Мои слова под дождем не мокнут, или Повесть о потерянном солнце Книга 1. Основана на снах, музыке и воспоминаниях

Оксана Колобова

«А река? Река ведь тоже теплеет, но когда как – иногда она остывает быстрее, чем песок. Выходит так: солнцу песок и река, а небо – птицам. А нам что? А нам все из вышеперечисленного. Но им мы не принадлежим – ни солнцу, ни песку, ни реке, ни птицам – мы принадлежали только себе. Иногда друг другу. В этом наша потерянность. В этом наша боль и тоска…»

2

Медленное погружение

В наследство от деда ей досталась машина. У себя в голове я частенько называла ее драндулеткой. Она называла ее машиной времени. По ее словам, время в ней замирало и прилипало к стеклам снаружи, оставаясь вдали от нас и всего того, что принадлежало миру в тот самый момент — интересно, а время вообще было в курсе того, что мир ему больше не принадлежал? Она говорила, что достаточно в любое время суток выйти из машины и на часах по-прежнему будет 12:12, а солнце будет выглядывать из-под козырька кепки, как если бы ты не попрощался с ним еще каких-то пару часов назад. Внутри пахло кожей и очистителем для стекол, немного бензином и старыми дисками — в бардачке таких было навалом, за исключением пары широких очков, непонятных инструкций, магнитолы и начатой, но так и не законченной пачки сигарет. Тогда, когда Ия скучала по дедушке больше всего, она позволяла себе выкурить одну из нетронутой пачки, деля чувство тоски напополам с чувством вины, взявшимся будто бы ниоткуда — хотя, все мы знаем, что грустить и скучать весной получается чаще. Таких дней у нее была целая уйма, но сигареты в той одинокой пачке все никак не кончались, будто их втихомолку кто-то подкладывал.

Иногда она слушала диски, но при мне — никогда. Наверное, считала это чем-то интимным, чем-то, с чем делятся только с собой и ни с кем другим. И тогда, смотря из своего окна в ее окно с рисунком из ее острых локтей и коленей, я переживала за ее клубок больше всего на свете — больше, чем за белку, что мы с ней один раз чуть не сбили, больше, чем за бездомных кошек и свой мизинец, оторванный Бимом. Но за Бима я переживала больше, чем за себя и все вместе взятое — больше, чем за эти межвременные путаницы и вечные сигареты, больше, чем за ретрофутуризм и концы света, глобальное потепление и лесные пожары. И для меня это тоже было чем-то интимным, чем-то, что автоматически не берется в счет, что-то вроде да, я люблю тебя, но его больше, ты же об этом знаешь, да? И этот «кто-то» об этом обязательно знал.

Машина завелась и тут же заглохла. Пока мы без дела сидели внутри и мучались от жары, ее глухая тишина ощущалась чем-то невыносимым. Повсюду ощущались чьи-то взгляды, будто теперь ее фары смотрели не на дорогу, а куда-то внутрь салона, прямо на нас, в наши лица. Она оставила ключ в гнезде — через какое-то время можно было попробовать еще раз. Кондиционера в машине не было и нам пришлось вывернуть все четыре окна наизнанку. Тогда жара бесстыдно вкатывалась в салон и в конце концов превратила его в непроницаемый пузырь, в котором было сложно говорить и дышать. Кожаные сидения жглись так сильно, что казалось — немного смазать их маслом и можно готовить суповую поджарку.

— Куда мы поедем?

— Будем искать лестницы.

Я больше ничего у нее не спросила. Из майки торчали ее красные плечи и такие же полукруги лопаток. От скуки я полезла в бардачок. Он подавленно скрипнул и дыхнул на меня жженой пластмассой. Первыми мне приглянулись очки. Одни были черные и широкие, почти как у каких-нибудь байкеров — в такие моменты мне очень хотелось посмотреть на ее деда — а другие уже попроще и поуже, из какого-то перламутрового пластика. Я повертела их на солнце, уловив едва-едва видные отпечатки пальцев — ее или его? Наверное, все вместе. Мне кажется, она и пыль с того времени не протирала. Вполне возможно, что с того времени здесь ничего толком и не поменялось. От этой мысли у меня внутри стало как будто бы меньше места.

