Сказка про наследство. Главы 1-9

Озем, 2022

Еще никому не удавалось прожить жизнь с чистого листа и избавить себя и своих наследников от груза прошлого. Только не надо стенать, что ноша неподъемна. Дружно взяли бревнышко и понесли! Удачи! Содержит нецензурную брань.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

*

Историческая справка.

После революции земли будущей Кортубинской области входили в состав Киргизской (затем Казакской) АССР, Средневолжского края. В связи с открытием в начале тридцатых годов крупного месторождения железных руд правительство СССР принимает решение о строительстве металлургического комбината и города при нем. В дальнейшем Президиум ВЦИК принял постановление об образовании Кортубинской области путём выделения её из Средневолжского края. Был утверждён состав оргкомитета по выборам Совета депутатов Кортубинской области, председателем которого назначили А.С. Кортубина. Так на карте СССР возникла новая область.

Кортубинская область — субъект Российской Федерации. Образована в 193… году.

Административный цент — город Кортубин, названный в честь советского партийного и государственного деятеля Аристарха Кортубина, местного уроженца.

Область расположена на стыке Европы и Азии, на южной оконечности Урала и в южном Зауралье.

Территория ХХ тыс. квадратных километров. Численность населения ХХХ тысяч человек.

Кортубинская область — индустриальный и аграрный регион. Здесь работает один из крупных российских производителей в отрасли черной металлургии — Кортубинский металлургический комбинат (КМК), сейчас АО «Наше железо».

На юге области проходит государственная граница РФ с Республикой Казахстан.

**

Репортаж о президентской инаугурации 7 мая 2008 года Максим Елгоков смотрел по маленькому переносному телевизору в штаб-квартире Правого Блока, что располагалась в одном крыле бывшего кинотеатра «Ударник» по улице Гвардейцев Труда в самом центре Кортубина. Народу было мало — членов штаба и сотрудников, посетителей, и молодых активистов Блока — горячая пора позади. Выборы президента, выборы депутатов Кортубинской областной думы. Чехарда со встречами с избирателями, публичными диспутами, интервью, залпами в прессе, концертами, митингами, маршами — слава Богу, все позади. Молодая партия Правый блок, дебютировавшая на выборах в областной парламент, показала неплохие результаты — ее представители туда вошли, почин сделан. Главная цель ожидалась осенью — муниципальные выборы, на которых Правый Блок планировал побороться всерьез и продемонстрировать политическим конкурентам острые зубы. Лидер Блока Леонид Чигиров должен был выдвигаться на пост мэра Кортубина. Этой цели подчинялась вся стратегия Правого Блока.

Но пока наступила заслуженная передышка. На избирательных участках вытряхнуты урны, пересчитаны бюллетени, обнародованы результаты, выданы финальные интервью, выпущены пресс-релизы заинтересованных и ответственных сторон, выплачены солидные гонорары организаторам и исполнителями процесса и проделана еще куча дотошной работы (чья чрезвычайная важность и ценность растолкованы избирателям). Обозначились победители и бенефициарии. Короче, народ разошелся и свет погасили. Все уже состоялось.

А сама инаугурация — это уже как вишенка на торте — кому-то (понятно, кому) ее посмаковать, а всем прочим посмотреть и облизнуться. Максим пока облизывался. Студенческий друг Леонид Чигиров обещал ему поддержку на муниципальных выборах от одного из округов, но пик компании намечался к концу лета, а пока можно было расслабиться, передохнуть — вполне заслуженно.

И вот Максим настолько самозабвенно отдался этому процессу, что ему даже стало жарко — он скинул пиджак, стащил через голову галстук, принял позу истинного американца — либерала и индивидуалиста (а кто еще мог числиться в рядах Правого Блока??) — задрал ноги на стол. Инаугурация закончилась, президент на Красном крыльце принимал парад Кремлевского полка, а Максим продолжал мриить, созерцая носки своих ботинок — превосходных американских, из телячьей кожи. Мысли Максима витали где-то очень далеко от этих ботинок и всего окружения. От стен, обклеенных обоями и предвыборными плакатами, стандартных офисных шкафов, столов и стульев, выключенных темных мониторов на столах, сваленной в углу горы флажков с российским триколором и распотрошенных картонных коробок с сувенирами — браслетами, стаканчиками, значками, брелоками (и на каждом символ — в синем круге красные буквы П и Р — Правый Блок). Все это не понадобится до осени. А Максим домечтался до того, что перед его затуманенным взором образовалась странная оптическая иллюзия — вдруг реальная обстановка казенного офиса словно отразилась в зеркале (которого не было в кабинете), задрожала и ускользнула из его зрения, а на смену замелькали в ярком калейдоскопе другие заманчивые картинки. Высоченные дворцовые своды с подвешенными многоярусными люстрами, обилие золотого декора, застывшие в балетных позах фигуры гвардейцев (отнюдь не кортубинских Гвардейцев Труда — ну, да это к слову лишь), сдержанное роение собравшейся толпы. И на фоне этой имперской роскоши одинокая черно-белая фигура на красном ковре — только почему-то она внезапно стала выше ростом и крупнее…

Максим с шумом выдохнул воздух через ноздри — в стоячем кабинетном воздухе заплясали пронизанные солнцем пылинки. Однако избавиться от коварного наваждения просто так не получилось. В голове Максима зацепилась незначительная личная подробность: он сам от природы отличался плотным телосложением, но спасал хороший рост. Тем не менее, Максим всю жизнь тщательно следил за своим весом, ходил качаться в спортзал и пока эту борьбу выигрывал без лишних жертв. Сейчас перед ним мелькнула соблазнительная мысль, что он неплохо смотрелся бы на фоне пышных интерьеров тронного зала — осанка, накачанные бицепсы — нет, совсем неплохо… Максим ощутил прямо под пальцами красную кожаную обложку с тисненой золотом надписью — Конституция Российской Федерации. Он положил на Конституцию руку, и губы сами зашевелились, беззвучно произнося слова:

Клянусь при осуществлении полномочий Президента… уважать и охранять… соблюдать и защищать…

В этот момент таинственное зеркало перед глазами снова ожило, волнительная картина расплылась (прежде всего золотая надпись обернулась непонятным жидким росчерком того же золотого цвета), и краски смешались. Максим резко вздрогнул — его ноги в американских ботинках с грохотом скатились со стола. Нет, привидится же эдакое…

Окончательное возвращение к реальности обозначил внешний звук — неровный, дребезжащий. В дверь стучали.

–А? Кто?.. Что надо? — вопросил Максим неприветливым тоном, но это уже не могло остановить никого и ничего, и не подвигло нашу историю свернуть во вполне себе удобоваримое русло — нет, все пошло именно туда, куда не следовало бы.

В проеме распахнутой двери — словно в рамке того же несуществующего зеркала — возник (вернее, материализовался) нежданный посетитель. Возрастной мужчина самого заурядного — если не сказать затрапезного — вида. Худой, сутулый, весь какой-то сморщенный, не меньше шести десятков лет от роду, а по сути, то и гораздо больше. Поношенный серый костюм еще советского покроя висел на нем мешком; под пиджаком напялен толстый турецкий свитер — в подобный свитерах щеголяла вся Россия в незабвенные девяностые. И не лень же было напяливать подобную рухлядь в солнечный майский день. Но старик, наверное, ничуть не страдал от жары, а вот Максиму стало еще жарче — то ли от весеннего тепла, то ли от безудержной фантазии. Хотя опасаться нечего — никто не способен прочитать его тайные мысли, тем более этот серый унылый старик — да, пришибленный старичок с лицом, разрезанным глубокими темными морщинами. Большой нос с глубокими ноздрями, оттянутый подбородок, вздернутые вверх брови, очки в старинной костяной оправе — за толстыми стеклами зрачки расплывались как в искаженном зеркале. Непримечательное старческое лицо, да к тому же плохо выбритое. И в остальном облик старичка был отмечен неряшливостью — довольно густые, разбавленные крепкой сединой волосы потеряли всякую форму стрижки, на турецком свитере нитки давно обрямкались, на пиджаке лежал слой перхоти. Вся стоявшая перед Максимом фигура была серого цвета и производила впечатление унылой серости.

Старик открыл рот и пошевелил губами, но Максим ничего не понял.

— Что вам? Вы кто такой? Вообще-то, стучаться надо!

Старик опять пошевелил губами — с прежним успехом.

— Что надо? Врываетесь без предупреждения. Сегодня никто не работает.

— Я стучал!

— Чего?

— Стучал, говорю! Извините.

— Я не глухой, и я не слышал.

— Могу выйти и еще раз постучать. Если вы настаиваете…

— Вы так шутите, уважаемый? Что такое? Выйдите и закройте дверь с той стороны. Я никого не жду.

Максим выпалил с нарастающим раздражением, сам себе удивляясь. Безобидный и безнадежный старикан попал под раздачу — за что? почему? Возможно, сказалось утомление за все месяцы, послужившие переломом его привычной жизни. Когда Максим покинул прежнюю работу в КорИСе (в Кортубинском институте стали) и с истовостью неофита включился в избирательную гонку, выполняя обязанности члена Политического Совета Правого Блока — доверенного лица лидера Блока Чигирова Леонида, своего друга — соперника еще со времен студенчества. На минувших выборах Блок продемонстрировал недурные результаты. Хотя Леньку Чигирова не избрали губернатором (впрочем, на это никто не рассчитывал — молодые либералы местного разлива были новичками в этих играх, но отнюдь не дураками), однако кандидаты от Блока пробились в ряды городской думы; и Леньке представились широкие возможности завоевать себе авторитет с прицелом на будущее — будущие выборы, естественно. А рядом с давним другом и Максим строил планы — мандат депутата от одного из Кортубинских округов как проходной тест, а затем пост главы городского района его для начала вполне удовлетворили бы. Поэтому Максим отрабатывал свое партийное членство добросовестно, пахал несколько месяцев — участвовал в разработке предвыборной стратегии, писал речи для Леньки, выступал на собраниях и язык там смозолил — агитировал, очаровывал, угрожал и ублажал всеми способами, в самом процессе наловчился, нарастил толстую доброжелательную шкурку от въедливого пенсионерского электората, приемчиков различных демагогов. Можно сказать, обвыкся, обкатался в новой для себя качестве. Теперь же пик активности пройден — время пожинать плоды, и Максим ощутил, что его словно отпускает. Измотанный организм требовал возвращения к естественному ритму, а по натуре Максим был человеком, основательным, рассудительным и незлопамятным, его внешний облик соответствовал внутреннему содержанию. Сейчас Максим даже удивлялся взыгравшим в нем в выборный период талантам — куда его только не бросало? неужели это он? Однако же выплыл, и все его существо жаждало гармонии — телесной и духовной. Насчет духовной — с каким мечтательным чувством Максим сегодня посмотрел кремлевский спектакль. Насчет телесной гармонии — Максим планировал на недельку махнуть с женой в Турцию или Египет, прожарить бледные бока на солнышке. И вот этот старик… Что он говорит?

— Еще раз прошу прощения. Где я могу найти Елгокова Максима Маратовича. У меня важное дело.

— Все важные дела уже закончены. Сегодня особенная дата. Нельзя подождать более удачного момента?

— Очень нужно. Я ищу Елгокова Мак…

— Да. Понятно. Это я — Елгоков Максим Маратович. А мы с вами не знакомы.

— Верно. Встречаться ранее не доводилось. Я — Порываев.

— Ну и? Какой Порываев? Нет, не помню. Вы — член Правого Блока? Успели обратить внимание, что сегодня у нас тишина и покой?

— Что вы, я по возрасту не подхожу. У вас же в партии своеобразный ценз. Груз прошлого, старые предрассудки отринуты. Молодая энергичная команда. Позвольте поздравить с успехом… А я — ну, в некотором роде пенсионер. Историк, если выразиться точнее…

— Так пенсионер или историк?

— Гм… Судя по сарказму, для вас нет никакой разницы.

— Почему же? Я вас вижу в первый раз.

— Вот именно. Но начинаете… Максим Маратович, правильно? Я пришел к вам. Мой вопрос — деликатный. И прямо с порога… Вы не приглашаете? Позвольте, я все-таки войду.

Максим смотрел на старика, и внутри него крепло убеждение — ни в коем случае нельзя было позволять. Не надо слушать старика, не надо ему отвечать. Не заворачивать за этот угол — туда, где неизвестность; тем более дорога уже окончательно определена — прямая, понятная и без загибов. Пост главы района. И дальше вверх!

— Заходите!!

