Мои слова под дождем не мокнут, или Повесть о потерянном солнце Книга 1. Основана на снах, музыке и воспоминаниях

Оксана Колобова

«А река? Река ведь тоже теплеет, но когда как – иногда она остывает быстрее, чем песок. Выходит так: солнцу песок и река, а небо – птицам. А нам что? А нам все из вышеперечисленного. Но им мы не принадлежим – ни солнцу, ни песку, ни реке, ни птицам – мы принадлежали только себе. Иногда друг другу. В этом наша потерянность. В этом наша боль и тоска…»

4

Тридцать шесть и тридцать шесть

Небо окрасилось в ярко-красный. Солнце было как раскаленный уголек. Я визуально поместила его в печку, закрыла заслонку и села на лавку. Скоро придет дедушка. Сама я помешивать боялась — вдруг обожгусь? А он придет и перекатит это солнце туда-сюда, пока то не воспламенеет. Тогда его можно вешать на небо, нет, немного левее, вот так, и немного ниже, чтобы деревья закрывали. А может быть, это солнце и на небе кто-то туда-сюда, может, если бог помешает — загорится, забудет или уснет — нет. И облака ведь когда есть, а когда нет: когда кудрявые и во множестве, а когда плотные и всего по нескольку штук. Может, это бог их на небе рисует? Может, когда ему хорошо, он рисует облачка красивыми и воздушными, а когда ему плохо, зачеркивает лист к чертям? Так и получаются тучки? Ручка штрихует, размазывая себя по небу, и пару раз дырявит холст — из этих дыр потом заморосит дождик. Больше силы — больше дыр, а значит, больше дождя. Я подумала, ничего себе. Я сложила руки и положила на них подбородок, глядя на нее снизу вверх. Она всегда изобретала новые позы, аргументируя это тем, что телу нужно давать чувствовать себя по-новому. Откинув сидение чуть назад, она лежала на нем задом наперед, для лучшей наглядности — локти смотрят в заднее лобовое стекло, пятки — в педали. Я лежала и думала — что бы было, если бы она случайно нажала на газ? Нас бы тут же понесло к воде, и не успели бы мы опомнится, как тут же оказались на дне реки.

— Ты чего так старательно обдумываешь?

— Ничего.

— Уж прям ничего?

— Ага.

Пахло сигаретами и старой кожей. Мне нравился этот запах. Мне нравилось, что она сидела задом наперед. Это помогало моему телу чувствовать себя по-новому.

— На, глянь-ка.

Зажав сигарету зубами, она развернула книгу и сунула мне ее под нос. Я всмотрелась.

— И?

Ия махнула руками, мол, не могу сказать. Видимо хотела, чтобы я сама догадалась.

— Это что?

— Не видишь?

Я всмотрелась еще раз.

— Нет.

— Маленький паучок. Смотри, лапки поджал — наверное, перебежать хотел, а его раз и захлопнули. Почти гербарий.

Он был крошечный — в тетрадную клеточку не убрался бы точно. Его можно было с легкостью перепутать со случайной кляксой или каким-нибудь причудливым печатным знаком — настолько выцвели и стерлись буквы. Я потрогала его ногтем. Его лапка чуть отклонилась от курса, и теперь его тельце было похоже на пятиконечную звезду. Пятым концом была его голова. В эту секунду мне захотелось сделать что-нибудь подобное — может, высунуться сейчас из окна и подобрать какую-нибудь букашку, чтобы положить ее меж листов и написать где-нибудь рядом: «После библиотеки. У реки».

— Эй! Испортишь.

Она забрала книгу себе и отвернулась.

— Так забавно.

— Что?

— Да ничего.

— Говори.

— То что он случайно в этой книге оказался. И так же случайно остался в истории. Может быть, на века.

— Это все равно что попасть на фото какой-нибудь знаменитости, идя в магазин за хлебом.

Я хохотнула.

— Да, наверное. А кроме пауков там ничего нет?