— Можно я их одену?

— Дай мне тоже.

Я отдала ей широкие. И в них она выглядела почти круто. Спутанные черные волосы обычно скрывали ее виски и щеки, а тут я увидела ее лицо целиком. Бессильные пряди повисли у ее лица какими-то смутными пережитками прошлого. И обвиваясь плющом вокруг пластмассовых дужек, они что-то внемую предзнаменовывали. Я улыбнулась и показала ей большой палец. В ответ она только качнула головой и высунулась из своего окна. Ее улыбка сверкнула в боковом стекле. Я надела те, что были поуже, и поглядела на себя в маленькое карманное зеркальце. На мне они смотрелись довольно неплохо. Я представляла, что я на время становилась кем-то другим.

— Эти очки, которые на тебе, раньше носила моя бабушка.

Она завела машину и мы поехали. Высокая трава громко била о бампер. Драндулетка тряслась во все стороны. Спустя пару минут она все же уронила волосы на лицо.

— А твои — дедушка?

— Ага.

— Очень мило.

— Дедушка берег их с молодости. Точно не знаю, вроде это чей-то подарок. Может, первой любви или типа того. Но их точно подарила не бабушка.

— Почему ты так думаешь?

— Можешь достать магнитолу? Так хоть повеселее будет. Что думаешь?

Я посмотрела на нее. Она смотрела на дорогу. За очками было видно ее переносицу и глаза — те были покрыты густыми тенями, и я не могла знать что она сейчас чувствует.

— Лады.

Я постаралась сказать лады как следует — так, чтобы ей не стало понятно что сейчас чувствую я, и чтобы голос лег спокойно и как бы без задней мысли, в то время как этих мыслей у меня был целый багажник. Помимо них в нем была банка масла и целая куча всего того, что я притащила на своих липких от варенья лапках.

— Диск на твой выбор.

— Лады.

Швыряясь в бардачке, я представляла, как дедушка водил эту машину — может, лихо и неосторожно, как если бы у них обоих в запасе еще была парочка жизней, а может, и наоборот — медленно и тихо, объезжая каждый камешек и ухаб? Я представляла, что у него в бардачке когда-то лежали карты с голыми женщинами, до которых иногда так и норовили дотянуться детские ручонки. Я любила все представлять. И что уж там, мне нравилось думать, что когда-то она могла быть ребенком.

— Я видела отличную лестницу у заброшенной библиотеки.

Среди дисков были Slowdive, Radiohead, Кино, Chris Isaak, The Drums, The Smiths, Егор Летов и другие безымянные, помеченные когда-то карандашом. Но карандаш уже стерся. Она посмотрела на меня.

— Поставь Криса Исаака.

— Ты говорила выбор за мной.

— Как хочешь. А лестница у библиотеки правда крутая. Запишешь план?

— План чего?

— Эвакуации, блин. Нашей поездки, конечно.

Я поставила The Drums и первую попавшуюся I Need Fun In My Life. Дисковод не хотел брать диск и тогда ей пару раз пришлось постучать по панели. Посоображая пару мгновений, он все-таки забрал диск и запел. You’d think I would know all the answers to the questions before I get old. But I’ve spent too much time thinking and I’ve spent too much time. It’s time to go and I need fun, fun, fun, fun, fun, fun.¹ Я полезла за сумкой. Она кивала головой и тихо подпевала, стуча в невидимые барабаны. Я достала карандаш и блокнот, смотря на нее исподтишка.

— Пиши.

And I need fun, fun, fun. In my life, life, life. And I need life, life, life. In my fun, fun, fun.²

— Значит, так. Первое — лестница у заброшенной библиотеки. Записала?

Она хотела заглянуть в мой блокнот, но я ей не дала.

— Второе! Готова?

— Да.

— Лестница на берегу реки. Есть?

— Есть.

— Заправка.

— Ага.

— Это было третье. Четвертое — лестница к домику на дереве.

— Это где такая?

— Не важно. Пиши.

— Это все?

— Пока не знаю. Может еще что вспомню. Блокнот далеко не убирай.

