Мои слова под дождем не мокнут, или Повесть о потерянном солнце Книга 1. Основана на снах, музыке и воспоминаниях

Оксана Колобова

«А река? Река ведь тоже теплеет, но когда как – иногда она остывает быстрее, чем песок. Выходит так: солнцу песок и река, а небо – птицам. А нам что? А нам все из вышеперечисленного. Но им мы не принадлежим – ни солнцу, ни песку, ни реке, ни птицам – мы принадлежали только себе. Иногда друг другу. В этом наша потерянность. В этом наша боль и тоска…»

3

Там, где на потолке звезды

Ия остановила машину времени на обочине. Я сняла очки и положила их в бардачок. Она свои тоже приспустила и стала смотреть в окно вслед за мной, пытаясь угадать, на что именно направлен мой взгляд: на плющ, опутывающий стены плотными зелеными косами, на побитые стекла, торчащие из рам когда квадратами, а когда треугольниками, — причем, не всегда равнобедренными — или на дверь, прежде заколоченную, а теперь оторванную и аккуратно приставленную к перилам крыльца, будто это бы могло что-то исправить. Библиотека стояла под сенью множества деревьев, и те приобнимали ее за плечи, защищая от вторжений внешнего мира. И она стояла, пострадавшая, без двери и с побитыми окнами, но все-таки уцелевшая. Тогда мне показалось, что Ия смухлевала, и что с этой библиотекой она была знакома если не тесно, то почти — взгляд выдавал ее с потрохами. А меня выдавала та нервная и импульсивная озабоченность, с коей я рассматривала ее вспотевший лоб и геометрию челки, по-всякому легшей ей на виски.

— Ну что, пройдемся?

— Каков план?

— Нет никакого плана.

Она вышла из машины и я пошла за ней, тихонько прикрыв за собой дверь. К вечеру становилось свежее и по моим ногам прошелся пружинистый озноб, обтянувший собой все мое тело. Не знаю, знакомо ли вам это ощущение, но я, кажись, знакомилась с ним если не объятием, то рукопожатием точно — это чуть ли не единственное объяснение тому, что ко мне оно прилипало, а к другим не подходило за километр. Ощущалось оно как больное вдохновение и внезапное желание потанцевать, но я не танцевала, я просто накрывала на себя что-нибудь сверху, чтобы больше не лихорадило. Тогда оно уходило, а потом приходило как-нибудь опять, и обязательно в то же лето. Иногда я думала, что оно ходит только за мной и больше ни за кем другим. Думала, что спит со мной в одной кровати, свернувшись в ногах калачиком, и поднимается тут же, стоит мне куда-то уйти — попить воды или пописать. Может, оно и в этот раз было здесь, может, ехало с нами на заднем сидении, а потом выхватило из времени самый неожиданный для нападения момент. Я это все-равно предсказала, как мы предсказываем влюбленность и еще кучу вещей, что чувствуются на глубине, а не где-нибудь на поверхности.

Я огляделась. Воздух влажный и плотный — видимо, где-то поблизости был водоем. Библиотека выглядела как-то противоестественно и даже несколько сюрреалистически, хотя сюрреалистического на первый взгляд в ней было довольно немного. Но смотреть на нее из окна было в разы привычнее — так, например, на картины принято смотреть в галерее или в музее, но уж точно не в стенах бедной хрущевки. А она была той самой хрущевкой, если так вам будет понятнее.

Она поднялась по лестнице с глухим сопровождающим звуком, и я боялась, как бы половицы не провалились, и как бы она в этой лестнице не застряла, не вывихнула себе ногу или еще чего. А потом я все же пришла к мысли, что наверное, в этом-то и была бы вся суть.

— Так и будешь стоять?