— Только пометки какие-то, но я не уверена, что его рукой. Дедушка редко обводил слова и так же редко их подчеркивал. Этого он не любил. Он любил зачеркивать некрасивые или неправильные слова и писать над ними красивые и правильные. Он любил карандашные заметки вроде «это к тому, что…”, «т.е…”, «возвращаясь к…”, «вспоминается…» и т. д. И «и т.д.» он тоже писал, кстати говоря.

— Ты думаешь, дедушка тебе правда что-то оставил?

— Мог. У него было много секретов. С ними он ни с кем не делился. А мне обещал, когда вырасту. Кстати, смотри что здесь есть.

Она выкинула сигарету в окно, зачем-то вывернулась наизнанку и потянулась рукой к заднему карману своего сиденья. В них, оказывается, тоже что-то лежало. Я их все это время даже не замечала — никогда не сидела сзади.

— Смена. Здоровская штука.

В ее руках оказался фотоаппарат. Такие я уже где-то видела, но не могла вспомнить где. Иногда, знаете, вспоминается что-то уже замыленное, давным-давно позабытое, но все равно вспоминается, берясь незнамо откуда. Непонятно, сам ты это придумал или где-то увидел, а может, оно явилось тебе во сне? Непонятно, откуда у него растут ноги — о каких ногах речь, если и рук то не видно, не вспомнить? Подобное я испытывала с садиковским мылом и полотенцами, вафельными такими, знаете, накрахмаленными — они всегда красиво висели на крючках, а мы некрасиво бросали их где придется. Когда на мыльный и затопленный умывальник, когда на пол. Больше из обстановки ничего не вспомнить, только черствые полотенца и пахучее мыло, которым некоторым хулиганам намыливали рот и уши. Иногда этот запах резко дает мне в ноздри, вылавливая меня то в примерочной, то в очереди за жвачкой или где-нибудь в толпе, что было еще хуже — тогда найти источник аромата становилось почти невозможно. Я не могу его описать — я его не помню. Но если услышу, то обязательно узнаю. Наверное, это то же самое что забыть человека и не суметь визуализировать его в своей голове, а потом испугаться и обомлеть, увидев те черты в чужом лице, следом пережить момент и не вспомнить этих черт снова. Спрашивается, зачем это все было?

— Хочешь подержать? Он о-о-о-очень старый, и наверное, очень ценный. Кусков за пятьдесят продашь.

Она доверила фотоаппарат моим рукам, отдав его с преувеличенной нежностью — как могла, наверное — а сама полезла в карман. Пока я и так и сяк примерялась к нему то глазом, то ладонями, пытаясь понять, как он функционирует, и самое главное, как именно держал его в руках ее дедушка, она что-то усердно искала. В ту минуту мне казалось, что стоит мне сфотографировать окно, траву, или ее, сидящую рядом со мной, а потом проявить пленку — то я увижу мир его глазами. Мне бы этого очень хотелось. Мне бы очень хотелось побывать в его теле и присвоить себе его слова — «записки», «понимание», «разбитое окно» и в особенности «февраль». Интересно, это она мне это обожание внушила, или я хотела получить его частичку применимо к своей персоне? Да и фиг с ним. Я посмотрела в окошечко. Оно показало мне кусочек затонированного окна, дорожный крестик и ее растрепанную макушку. Из неё торчали намагниченные волоски, качающиеся туда-сюда на своих невидимых качелях. На тех самых. Я была рада, что не забыла про них; они были рады, что не остались плоским воспоминанием — увы, они стали воспоминанием выпуклым. Я снова приложила глаз — помещенные в прямоугольник, угловатое плечо и катушка пленки, лежащая у нее на ладони, были красновато-коричневого оттенка. Я подумала — ее дед, должно быть, ни раз наблюдал ту же картинку.

— Видала?