Oh, I took a walk yesterday all around New York City and I saw something written on a car. It said «the less you own the more freedom you have», «the less you own the more freedom you have.» So I went home and I threw it all away.³

Мы давно выехали из города и мчались туда, куда она сама мчалась больше всего на свете. Только где это и что это? И куда мчусь я? Только за ней? Своего пути у меня так и нет? И похожа ли она на своего дедушку? И были ли у него усы? Или борода? А глаза у него были какие — добрые или так себе?

— Пока едем, хочешь расскажу о дедушкиных словах?

Я посмотрела на нее. Она посмотрела на меня. Песня закончилась и началась заново. Я нажала на кнопку отмены. Песня застыла на первом аккорде и улетела в окно — это я ее швырнула. Пахло липой. А шуршание шин, в основном чужих, воспринималось как будто по-новому. И это было все равно что слышать-слышать, а потом вдруг — раз! — и оглохнуть. А потом опять, когда думал, не услышишь больше, опять, как в первый и в последний раз, — слышать-слышать-слышать. Она стала говорить мне его слова. И я всех их записала. Вот что у меня получилось:

шашки

понимание

февраль

боль

бритва

халва в шоколаде

мазь звездочка

разбитое окно

зеленый

записки

свежая газета

одеколон

карты с голыми женщинами

обида

машинное масло

вострый

юбка

порождение

портрет

лестница в небо

Мне было интересно, почему февраль и почему окно все-таки было разбито, но не стала задавать ей вопросов, чтобы потом о них не жалеть. А если бы они были сказаны, то так бы в неотвеченных и остались — ищи их потом по салону, собирай пылесосом и липкой лентой, там, где рука не достанет — все равно не найдешь. Их блеклые контуры проявятся на запотевших стеклах. Увы, придется ждать зимы. Придется ждать февраля. Примерно в 12:12 дня они там появятся. Ведь ты же на них ответишь? Я подумала о том, что вдруг были бы такие стекла, через которые можно оставлять послания самому себе и отвечать на них только через года. Или спустя пять минут — кому как захочется. Следом я подумала о том, что бы я написала самой себе. Я могла часами придумывать вопросы для нее или кого-то еще, но своих, для самой себя, у меня не было. Тогда я бы оставила чистый лист и сдала бы его тому, кто эти вопросы со всех собирает. Это было бы мое письмо деду морозу.

Его слова звучали печально. И пиджак, и халва в шоколаде, и лужи с записками. В моем воображении рисовался маленький мальчик. Он идет по лужам без плаща и без сапог. Из его кармана торчит халва в шоколаде — может, ему нравилась девочка, и он угощал ее этой халвой, а с ней от него уходили его самые хорошие слова — лишь одно понимание и осталось. Понимание того, что ты до конца жизни будешь один. Пиджак из папиного гардероба. Этот пиджак папа не носил. Папы уже не было. А он так часто играл с ним в прятки! Где же ты потерялся, папа? И он все ждал. Он ждал вопросов на стекле. А их все не было и не было. Папа тоже пустые листы сдавал? Записок и тех ему не оставил.

— Бывают люди, которые не берут с ассоциацией на солнце или бескрайний, увы, у них есть края. Но солнце в этих краях не светит. Они не какие-то там идеальные или шибко особенные, знаешь — у них то все прибрано и все по полочкам, а из моего дедушки вечно что-то торчало. А он это что-то все заправлял, пытаясь сделать вид, что этого чего-то в нем нет, что это чужое и что это ему подкинули, не более.

— А что торчало? Что-то из карманов?

— Ничего ты не понимаешь.

Она махнула рукой. Я не могла видеть ее глаз и лба, зашторенного челкой, но знала точно — Ия нахмурилась. Мы проехали в тишине еще пару десятков домов и деревьев. Они пролетали перед моим окном пестро-зелеными полосами. Одно солнце никуда не смазывалось и не девалось. Оно всегда было и будет здесь. Оно было как бельмо у всех на глазу. Но что будет, если кто-то его украдет? Что будет с миром? И что будет с нами? Мы найдем дорогу домой? У ее деда солнца не было. Наверное, тоже украли. Но он же нашел дорогу домой?