Я пошла за ней и подо мной ступеньки заскрипели громче — так, будто принимать меня не входило в их планы. Она протянула мне руку и я схватилась за нее, неудобно переплетя пальцы — видимо, где-то затесались лишние два. Когда я поднималась, ее рука в моей ощущалась чем-то вроде того же сюрреализма. Пока она здоровалась со стенами и перилами, поочередно прикладывая к ним руку, я заглянула внутрь. Внутри было темно и грязно — изуродовали все, до чего могли докоснуться — многие книги разворовали, а оставшиеся лежали ничком на полу — неприкрытые, раздетые до гола, совершенно беззащитные перед ветром, дождем и солнцем, они одним своим взглядом что-то переворачивали у меня внутри. Тогда я подумала, что это похоже на кладбище книг, кстати, кем-то когда-то любимых. Потом я подумала, что здесь могла жить чья-то человеческая история. В книгах были записаны воспоминания, а с течением времени их кто-то выкрадывал, вырывая по странице. Дверь выломали, а стеллажи опрокинули вместе с книгами, и те лежали, жалобно глядя на всякого, кто сюда приходил. Но в их глаза никто не заглядывал. В них не видели важности. Их не слушали. Книги кричали. Их пинали, рвали и топили в воде. А с ними пинали, рвали и топили чью-то память.

— Я ходила сюда с дедом. На этой лестнице я впервые сломала себе ключицу.

— А что, ты ее потом еще раз ломала?

— Да нет, я про переломы вообще.

Я смотрела туда. Я смотрела на трупы. А трупы ведь надо хоронить, да?

— Здесь он брал книги по овцеводству. Чтобы на всякий случай — вдруг соберется начать новую жизнь.

— И что, правда начал?

— Да нет. И все мы так думаем, мол, когда-то, или вот куплю и пусть полежит до лучших времен. До каких? Жизни и так мало бывает, понимаешь? Одной. Что уж о лучших временах говорить.

Она пошла внутрь и потянула меня с собой за руку — наверное, правда забыла, что моя рука осталась в ее руке. Наши руки уже давно вспотели и я бы с радостью вытерла свою об футболку, но для этого пришлось бы их расцепить. На полу было разбросано стекло, а под ним, наверное, и гвозди. Я все боялась, как бы она не поранилась, но она, скорее всего, об этом даже не думала — шла себе и шла по этому храму чьей-то былой памяти. А все потому, что имела право. Все потому, что кусок ее памяти тоже прятался где-то здесь, и было бы здорово, если бы она отыскала его целиком, а не обглоданным крысами или типа того.

— До тех времен дедушка не дожил. Да и вряд ли они его ждали. Вряд ли они ждут хоть кого-то.

— Наверное.

— Лучше не ждать их вообще, а делать их своей реальностью. Мой дедушка фигни не посоветует. Поняла?

— Я наступила на что-то мягкое.

— Мышь, наверное.

— Главное, чтобы не дохлые кошки.

— Главное не смотреть под ноги.

Я почувствовала, как судорога напала на меня вновь. Я покрепче сжала ее руку, и она удивленно на меня оглянулась — похоже, все-таки забыла. Некоторые стеллажи стояли нетронутыми, и как бы следили за нами — вдруг тоже ломать пришли? — но, увы, они бы с места так и не сдвинулись, даже если и да. В своей неизбежной неподвижности у них получалось только молчать и смотреть. Мне вдруг захотелось приезжать сюда хотя бы пару раз в неделю, обнимать их и рассказывать им истории из детства, чтобы им хотя бы иногда не было грустно и одиноко. Я бы справилась? Точно-точно? Клянусь, один стеллаж тихонечко скрипнул — это было «да»? Стеллажи стояли по обе стороны от входа. Посередине усеянный штукатуркой проход. На стене окно, теперь заколочено. Сквозь него было видно сияющую листву и кусочки неба. Предзакатный оранжевый свет капал в щели между досок, высвечивая летящие пылинки, фрагменты деревянного пола и книг, лежащих на нем обложками вверх. Может быть, небо пыталось прочитать заголовки? Я сказала об этом ей. Она фыркнула, но остановилась, и мы остались стоять так какое-то время — в этом свете и в этой оранжевой пыли, летящей незнамо откуда, покуда она не подорвалась и не потащила меня к левым стеллажам, между которых не проникал свет и взгляды других стеллажей, подозрительно нас осматривающих.