Я навела окошко на ее губы. Улыбка сменилась раздражением и протянутой рукой. Та приблизилась к моему лицу и отобрала фотоаппарат. Все, теперь я была собой, со своим багажом слов и вопросов. Я подумала: а что, если этот багаж где-то оставить? — случайно или с таковой видимостью? Было ли бы мне жаль? Нет. Но мне было жаль, что в том фотоаппарате не оказалось пленки. Было жаль, что я не оставила ее улыбку гербарием и не убрала куда-нибудь в кошелек или в потайной кармашек пиджака. Было жаль, что Бим ушел от меня слишком рано, и что нет теперь ни его мух, ни той самой сумки-переноски. Я подумала — у ее деда этих гербариев, наверное, и в кошельке, и в карманах было полным полно. Невольно я представила его, седого и с палкой в руке, или как там, с посохом — так они у пастухов называются? — представила, как он стоит и молча наблюдает за тем, как овца сжирает все его памятные гербарии — ее улыбку, смех, зелень травы и яркость солнца, прелесть и вдохновение музыки. Все-все. Почему ее с ним нет? А я бы к нему ее отпустила? Мой багаж все пополнялся и пополнялся. Было не жаль его где-то оставить или кому-то подарить. Было жаль штанов, в которые я уже не влезала, а все таскала с собой как дура, в надежде на что-то — в надежде на что? — и оставляя этот багаж где-нибудь в магазине или на дороге, я бы сперва их достала, продолжая рассчитывать на то, что когда-то в них влезу.

— Ты чего молчишь? Не пробовала ни разу?

Я мотнула головой. Она наклонила свою, мол, ну ничего, сейчас догоним.

— Пленку вставляем внутрь. Вот так, усекла? На кнопочку надо нажать и она сама закатывается, видишь? Теперь можно снимать. Правда тут всего тридцать шесть кадров.

— Тридцать шесть?

— Ага.

— Считай, тридцать шесть фоток. Не так много, да? Дедушка раньше очень много фотографировал. Могу тебе показать пару фотографий. Потом.

Она перевернулась на спину, продолжая вертеть в руках фотоаппарат. Я удивилась — в ее руках он выглядел совершенно не тяжелым, как если бы эта тяжесть впитывалась и нейтрализовалась ее руками.

— У меня есть его пленка. Бабушка подарила мне ее на день рождения.

— Правда?

Я приподнялась.

— Ага. Я ее еще не проявляла.

— А собираешься?

— Когда-нибудь.

— Не думаешь, что прояви ты их, вопросов в твоей голове стало бы меньше?

— Если честно, то нет.

Может, все это от пристрастия к вопросам? — к тому, чтобы плодить их и намеренно не искать ответов? А я этим тоже страдала?

— Я бы хотела проявить их в какой-то особенный день, если ты понимаешь. Может перед смертью или типа того, что бы я такая о, теперь я понимаю, и потом сразу умерла. Чтобы новых вопросов не появилось. Чтобы не успели, знаешь. И чтобы я умерла с видимостью пустого листа.

— Как думаешь, если бы ты выписала все вопросы из своей головы на бумажке, то сколько бы их там было? Если бы была возможность их сосчитать.

— Бумаги всегда будет мало. Любого блокнота тоже. Поэтому, я считаю, уместнее будет вопрос: сколько таких блокнотов мне понадобится?

— И сколько?

— Фиг знает. Может, целый магазин. Не хочешь выйти поснимать?

— А с лестницами у нас какой план?

— Я думаю, нам надо найти ту, по которой взбирался мой дедушка.

— А кто-нибудь знает, что это была за лестница?

Ия промолчала и я не поняла, что она имела ввиду — да или все-таки нет. А может, уместнее было бы все-таки «не знаю»? Она взяла фотоаппарат и сигареты. Я взяла себя в руки, а потом все свои вопросы в охапку. Может, самое время оставить их где-нибудь под кустом или утопить в реке? Дорожка хрустела мелким гравием. Солнце катилось от нас куда-то туда, где нас нет. И где нет наших вопросов и слов. Где, возможно, только лестницы и что-нибудь еще — шашки, вино и овцы? Наверное. Небо стало нежнее, как будто перед дождем. Нам стоит его ждать? Или нет? И смогут ли эти вопросы оставить меня в покое?

— А как эти снимки потом проявляют?

