдруг где-то недалеко, в роще разорвалась очередная бомба. С потолка посыпалась пыль. Кот соскочил с табурета и в мгновение ока скрылся за дверью.

— Нельзя вам здесь находиться, Лавр Георгиевич, — сказал генерал Багаевский. — Так шальная бомба не ровен час в окно залетит. Ферма как на ладони с окраин города просматривается. Наверняка комиссары знают, что вы здесь, потому и бьют.

— Ах, оставьте, Африкан Петрович, — вздохнул Корнилов. — Не солдат ищет пулю, а пуля солдата. От своей не уйдешь. Сергей Леонидович, — обратился он к Маркову, — берите командование над полком Неженцева. Ох, беда…

— Слушаюсь, ваше превосходительство.

Марков оправил свои длинные усы, которые умудрялся всегда держать острыми, лихо закрученными кверху, козырнул.

— Пойдем, — сказал он Савельевичу.

— Обождите, поручик, — остановил Корнилов. — А что вам известно о резервном партизанском отряде генерала Казановича? По донесениям он вчера ворвался в город.

— Так генерал и пришел нам на выручку. Когда мы залегли, на нас красные пошли. Целая тьма. Думали, ну все, конец. Даже если б мы побежали к реке, нас бы из пулеметов покосили. И тут как ангел-спаситель — генерал Казанович со своим отрядом. Во фланг большевикам ударил. Они не ожидали, помчались обратно к своим позициям. Много их порубали.

— Ну, а дальше? Где теперь Борис Ильич?

— Кто ж его знает, — пожал плечами поручик. — Разве там разберешь! Знаю, он велел капитану Курочкину, пока тот был жив, оставаться на позициях. А сам пошел в город, за большевиками.

— Как это пошел? — спросил Деникин.

— Не знаю, господа офицеры. У вас тут штаб, вы ж армией командуете. Куда он, чего, зачем, мне генерал Казанович не докладывал. Да я и от тела Неженцева — то не отходил. Вроде как генерал давал поручение Курочкину связаться с Кутеповым, чтобы тот тоже в город продвигался, его поддержал.

— Это немыслимо, господа, — сломал в руке карандаш Корнилов. — Немыслимая организация наступления. И я за эту неразбериху несу полную ответственность.

Генерал Романовский подошел к столу, взглянул на карту со стрелочками и кружками. Развернул ее к себе, долго всматривался.

— Все мы несем ответственность за слабую организацию операции, Лавр Георгиевич, — сказал Романовский. — Предлагаю прекратить наступление, отозвать отряды, дабы не потерять всю Добровольческую армию во время первого же похода.

Начальника штаба поддержал Деникин:

— Думаю, это лучший вариант, господа. Нужно отойти к станице Ольгинской, откуда мы и начали наш марш, передохнуть.

Корнилов долго молчал, потом подошел к окну. Из лазарета снова раздался крик раненного, но командующий, словно его не услышал. Заговорил тихо, полушепотом:

— Значит, наши жертвы теперь напрасны? Значит, лучшие люди нашей армии сложили головы впустую? — И уже в полный голос. — Одумайтесь, господа офицеры! Честь, совесть, воля, родина, все в выгребную яму? Если мы уйдем без победы, то более уже никогда ее не добьемся. Мы окончательно потеряем доверие людей. Как командующий армией я не могу пойти на это. Положение действительно тяжелое. И я не вижу другого выхода… как завтра же начать наступление на Екатеринодар по всему фронту.

— Это будет катастрофа, — сказал Деникин.

Опять повисла тишина. Ее прервал генерал Алексеев:

— Что ж, командующий не только имеет право принимать решение, но и обязан это делать. Армия верит Лавру Георгиевичу, надеюсь, и нам. Предлагаю наступать послезавтра. Войска отдохнут, проведем перегруппировку. Может, казаки еще подойдут. И вообще, нужно разобраться, как следует в ситуации.

— Не возражаю, господа, — сказал Корнилов. — Назначаю штурм Екатеринодара на послезавтра. Решено.

Дверь опять распахнулась. Поручик Хаджиев с порога крикнул:

— Генерал Казанович! Раненный!