Старик мелкими шустрыми шажочками двинулся от двери и остановился только перед препятствием — столом между ним и Максимом. Максим сразу осознал — препятствие старика надолго не задержит.

— Приветствую… Это ненадолго… Не против, если я свою папочку пристрою — да вот сюда, на краешек… А вы отдыхаете? Телевизор смотрите?

— Сегодня все смотрят.

— Не все. Я не смотрю.

— Жаль. Вы лишили себя великолепного зрелища.

— Все это слишком по-византийски. В старых традициях. Напрашиваются ассоциации…

— Россия — тысячелетняя держава. Логично.

— По моему мнению, сейчас актуально говорить — демократическая страна.

— По демократическим меркам вы не в большинстве сограждан… Что касается ассоциаций. Держава, господин Порываев, и еще какая! С двуглавым орлом, царской династией, мессианским духом.

— Этот исторический утиль лучше выбросить и забыть. Россия нуждается в новых идеалах, новой эстетике. Нынешняя власть должна позаботиться о новом имидже — более простом и понятном, близком народу. Простите, но дворцовая пышность меня не прельщает. Мы словно царя — батюшку коронуем. Впереди самодержец и свита, а народ где-то далеко внизу — безмолвствует, как у Пушкина.

— Не нравится? Ой, что-то сомнительно. Всем в России нравится. Посмотрите, сколько набилось народу на коро… инаугурацию — и демократов, и коммунистов, и роялистов, и националистов…

— Да, каждой твари…

— Ну, ну, Порываев, не очерняйте. У нас самая демократическая процедура — прямое тайное голосование. А это всего лишь церемония, дабы народ потешить.

— Нет там никакого народа! Твари! Про процедуры лучше вообще… Как на знаменитом тракторном заводе — что не делай, а получается танк. И здесь — как не выбирай, а выходит царь. И настоящий царь или не настоящий — сие определяется не соблюдением процедурных тонкостей.

— Вы — опасный тип, ниспровергатель. Это пройденный этап. Сейчас для России как воздух потребна стабильность. А исторические традиции подчеркивают незыблемость основ, преемственность. И подобные церемонии находят отклик у людей. Согласны?

— Мне больше понравилось, если бы наши власти уронили корону богоизбранности — по истечении срока сменялись бы неформально и возвращались бы к жизни простых смертных, ну а будучи на высоком посту, а не на троне, помнили, ради чего и кого. Вообще, никогда не помешают разумные ограничения.

— Ваша наивность не соответствует возрасту. Президент не будет летать гражданским самолетом. В России это немыслимо — в подобном случае оскорбленной почувствует себя вся страна, покраснеют даже в глухой уральской деревушке. И министр не будет приезжать на работу на велосипеде — баловство это. Никогда не отменят парады на Красной Площади с оркестром и салютом — да хотя бы и без них в сорок первом провели. Даже у нас в Кортубине на День победы состоится парад. Все будет, потому что угодно народу, то есть абсолютно демократично и актуально. Вы на парад идете, Порываев? Победу празднуете? Или это все — наследие Сталина? Сталин победил?

— Победа была народной! Не благодаря Сталину, а вопреки ему! Вопреки жестокому режиму, репрессиями, ошибкам и преступлениям.

— Я рад, что хоть здесь мы сходимся. Значит, на парад идем?

— Я замечаю в вашем тоне, Елгоков, некую снисходительность — дескать, старик совсем из ума выжил. Надо его побыстрее спровадить и забыть. Так вот, легко выпроводить меня не получится. Разочарую вас. Я все равно сделаю, что собирался — непременно…

— Да что вы собирались? Не пугайте меня. Вы словно пришли разоблачить замаскированного врага — неискреннего демократа…

— Шутки у вас глупые. Еще посмотрим, кто засмеется напоследок.

— Вот опять намекаете. И эта необъяснимая враждебность — вы начали на пороге — сквозит в вашем взгляде, жестах, интонации… Ничего не понимаю. Когда я успел стать вашим врагом? Не пересекались никогда раньше.

— А вы мне не хамите, молодой человек.

В стариковском голосе зазвучали противные визгливые нотки, и накатила привычная для старика, почти физически ощущаемая эмоциональная волна — скандальная.

Максим вздохнул и понял, что переполнявшие его радостные чувства как заслуженная награда недавних трудов, вся удивительная магия пережитого момента улетучились без следа — как растворились в магическом зеркале. Ничего не было, и зеркала тоже не было. Остался обыкновенный теплый майский день, который скоро будет испорчен. Пока заходят и пристают эдакие субъекты…

Ах, если бы только день! Максим, как и большинство из нас, не обладал прозорливостью, иначе догадался бы, что испорчен не единственный день — отныне все пойдет совсем не так, как он планировал, и тем более не так, как сладко мечтал. За окном — на ярчайшем голубом небосклоне промелькнуло некое облачко — не облачко даже, а его легкая тень, что должна была бесследно растаять, но не растаяла — некая тонкая струйка легко прочертила по направлению к окну и просочилась внутрь — раз! — нырнула и не уходила.

— Ладно, чего вы нервничаете? И всех заставляете. Присаживайтесь. Итак, зачем вы пришли?

— Кто вам сказал, что я нервничаю? Глупость! Из-за чего я должен нервничать? Из-за вас, что ли? Слишком много чести! Откуда такое отношение? Словно к вам просители… Народ — не проситель! Телевизор смотрите? Президент — слуга народа. Так, по крайней мере, считается в истинной демократии, а не у нас. Народ — носитель верховной власти, а не бесправное быдло. Зарубите у себя на носу! Молодой да ранний — ничего не знаете. С тоталитарным режимом не боролись! Жизнью не рисковали! А все туда же…

— Потише, потише, уважаемый… гражданин. Я вас понял.

— Что поняли?

— Что вы не быдло. Удовлетворены? Тогда успокойтесь. Не нужно на меня наскакивать. Давайте по-хорошему. Скажите, кто вы и что у вас за вопрос. Может, вы совсем не по адресу.

— Вот и нет. Как раз по адресу. К вам, то есть.

— Ко мне?

— К вам, к вам. Ведь вы — Максим Маратович Елгоков. Ваше имя значится в списке членов Правого Блока. Вы из команды господина Чигирова. Газеты прочат вас в главы одного из районов — естественно, если Чигиров станет мэром Кортубина. Так сказать, молодая многообещающая звезда на Кортубинском политическом небосклоне. Нас ожидает счастье лицезреть начало блестящей карьеры. Поздравляю!!

— Вы о чем?

— Об том самом! Вам самому-то не стыдно, Елгоков?

— Еще раз спрашиваю — вы о чем? Вы позволили себе возмутительный тон. Только ваш возраст удерживает… Ну-ка, быстро говорите, зачем вы ворвались сюда. Я не намерен терпеть… Кто вы такой?!

— Не кричите. И мой возраст — не ваша забота. Кхм, кхм… Хорошо, представлюсь. Порываев Андрей Гераклидович.

— Как-как? Геракл?

— Гераклидович. И не ухмыляйтесь. Мой дед Макарий Порываев учился в гимназии, затем в Оренбургской Духовной семинарии и служил в Новотроицком храме. Дедушка был образованнейшим человеком. Семинария тогда готовила миссионеров, там преподавали татарский и арабский языки, углублялись в ислам. Макарий еще увлекался греческими мифами. Потому и назвал сына Гераклид. Не вижу ничего смешного. Большевики репрессировали деда за то, что он не отрекся от своей веры, отправили принудительно трудиться на строительстве комбината, и там, скорее всего, он погиб, надорвавшись… Вдова и дети — это уже семья лишенцев… А новое счастливое поколение советских людей — Иванов, не помнящих родства — нарекало своих детей Юннармами, Виленами, Кимами, Индустрами и даже Тракторами — во как!.. Гераклид — гораздо достойней.

— Вы напрасно злитесь. Ничего не имею против вашего дедушки. Уважаю.

— Не нуждаюсь в уважении. Тем более в вашем!!

— Очень похвально. Нет, не слышал — ни про вас, ни про деда…

— Даже так? И вы еще собираетесь идти на выборы вместе с вашим демагогом Чигировым? Чудовищная самонадеянность!

— Собираюсь! Собираюсь баллотироваться — с чьего-либо позволения или без. И не понимаю, как трагическая судьба вашего деда может мне помешать? Когда это было? Ужасно, конечно… Вы, по-видимому, ошиблись.

— Нет, не ошибся! Я именно к вам, Максим Маратович Елгоков. Ошибки нет. Сорока лет от роду, кандидат наук, сотрудник КорИСа — института стали, который создали ваши прадед и отец — Иннокентий Павлович и Марат Григорьевич Елгоковы, оба почетные граждане города Кортубина. Ваша умная и талантливая семья принадлежит к технической элите советской системы — столько сил посвятили ее становлению. Но лично вы, кажется, сейчас решили изменить семейной традиции и из кабинетного ученого переквалифицироваться в публичного политика. Головка не закружится?

— Да… Вы? Кто? откуда взялись? С какой стати роетесь? Выясняете про мою семью? Кто вам дал право? Порываев!

— Надо было лучше изучить ту среду, куда вы вынырнули из своей уютной институтской норки. Вы же абсолютно не осведомлены. Это не кандидатские диссертации писать — и даже не защищать. Здесь у вас не оппоненты, а враги. Вот!.. Полагаете, что если вы в родственных связях с хозяевами комбината Сатаровыми, знакомы с нашим губернатором и еще кучей кортубинских начальников, то дело в шляпе — путь наверх вам обеспечен? Детская наивность!.. Честное слово, я очень удивился, услыхав, что вас выдвигают от Правого Блока на выборы по округу. Очень удивился!

— Погодите. Я не поспеваю за вашими криками. Стоп… Я что, недостоин этого выдвижения, по-вашему? К чему зловещие намеки?

— Конечно, достойны! Как правнук Иннокентия Елгокова — соратника знаменитого Ивана Глайзера, первого начальника строительства комбината. Вы же по происхождению принадлежите верхушке, как раньше бы сказали, нашего кортубинского партийно-хозяйственного актива, а сейчас говорят — истеблишмента. Голубая кровь — извините, советская, красная… И отец у вас — известный ученый Марат Елгоков, директор отраслевого института, лауреат Государственной премии. Знаменитые у вас предки! Биографические данные хоть на иконостас… А мой предок — священник! И я этим горжусь!

— Вы, вообще, нормальны, Порываев? Пургу несете…

— Верно. То есть, я-то нормален. Андрей Гераклидович Порываев. На известность не претендую. Я даже не обиделся, что моя фамилия для вас — пустой звук. Поясню. Мы из простых смертных — деда репрессировали, отец на войне погиб, я сам после школы прямиком пошел на комбинат — все дорожки в Кортубине ведут на КМК. Работал, поступил на заочное отделение в политех — учили нас по книжкам вашего прадедушки Иннокентия Павловича Елгокова. Десятилетия отработал в листопрокатном цехе — катали слябы в листы. Немного не угадал до пенсии — по профзаболеванию ушел с производства, устроился в музее при комбинате, здесь многое изучил, переосмыслил обстоятельства нашей общей жизни и личную историю, даже написал книжку «Огненное мужество» про создание комбината — про него, родимого…

— Извините, не читал.

У меня в активе не единственная книжка. Печатался регулярно в многотиражке «Трудовая вахта», но для вас, нынешних деятелей, это мелко. Что ж, назову дела покрупнее. Сотрудники нашего музея выступили единым авторским коллективом при создании обширного труда «Цена жизни и стали», в котором обобщили массу фактов, свидетельств очевидцев, архивных документов, в том числе и закрытых — например, по местной ИТК и системе лагпунктов. Мы постарались отразить реальные условия строительства комбината, колоссальные трудности и жертвы. Наша старейшая газета «Родные просторы» из номера в номер печатала полные главы из «Цены жизни». На этой основе ваш покорный слуга составил материал с тем же заголовком, который Виталий Коротич поместил в своем «Огоньке». Потому звание дилетанта я отвергаю — и не рабкор какой-нибудь. Оказался среди авторов первого в Кортубине демократического издания «Свободно мыслить!» — опять-таки с публикациями исторической тематики. Это мое направление. Я не просто с улицы к вам зашел, Елгоков.