— Что, даже в фильмах не видела?

Гравий шуршал под ее подошвами. Она наткнулась на мое молчание и обошла его стороной. Потом дорожка гравия перешла в песок и наши шаги стали тише и гулче.

— Ну ты даешь, тетя. Ну короче, сейчас таких мест наверное нет, но раньше, когда, к примеру, мой дедушка был еще молод, были специальные студии. Внутри них были красные стены. И все красное, воображаешь? Может, какие-то лампы были или типа того. Не знаю. Но сейчас можно проявлять их с зашторенными окнами, на крайняк — под одеялом. Ванная тоже сойдет.

— А почему именно так?

— Почему именно красный?

— Ага.

— Так не проявится наша пленка. Интенсивность света при прохождении через красный светофильтр очень сильно уменьшается по всем частотам спектра. А оставшийся свет не содержит инфракрасного, который в первую очередь и засвечивает.

— А, ясно.

— Но любую современную пленку проявляют в абсолютной темноте.

— Получается, это темнота высвечивает картинки?

— Угу.

— Но свет этого сделать не может?

— Не-а.

У нее под ногами зашуршали мои слова.

— Получается, темнота может быть светом?

— Тогда как в самом свете есть доля темноты. Да, все правильно. Вот отфоткаем эти тридцать шесть кадров, и можно пробовать.

Мы не спеша пошли к реке. Рядом, как памятник, стояла какая-то заброшенная лодка. В нее можно было сесть и смотреть на воду — представлять, что плывешь куда-то, где нет нас и наших слов и вопросов. Интересно, а под водой лестницы тоже бывают? Или таких нет вообще? А как же затонувшие города? Вместо того, чтобы сесть в эту лодку и отправится искать когда-то затонувшие лестницы, мы выбрали местечко на берегу чуть поодаль от спуска. Лестница находилась в десяти метрах от нас и простиралась вниз до самой воды. Солнце прощалось с нами, а песок оставался теплым. Это было похоже на тайные встречи любовников. Может, они и были любовниками? А река? Река ведь тоже теплеет, но когда как — иногда она остывает быстрее, чем песок. Выходит так: солнцу песок и река, а небо — птицам. А нам что? А нам все из вышеперечисленного. Но им мы не принадлежим — ни солнцу, ни песку, ни реке, ни птицам — мы принадлежали только себе. Иногда друг другу. В этом наша потерянность. В этом наша боль и тоска.

— И что, ты даже криминальные фильмы не видела?

— Ты же говорила, они плохо влияют на пищеварение.

— Это я про боевики говорила.

— И что-то про нарушение гармонии с миром.

Она махнула рукой и украдкой на меня посмотрела, мол, неужели помнит, или это все-таки ну вот, сама себе на хвост наступила? Я сняла сандали и пропустила теплый песок сквозь пальцы. Вы же знаете такое выражение: «время сквозь пальцы?» Это было оно. Я это почувствовала. Это было все равно что пропускать через себя весь мир. Она отдала мне фотоаппарат и я навела на нее окошечко. Тогда я снова пропустила его через себя. Но уже больше не выпустила.

— Нажимай, не бойся.

Я нажала. Наверное, в этой фотографии этот мир тоже застыл. И его кусок в ней так и останется, может быть, гербарием, или тем паучком, бегущим куда-то мимо. Так и он, наверное, куда-то бежал, а я поймала его одним щелчком — чик! — и тот опять куда-то заторопился, пытаясь объять всего-всего себя. У него получится? Ия искала сигареты, а я следила за ней в маленькое окошечко, чувствуя, что мира на этой фотографии уже нет — он бежал за солнцем, сверкая пятками по водной глади. Тогда я направила окошечко на нее. Вода была нежного розового оттенка, а следы бегущего мира, отдавая мне в глаз копьями бликов, светились слепящим оранжевым. Они выглядели как очередная победа мира над солнцем. Может, солнце поэтому от нас убегало, а потом прибегало к кому-то другому? — потому, что его догонял мир? Так и носятся, наверное, по кругу, опережая время и друг друга — а им суждено встретится? Я подумала, что нет. Все равно что нам это солнце догонять — фигня полная.