Мы остановились на четвертом ряду. Сюда свет почти не проникал и она шарила по полкам почти наугад, потом спохватилась и расцепила руки — вспомнила. Я выдохнула и вытерла свою об футболку, как и хотела, но мой клубок загрустил — видимо, не хотел отпускать, и надеялся, что она возьмет меня за руку когда-нибудь еще. И я тоже слегка на это надеялась — это если повысить процент честности.

— Что ищешь?

Я знала, что она не сразу ответит, и тогда решила походить где-нибудь рядом, пока она про меня не вспомнит. Теперь моя правая рука, которая на время касалась ее руки, ощущалась в моем теле как-то иначе — так, словно она была не моя, а чья-то другая. Удивительно, как за пару минут что-то может измениться до неузнаваемости. Вроде те же пальцы, те же черточки на ладонях и полукруги ногтей, растущих трапецевидно от меньшего к большему. Но для меня это была уже другая рука. Иногда я думала о том, что когда-то то же произойдет и во мне самой, и что в том случае стать прежней я уже не смогу. По какой-то причине я этого опасалась. Я не хотела быть человеком, которого больше не знаю.

Идя вдоль стеллажа, я чувствовала на себе чьи-то глаза. В тот момент мне казалось, что все пространство вокруг меня было скроено из этих глаз. Но ночью их наверняка становилось больше. В звездах мне всегда мерещился божественный взгляд. Сейчас эти глаза текли в библиотеку вместе с солнечными лучами, пылились между страниц и поскрипывали под моими подошвами. Их я могла найти у себя на ладонях, в дальних углах полок и между прутьями оконной решетки, где за нами подглядывал майский вечер. Он мог наблюдать за ней, пока этого не могла делать я. Он знал обо всем — и о ее историях, и о моей руке, которую я прятала у себя в кармане. Из другого конца зала раздавались еле-слышные шарканья ног и перестукивания — она переставляла книги. Стеллажи вокруг меня были так же наполнены старыми книгами. Разложенные без соблюдения порядка и какой бы то ни было системы, они пестрили всевозможными размерами и цветами. Мягкие обложки были сплошь обмотаны скотчем. Они навели меня на метафору о пластырях и израненной руке. Где-то между полок был спрятан птичий череп. Я представила, как птица нечаянно залетела сюда в окно и как потом не смогла выбраться обратно на волю. Это могло бы сойти за обыкновенную случайность, однако она все равно стала частью чьей-то памяти. Встречный вопрос — как можно верить в случайности, если они становятся поводом чего-то важного?

Здесь, между этих мрачных полок, я взяла его в руки. Он едва-едва занимал четверть моей ладони. Совсем крошечный след чьей-то свободы. Запихнув его себе в карман, я ощутила свое сердце до невозможности мягким — таким оно было, когда мне хотелось танцевать или плакать. А я продолжила стоять между стеллажей, растеряв способность шевелиться и о чем-нибудь думать. Теперь этот череп был у меня в кармане. Теперь его точно не склюют птицы. Стоя в одной позе, я прикидывала, что его можно поставить на полку, положить в банку или шкатулку, и тогда он обретет настоящее бессмертие. Рука в моем кармане замкнулась на хрупкой черепной коробке. Теперь мне было спокойнее. Я знала — она находилась в пределах этих стен. Она ходила, дотрагивалась до книг и что-то беспрестанно крутила у себя в голове. Я бы слушала эту пластинку часами. Что творилось у нее внутри? О чем она думала и что для нее было по-настоящему важным? Сжимая череп в своей руке, я поняла, что совершенно ничего о ней не знаю.