— Иногда мне кажется, что из меня тоже что-то торчит.

И я не про карманы.

— А из тебя как будто бы нет.

Она недоверчиво взглянула на меня поверх очков — те скатились по ее переносице. Я поправила их указательным пальцем и взялась за блокнот. Небо уже пунцовело, и его облачка скатывались у меня на глазах в облачка поменьше, и те прилипали друг к другу, соединяясь в большой ватный ком. Кажется, я только что нашла фабрику по изготовке ваты. Из нее можно было делать ватные палочки. Палочками будут дорожные знаки — всего-то оторвать таблички. Раз плюнуть. Я посмотрела на нее. Уж не любила ли я ее? Я нарисовала картинку и показала ей. Она кивнула. Я кивнула ей тоже. Она посмотрела на меня.

— Из меня еще как торчит. Просто и из тебя тоже. Вот ты и не видишь. Поняла?

— А если торчит, это хорошо или плохо?

— Если торчит, значит в тебе многое не помещается. Плохо то, что карманы всегда зашивать приходится — из них первым делом выкатывается. Да?

Я отвернулась к окну. Все-таки знает?

— Долго еще до лестницы?

— Поставь другую песню.

— Какую?

— Slowdive.⁴

— Так мы только к ночи доедем.

Она засмеялась.

— Минут за двадцать погрузимся точно. Подай-ка мне сигаретку.

— Из тебя и так слишком много торчит.

— Для нее место всегда найдется.

Диск вывалился мне в руку. Я поставила новый и дисковод послушно его сожрал.

— Ты мне так и не сказала, почему у твоего деда в словах лестница в небо?

— Он ее искал.

— Правда?

— И я думаю, что его мне следует искать именно там.

You come anyway. You say «I’m clean» and you like it that way.⁵

— А что он там делает?

— Ты удивляешь меня раз за разом.

— А что такого? Мне правда интересно.

— Из тебя и правда поболее моего торчит. Передай сигаретку.

— Следи за дорогой.

You come when you’re bored. You keep saying «Liar, you like a liar, liar.⁶

— Думаю, что так же как и мы катается на машине. А в перерывах пасет овец — он всегда об этом мечтал.

— Почему овец, а не козлов каких-нибудь?

— Козлов не пасут.

— Вообще-то пасут.

— Ну и вот. А по вечерам пьет вино и пялится в окно.

— Как ты?

— Я не пью вино.

— Я про окно.

— А потом играет сам с собой в шашки. Мне почему-то кажется, что он там один.

Я подумала, что это неправда. Наверняка Бим играет за «черных».

— И я хочу попасть к нему, понимаешь?

— А попасть туда не значит умереть? В плане, насовсем?

— Фиг знает.

— А твои мечты насчет ядовитой бабочки и всего-всего еще в силе?

— Ну типа.

— А как он умер?

Ия вдруг замолчала и я дала себе мысленную пощечину. Мне захотелось что-нибудь исчеркать или составить какой-нибудь список, чтобы не смотреть на нее в зеркало или напрямую, что было для меня в разы хуже. Она молча вела машину. Дорога была тихая. Я была дурой. Who cares anyway. Oh Lord, I remember those days and all those nights, when you wanted so much more.⁷

— Не знаю. Мне сказали, упал с лестницы. Нарочно, наверное.

И тут я вздохнула с облегчением. С плеч будто что-то упало и тут же разбилось — клянусь, краем уха я слышала этот звон. Не то что бы я хотела его рокового знакомства с лестницей, последующей смерти и одиночной игры в шашки, — нет, это было не то. Просто я очень не хотела делать ей больно. И молчать, как будто мы незнакомы, я не хотела тоже.

— Нарочно — это как?

— Словами так просто не скажешь. Иногда думаешь у себя в голове разные мысли, и такой, о, это звучало бы здоровски, а потом говоришь и понимаешь, что лучше бы тогда промолчал. Толку было бы больше.

И это я понимала на все сто процентов. Но почему-то не смогла в этом признаться.

— Можешь написать здесь. Или нарисовать картинку. На бумаге все кажется круче.