— Странно. Выходит, вы раньше Ельцина оппонировали советской власти…

— По мере своих скромных сил и возможностей. Нет, я не превозношу себя. В эпоху тоталитаризма открыто не выступал, хотя уже составил личное мнение о тогдашней действительности. Нас было много, кто молчал и не одобрял. Осознание недопустимости молчания пришло ко мне, когда Союз агонизировал. Я стал плотно сотрудничать с демократической прессой. Я и мои друзья поддержали уральского земляка Ельцина, мы организовали митинг в Кортубине против путча ГКЧП, готовы были ехать в Москву, грудью защищать Белый дом… Затем работал в Городском Совете, был среди участников Дискуссионного клуба, организованного редакцией «Свободно мыслить!». И еще много чего. Для вас это прошлое, а для меня — моя жизнь. Смею надеяться, небесполезная.

— Получается, я удостоился чести беседовать с настоящим диссидентом. Разве на Урале были диссиденты? Я не знаю, но чувствую диссонанс — сочетание несочетаемого. Уральский мужик — да, работяга — тоже вполне, уральский медведь… Однако же листопрокатный цех — ну, ведь не доменный и не огнеупорный… Хотя зажигали по вашим же словам…

— Потому что я не диссидент! Я всю жизнь честно пахал! И хватит злоязычничать!

— Не буду, не буду. Я давно предлагаю вам перейти к сути вопроса.

— Без вас знаю!

— Итак, вы за демократию листы катали и книжки сочиняли — в порядке очередности, конечно. Наша партия — Правый Блок — тоже за демократию. Давайте дружить, Порываев.

— Ни за что! Никогда! Не надейтесь даже. Ваш Блок возник недавно — выскочил как прыщ на ровном месте…

— Некрасивое сравнение. Не прыщ. Тогда уж как пузырек — в неисчислимом хаотичном множестве таких же пузырьков мы всколыхнули, смешали ровное течение вашего коммунистического потока, нарушили прежнее русло. Общество обновилось кардинально, а вы все листы катаете — пусть даже в мыслях. Важно, кто ты есть сейчас, и чего добиваешься, а у кого дедушка Духовную семинарию кончал… Кстати, Елгоковы — из потомственных дворян. Я предками горжусь, как и вы.

— Погодите гордиться. Вся ваша политическая болтология — вашего Правого Блока — безответственна, лжива насквозь, бесстыдна. Собрались молодчики с хорошим аппетитом, когда со стола уже все растащили — фабрики, заводы, шахты, пароходы — у всех хозяева нашлись, вот вы зубами и защелкали. Куда податься? где дверь еще не захлопнута, чтобы в щелку пролезть? Заделались политиками, начиная с главного вашего Чигирова. Познакомился я с его биографией — между прочим, после диплома мехфака КГУ ему тоже была прямая дорожка на комбинат — опять же, в доменный цех или, наконец, в листопрокатный. Нашлось бы, куда силы приложить. Не захотел кожилиться, занялся коммерцией. Помним, как чугун, заготовку, лист с предприятия вагонами продавали — масса левых контор тогда кормилась, соки сосала. Но Чигиров еще зеленым считался, когда комбинат делили — крупные хищники себе все загребли, а мелкотню прихлопнули. Ваш Чигиров в чиновники подался — в областном правительстве, в каком-то подотделе специалистом низшей категории — штаны за столом протирать да чай на заседаниях подносить. Но опять уперся лбом в глухую стенку. У Чигирова не как у вас родня — Сатаровы, Тубаевы, Пивых. Снова в свободное плавание рискнул, но с другой целью — слепил и под себя поставил сразу несколько организаций — Союз бюджетников, Независимый профсоюз трудящихся Кортубина. Блестящий план, верх цинизма! Этот профсоюз забастовку на комбинате спровоцировал, а после рабочих сдал хозяевам с потрохами — да, да, надо не их краснобайству внимать, а на результаты смотреть. Стремительно перекрасился! — вчера еще за социальные права и гарантии, за солидарность трудящихся, а сегодня либерал, сторонник частной инициативы, рыночник, реформатор, жулик, едр… Теперь, значит, ваша молодая красивая компания на выборах электорату мозги морочит. Берете пример со старших товарищей — с СПС, конечно. Даже название похожее — Правый Блок.

— Ну, ну, Порываев, только не возгордитесь. Аналитика у вас хромает. Всюду заговоры и подлости мерещатся. Страна в опасности, так что ли? Уже некого спасать и нечего опасаться. То, что было раньше, повержено, а новое только создается. Новые люди станут создавать — молодежь, которой вы не доверяете. Вы уже попробовали и проиграли. Теперь мы.

— Вы! Жулики, вертопрахи, ветрозвоны! Цену прошлому не знаете, своего не создали, в общий воз не впряглись!

— Впрягаемся!

— Словесами! Шутовством! Демагогией! Язык у вас хорошо подвешен — ботало! Все очернить, обсмеять, задвинуть подальше! Листопрокатный цех ему не нравится! и даже доменный! В музей комбината сходи! Или почитай «Цену жизни и стали» — там и про твоих предков написано. После войны запускали первую домну, твой прадед Иннокентий Елгоков на больных ногах ходить не мог, но пришел, на скамье сидел. Когда на вершину печи красный флаг поднимали, все пели Интернационал, сердце обмирало. Твой прадед пел и плакал! А теперь получается, что проиграли! Попробовали и проиграли! Столько жизней положили — это мы лишь пробовали. Наплевать и забыть! Попробуем заново — теперь уже по-капиталистически! У нас же бессчетное количество попыток… Да, а вы что попробовали, детки? Наследством своих отцов и дедов торговать?

— Я ничем не торгую!

— Зато Чигиров торгует. Сколачивает политический капитал. И все вы в одной упряжке. И ты не лучше прочих!

— Кто вам дал право мне тыкать?! Я вас вижу в первый раз — надеюсь, что в последний. Уходите! Мне кажется — еще немного, и мы подеремся. Но вы же старый человек. Как не стыдно?!

— Не стыдно. Мне не стыдно. Поглядим, каково вам будет… Ладно, я извиняюсь за несдержанность. И за тыканье. Погорячился.

— Вы еще не закончили, Порываев?

Еще самую малость. Потерпите, Максим Маратович. Такой у вас день выдался. 7 мая. Не все же любоваться царской коронацией и представлять себя на месте тех счастливчиков. Новая элита, а лица все старые. Как у нас в Кортубине. Ну, Пров Сатаров еще настоящим красным директором был. Убежденным. А сынок его Генрих уже хозяин, капиталист.

— Чем-чем любоваться?!

— По телевизору. Вы смотрели, когда я входил. Впечатляет. Больше, чем красное знамя над домной? Интересно, что бы сказал Иннокентий Павлович?.. Да не расстраивайтесь — вы в самом начале пути. Чигирова пока в Кремль не пригласили, хотя чем черт не шутит… Но ведь может быть и так, что никогда не пригласят? А, Максим Маратович? Что если вашим честолюбивым планам не суждено сбыться? Вот трагедия–то!

— Мое терпение лопнуло! Уходите!

— Сейчас, сейчас. Я думаю, что мое отношение к Правому Блоку вам ясно.

— Исчерпывающе. Прощайте.

— А мое отношение лично к вам, Елгоков? Ведь я пришел к вам, а не к господину Чигирову. Заурядной подлостью меня шокировать сложно — я много лет прожил. В конце концов, в политике вечно крутится множество проходимцев. Да мне плевать на него! Но не на вас. Я уже говорил, что сильно удивлен вашей принадлежностью к Правому Блоку. У меня в голове не укладывается.

— У вас там, вообще, что-нибудь укладывается, Порываев?

— В разумных пределах — да. С трудом.

— Кто вам пределы ставит?

— Не вы и не Чигиров. Но я неточно сформулировал свое отношение. Меня удивляет не то, что вы пришли в Правый Блок. Куда же молодым карьеристам еще идти? Мы — перестроечники, первые демократы — оказались наивными идеалистами. Мы ничего не хотели разрушать, только разобраться — ну, нас уже давно в асфальт закатали. На пенсии мемуары пишем — даже не на злобу дня… Полно партий возникло и скончалось благополучно. В Единой России каменные задницы ни на миллиметр не сдвинешь. Союз правых сил — ваш образец. Но времена триумфа у него прошли. Сколько СПС набрал на парламентских выборах? меньше процента? Пшик! пузырек лопнул… Хотя на региональных уровнях выстреливали. И у нас решили воспользоваться. Правый Блок — это клон. Обман, надувательство… И даже с учетом всего означенного повторюсь — не то удивительно, что вы туда пошли, а то, что вас-таки там взяли. Вот нонсенс.

— Полегче с ярлыками. Сейчас не тридцать седьмой год прошлого века, если что…

— Ах, нет? Да что вы говорите?.. А поговорим и про тридцать седьмой, Максим Маратович — этот ваш козырный туз, который замусолен…

— Почему не поговорить? Только шире брать надо — тринадцатый год, отмену крепостного права, крещение Руси… Нет, лучше про неандертальцев — и их вы обличите. Просто дар у вас, Порываев! Вынужден признать ваше превосходство — я все никак в толк не возьму, о чем мы битый час толкуем!

— Все вы можете. Настала пора объясниться.

— А до этого момента что было?!

— Дорогой мой, это присказка — не сказка, сказка будет впереди…

— Я весь внимание. Чувствуется, что вы не посторонний — называете известные в Кортубине фамилии — среди них мои родственники. Перед приходом покопались в моей биографии. Бога ради, зачем? У меня самая обыкновенная жизнь — порой так называть даже больно… Политиком я еще не стал, хотя вы сорвали завесу с моих честолюбивых планов. Но Ленька Чигиров хочет гораздо больше, а вы осчастливили своим вниманием меня…

— Вы начинаете что-то подозревать.

— Что? Биография моя унаследована от Союза. Я родился и прежде, чем жениться, успел освоить стандартный набор: ясли, детский садик, затем школа и дальше как по накатанной. Октябрята — внучата Ильича. Пионеры — лагеря, костры, тимуровцы, первое звено — «в борьбе за дело Коммунистической партии будьте готовы!» — всегда готов был… Комсомол — молодая смена, верный помощник партии. В промежутках этой круговерти — учеба, математический класс, институт, металлургический факультет, студенческий отряд, целина, гитары, диплом, распределение в КорИС — диссертация, работа, карьера, женитьба… За что вы на меня взъелись, Порываев? Что я папенькин сынок, протеже могущественных родственников, блатной ученый, бездарность? что я полный ноль? Так наука уже в прошлом — действительно, с прадедом и отцом мне не равняться… Политика — дело современное, живое, непредсказуемое. Да, моя семья занимала далеко не последние места при Союзе — удостаивалась и орденов, и званий, но ведь и вы признались, что не боролись — только ясно осознавали… Мой прадед Иннокентий Елгоков, может, лучше вас видел.

— Иннокентий Павлович — фигура. Исторического масштаба. Про него я тоже материалы почитал в музее комбината. Инженер. До революции закончил Петербургский институт. Умница. Начинал заниматься металлургическими печами еще под руководством знаменитого Грум–Гржимайло. Затем переезд с семьей — женой и дочерями — на Урал, работа в Уральском университете. Видный советский хозяйственник Иван Глайзер позвал вашего прадеда на строительство Кортубинского комбината. Того Глайзера перед войной расстреляли за контрреволюционную деятельность, срыв сроков строительства и тем самым нанесения ущерба государственной безопасности. А Иннокентий Елгоков так навсегда здесь остался, прижился. Принимал непосредственное участие в запуске и отладке оборудования, становлении производства. Очень ценный специалист. Без его знаний, без его светлой головы местной металлургии было не обойтись никак… Ваш прадед когда умер?

— После войны. Сердце не выдержало. Уже глубокий старик… История эта давняя. Люди, в том числе и мои предки, тогда государственное задание выполняли, претворяли в жизнь политику партии и правительства по индустриализации страны. Труд их оценили, признали. Что вы ходите вокруг да около, Порываев?

— Я намерен раскрыть и предъявить правду — всю правду до конца. Полагаю, она вас впечатлит. Я все же думаю, что вы до конца не осведомлены. О таком предпочитали молчать — и в советские годы, а уж сейчас тем более.

— Вопрос касается лично меня? Заинтриговали вы нашим семейным скелетом в шкафу.

— Вам должны были рассказать родственники. И вы не пыхали бы самодовольством.

— Порываев!!

— Что ж… Ваш прадедушка — честный, уважаемый, мужественный человек. Снимаю перед ним шляпу. Ваша прабабушка Агриппина Ивановна?

— Она тоже умерла. После мужа. В девяносто лет. От старости. Ну и?

— По происхождению Елгоковы — потомственные дворяне. Это сейчас модно. Только недавно все были безупречных рабоче-крестьянских корней, как вдруг снова — потомки эксплуататорских классов. Не вырвали, не выжгли каленым железом…

— Подобные крайности изжиты. И хорошо.