— Вон-вон! Птичек тоже сними!

Чайки встрепенулись и полетели через все небо. Наверное думали, что мир его у них украдет. Я с грустью сделала пару снимков. Мы посмотрели друг на друга. Сигарета на ее губе медленно закачалась — качели, видимо, и тут побывали.

— Может попробуешь меня с той лестницы толкнуть?

— Давай посидим еще минут пять. Мне надо собраться с мыслями.

— Да ладно, че ты. Упаду так упаду. Ну покачусь, может, кубарем. Ничего такого.

Мы засмеялись. Она поперхнулась и я засмеялась громче.

— Второй перелом ключицы схлопотать не боишься?

— А вдруг это та лестница? Вдруг это того стоит?

Я пожала плечами.

— С чего ты решила?

— Мы с дедом часто приезжали сюда.

Ее голос настойчиво перебивал шум волн, набегающих на песок. Я взглянула на берег — все-таки, доля соперничества между ними была.

— На этом месте он учил меня фотографировать. Прям как я тебя.

— А ты не подумала, что если ты свою лестницу найдешь, меня с моей уже некому будет толкать?

— Заплатишь кому-нибудь. А может, кто-то захочет стать добровольцем.

— А если серьезно?

— Можем вместе с нее покатиться. Кувырком, а?

— Держась за руки?

Вместо ответа она поднялась на ноги и протянула мне руку. Я сомневалась недолго и схватилась за ее ладонь, будто я — чайка, а она — мое небо, за которое мне предстоит бороться. Солнце было еще тут, с нами, когда небо скаталось. Вот-вот прыснет дождик. Я чувствовала его приближение всем своим нутром. Река, кажется тоже — боялась, что смоет песок? Если так, возможна ли между ними тайная любовь? Это все объясняет. А я шла за ней по песку, оставив ему свои сандали. Лестница была длинная, пространная; где-то на середине держала поворот, огибая береговой выступ. Смотря на нее издалека, я невольно оценивала ее масштабы, прикидывая, где нам повернуть и как извернуться, чтобы не пролететь через перила и не нырнуть головой в песок.

— На раз, два, три?

Я дважды сжала ее ладонь и это было да. Пора бы нам изобрести собственную азбуку морзе. Она побежала прежде, чем я тронулась с места, и мы обе упали в песок, так и не отпустив руки друг друга. Смаргивая запутавшиеся в ресницах дождинки, я лежала на песке и думала, будет ли в наших жизнях момент, когда мы их отпустим, и наконец, что же должно произойти, чтобы мы это сделали? Она, должно быть, тоже смотрела в небо, и дождинки, должно быть, тоже капали ей в глаза.

— Еще раз?

Ия подняла меня на ноги. И я, шатаясь и немного дрожа, подумала, что это, наверное, то и было. Это и был мой лучший ретрофутуризм. Не хватало Бима и его мошек, и еще чуть-чуть — бабушки с ее кашей. Не все так просто — на этом пришлось бы закончить рассказ.

— Раз, два, три!

И мы понеслись, опережая друг друга, как мир опережало солнце и наоборот, солнце опережало мир — с таким же успехом. Но в единой точке им никогда не сойтись. Ноги мерзли, соскальзывали, и пару раз разъезжались на повороте, а она поддерживала меня за руки, не давая упасть и повалить ее за собой — так солнце и мир поддерживают друг другу жизнь. Мир не давал солнцу навечно закатиться за горизонт; солнце не позволяло миру закатиться за горизонт вместе с ним — на двоих там места не хватит. Отбежав, мы повалились на песок. Выигравших нет.

— Как думаешь, получилось?

Я подумала, что получилось с первого раза. Но ничего не сказала.

— Давай представим, что получилось. Закрой глаза и скажи что видишь.