Желая хоть как-то скоротать время, я плюхнулась на рядом стоящий матрас. Он весь был в каких-то пятнах и отпечатках пальцев. На примыкающей стене творилось то же самое. Я лежала ничком и смотрела в потолок, позабыв сразу же обо всем — и о ней, и о дохлых кошках, о мышах, о бомжах, клопах, пауках и тараканах. Я представила, что лежу под землей, и крестом сложила на груди руки. Было правдоподобно — темно и сыро. Где-то что-то накрапывало — видимо, протекала крыша. Откуда-то посыпались книги. Следом раздались шаги — немного потоптавшись на месте, они тут же стихли, чтобы возобновиться чуть позже. Я замерла в позе покойника — по какой-то причине так мне было комфортнее всего. Ее голос, искаженный эхом и всей этой библиотечной атмосферой из паутины и отсыревшего старья, прозвучал у меня в ушах как-то иначе — так, словно говорила не она, а кто-то, кто находился здесь когда-нибудь в прошлом. Непроизвольно я задумалась о людях — о том, сколько их у нас на этаже, на улице и во всем мире, и скольким таким еще предстоит в него прийти. Подобные мысли о чем-то глобальном вызвали у меня затрудненное дыхание, а от мысли, что я являлась частью этого глобального, я вообще чуть с ума не сходила.

— Эй, ты где?

Гулкие шаги становились громче по приближению к матрасу. Их цепочка замкнулась у моих ног и после небольшой паузы завершились приглушенным ударом. Она рухнула рядом со мной, и вытянув вперед свои длинные ноги, коснулась меня плечом. Я упорно закрыла глаза, но она не сдавалась.

— Посмотри что я нашла.

Она затрясла меня за плечо и мне пришлось открыть один глаз. Между нами лежала какая-то книга.

— Тут, правда, темно… Может, на свет пойдем?

— Я тут хочу полежать.

— О чем думаешь?

— Да так.

Я схватила ее за мизинец. Как в детстве — мирись, мирись и больше не дерись.

— Так что мы здесь делаем?

— Ты хочешь знать?

— Ага.

— Я думаю, дед мог оставить подсказки.

— Например?

— Не знаю. Я помню, что он брал книги и оставлял в них какие-то записки. Иногда делал пометки на полях. Может, они были для меня?

— Чтобы ты их нашла?

— Типа того.

— А о чем? Про лестницу в небо?

— Вряд ли он успел это сделать. Но я думаю, все это все-равно что-то значит. И то, что мы сейчас здесь — тоже.

Она легла и задрала голову к дырявому потолку. В эти дыры было видно крошечные частички неба, похожие на голубые звезды. Иногда они меркли — это значит, на крышу садились птицы. А может, где-то здесь, над нами, было чье-то гнездо. И чем дольше мы на эти звезды смотрели, тем больше нам казалось, что точки растягиваются в полоски и достают до наших рук — может статься, спускаются к нам на своих лестницах. Может, заброшенная библиотека и была их лучшим ретрофутуризмом? И мы, лежащие тут на матрасе? И ее мизинец, зажатый моим? Может быть. Птица улетала и звезда загоралась опять. А потом перемигивалась — сверху пролетали птицы, мешая ее свету спускаться к нашим рукам. Наверное, небо было дорого птицам. Еще бы — кроме деревьев и неба у них ничего не было. А у нас и этой заброшенной библиотеки — да. У нас была она. А у нее были мы.

— Так что за книга?

— По шашкам. Стратегии и прочая белиберда.

— А по овцам не нашла?

— Не-а. Может, растащили.

— Жаль.

— Еще бы!

Мы помолчали. Я начала считать дыры. Насчитала всего тридцать восемь. Тридцать восьмая была сразу под её головой.

— Тридцать восемь дыр.

— А я думаю сорок.

— Ты тоже считала?

— Ага.

— Невероятно.

— И почему их на две больше?

— А ты кому больше доверяешь: себе или мне?

— Не знаю.

— Вот и я тоже. Тоже не знаю. Представляешь?

— Ага.

— Пусть их будет сорок три.

Ия дернула мизинцем — это было да. Что-то вроде азбуки морзе, окей?

— А сколько таких дыр во мне? Тех, из которых все торчит и валится.

— Я могу назвать любое число?

— А ты знаешь точное?

— Девяносто.

— Это точно?

— Нет.

— А у тебя столько, сколько дыр в потолке.

— Тридцать восемь?

— Сорок три.

— Ладно.