— Ага. Но с другой стороны — Сатаровы могут перетряхнуть свою родословную хоть до какого колена, но там одни смерды. Зато Генрих Сатаров — хозяин комбината, жизни и судеб кортубинских жителей. От него много чего зависит. Хорошо это или плохо…

— Оставьте. Генрих Прович — современный человек. С большим опытом, выдержкой, открытостью. Он — не феодал. У него широкие взгляды. И солидные планы на комбинат и Кортубин. Все сложится, как надо. У города есть будущее. Нынешние трудности — временные. Издержки переходного периода.

— Дай-то бог. Или не надо бога. Герой нашего постсоветского времени… Или пусть все будет как в Союзе?

Мы все добудем, поймем и откроем:

Холодный полюс и свод голубой,

Когда страна стать прикажет героем,

У нас героем становится любой.

— Прекрасно!.. А Генрих Сатаров — далеко не любой. И вы не любой. Теперь не худо понять бы, почему вы — не любой.

— Что-то слишком умно. Чем в ваших поисках помогут мои прадед с прабабкой? Про Агриппину Ивановну я слышал, что она была умной, властной, красивой женщиной — рослой и крупной. Волосы от природы черные, а после уже сплошь седые — хотя на старых снимках не разглядишь — там и лица не разобрать, черты как бы смазанные. Но я верю, что бабушка — красавица… Она не работала, занималась мужем и детьми.

— Наверно, особой нужды семья не испытывала. Комбинатовское начальство с домочадцами жили в новеньких коттеджах, построенных в красивом месте — на небольшом пригорке, среди березовой рощи — ее не стали вырубать. На краю открывался великолепный промышленный пейзаж — ТЭЦ, электросталеплавильный, литейный, листопрокатный цеха, котельная, первая домна. Разворачивалось гигантское металлургическое производство… После рощу все-таки изничтожили и возвели жилой квартал — Коммунистический — в просторечии звучит очень обидно — Коммуздяки.

— Ну, да. Бабушка до сих пор живет в Коммуздяках — там наш семейный дом. Первые коттеджи из шлакоблов никто даже помнит.

— Почему же, Максим Маратович? В музее сохранились воспоминания. Как жили партийные вожди и хозяйственники. Я приведу интересную подробность, что пришла сейчас на ум. На строительстве комбината практически не применялась техника, не считая нескольких полуторок. Все вручную да на конской и верблюжьей тяге. А для начальства и ценных специалистов имелись два или три автомобиля «Форд». Иннокентий Павлович с супругой и дочерями ездили как короли. Уже тогда жили при коммунизме. В Коммуздяках.

— Мне что, извиниться за поездки моего прадедушки?

— Не обязательно. Это представляет исторический интерес. И еще то обстоятельство, что основная масса рабочих вплоть до пятидесятых годов жила в саманных бараках и даже в землянках. Так жила моя семья… Но сегодня я пришел поговорить о вашей.

— В отличие от вас, я не историк. Прадед давно умер — и пусть спит спокойно. Его не воскресить. Автомобиль тоже не уцелел. Старые коттеджи снесли. Ничего не осталось — и у вас ничего нет. Я не испытываю желание беседовать, Порываев. Это ясно?

— А придется!

— Да почему же?

— Потому, что переквалифицировавшись из институтского ученого в политика, вы превратились в публичное лицо. Вы сами добровольно подставились под свет софитов общественного внимания. Превратились в цель — для ваших оппонентов, журналистов и прочих заинтересованных сторон. Если у вас и вашей семьи имелись какие-то детали, которые вы не хотели бы афишировать — об этом нужно было думать заранее. Теперь поздно, Елгоков.

— Нет ничего такого! У вас бурная фантазия. Кстати, мне безразлично, обнародуете ли вы факты поездок моего прадеда на Форде. Я переживу.

— Полагаю, что переживете. Иннокентий Елгоков — почетный гражданин города Кортубина. Это только вам в плюс будет. И вашему Правому Блоку — ему даже гораздо выгодней. Наличие в либеральной команде Чигирова человека с фамилией Елгоков позволит смягчить отдельные крайности, привлечь традиционный электорат — да хоть работников комбината. Вы для них — свой.

— Видите, как все прекрасно складывается. И даже ваша «Цена стали» нам поспособствует.

— Если бы все складывалось так, а не иначе, то мне не пришлось бы обратиться к господину Чигирову со своими соображениями. Я прежде пришел к нему.

— Вы? Зачем? Что за дурацкая конспирология? По какому праву вы обсуждаете меня за моей спиной?

— Не обсуждали. Я лишь кратко посвятил господина Чигирова в суть вопроса. А он сказал, что правильней и честней будет изложить вам напрямую. И я пришел!

— Чудеса, да и только. Но я не в восторге. Рассказывайте, Порываев, рассказывайте. Напрямик.

— Я не могу так в лоб. Это касается истории вашего семейства. Однако не только вашего. И дело не в том, что вы станете политиком из демократического лагеря. Именно, что лагеря, ха-ха!.. Учитывая, что ваши достойные предки сплошь были коммунистами… Вашему прадедушке и прабабушке бог не дал сыновей?

— Гм… Вам какая забота?

— Правильно. Только дочери. Звали их Марьяна и Юлия. Старшая дочь умерла молодой? Почему умерла?

— Потому, что умерла. Люди всегда умирают. Судьба такая.

— Короткая, трагичная судьба. Младшая, Юлия, вышла замуж за молодого рабочего Тубаева. Неравный брак. Елгоковы изначально принадлежали к комбинатовской аристократии. Рассекали в Кортубине на Форде. Молодой же Тубаев был из крестьян — как и многие мобилизованные на стройку из ближайших деревень. Скорее всего, даже неграмотен. Но правильного происхождения и политически благонадежен. Это у Иннокентия Павловича в анкете значилось, что из потомственных дворян, и еще можно было нарыть порочащие связи со студенческих лет — общественная жизнь в Петербургском институте шумела и бурлила, лопались пузыри, собиралась разношерстная публика — там и эсдеки, кадеты, эсеры, поэты, монархисты и анархисты и просто алчущие знаний. После революции образовались непримиримые лагеря — и здесь лагеря… Весомые причины у старого Елгокова были для переезда на Урал…

— Да, вы историк, Порываев. Хорошо подготовились к разговору.

— Тубаев работал бетонщиком на строительстве доменной печи. Многотиражка «Трудовая вахта» писала о бригадире ударной бригады Прове Сатарове и его товарищах, в том числе и о Тубаеве. Когда задули первую домну, то из первого же кортубинского чугуна отлили бюст Ленина и памятные знаки для особо отличившихся работников. У вас в семье сразу двое получателей таких знаков — старший Елгоков и его зять Тубаев. Ваша бабушка Юлия Иннокентьевна направляла молодого мужа — он закончил ФЗУ, затем металлургический техникум, сделал карьеру на комбинате, пройдя путь до начальника основного цеха.

— Достойная жизнь. Маленькая ремарка к вашему выступлению — дедушка умер в восемьдесят четвертом, то есть почти тридцать лет назад.

— Я тогда работал на комбинате. Был лично знаком с Василием Петровичем Тубаевым. Могу сказать о нем только хорошее… Итак, младшая дочь Елгокова вышла замуж, родила детей и до сих пор здравствует. Уж Юлия Иннокентиевна заслуживает самого искреннего восхищения.

— Странно от вас это слышать. Ведь с вашей точки зрения, мои предки приложили максимум усилий для становления тоталитарной системы. Вы это ясно осознавали.

— Осталось уточнить последнее, Максим Маратович. Ваш отец, Марат Григорьевич Елгоков, был сыном старшей сестры Марьяны, а не Юлии? правильно? Он рано осиротел, и его еще ребенком взяла на воспитание тетя Юлия. Марат вырос в ее семье, среди ее детей, считал ее своей матерью, а вы относитесь к Юлии Иннокентиевне как к родной бабушке, но она вам — двоюродная, если подходить формально. Марат никакой не Тубаев — он носил девичью фамилию матери. Запутанная ситуация, не считаете?

— Ах, вот оно что! Вы откопали эту давнюю историю и решили, что она вызовет интерес? или даже скандал?

— Упаси Бог! Я, конечно, понимаю, что Елгоковы — это сливки кортубинского общества. Часть здешней легенды. Советской легенды о комбинате. И ничто и никто не может пошатнуть ваш семейный пьедестал — даже эпизод с рождением старшего внука Иннокентия Елгокова. И потом, в наше время кого смутит ребенок у незамужней матери? Хотя, конечно, следует признать, что до войны патриархальная мораль сохраняла свою силу и даже причудливо сочеталась с коммунистической моралью. Бывают чудеса на свете. Но вам, Максим Маратович, это никоим образом повредить не может. Или может? Тем более, что муж у Марьяны все-таки был.

— Порываев, а так ли важно выяснять сейчас подробности? копаться в прошлом? тревожить память давно умерших людей? делать больно живым родственникам? Я не себя имею в виду.

— О-о, ваша бабушка Юлия принадлежит к особой породе людей. Пусть звучит шаблонно, но эти люди испытали колоссальные трудности и, самое главное, сумели им противостоять. Они не были пассивными наблюдателями, тем более жертвами — они вошли в ряды активных участников событий.

— Припоминаю любительские стихи в многотиражке:

Да, смогли мы! Мы стали

Крепче рельсовой стали.

В глубине наших дум

Раскалился чугун.

— Автора не помню. Тогда на почве трудового энтузиазма рождались подобные корявые строки. Но искренность подкупала…

— Вы любитель стихов, Порываев? Удивили…

— Я не про стихи. Юлия — извините, что называю вашу бабушку только по имени, но ее до сих пор все так зовут — не спутаешь, на комбинате просто нет и не может быть другой Юлии… Она пришла на комбинат в период его становления — после войны, когда завершалось строительство ТЭЦ, коксовых батарей, литейки, доменного цеха. Одна из первых дипломированных специалистов — выпускников УПИ. Такой серьезной структуры, как ЦЗЛ еще не существовало, а была маленькая экспресс-лаборатория химического анализа с десятком лаборантов. Это уже потом — под нужды развивающегося производства, внедрение новых процессов — стали создавать полноценное многопрофильное подразделение. Косяком шли НИРы, здесь паслись сотрудники столичных отраслевых НИИ, защищались докторские и кандидатские диссертации, выдавались свидетельства на изобретения, писались статьи и книги, а сама ЦЗЛ на излете Союза насчитывала до четырехсот человек и состояла из двух частей — научно-исследовательской и контрольной. Юлия Иннокентиевна руководила металлографической лабораторией — компетентный специалист, с ее мнением считались, ее уважали за личные качества — ум, работоспособность, порядочность. Она была резка и честна до безобразия. Была и есть. Ваша бабушка — фигура легендарная. Она достойна своего отца — Иннокентия Елгокова.

— Вы спели целый панегирик моей бабушке.

— Я ее очень уважаю. Правда, правда, Максим Маратович!

— Тогда зачем вы… Нет, не понимаю, хоть убейте!

— Сейчас поймете.

***

— Да, я чрезвычайно уважаю вашу бабушку, дорогой Максим Маратович.

Будущий политик провел рукой по лицу как человек, только что очнувшийся, и увидел, что разговор, начавшийся во второй половине дня, незаметно продлился на долгое время. Вечерело. Яркий солнечный свет больше не разливался сквозь окно, не вспыхивал золотыми пылинками в офисном воздухе — наоборот, общий фон снаружи как-то потускнел и посерьезнел. В самом кабинете возник весьма причудливый эффект — словно проступило особое зеркало вместо стекла в оконном проеме. Правда, отражало это зеркало не действительную обстановку, а какие-то странности, оптические иллюзии — не предметы, а настроения, предчувствия… Ну, насчет обыкновенного зеркального эффекта Максим бы сообразил — здешний воздух всегда обладал особыми свойствами, что объяснялось просто. Кортубинский комбинат дымил во все трубы, выбрасывая в воздух кучу вредных веществ — формальдегид, фенол, бензапирен, а еще сажу, тяжелые металлы, сероводород и много чего. Специфическая вонь. Горожане выражались дипломатичнее — «запахло комбинатом». Очевидно, произошел мощный выброс. Воздух насытился до предела, и крупные металлические частички в нем как бы «зеркалили».