Все прильнули к окну, а потом выскочили во двор. Двое добровольцев поддерживали под локти пропавшего генерала. Одна рука его была замотана тряпками и кусками шинели. Лицо заострившееся, злое. Он присел на полуразбитую снарядом телегу, попросил воды.

Выпив целый ковш, обвел всех тяжелым взглядом:

— Что же это вы, господа, меня не поддержали? Я же до самого сердца города дошел. Кутепова ждал. Какое там… А вы здесь прохлаждаетесь. Екатеринодар уже почти был в наших руках.

Корнилов подошел к Казановичу, сел рядом.

— Будьте любезны, Борис Ильич, без нападок. Доложите как было.

Лавр Георгиевич понимал, что «нападки» адресованы именно ему, слышать их было неприятно. Командующий, не знающий, что происходит на фронте, которым он командует. Скверно, очень скверно.

Генерал Казанович сплюнул что-то павшее ему рот, начал рассказывать.

Когда он пришел на выручку полку Неженцева, тот уже был убит. Большевики не ждали удара с фланга и побежали. Не теряя времени Казанович со своими 200 бойцами 1 — го партизанского отряда устремился следом. Порубали и постреляли красных, которых удалось догнать, остальные растворились в переулках и дворах. Генерал отправил порученца — кадета Соломина к полковнику Кутепову, зная что он занимает позиции правее, у хлебных амбаров. Послал с просьбой тоже немедленно выдвигаться в город, «пока комиссары не пришли в себя».

Войдя в город, чтобы не наткнуться на основные силы большевиков, повернули влево, к Госбанку, а оттуда к Греческой школе. Мимо лютеранской церкви вышли к Старому базару.

Тишина в городе стояла пугающая, ни одного выстрела, как будто и не было здесь никогда войны. Генерал послал вперед разведчиков со штабс-капитаном Авдеевым. Те вскоре вернулись, доложив, что за базаром стоит артиллерия из двух орудий с приблизительно 40 солдатами.

— Можно обойти и ударить по красным со стороны синагоги, я хорошо знаю город, — предложил Авдеев. — Темнеет, нас не заметят.

— Сейчас не время, — ответил генерал. — Думаю, Кутепов уже начал продвижение параллельно нам. Он наверняка доложил об этом в штаб. Соединимся с ним, а утром ударим по красным вместе, с севера. Надеюсь, бойцы Маркова нас поддержит. Продвигаемся к Хлебному рынку.

— От него до железнодорожной станции недалеко.

— Именно, заодно поглядим, что у красных на путях — 2 или 3 бронепоезда. С божьей помощью, еще и захватим. Прятаться по углам более не станем, красные, не исключено, нас тоже заметили. Так что вперед, мы — сорокинцы.

И вышли на площадь Старого базара. Ружья за плечами. Увидев отряд, красные поднялись. Один из них вышел вперед.

— Кто такие? — спросил он зычным, хорошо поставленным командным голосом. Видно, из бывших ефрейторов или прапорщиков. Может, унтер.

— Не видишь что ль, свои, — ответил Авдеев.

— Свои все давно по лавкам спят.

— С кадетами у Артиллерийских казарм бились, не успели спать лечь, в отличие от вас.

— Пароль назови.

Авдеев обернулся на генерала Казановича. Тот вышел вперед.

— Так его как час тому сменили. Какой тебе сказать? — спросил он.

— Сменили? — озадачился артиллерист. Товарищ Зильбер… как его мать, все забываю.

Его приятели заржали. Стали подходить ближе, кто-то поднял винтовки.

— Зильберглас, — выговорил, наконец, фамилию прапорщик.

— Ну, правильно, Зильберглас и поменял, — кивнул Казанович. — Не знаю, почему вам не сказали. Бардак.

— Бардак, — охотно согласился красноармеец. — Какой же теперь?

— Самый простой — «Кубань».

— Во как. А был — «25 октября». Надо же, о чем они там думают? А еще хотят кадетов побить.

— А ты не хочешь?

— Своим руками бы передушил вражье племя. С германской ненавижу. Ты-то где служил?

— В 127-ом Путивльском полку, — честно сказал Казанович, который командовал этим самым полком.

— Во-она, — протянул артиллерист, — а у нас тут твой однополчанин есть. Эй, Семен, ты где?