Я отвернулась к реке. Дождь танцевал на воде, как на плотно натянутом барабане. Я смотрела на капли как завороженная, пока те текли по моим волосам и затекали в уши, склеивая волосинки между собой. Солнце, наверное, тоже смотрело — оно было здесь, с нами. Я вытянула к нему руку, но вместо него коснулась дождя.

— Ты первая.

— Ты не закрыла глаза.

Я сжалилась.

— Закрыла.

— Точно?

— Да.

Она помолчала. Мелкая дробь дождя заполнила собой паузу.

— Я вижу огромное решетчатое окно. Круглое, окрашенное белой краской. За ним зеленый-зеленый газон, как на картинках или календарях, ты по-любому видела, а на горизонте — серо-белые горы, похожие на вывернутый наизнанку кариес.

Я не сдержала смешка. Она небольно дернула меня за палец.

— На газоне пасутся овцы, чистые-чистые, белые-белые, а главное кудрявые. Из их шерсти бабушка свяжет носки. Среди овец я вижу дедушку. Он курит сигарету и машет мне рукой, закрываясь второй от солнца. На нем кепка «Янкиз», куртка из овчины и митенки. Я пью горячий чай и смотрю на него в окно. Не знаю почему, но вкуснее чем в детстве чай никогда не будет — почему? — проблема в нем или все-таки в нас? А может, ни в том и не в другом? Иногда мне кажется, что мир, в котором мы спим и едим, уже не тот, в котором мы спали и ели когда-то давно. И ощущается это так, словно в какой-то момент его для нас подменили. А этот мир ничто иное как громадный коридор, из которого нам всем нужно искать выходы. И у каждого этот выход свой. Представляешь? Коридор вместо настоящего мира — звучит как антиутопия или кем-то выдуманный ретрофутуризм, который так же случайно сбылся, как маленький паучок навечно застыл на страницах книги.

А дождь все капал и капал. Наверное, он в этом коридоре главный.

— А шанс один из миллиарда возможных. Вот и посчитай вероятность. Был у нас в универе препод по математике. Он был настоящим фанатом теории вероятности, и любой наш спор или диалог сводился к тому, что ну вот и посчитайте, какова была вероятность победы сборной Германии, или вот и пораскиньте мозгами, какова была вероятность того, что мои сигареты кончатся уже в воскресенье, а не утром сегодняшнего дня. Примерно такие задачки и были, клянусь тебе. Не все их, конечно, решали правильно — да и кто знает, как было правильно, а как нет? — но он то знал. Потом он выиграл дом в лотерее. Забавно? Еще бы! Этот случай до сих пор удивляет меня. Так в чем суть? Суть в том, что угадать ее, эту вероятность — как два пальца обоссать, легче только попасть впросак, а не под нужный процент. Но он в него попал. Хороший был дядька.

Ее рука шелохнулась, потом зашуршала одежда. Я догадалась, что она приподнялась, и тогда открыла глаза.

— Давай так, какова вероятность того, что мы найдем нужную лестницу?

Я подумала, неужели она хочет обсудить это под дождем?

— Сперва нам нужно посчитать общее число лестниц.

— Это же невозможно.

— Под ним будут пониматься все известные нам лестницы. Вот какие ты знаешь?

— У нашего дома.

— Ну.

— У дома администрации.

— Ну.

— На двух мы сегодня уже были.

— Ну.

Я замолчала.

— А на одной еще не были.

— Правильно.

Она выжидающе на меня смотрела, кажется, ведя свой подсчет про себя. Мне было нечего сказать. Она заговорила сама:

— Подземный переход — две, торговый центр — шесть, дом моего дедушки — две спереди и две сзади, продуктовый — одна, парк аттракционов — черт его знает, примерно семь. Еще примерно десять — соседские.

Она взяла палку и начертила на песке такой чертеж:

— А двадцать откуда взялось?

— Это те лестницы, на которых мы были с дедом.

— Ясно. И как это нам поможет?

— Не знаю. Потом решим.

Задачку смыло дождем. Она помогла ему палкой. Фотоаппарату был конец. Какова была вероятность? Что возьмем за m, а что за n?

И какой будет x?