— Да, ну, чепуха все это — Максим чуть не пробормотал вслух. — Надо бы закрыть окно… Утром горло будет исцарапанным…

Таинственное зеркало второй раз за день отразилось и исчезло, а к Максиму вернулось проклятое чувство реальности. Что говорит этот старик? ужасные вещи… И как же Максим не заметил — проговорили они довольно долго. Ведь вот уже и вечер! А может, они и не разговаривали, а просто Максим утомился и заснул незаметно, и все это ему приснилось?? Мысли Максима разбежались по-заячьи (вот оно! первое упоминание зайцев — да не простых). Он мог подумать лишь одно:

Совсем как в Мастере и Маргарите — в той встрече на Патриарших прудах…

Снова странное ощущение дало о себе знать — он почувствовал, что каким-то причудливым образом реальность исказилась в несуществующем зеркале и сменилась сказкой… Чудеса, да и только! Но что хочет этот противный старик?

— В конце концов, должна остаться одна правда, очищенная от всяких наносов. Как в зеркале все должно отразиться без малейших искажений, до последней черточки; картина предстать в истинном свете. И это даже не ради правды — ради вас.

— М-м… Не могу особо вас порадовать. Я мало что знаю. Бабушка рассказывала мне про свою сестру — мою родную бабушку, то есть.

— Про Марьяну?

— Про нее! Она умерла чуть старше двадцати лет — такой молодой. Я не ведаю, в чем причина — может, заболела или несчастный случай. Всякое случается. Человек не из стали создан.

— А не мешало бы поинтересоваться. Теперь, когда ваш друг Леонид Чигиров выдвигается на пост мэра Кортубина, и вы вместе с ним идете на выборы. Конечно, компания будет тише и скромней — не президента ведь выбираем. Но борьба развернется. Журналисты напишут о кандидатах. Пиарщики Правого Блока слепят из вас конфетку и упакуют в блестящий фантик. А вот ваши враги не проявят эдакой благости — они вас под микроскопом рассмотрят.

— Нет у меня тайн! Я весь как на ладони. В комсомоле состоял, но в партии уже нет. И семья у меня — честные самоотверженные люди. Вы только это подтвердили.

— Что же, честный человек, слушайте дальше. Разумеется, вы вправе мне не верить — говорить, что я клевещу. Можете считать мои документы фальсификацией. Но тогда обратитесь за подтверждением к родственникам — к бабушке Юлии — уже ей-то, несомненно, известна правда — вся, до конца. Пусть ваша бабушка ответит… Вы готовы? У нас речь пойдет о Марьяне Елгоковой — матери вашего отца, Марата Григорьевича. Очень своеобразная, яркая — я бы сказал даже — экзотическая девушка для своей эпохи. Рано умерла, как жаль… В вашей семье, Максим Маратович, красивые и харизматичные женщины — Агриппина Ивановна и ее дочери. Я слышал, у вас тоже дочь — любопытно… Но Марьяна на особом месте — просто чудо. Красивая, гордая и совершенно не советская — да, да, типажи девушки с веслом, работницы в кумачовой косынке или колхозницы чужды Марьяне. Я бы сравнил с красавицами серебряного века. Высокая, хрупкая, грациозная, нервная. А еще она — талантливая пианистка. Но профессиональной карьеры не сделала — не имелось консерватории тогда в Кортубине. Здесь в то время и улиц-то не просматривалось — беспорядочно бараки, брезентовые поселки, развороченная земля, ямы. Строители комбината и светлого будущего грязь месили своими ногами и тачками — рыли котлованы, таскали раствор и кирпичи… В эдаком грохоте звуки музыки не слышны, гармония не ведома. Комбинат построили, а коммунизма не наступило…

— Моя бабушка Марьяна виновата?

— Марьяна не виновата ни в чем… Разве только в том, что невероятно красива. Как изнеженный вычурный цветок, что мог существовать лишь в тепличных условиях, но его выбросили на голую землю.

— Куда выбросили?

— В реальность, мой дорогой. В жестокую реальность. Она просто не могла выжить.

— Не несите чепухи. Младшая сестра Юлия смогла — вы даже подчеркивали, что в любой ситуации она бы не очутилась в роли жертвы.

— Юлия — из другого теста. И муж у нее Тубаев. Это о чем-то говорит.

— Так скажите.

— Нелегко вот так огорошить человека… Максим Маратович, вы носите девичью фамилию своей бабушки. Вас это не удивляло?

— Вы намекаете, что Марьяна родила без мужа? и даже из-за этого пострадала? Нет, подобная мелодраматическая история не содержится в наших семейных преданиях. Уже в прошлом веке патриархальные строгости отвергнуты. Люди смотрят проще.

— Люди всегда одинаковы… Ваша ошибка в том, что вы пытаетесь назвать пренебрежительно мелодрамой то, что было настоящей трагедией.

— Трагедией? У нас в семье? с кем? с Марьяной?

— Вы не подозревали? Действительно, вся ваша родня — это бабушкина родня. А другая сторона?

— Чья другая?

— Ну, у каждого человека есть две линии родства — по матери и по отцу. Так природой заложено. Ваш отец — Марат Елгоков. Но он же не из пробирки появился. Кто его отец? и ваш дед. Вы знаете?

— Порываев, это все же мелодраматично. Я никогда не вникал в детали жизни бабушки Марьяны. Ну, не было у нее мужа, и что в том удивительного? Зато была война, погибла масса народа. История тривиальная.

— Угу. Маленькое уточнение — Марат родился перед войной… Итак, вы не знаете и не хотите знать. А вот я вникнул в нашу местную историю, и кое-что обнаружил без особого труда. Мой интерес — это советская эпоха и в ней период сталинского правления — естественно, применительно к кортубинским обстоятельствам. А у нас тут комбинат — пуп земли… Когда я и мои коллеги работали над «Ценой жизни и стали», то перелопатили массу документов из архива комбината, но в книге использовали незначительную часть, да и то не самую жестокую и губительную.

— Вот как? Но вы же ясно осознавали…

— Именно так! В то время гласность, плюрализм, историческая правда завоевывали позиции в обществе, центральная пресса разворачивалась, а провинция не преодолела обета молчания — парткомы, идеологические отделы сидели на своих местах и выполняли свою работу. Нам не позволили в полной мере отразить…

— Почему же вы не боролись, Порываев?

— Мы боролись! Я лично выступал, убеждал, доказывал… Что смогли отстоять — вошло в книгу. Да, там правда — пусть и не вся. На страницах биографии десятков, сотен людей, попавших волею судьбы или коммунистической власти на строительство комбината. Период — с конца тридцатых по пятидесятые годы. Положительные и отрицательные фигуры. Знаменитые и безвестные — например, Иван Глайзер, Иннокентий Елгоков, Пров Сатаров, Василий Тубаев, мой дед Макарий Порываев. И еще многие. Само строительство — это огромное напряжение всех сил. Я лишился иллюзий и ясно осознал, какая это была бесчеловечная эпоха. Ставилась цель, и любые жертвы для ее достижения считались оправданными. Особенно в войну, когда массово гибли не от пуль, а от непосильного труда. Например, вам известно, что на стройке работали азиаты, подвергшиеся трудовой мобилизации? Их число резко возросло в годы войны, и их даже селили в лагере, и тогда они считались «лагнаселением» — словно преступники. Казахи, узбеки, таджики занимались тяжелым низкоквалифицированным трудом, жили в суровых условиях — ну, и мерли как мухи. У нас установлено несколько массовых захоронений прямо на территории комбината. Жизнь ценилась дешевле стали…

— Зачем вы расписываете ужасы, Порываев? У нас, слава Богу, мир сейчас. Двадцать первый век на дворе.

— Пусть мы в дерьме, но не воюем. Вы правы.

— Хорошо, вы меня усовестили. Почитаю вашу книжку.

— Полезно будет. У вас, молодых, не меньше иллюзий. Я мог бы многое рассказать… Но даже на фоне тех трагедий и несправедливостей история вашей бабушки Марьяны стоит особняком… Хотелось бы мне быть объективным, но столько жертв, столько…

— Моя бабушка умерла до войны.

— Это ужасно. Сожалею, но правда всегда лучше… Я вынужден назвать имя вашего родного деда — не Тубаева, а мужа Марьяны.

— Говорите! Хватит уже слов да околичностей…

— У Марьяны Елгоковой еще в школьные годы проявился незаурядный талант пианистки. Музыкальной школы в Кортубине не было. Марьяна уехала в Москву для поступления в консерваторию. Поступила. Там же встретила мужчину — по возрасту гораздо старше ее. По тогдашним меркам весьма удачный брак. Ее избранник — Гранит Решов.

— Ка-ак? Гранит??

— Соглашусь, брутальное имя. Я уже говорил, что под влиянием революционного энтузиазма придумывались имена — Юннарм, Индустр, Авангард, Вилен, Всемир. Правда, такая практика быстро закончилась, и вернулись к традициям. Но тот человек, о котором я веду речь, не получил это имя при рождении — он сам его выбрал. Подобные случаи отнюдь не редкость. Люди меняли имена, фамилии — это был осознанный шаг — как бы отказ от прошлого, от семейного наследства — не материального, конечно, все уже было национализировано. Хотя мой отец остался Гераклидом Порываевым — как решил его отец. Ваш дед поступил иначе.

— Почему поступил? А впрочем…

— Вам все равно, да?

–Я не знал деда — этого, как его… Гранита… Действительно, странно звучит… В моей семье это имя не упоминалось никогда.

— Наверное, ваши родные сочли, что так будет лучше. Сын Марьяны и Гранита носил славную фамилию Елгоковых. И вы — Елгоков. Вы с самого начала звались так, и вам даже в голову не приходило выяснить…

— Что выяснить?

— Кто же вы такой? Ваш семейный корень?

— И вы откроете мне глаза на тайну, от которой меня уберегали родные?

— Очень старательно уберегали. Чтобы ни одной мысли у вас не мелькнуло.

— Вы как добрый дед Мороз преподнесете мне подарок? Стоит ли благодарить, Порываев?

— Это уж вам решать… Ваш дед — Гранит Решов. Законный муж Марьяны Елгоковой. Старший майор госбезопасности. Начальник ИТЛ №9. Расшифровываю — исправительно-трудового лагеря для заключенных. Организованного под нужды строительства комбината.

— Вы что за бредятину несете, Порываев?!!

— Вы не кричите. Имейте уважение. Я старик.

— Из ума давно выживший! Вы что, думаете, я стану слушать ваши клеветнические измышления?! Какой майор? какой Гранит? Обратитесь к психиатру, мозги просветите. А то у вас старческая деменция в разгаре. Точно в глубине ваших дум — один чугун. Неподъемный.

— Ваш родной дедушка Гранит Решов. У меня здесь записаны его данные. И документальное подтверждение имеется. Каждой строчки, каждой буквы. С документами не поспоришь.

— Ну, и сидели бы со своими документами в архиве — пылью бы обрастали. Чего вылезли-то?

— Вы напоминаете ребенка, который машет руками и кричит в полной уверенности, что какая-то противная бука исчезнет, испугавшись его крика. Пумс! лопнет словно пузырь… Максим Маратович, вы разумный взрослый человек и понимаете, что подобными словами не бросаются. Что я не пришел бы просто так…

— Ну, и уходите! Исчезните!

— Я — не дурной сон. И вам придется принять правду. Неприятную правду. Родню не выбирают. Вот здесь у меня приготовлена справочка. Означенный Гранит Решов. Как я вам уже говорил, имя он поменял. Раньше звался — Решетников Грицан. Надо отметить, тоже имечко — Грицан… Родился в 189… году, место рождения — окрестности села Утылва, что на юге Кортубинской области. Окончил два класса церковно-приходской школы. В первую мировую войну его призвать не успели — годами не вышел. Уже будучи молодым человеком, принял активное участие в послереволюционных событиях. У меня есть его автобиография. Там все, как полагается.

Я, Решетников Грицан Ефимович, родился в бедняцкой семье. До революции жил вместе с родителями на Бузаковском хуторе, что под Утылвой, батрачил ради заработка. По причине малолетства не был призван на империалистическую войну. В восемнадцатом году пошел добровольцем в ряды РККА. Сражался с дутовцами, участвовал в обороне Оренбурга. В числе первых вступил в комсомол.