Из тьмы, сгущавшейся каждую секунду, вышел высокий, как жердь солдат.

Авдеев незаметно взялся за рукоятку нагана, сзади за поясом. Но генерал был полностью спокоен — вряд ли кто его узнает в таком виде. В отличие от других генералов, он не носил пышных усов и холеной бороды, сбрил их перед походом. Теперь зарос щетиной и был похож на обычного солдата. Что же касается одежды, то в бой в генеральских шинелях, разумеется, никто не ходил, чтобы первым не попасть на мушку. И вообще, отличить красногвардейца от бойца Добровольческой армии было практически невозможно. И те и другие — без погон, в одинаковой форме, а то и вовсе без нее. Казаки, так те и вовсе как братья-близнецы.

Семен прищурился, стал похож на казаха. Прям Корнилов. Вгляделся в генерала.

— Нет, не помню, — сказал он, наконец.

Прапорщик нехорошо ухмыльнулся.

— Ну а полковника Лузового из 4-го батальона помнишь? — спросил солдата Казанович. — Отчаянный вояка был. Он однажды один 15 австрияков в плен взял. С солдатами плясать любил. А в дни рождения каждому старался подарочек сделать.

— А-а! — обрадовался Семен. — Полковника помню. Он однажды мне в харю так дал, что голова три дня тряслась. Но по делу, в карауле закурил.

Красноармейцы заржали.

— Погиб он, — недовольно обернулся на приятелей Семен. — Чего гогочете, и среди их благородий хорошие люди попадались.

— Смотри, комиссару это не скажи, — посоветовал Семену прапорщик.

— А ты меня, Федька, товарищем Зильбергласом не пугай. Он человек рассудительный и понимает, что люди разные бывают. Нельзя всех скопом черным дегтем мазать.

— Ты это корниловцам скажешь, когда они сюда придут и тебя на виселицу потянут.

— А что, Федор, — подошел к артиллеристу Казанович, — думаешь, не устоим, дрогнем, побежим от кадетов? Идею свободы, равенства и братства рабоче-крестьянских классов, за которую стоит товарищ Троцкий, предадим?

— Я…, — замялся Федор. — Я такого не говорил, товарищ… Да что там, шли своей дорогой и идите.

Казанович махнул рукой. Тоже сделал и капитан Авдеев. Нестройная колона добровольцев потянулась мимо орудийной позиции красных.

— Вы сейчас куда? — спросил Семён.

Авдеев отодвинул его рукой от генерала:

— Тебе что за дело?

— С вами пойду. Мне к Новому базару надо. Сестра у меня там живет. Хлеба отнести. — Он встряхнул вещь мешок за спиной. — Как эшелон с продовольствием пришел, подкармливаю. У Глашки трое детей. Отпустишь, Федька?

— Совсем устава не соблюдают, — вздохнул прапорщик. — Ну иди, токмо не засиживайся. Туда и обратно. А то комиссары проверку спроворят, тебя в дезертиры запишут… сам знаешь. И мне достанется.

Прошли синагогу, реальное училище, музыкальную школу.

Семен, который шагал рядом с Казановичем, сказал ему:

— Мимом больницы вам идти не следует.

— Почему? — удивился Борис Ильич.

— Потому что там полно красных постов. Из латышей. Те ушлые, не то, что Федька — балабол. Вмиг раскусят.

— Что? — схватил за плечо солдата Авдеев.

— А то, что я сразу признал вас, господин генерал. Что же я своего командира Казановича не узнаю? Не ослеп еще. Вы-то меня, конечно, не помните, я в хозвзводе служил, иногда вам ужин в штаб приносил. Знаю я, для чего вы в город пожаловали, но не сдам. За пару месяцев я понял, что эта за власть такая, большевистская. И не только я. Злоба, ненависть и обман. Латыши с китайцами такое творят, что и во сне страшном не приснится. И русские теперь от них не отстают. Комиссары говорят, генерала Корнилова поймаем, будем его как Пугачева в клетке по России возить. А потом, говорят, голову отрубим, как бешеной собаке и останки сожжем на революционном костре. А я слышал, Корнилов на Германской войне героем был, как и вы… Борис Ильич. Комиссары, гады, с немцами мир подписали. Всех нас продали жидам.