— Ну а у меня дыр поменьше девяноста. Хотя — может и столько, но падает из них меньше. Я вот смотрю на эту библиотеку и думаю, черт, да это же я. Вроде бы много всего: и доски там всякие, и книжки, немного гвоздей и стекла. Представь себе, матрас даже есть. И вроде бы много, да? А все какой-то шлак. И все не так. Половину разворовали. Окна выбили, книги изуродовали. Все сломанное.

— А во мне?

— А ты — это библиотека до. Та, в которую я и ходила, понимаешь? Где был почти порядок, не считая гомосексуалистов и старух, кричащих при виде них. Вот это была эпоха! И дыр в прежней библиотеке совсем не было. Но тому, что могло бы торчать — море. Но почему-то не торчало — так, может, слегка. За исключением парочки нариков. Хочешь скажу как их звали?

— Хочу.

— Валик и гнутый.

— Отстой.

— Ага.

Ия помолчала. Библиотека смотрела на нее из разных щелей. И птицы с небом тоже.

— Все-таки странно видеть ее такой. Раньше здесь все было по-другому. Странное чувство.

— Сюрреализм?

— Точняк. Все равно что спустя много лет зайти в дом, в котором ты раньше рос, а там ни мамы, ни папы, ни штанов — никого и ничего. Дом давно разрушен, а ты ходишь по кирпичам и думаешь, да, к такому меня жизнь точно не готовила.

— А она только это и делала.

— Да, ты права. Иногда так и вправду кажется, будто бы цель всей твоей жизни — вырасти из детских штанов. А там уже как получится — куда жизнь швырнет. А она только так швыряет.

— А потом можно и лестницу в небо искать.

— Да. Следующий пункт сразу после штанов.

Я перекрутила ее мизинец в своих руках. Интересно, я из своих выросла? Наверное, я была скорее из тех, кто давно из них вырос, но все-равно таскал их с собой повсюду в сумке или рюкзаке, так, чтобы близко к сердцу, так, чтобы не забывать. Понимаете? А забывать очень не хочется. Вот и ходишь, неприкаянная, с этим мешком, а в нем — все, что принадлежало тебе тогда — штаны и кучка воспоминаний. Воспоминания можно оставить себе, а штаны придется отдать кому-то другому. Уже неприлично, понимаете? Думаю, что вы понимаете. Но я все-равно буду носить их, пока они не станут настолько маленькими, что будут застревать на коленях или рваться на жопе. (Вопрос на засыпку: это я расту, или они уменьшаются, уходя вдаль?)

— Иногда в расставании со штанами может пройти вся жизнь.

— Ты так думаешь?

— Я думаю, что мне столько потребуется.

— А ты не думала, что в этом весь смысл?

— Не знаю. Слишком много вокруг этих смыслов. Можно утонуть. В конце концов, захлебнуться. А по сути — как среди них найти свой?

Ия дернула мизинцем, и это было как пожать плечами, мол, не знаю.

— Да ладно, пофиг, че ты.

— Да ниче.

— А ты бы правда меня с лестницы пустила?

Я посмотрела на нее. Мизинец едва дернулся. Дерись, дерись и больше не мирись.

— Если бы ты попросила.

— Ясно.

— Это плохо?

— Это хорошо. Ты настоящий друг.

На потолке стало на пару-тройку дыр больше — видно, птицы уставали слушать наш треп. Я попыталась посчитать их сызнова, но каждый раз сбивалась. Звезды загорались тут и сразу же гасли там. Их было не удержать. Интересно, а библиотека ведет отчет? — что-то вроде переписи душ? Если да, то она точно знает, сколько звезд загорелось и померкло в эту секунду. А когда мы уйдем, она и нас тоже вычеркнет? Похоже на то.

— А ты предупредишь заранее?

— Ты думаешь, я могу предугадать свое желание упасть с лестницы?

— Не знаю. А ты думаешь, его тоже кто-то толкнул?

— Ничего не думаю. Может, нет никакой лестницы в небо. Упал и упал. Делов то.

— Я думаю, что есть.

— Это точно?

— Да.