Что дальше? Да всего хватает. В 1920 году учился на курсах командного состава в Москве; по окончании командирован на Западный фронт. Участвовал в войне с белополяками. Затем служба в погранвойсках. С 1925 года — член ВКП(б). Тогда же начал работать в органах НКВД. Уполномоченный особого отдела НКВД стрелкового корпуса. После армии попал на курсы ВЧК в Москве — на месте этих курсов после была центральная школа ОГПУ, после академия ФСБ России. Понятно, птенец из какого гнезда. В 1932-1936 годы — на практической и руководящей чекисткой работе в Сибири. И вот в 1936 год назначен начальником ИТЛ№9. Сам Гранит Решов писал в автобиографии «на всех постах добросовестно и ответственно стоял на страже государственной безопасности, беспощадно боролся с врагами народа». В конце, как водится: «взысканий по партийной линии не имел и не имею. Раскулаченных, высланных, проживающих за границей родственников не имел и не имею». Насчет колебаний в линии партии и участия в оппозиции — естественно, нет, не было. Каково?! Чист аки агнец божий! Что молчите, Максим Маратович?

–…

— Мне особенно нравится выражение про беспощадную борьбу с врагами народа. Чем-то стихийным, родным веет… Н-да, солидный послужной список. Не робкого мальчика, но мужа. Вырисовывается фигура Решова — энергичного волевого человека, наделенного умом, самолюбием, жаждой власти. Яркий мужественный тип. Он высоко продвинулся от социальных низов — от этой своей Бузаковки, в полной мере воспользовался шансами бурной революционной эпохой. Его карьера удалась. Гранит Решов вошел в когорту избранных нового строя.

— Вы таким тоном произносите…

— Я без иронии, Максим Маратович. Ваш дедушка был личностью — победитель, а не жертва. Это уже достоинство. Потому что тогда жертв было слишком много — легче легкого стать жертвой.

— Не понял.

— Сложно объяснить. Вы же все торопитесь закончить. Куда-то опаздываете?

— Нет, но…

— Тогда посвятите мне еще время… Маленький ликбез. Вам, конечно, знаком термин — политические репрессии? Разумеется, знаком! Излюбленная тема — на ней кто только не потоптался, не извлек выгоды, пусть даже моральной. Ваш Правый Блок как представитель либерального крыла тоже отметился — заклеймил позором это явление, поклялся не допустить в дальнейшем. Короче, лишь демократическое устройство общества обеспечит соблюдение законов, уважение прав и свобод, призовет к ответственности государственные органы, если что или если кто…

— Вы стебетесь, Порываев? Не пойму — вы демократ или коммунист? Выберете же для себя одно.

— Без ваших советов обойдусь. И что за подростковый жаргон? Тема-то серьезная… Хотя давно потеряла актуальность — как-то все сошло на нет…

— Про политические репрессии мне известно. Я газеты читал, телевизор смотрел. Не на Луне жил эти годы. Тридцать седьмой год.

— Только этот год?

— А что? Чего вам не хватает?

— Репрессии в СССР начались не в тридцать седьмом — и на нем не закончились. Собственно, они продолжались до пятидесятых годов. И даже после. И также задолго до тридцать седьмого года появились лагеря. В восемнадцатом большевики приняли решение превратить страну в военный лагерь. Ха, весьма красноречиво. Вся страна — единый лагерь. Вот откуда ноги растут. Для изоляции и принудительного труда враждебных классовых элементов создавались лагеря. И на Урале были. В двадцатых годах узаконена ссылка на десять лет даже без совершения какого-то преступления, а уж в новом уголовном кодексе принята знаменитая 58 статья. Поначалу к нам сюда поехали лишенцы — лица, лишенные избирательных прав, и члены их семей. Тогда еще массово не стреляли — высылали лишь… Мне обидным кажется одно соображение — не знаю, как вам — почему жизнь на Урале и в Сибири со столичной точки зрения уже считалась и считается наказанием? Дескать, у нас тут медведи по улицам ходят. Или волки воют. Или совы ухают. А мы, здешние жители не подозреваем, что наказаны за что-то. За что?!

— Я не знаю. Наверное, это не так.

— Так, Максим Маратович, так. Вон вы решили карьеру в политике строить, наверх пробиваться, распрощаться с нашей дикой окраиной. Забыть про историю вашего семейства, не продолжать труды Елгоковых — отца и прадеда. Всех манит Москва. Да я вас не обличаю. Понятно. Но от своей судьбы не уйти.

— Я… еще не решил…

— Тогда продолжим, что ли? На всех стройках в Союзе использовали заключенных. Вообще, труд приобрел характер принудиловки — и не только для зэков. Как? Разве вы не знали, что здесь тоже была колония — конечно, не столь мощная, как, допустим на Кузнецкстрое. Но оттуда перетекали и кадры, и методы. На элементарную механизацию средств не хватало, а рабсила — вот она, бесплатная и безотказная…Например, Иван Глайзер работал (разумеется, не начальником) на Кузнецкстрое — на строительстве первого гигантского металлургического комбината имени Сталина. И конечно, там в 1937 году разоблачили вредительскую организацию, куда под одну метлу смели руководителей и специалистов — учителей и коллег Глайзера. Кузнецк и Магнитка построены раньше нашего комбината. Везде трудилось очень много спецпереселенцев из числа раскулаченных, врагов народа, вредителей. Местные органы НКВД надзирали — работали на износ… А вообще, история повторяется. Как с названием — Кузнецк, потом Новокузнецк, потом Сталинск и снова Новокузнецк. Оборот — и снова в исходной точке. Или с теми же разоблачениями — в Кузнецке после войны случился один из последних расстрельных процессов сталинской эпохи — опять-таки работники вредили, скрывали, саботировали — из кожи вон лезли насолить Советской власти. Буквально через несколько лет людей полностью реабилитировали. Кого это могло утешить? Глайзера? Он не попал под раздачу в Кузнецке — так угодил здесь, у нас. Расстреляли в благодарность за его труды… Нет, Гранит Решов уже не входил в особую тройку, рассмотревшую это дело и вынесшую суровый приговор.

— Я это к чему говорю? И здесь начали с готовым решением. Рядом с соцгородом, которого еще не существовало даже на бумаге, располагался ИТЛ№9. Колония (или трудлагерь) подразделялась на лагпункты, у каждого своя специализация. Непосредственно стройплощадка — это ТЭЦ и цеха; затем хозяйственное обеспечение колонии, больница, штаб. Штрафники — это работа на руднике, самый тяжелый участок. Существовал еще один пункт — специфический, выполнявший похоронные функции — мертвых зэков закапывали в землю, на месте могил втыкали палки с цифровыми бирками — и это печальное дело надо было делать. Максимальное число обитателей за все время существования колонии — 7-8 тысяч человек. Ежемесячно умирало до двухсот — истощение, дистрофия, пеллагра, дизентерия, тиф. Я читал документы санчасти лагеря. Ужас… Там, где в двухтысячных годах воздвигли памятник репрессированным — столп с разорванными звеньями цепи — там и располагалось основное кладбище. Это на окраине соцгорода. Слава Богу, что туда еще не продлили городскую застройку, а то люди бы буквально жили на костях…

— Боже, боже…

— Ваш дед Гранит Решов был хозяином лагеря. Да, он — не основатель ГУЛАГа, он всего лишь назначенное лицо, и таких лагерей в Союзе было много. Как говорится, целый архипелаг ГУЛАГ. И Решов — винтик этой гигантской безжалостной машины, но совсем не ничтожный винтик. Вот жизнь и смерть заключенных ИТЛ№9 зависела от него — от его усердия, организаторских способностей, властолюбия, преданности делу — да просто от его совести. Представьте себе тогдашнюю жизнь — беспросветный труд по 12 часов в сутки, скромный рацион. От выполнения выработки зависела норма выдачи продуктов. Трудиться должны все. Жили в землянках, в бараках. А по первости еще хуже. Но Решов приехал, когда уже построили бараки, в них установили двухъярусные нары, скученность была большая. Зимой это спасало от холода. Для ВОХРа и других вольнонаемных отдельные помещения. Столовая, школа, санчасть, клуб. Даже тротуары. Особый квартал. Над всем довлел строжайший распорядок, не очень отличавшийся от тюремного. Нарушитель подлежал задержанию и направлению в распоряжение органа НКВД. Надо объяснять дальнейшее?

Жизнь была не сахар даже на свободе — даже для таких счастливчиков, как Иннокентий Елгоков и других необходимых спецов — тогда что говорить о лагере. Охранников и администрацию постоянно наказывали за всякие грехи — повальное пьянство, воровство, потерю оружия, картежные игры, самовольное покидание поста, неоправданно жестокое обращение с зэками. Масса случаев. Как один стрелок охраны, мертвецки пьяный, стрелял с вышки и ранил нескольких людей, в том числе офицера. Другой охранник приревновал жену и, придя в санчасть, по ошибке убил другую медсестру, после чего сам застрелился. Неоднократные факты утери оружия. Проигравшись в карты, сотрудник ночью выгнал обитателей барака раздетыми на мороз и заставил бегать кругами — после этого многие простудились и заболели пневмонией. Страшные истории. Да, лагерь никогда не был учреждением культуры, перевоспитания, милосердия. Жизнь в такой дыре — тяжелая, муторная, невыносимая. Вот записка о том, что один из сотрудников лагеря — между прочим, занимал нерядовую должность — от всей этой работы заболел эпилепсией и был уволен из НКВД как инвалид. Профзаболевание получается… Имелись случаи самоубийств среди охранников.

Гранит Решов должен был следить за порядком, за тем, чтобы никто не убежал. И действовать жестокими мерами — вплоть до расстрела. Решову предоставлялись полномочия. По закону смертные приговоры заключенным приводились в исполнение тщательно отобранными сотрудниками и стрелками ВОХР под личным руководством начальника лагеря. И Решов не миндальничал. У меня в папке несколько бумажек примерного содержания:

Акт (1937 год… месяца… дня)

Помощник начальника лагеря

Начальник ВОХР

Инспектор (исполнения наказаний)

Составили настоящий акт в том, что на основании решения НКВД СССР и согласно приказу начальника лагеря в отношении шести заключенных, поименованных в приказании, приговор приведен в исполнение. (Подписи, печати).

Очевидно, таких актов насчитывалось не один десяток, а гораздо больше — там шесть, там десять, а там и тридцать человек — для примера. ИТЛ — это не курорт. Машина работала, перемалывала людей — и тех, кто сидел, и тех, кто охранял. Тут мало что зависело от личных качеств Решова. Людей сюда привезли, чтобы выжать из них все соки и в конце умертвить — никто возвращать их не собирался. В идеале безымянная могила с воткнутой палкой ожидала каждого. У наиболее проницательных чекистов не могла не родиться здравая мысль, что они сами не слишком отличаются от колонистов — с точки зрения советских вождей расходный материал. Участь всех здесь быть использованными и выброшенными. Собственно, со многими чекистами так поступили. Вот и с Решовым.

Вообще-то, Решов тоже человек — реальный, из плоти и крови. Ведь не родился же он майором из несокрушимого гранита, беспощадным борцом с врагами народа, фанатиком, подвижником службы безопасности. Когда-то он был простым крестьянским пареньком Грицаном Решетниковым. У него тоже нормальные чувства, привязанности, добрые качества. Я ничего не отрицаю. Тем более, что подтверждалось фактами. Одного распоясавшегося охранника, что избил зэка кочергой, он посадил в лагерь в качестве такого же заключенного. Совершил кульбит. Решов озаботился налаживанием ситуации с санитарией — бараки стали подметать, нары мыть, белье регулярно стирать. Отселили инвалидов, беременных женщин тоже поместили в более комфортные условия. В санчасти оборудовали родильную палату. Организовали помывку заключенных в бане. В колонии разбили огороды, завели скотину, за счет своих ресурсов улучшили лагерный рацион. Это на наш взгляд элементарные вещи — ничего выдающегося, но история ГУЛАГа изобилует фактами бесчеловечного отношения к заключенным. Всплывают ужасные подробности массовых расстрелов, издевательств, голода. Опубликовано множество материалов на сей счет — воспоминания очевидцев, труды историков. В эдаком изуверстве Решов не запачкан

Пожалуйста, не относите Решова к тайным противникам коммунистического режима, не воспринимайте его переродившимся чекистом — таких по определению быть не могло. Я уже говорил, что это умный, рациональный человек. Перед Решовым, как и перед Глайзером, определили задачу — успешное строительство комбината в сжатые сроки. Казалось бы, идеальное решение — рабский труд — нужно обеспечить лишь конвой и колючую проволоку, да еще рабов. Иная простота даже не воровства хуже, а просто хуже всего на свете!.. Нам предстояла жесточайшая война на выживание. И Решов на посту начальника ИТЛ руководствовался доводами разума — он пресек произвол на местах, покарал виновников совсем уж вопиющих случаев, выдвинул образованных политзаключенных на административные должности, несколько смягчил режимные строгости. Он логично рассуждал, что с голодных и измученных доходяг взять нечего — когда уже кляча пала, то пинай ее, бей кнутом — не поднимется и не потащит. Решов неосторожно пообещал отличившимся — этим ударникам принудительного труда — досрочное освобождение — вернее, пообещал ходатайствовать в вышестоящие инстанции. Такие правила существовали — например, за выполнение плана могли засчитать два дня срока за три, начальник лагеря мог даже организовать досрочное освобождение при отбытии четверти срока. Все это Решову потом припомнили друзья чекисты как потерю бдительности и попустительство.