— Что ж, хорошо, что ты это про большевиков понял, Семен, — приобнял солдата Казанович. — Дай бог, чтобы и остальные твои приятели быстрее прозрели. Веди нас… на Сенную площадь. Кстати, сколько поездов на станции?

Семен тут же рассказал, что у вокзала 2 бронепоезда. Был третий, но он ушел в Ростов. Вчера пригнали состав со снарядами и хлебом, он стоит на 5-ом пути. Раненых, а их много, увозят на санитарном поезде в станицу Медведовскую, там вроде как разбили большой госпиталь. Завтра должно прибыть большое пополнение в 5 или даже 10 тысяч человек.

— Та-ак, — протянул Казанович. — Замечательно. Только бы Кутепов не оплошал.

Когда совсем стемнело, добрались до Сенной площади. Добровольцы рассредоточились по всему ее периметру — заняли позиции за лавками и магазинами, у фонтана. Что делать дальше было не понятно.

— Где же Кутепов? — нервничал Казанович. — Если бы прорывался, мы бы его услышали. Черт, город вроде бы теперь перед нами как на тарелке — бери, не хочу. Ударь в спину красным, они побегут, только пятки будут сверкать. Но одного нашего отряда мало.

Под утро стало понятно, что ни полка Кутепова, ни других отрядов, добровольцы не дождутся. Казанович принял решение уходить из города, пока еще не совсем рассвело.

Тем же путем, по совету Семёна, который ни на шаг не отходил от генерала, не пошли. Сделали большой крюк через северную часть города и мимо Хлебного рынка вышли на Кругликовскую подъездную дорогу. Хотели пробраться к реке Кубани через Сады Сельскохозяйственной школы.

Здесь и нарвались на разъезд красных. Сначала вроде бы неплохо поговорили, мол, свои, сорокинцы, идем на передовые позиции к Артиллерийским казармам. Но тут появился еще один разъезд, а за ним немалый отряд большевиков. Может, и обошлось бы, однако кто-то не выдержал, выстрелил в комиссара. Тот свалился с лошади, будто скошенный шашкой стебелек. Фуражка с красной звездой докатилась до ног Семена. Поднял.

— Это ж товарищ Зильберглас, — выдохнул он.

А потом началось…

Прорваться к реке Кубани удалось не всем. Тем не менее, потери оказались не такими уж большими. Шли стремительно, с натиском, нагло.

У кирпичного завода опять бой. Красные успели развернуть пушку, выстрелить шрапнелью. С одного раза уложили 5 добровольцев. Повторить им не дали, забросали гранатами. И это было ошибкой. Снаряды сдетонировали. Взрыв случился такой силы, что уничтожил не только расчет красных, но и столько же корниловцев. Осколком ранило в руку Казановича. Генерала кое-как перевязал капитан Авдеев. Вскоре его самого не ранили в предплечье.

Семен остервенело отстреливался от большевиков. Как будто и не сидел он с ними еще вчера вечером в одном окопе и не ел из одной миски. Видно, здорово они ему опротивели, — думал Казанович.

Фамилии его Борис Ильич так и не узнал. Когда уже до спасения было близко, передовой отряд марковцев открыл по красным отсекающий огонь, появилась из Садов и конница Эрдели, Семена убило рикошетной пулей прямо в висок. Он и понять ничего не успел. Казанович закрыл ему глаза, перекрестил широко, словно поп. «Славный был парень, — сказал он. — Побольше бы таких прозревших. Ничего, скоро все поймут, что такое жидо-большевизм».

— Вот я вас, господа штабные, и спрашиваю — куда подевался полковник Кутепов? — заключил вопросом свой рассказ Казанович. — Струсил что ли?

Александр Павлович Кутепов пользовался в армии непререкаемым авторитетом, и подобное обвинение могло иметь большие последствия, если бы его услышал сам полковник или его адъютанты. Именно Кутепов в январе разбил, да дважды, красных под командованием Сиверса у Матвеева Кургана. Это была первая крупная победа Добровольческой армии, которая необыкновенно вдохновила людей. Теперь Кутепов был командиром 3 роты 1 Офицерского полка. К счастью, ни полковника, ни его помощников на ферме не оказалось.