Forever we be together, we breathe No longer for too long.⁸ Я отдала ей блокнот и она посмотрела на меня скорее недоверчиво, чем благодарно, и это было что-то вроде что, уж прям-таки все? Она взяла его, и тогда это было что-то вроде ну ладно, твоя взяла, сейчас проверим. Придерживая руль левой рукой, она что-то писала, а потом намертво перечеркивала написанное, наверное, чтобы потом я ни буквы оттуда не вычленила, — даже тогда, когда стану просматривать страницы на свет и нюхать чернила, пытаясь узнать букву по запаху. Ведь мне это было важно и она сто процентов об этом знала. Но она не понимала слова по запаху, она их видела и без того. И если бы я написала и зачеркнула, она бы все равно поняла, что там были за буквы, и какое слово из них в конце-концов получалось. Или должно было. Она не останавливалась. Я смотрела на пробегающие мимо деревья. Иногда, когда я смотрела на них на скорости, мне хотелось высунуться из окна и ухватить какое-нибудь из них за крону, чтобы картинка больше никуда не спешила. Ручка в ее руках продолжала шуршать по бумаге. Под конец мне стало казаться, что она рисовала картинку. Я знала, что сохраню ее как гербарий и как воспоминание о самом красивом и уютном лете, невзирая на дожди и вечную слякоть. Дожди лились повсеместно, вымучивая и истрясывая наши последние майские дни. С ними вымучивалось и истрясывалось что-то еще. Что-то, что пряталось в каждом. Это было похоже на крошечные концы света. И в нас они происходили тоже. Лопались, взрывались — что угодно. You come anyway. Come on down through the highway. It comes and goes. You come around but don’t run away. Just lovers of life. Come around and there’s no surprise, just hold your arms, hold them up until the feeling grows.⁹

— На.

Я взяла у нее блокнот. И вот что оставила в нем ее правая рука:

Я прочитала и не знала что сказать. Я не знала, перечитывать мне еще раз или нет, чтобы выиграть время на ответ, и поэтому на всякий случай перечитала. Но ответ так и не был придуман. Поэтому было принято решение оставить все то возможное, но так и не сказанное, уродливое, необдуманное и сгоряча — запихнуть в клубок колбаской да и фиг бы с ним. Да? Я думаю, она бы была со мной солидарна. Поэтому я написала ответ в блокноте и сунула его ей на коленки. Она кивнула и я поняла — мы решили сделать вид, что ничего из написанного так написано и не было. В этом я была с ней солидарна. Я кивнула ей тоже, но она, наверное, не видела. А может, я ошибалась — может, видела краем глаза, может, она всегда на меня смотрела, когда я думала, что она смотрит мимо.

Примечания

1

Вы бы подумали, что я узнаю все ответы на вопросы, пока я не стану старым. Но я слишком много времени думал и я слишком много времени проводил. Пришло время идти. И мне нужно веселье, веселье, веселье, веселье, веселье, веселье.

2

И мне нужно веселье, веселье, веселье. В моей жизни, жизни, жизни. И мне нужна жизнь, жизнь, жизнь. В моем веселье, веселье, веселье.

3

О, я вчера прогулялся по Нью-Йорку. И я увидел что-то написанное на машине. Было написано: «Чем меньше у вас есть, тем больше у вас свободы». Чем меньше у вас есть, тем больше у вас свободы. Поэтому я пошел домой и все бросил.

4

Медленное погружение

5

Ты все равно приходишь. Ты говоришь: «Я чиста», и тебе это нравится.

6

Ты приходишь, когда тебе скучно. Ты продолжаешь говорить: «Лжец, ты как лжец, лжец»

7

Кого заботит? Господи, я помню эти дни и я помню те ночи, когда ты хотела большего.

8

Мы больше не будем проводить время. Навсегда мы вместе, мы дышим. Больше не слишком долго.

9

Ты все равно придешь. Спускайся вниз по шоссе. Оно приходит и уходит. Ты приходишь, но не убегаешь. Просто любители жизни. Приди и нет ничего удивительного, просто держи руки, держи их, пока чувство не вырастет.