— Вы его хвалите?

— Его? Не называйте вашего родного деда так — он, его. Что-то бездушное… Да, интересный тип этот Решов… Наверное, ваша бабушка была в него влюблена. А он в нее.

— Марьяна?

— У меня в папочке фотокопия экземпляра Трудовой вахты того периода. Нате, поинтересуйтесь. Вверху тогдашние привычные заголовки —

ВЧК — ОГПУ — НКВД — грозный меч диктатуры пролетариата.

Ударить по вредителям, срывающим выполнение плана!

Пламенный привет победителям соцсоревнования — ударной бригаде Прова Сатарова!

Награждение передовиков грамотами и ценными подарками, талонами на промтовары.

А внизу — то, что нам надо. Заметка об открытии первого клуба. Насколько я понял, клуб был какого-то смешанного назначения. Создавался для стандартной культурно-массовой работы с целью мобилизации трудящихся на решение производственных задач и планов, организации свободного времени через деятельность художественных кружков — музыкальных, театральных, хоровых, спортивных, шахматных и других. Контингент для воспитательного воздействия — и рабочие на стройке, и заключенные ИТЛ. Последнее обстоятельство подчеркивает условность разделения людей, кто в лагере или за его пределами. В провинции, тем более в нашей захолустной дыре, все проще и честнее — чего огород городить, то бишь колючую проволоку…

Клуб открыли вперед самого комбината. Комбинат строили до и после войны. Окончание строительства — аж середина пятидесятых годов. Клуб заработал в конце тридцатых. Простое блочное одноэтажное здание, лишенное всякого декора. Главное из помещений клуба — большой зал для митингов и собраний с деревянной сценой, на которой выступали самодеятельные артисты, зал также становился кинозалом, где крутили старые добрые советские фильмы. Здание неказистое, но добротное — просуществовало до конца шестидесятых, затем его разломали и возвели современный комбинатовский Дворец Культуры Сталькон. А улица до сих пор называется Клубной.

По легенде первая встреча Гранита Решова и Марьяны Елгоковой случилась именно в клубе — на его торжественном открытии. В газете как раз помещена заметка. И несколько фото. Концерт силами местных артистов — наверное, и заключенных привлекали. Групповой снимок — начальствующий состав комбината — все сплошь мужчины в военных гимнастерках, исключая Аристарха Кортубина в неизменном своем плаще и Ивана Глайзера в строгом френче. Виды строительства (можно даже различить первую домну). Снимки непосредственно с концерта — среди них фото юной пианистки М. Елгоковой — хрупкая фигурка за инструментом на сцене. История романтической любви мужчины и женщины — как во все времена, при любом строе. Подробности романа мы никогда не узнаем. Гранит Решов и Марьяна зарегистрировали свой брак в Москве. Это совершенно точно. Явствует из последующих документов. Марьяна приехала к мужу на стройку.

Не знаю, радовались ли родители. С одной стороны Елгоковы неплохо приспособились к советским порядкам. Иннокентий Павлович считался ведущим специалистом на комбинате. Семья жила в хороших условиях, пользовалась полагающимися номенклатурными благами. И Елгоковы хотели для дочерей спокойного сытного будущего. Младшая дочь Юлия поступила, как хотел отец — получила техническое образование, пришла работать на комбинат. Ее жизнь сложилась счастливо — насколько можно судить. Однако старшая Марьяна — среди тогдашней молодежи она как гадкий лебедь из сказки. Выступало явственно, что она — не своя. Конечно, в Москве в годы индустриализации не закрылись музыкальные учреждения — консерватории, училища, и многие решались посвятить себя этому аполитичному занятию. Хотя коммунисты утверждали, что везде и все — политика. Помпезность для столицы, а провинция жила суровым аскетизмом. Как сейчас модно выражаться — все посвящено главному тренду. В нашей местности — это производство стали. Все — силы, ресурсы, мечты, жертвы — отдано гигантскому монстру — комбинату. Население сгоняли на строительство, привозили заключенных, детям в школах промывали мозги, внушали, кем стать — доменщиками, сталеварами, плавильщиками, прокатчиками, кузнецами — то есть, теми, кто работает с горячим металлом. Романтика разрешалась в установленных рамках. Поколения жителей Кортубина трудились всю жизнь на комбинате. А вот в семье Елгоковых выросла эдакая странная музыкантша. Выпряглась девочка, размечталась. Поддалась вредному соблазну. Цеховые корпуса, трубы, вагонетки с рудой рождали правильные строгие мысли — их бы послушать и спастись — но наваждение всегда таилось в чистых и прозрачных водах благотворного сна, и создавало коварную иллюзию. Иллюзию невозможного счастья… Но почему же невозможного? Ведь сперва все складывалось удачно. В назначенный срок Марьяна встретила мужчину, и ее глаза раскрылись, чувства хлынули потоком. Она полюбила и презрела все — мечты о музыкальной карьере, неодобрение родителей, разницу в возрасте, принадлежность любимого к совершенно чуждому лагерю. Марьяна безоглядно доверилась Решову. Давно Пушкин разгласил про девичью любовь:

Душа ждала… кого-нибудь,

И дождалась… Открылись очи;

Она сказала: это он!

Да-а… И вот Марьяна Иннокентьевна снова на родине. Уже не юная девочка — красивая женщина, супруга могущественного Гранита Решова. Царица в грозном царстве бараков, землянок, штрафных изоляторов и казарм. В окружении верноподданных в телогрейках и брезентовых ботинках. С почетным эскортом из ВОХРовцев с винтовками. Сторожевые вышки и колючая проволока по границам королевства. Жизнь переплюнула сказку… Гранит любил жену. Он позаботился об уютном семейном гнездышке. Я уже упоминал о коттеджах в березовой роще для руководства и ценных специалистов комбината. Для начальства ИТЛ тоже построили дома, улицы между ними заасфальтировали, установили фонари — как только на стройке появилось электричество, это благо стало доступным для избранных. Был водопровод, горячая вода от новой котельной. В эпоху тотального дефицита, талонной системы чекистские начальники жили припеваючи. Заводили себе прислугу. У жены Решова были кухарка и горничная из заключенных — не пристало Марьяне утруждать свои нежные ручки домашней работой. Всегда в изобилии превосходные продукты — мясо, рыба, масло, мед, вино, свежие овощи. В доме ковры, зеркала, люстры, перины. И апофеоз всему — роскошный черный рояль Дидерихс посреди гостиной. Для влюбленной девочки сказка ожила и воплотилась в материальные предметы. А дальше должно быть абсолютное сияющее счастье. Ведь мы не сомневаемся, что сказки завершаются счастливо.

Марьяна прослыла самой шикарной женщиной в Кортубине. Конечно, для того, чтобы хорошо одеваться, нужно было иметь все эти штучки — дрючки: обувь, белье, меха, французские духи, сумочки. Хотя для того, чтобы хорошо выглядеть, одного богатства мало. Опять же Пушкин признавался, что не знает перевода

Того, что модой самовластной

В высоком лондонском кругу

Зовется vulgar. (Не могу…)

Марьяна в переводе не нуждалась — ей были присущи артистизм и чувство стиля. Как эффектно она носила шляпки с вуалями, береты, тюрбаны, броши, перчатки, горжетку из чернобурки. За фильдеперсовые чулки ее ненавидела вся женская половина кортубинского населения. Все это ей дал Решов — просто высыпал сокровища к ногам любимой. Я же говорю — это сказка, чудо! Но пословица гласит — все сказки кончаются когда-нибудь. Карета превращается в тыкву, а прекрасная Золушка остается в затрапезе. У Марьяны вышло гораздо хуже.

В 1939 году сказочное царство Марьяны сотряслось и рухнуло. Но перед этим многое случилось. Когда в России жилось хорошо и беззаботно? Особенно в прошлом веке… Как говорили деревенские бабушки: не жили хорошо, и неча привыкать… Волна Большого террора 37-38 годов докатилась до наших мест. Жертвы тут же отыскались. И что показательно — строительство только начиналось, обвинительного материала не было совсем. На помощь центральным властям пришли здешние проверенные кадры. Руководитель партийной организации стройки и впоследствии первый секретарь обкома Аристарх Кортубин — его именем назовут новый город — наблюдая шумную разоблачительную компанию в стране и осознав, что сам рискует получить клеймо вредителя и врага народа, постарался вместо себя представить подходящие кандидатуры. Да, да, своих же закладывал. Но видно неумное желание спастись вынуждало совершить предательство товарищей. Тот самый Кортубин — наша легенда, пример кристально честного коммуниста, героя гражданской войны, первого руководителя области и организатора производства — короче, означенный Кортубин собрал лавры за всех, работавших здесь. На центральной площади чугунная статуя в плаще и фуражке, от которой веяло суровостью — до недавнего времени под статуей принимали в пионеры. Имя Кортубина получили улицы, школы, музеи и другие учреждения в области. Непререкаемый моральный авторитет. А когда приоткрылись архивы, и стало возможным ознакомиться с некоторыми документами под различными грифами секретности — то я испытал непередаваемые чувства. Посмотрим, как вы отнесетесь. Я держу в руках убийственный документ и цитирую дословно. Заранее извиняюсь — текст большой и не очень связный, но он того стоит

Докладная записка

Секретно.

Секретарю ЦК ВКП(б)

Наркому внутренних дел

О делах и кадрах на строительстве металлургического комбината.

Партийный комитет на заседании (число дата) заслушивал вопрос о текущем положении на строительной площадке. Принято решение об усилении партийного влияния среди строителей.

Решено выдвинуть на административные должности среднего звена проверенные кадры — коммунистов, ударников П. Сатарова, В. Тубаева… и других.

Слушали о неудовлетворительных жилищных условиях строителей. Приближается зима, и ничего не делается для улучшения ситуации в брезентовых поселках, в связи с чем следует ожидать распространение простудных и инфекционных заболеваний в осенне-зимний период, что приводит к еще большим простоям и потерям при строительстве. Ввод в эксплуатацию общей бани откладывается на очередной срок.

Также необходимо контролировать привлечение на строительство спецконтингента ИТЛ№9, учитывать характер этого контингента — классово чуждый, враждебно настроенный. В частности, вредные церковные настроения распространяет бывший священник М. Порываев, и они находят сочувственный отклик среди отсталых масс. Данные факты необходимо пресекать на корню. Предложить начальнику ИТЛ тов. Решову в срочном порядке решить вопрос с названным врагом народа, чтобы другим неповадно было.

Теперь, при подведении итогов работы за год выяснились серьезные недостатки в работе. Не были вскрыты провалы на отдельных участках строительства, не вычищена засоренность кадров. Это серьезное упущение. Как и излишняя доверчивость. Партком самокритично признает.

Необходимо вмешательство Центрального Комитета ВКП (б) и Народного Комиссариата Внутренних Дел для разрешения сложившейся ситуации.

План строительства не выполнен. То есть, многие миллионы рублей государственных средств выброшены на ветер. Обнаружены факты преступной бесхозяйственности.

Мы считаем, что все это происходит потому, что в руководство стройки проникли политически ненадежные личности, которые развернули подрывную деятельность против решения партии и правительства построить комбинат. У нас, как и везде в стране, достигнута наибольшая острота текущего момента.

Тов. Глайзер — крупный специалист, участвовал в работах в Кузнецкстрое, Он исполняет обязанности начальника строительства, часто ездит в командировки. За время отсутствия на строительстве тов. Глайзер поручал руководить работой людям, не внушающим политического доверия.

Что касается морального облика члена партии Глайзера. Выявлен факт сожительства с работницей на стройке. Партийное руководство против.

Просим обратить внимание, что в вольнонаемном аппарате на строительстве комбината работают бывшие осужденные по 58 статье, и некоторые даже на руководящих постах. Данный факт И. Глайзер объясняет острой нехваткой грамотных специалистов. Т.е. огромная засоренность в аппарате не случайна, более того — злонамеренна.

Мы просим Центральный Комитет ВКП (б):

–назначить на пост руководителя важнейшим строительством настоящего коммуниста, способного организатора, бдительного и неподкупного, безжалостного к замаскированным врагам Советской власти. И. Глайзер дискредитирует не только себя, но и высокое звание коммуниста.