— Тихо, голубчик, — попытался успокоить Корнилов Казановича. — Нельзя же так.

— А вы мне рот не затыкайте! — вспылил генерал. Подскочил со сломанной телеги, она изменила центр тяжести, и Лавр Георгиевич упал на землю, смешно задрав ноги.

Кто-то засмеялся. Первым ему помог подняться сам раненный Казанович.

— Простите, ваше превосходительство. Право, неловко вышло. Не ушиблись?

— Ах, оставьте, Борис Ильич. Пустяки. Я вас понимаю, но и вы поймите…

— Нет, уж это вы меня поймите, — перебил Казанович.

В разговор вмешался Антон Иванович Деникин. Он отряхнул командующего, взял за плечи Казановича.

— Полно, господа, прямо как юнкера. Лучше обсудить все без эмоций.

— Что же тут обсуждать? — уже более спокойно, но так же хмуро ответил генерал Казанович. — Я пробился к центру города, фактические его уже взял. Но… потерял людей практически напрасно.

Санитары начали разматывать тряпки на раненой руке Казановича. Идти с ними в перевязочный пункт он отказался. Красуется генерал, ухмыльнулся про себя Романовский, хочет всем показать, что он кровь проливает за Россию. А мы тут в тылу прохлаждаемся.

Но Казанович вовсе не по этой причине не шел с санитарами. Генерал потерял много крови и боялся, что в душном помещении потеряет сознание, а он еще не все сказал этим «стратегам».

На ферму прискакал запыхавшийся Кутепов. Поручик Хаджиев разыскал его у Артиллерийских казарм. Полковник узнал, что убили Неженцева и решил занять его позиции, не дожидаясь расстановки из штаба. Он не знал, что командовать отрядами Неженцева, Корнилов поручил уже Маркову.

— Что случилось, ваше высокопревосходительство? — вытянулся он перед командующим.

Высшие офицеры и командиры могли позволить себе не называть Корнилова «вашим высокопревосходительством», достаточно было лишь «превосходительства», но Кутепов всегда строго соблюдал армейский и гражданские этикеты и не мог позволить себе, как он выражался, «пренебрежения» к командованию.

Корнилов лишь махнул рукой, давая возможность задать вопрос полковнику Казановичу. И тот не заставил себя ждать:

— Извольте объясниться, Александр Павлович. Вы получали мою просьбу с кадетом Соломиным поддержать меня в продвижении в центр города? По параллельным улицам.

— Никакой депеши, уважаемый Борис Ильич, или устного донесения я не получал. Кадета Соломина я и в глаза не видел, — ответил тот.

— Как же так…, — не знал, что на это сказать Казанович.

— Видно, это тот парнишка, который бежал к нам от церкви, ваше благородие, — вступил в разговор адъютант Кутепова. — Его красные в спину застрелили, у бакалейной лавки. Помните?

— Да, помню, — кивнул Кутепов. — Знал бы о вашем продвижении, господин Казанович, непременно пошел бы тоже. Плохо согласуем наши действия, господа.

— Очень плохо, — охотно поддержал Кутепова Казанович и посмотрел на Корнилова.

Командующий резко развернулся и пошел в свою комнату.

Однако ни через день, ни через два наступления на Екатеринодар не состоялось. Утром Лавра Георгиевича убило вражеской гранатой, которая пробив стену возле окна, залетела в комнату. Первыми прибежали генерал Казанович и адъютант Хаджиев. Командующий был еще жив, но помочь ему они ничем уже не могли. Корнилова вынесли на высокий берег Кубани. Он открыл глаза, попытался что-то сказать, но не смог.

Начальник штаба Романовский спросил генерала Деникина:

— Вы примите командование, Антон Иванович?

— Да, — коротко ответил помощник Алексеева.

На совещании командиров, обсудив положение, пришли к выводу, что наступать на Екатеринодар — значит погубить армию. Нужно отходить на отдых в южные станицы. Новый командующий Деникин утвердил это решение.

Многие вздохнули с облегчением.

Лавра Георгиевича все безмерно уважали, но будь он жив, о екатеринодарский утес белое движение разбилось бы вдребезги.

Над рекой повис густой туман, а под утро началась тяжелая метель. Весна никак не могла взять власть над кубанской землей.