Мы просим руководство наших славных органов НКВД:

–обратить внимание на начальника ИТЛ №9 Г. Решова, к деятельности которого имеются большие вопросы. Просим прекратить практику посылки на чекистскую работу людей, не внушающих безусловного доверия. Просим обеспечить согласованную работу партийных, хозяйственных органов и НКВД для успешного выполнения государственного задания.

Секретарь парткома строительства А. Кортубин (подпись, дата).

Вы слышали? все поняли, Елгоков? Ну, что ж… После этой докладной всё руководство строительства комбината во главе с Иваном Глайзером вызвали в Москву. На совещании в наркомате чермета было заявлено, что с темпами работ в районе деревни Батя катастрофически запаздывают. Начальник строительства Глайзер получил строгий выговор. По возвращении ему дали на исправление дел срок в несколько месяцев, но ситуация даже углубилась. Глайзер и с ним часть руководящего состава комбината были арестованы. Им предъявили материалы, собранные А. Кортубиным: бесхозяйственное использование ресурсов, невыполнение заданий и сроков, изложенных в приказах по строительству, повсеместное процветание безответственности, неудовлетворительное снабжение рабочих продовольствием, непонимание политического момента и даже очковтирательство и обман, моральное разложение. Затем обвинение вполне логично доросло до вредительства, саботажа и контрреволюции. Глайзер защищался, писал в своих показаниях, что трудности начались еще со стадии проектирования; затем по причине нехватки финансов и рабочей силы стройку периодически замораживали, на площадке не было ни одного крана, мобилизованные из Средней Азии работники обнаружили полную неприспособленность, дефицит инженерных кадров парализовал решение технических задач. Очень даже ясно, что Иван Глайзер — не всемогущий джинн. Он строчил в одной камере, а в другой сидел его хороший знакомый — можно сказать, коллега по работе — майор госбезопасности Гранит Решов — у него были уже чисто политические обвинения. Соответствующих фактов насобирали. Тогда Берия чистил органы от Ежовской команды и от тех кадров на местах, кто слишком верноподданичал (даже подличал) перед прежним наркомом. Решов попал в жернова. Соответствующие факты насобирали. Советские граждане, как могли, поддерживали. Писали, стучали, сигнализировали. Вот типичный пример… О, не совсем типичный… Как честный коммунист подписываюсь (действительно, подписался)… Прошу дать партийную оценку буржуазному образу жизни Решетникова Г.Е. Звание майора и высокий пост на строительстве не освобождают… Далее понятно, от чего не освобождают. И кто же здесь подписался? А. Кулыйкин. Какой Кулыйкин? Да неважно… Если же серьезно. Поразительное лицемерие — обвинять чекистов в возбуждении липовых дел, необоснованных арестах и расстрелах, других злоупотреблениях. Да, они не ангелы, но приказы шли сверху, репрессии инициировали партийные вожди. Кто тут больше виноват? Однако если практиков еще можно привлечь к ответственности, то теоретики неподсудны… Вообще не зря у Стругацких в Арканаре Дон Рэба уничтожал ученых — все идет от головы, и гниет оттуда же, а если голова ученая…

— У вас дикая ирония, Порываев.

— Не учи ученого… Решову предъявили по полной мере. Составление протоколов о расстрелах задним числом, когда уже Москва приказала прекратить расстреливать. Ах, какие они там чистенькие! «Извращение революционной законности» — это Решов извращал, негодник! Осужден к расстрелу как член заговорщицкой организации и активный участник массовых репрессий (вопреки правительственному распоряжению продолжал исполнять приговоры в отношении лиц, ранее осужденных тройками к ВМН). Ну, и до кучи всякого — халатность, непринятие мер против издевательств над заключенными, отсутствие надзора за своими людьми, что привело к систематическому употреблению спиртных напитков сотрудниками во время проведения операций и бегству нескольких граждан из мест, где производились расстрелы. Самые несерьезные статьи — дискредитация облика коммуниста, выразившаяся в высокомерии, грубом отношении к товарищам, буржуазных привычках в быту. Просмотрел у себя под носом вредительскую деятельность руководства строительства комбината.

Попробуйте представить вашего деда — еще относительно молодого человека — ему было около сорока. Как вам сейчас, Максим Маратович? Сильный, мужественный, привыкший к тому, что все лагерное население в его власти — да что там, вся стройка! Парткомы и госучреждения тогда как осиновый лист дрожали перед органами. Решов был здесь царь и бог — ну, это политически неверно, хотя суть дела отражает. И вот его, Гранита Решова, арестовали, бросили в камеру, растоптали, заставили оправдываться и даже били — а все зря, естественно. Кругом виноват и должен ответить. Вопросов много — ответ один. Ба-бах!! Расстреляли вашего дедушку. Здесь, в Кортубине. Никуда не увозили для разбирательств — наверное, в глазах чекистского начальства интереса не вызывал. Ординарная фигура, местный царек, я уже говорил — использованный материал — на свалку… С личным делом Решова мне ознакомиться не удалось. У вас, как у родственника, больше шансов. На само дело губу не раскатывайте, но копии автобиографии, послужного списка, приговора, расстрельного акта возможно получить — я же вам кое-что цитировал. Протоколы допросов — ой-ой-ой! какой жирный кусок — не надейтесь… Станете ли вы этим заниматься? ворохнется ли у вас что-нибудь в душе? Сомнительно. Ненужная головная боль. Вы ведь великолепно прожили, не ведая ничего… Даже могилку навестить не удастся. Место захоронения Решова неизвестно — скорее всего, могилы не было, не удостоился майор госбезопасности даже номерной бирки… Что-то вы побледнели, Максим Маратович? какая вам разница? Водички подать?

— Нет, спасибо… А бабушка Марьяна?

— Бедняжка. Сначала арестовали мужа, вскоре пришли за ней. У меня перед глазами сцена ареста. Обезумевшей от тревоги и неизвестности женщине надо было пережить все процедуры. Тщательный обыск в жилище Решова, конфискация имущества — как все было? Незваные гости хозяйничают в твоем доме, топают сапогами по комнатам, пачкают ковры, ищут оружие, патроны, взрывчатку, контрреволюционную литературу, валюту, золото, личные документы. Заворачивают покрывала и шарят грязными руками по белоснежному постельному белью, открывают шкафы и вываливают целый ворох — платья, пальто, меха, шляпки — все то, что еще недавно доставляло искреннее удовольствие. С наглым видом — дескать, вам уже не понадобится! — выгребают содержимое шкатулок, присваивают дорогие безделушки, которые Решов дарил жене. А Марьяна при обыске не смела вымолвить слова…

С 37 года у нас заключали в лагеря жен осужденных. Несовершеннолетних детей брали на государственное обеспечение — помещали в детские дома и интернаты — конечно, вне крупных городов. То есть, жены врагов народа сами становились врагами. В нашем случае действовала бы стандартная формулировка: Решова М.И. достаточно изобличена в том, что, являясь женой разоблаченного врага народа Решова Г.Е., знала о контрреволюционной деятельности мужа, поэтому после ареста будет содержаться в тюрьме НКВД. Таких жен предписывалось арестовывать, кроме беременных, старых и тяжело больных, и тех, кто сам донес на своего мужа — встречались и такие. Марьяна любила мужа — она его не предала… Что ее ждало? Автоматический арест жен тех, кто приговорен к расстрелу, заключение в тюрьмы и лагеря. Не спрятаться и на пощаду не надеяться. Жестокую лагерную действительность она наблюдала воочию. Едва ли Марьяна согласилась бы так жить… Когда ее арестовывали, она еще не знала, что беременна…

— Что?! Что?!

— В тюрьме Марьяна родила сына — вашего отца. Сама умерла при родах. Ей тогда было двадцать два (или чуть больше) года. Подлинная трагедия… Неизвестно, сообщили ли ей о расстреле мужа — если весть дошла, то оказалась последней каплей…

— Вы, вы… У вас хватает чувства, чтобы мне это передавать? Все внутри обмирает… Это же моя мать! Или вы испытываете своеобразное наслаждение, мстите за деда? Чудовищно, Порываев!

— Осталось немного. Вы выдержите, Максим Маратович. Да, собственно, дальнейшее вам известно. Сын Марьяны не попал в детский дом и не вырос сиротой — удача! — его взяли дед с бабкой, а после о племяннике заботилась тетя Юлия. И над страшной тайной вашего семейства перевернулась страница. Дальше пошла обыкновенная жизнь, словно не случилось ничего.

— Да, понятно… Но при чем же… Я и подумать не мог… Это, это… Но ведь мне не рассказывали — ни Юлия, ни отец. Я, конечно, знал, что мама умерла, а Юлия мне приходится теткой… Что теперь будет?

— Что будет? Вот вопрос, Максим Маратович. Вэт из вэ квесчен.

— That is the question, если позволите…

— Спасибо. Я по-английски ни бельмеса… Как прикажете мне действовать? Я не хочу, чтобы оправдалось ваше обвинение, будто я добиваюсь мести. Мы не герои шекспировской драмы. Хотя ручаюсь, сам Шекспир обомлел бы над этой историей.

— Вы намерены обнародовать?

— Рано или поздно все становится явным. Для вас даже слишком поздно.

— Все потому, что я избираюсь в депутаты по округу? Вам претит моя политическая принадлежность? Вы ненавидите Правый Блок? Предпримете все для нашего провала? Вас устроит даже безобразный скандал?

— А скандал непременно произойдет. Ваши партийные коллеги на публике любят потрясти грехами и даже преступлениями советского прошлого. Недавно лидер Правого Блока Леонид Чигиров дал обширное интервью областному телевидению. Я внимательно смотрел. Прям как вы сейчас президентскую инаугурацию… Но я смотрел не для того, чтобы себя президентом воображать, а чтобы понять, какое будущее ожидает Кортубин и нас всех. Ведь Чигиров хочет стать губернатором. Абсолютно серьезно. Что же ваш лидер наговорил с видом гуру экономической науки? Что Кортубин — типичный моногород, уродливый ребенок ускоренной индустриализации, когда волевым решением организовывали производство и рядом строили город, дабы привязать проживание работников к этому самому производству. Фактически советская крепостная система. Нигде в мире нет столько городов, созданных практически с нуля в непригодных для этого условиях. Предназначались для обслуживания заводов, шахт, месторождений. Эти города не развивались веками, не менялись под влиянием различных факторов — исторических, экономических, технологических, культурных. Моногорода — это навеки застывшие оплоты плановой экономики. По сути, теперь никому не нужны. Сегодняшние проблемы — безработица, отсутствие перспектив, отток населения, старение, нищета — это результат. Заслужили. Таково кратенькое содержание глубокомысленной речи господина Чигирова.

— Но он же не только об этом говорил.

— Угу. Соизволил коснуться способов решения наших проблем. Как во всем цивилизованном мире. Два пути. Первый — закрытие. То есть буквально — закрыли избушку на клюшку и разъехались, все позабыли, кто последний — выключит свет. Второй путь — санация — красиво как. Извините, Максим Маратович, этот термин у меня ассоциируется со стоматологией — с годами стали беспокоить зубы, недавно вынужден был обратиться, поволновался изрядно, а врач мне выдал — необходимо провести санацию полости рта…

— Другая область. Но смысл похожий. Это реабилитация, оздоровление. Санация — когда власти и бизнес вкладываются в инфраструктуру города, чтобы вывести из кризиса. Стандартный шаг в развитой экономике.

— Кто его сделает?

— Как кто? Власти и бизнес. Как и везде в мире.

— Ага. Положение хреновое — что с реформаторской властью, что с ответственным бизнесом… Два пути. Закрытие или санация. Это как в сказке: налево пойдешь — коня потеряешь, направо — голову сложишь, тогда конь не понадобится. Плачевный итог. Но я не экономист, Максим Маратович. Я в листопрокатном цеху работал, а теперь вот в музее прохлаждаюсь да интересные документики читаю. Слышал, что и у вас с господином Чигировым не экономическое образование, а металлургическое. И не могу в толк взять — вы с Правым Блоком ругаете советское наследие, но вы сами стали такими благодаря ему. Благодаря комбинату. Что здесь было до него? Ничего, стоящего упоминания. Небольшая деревенька со смешным названием Батя. Приземистые домишки с глиняными крышами. Зимой снегом заносило по самые эти крыши, и когда топили печи, казалось, что дымят снежные пригорки — сказочное явление в степи. По соседству более старые башкирские поселения — аулы — не то, чтобы рядом. Землю пахали, скот разводили. Были и башкиры, которые продолжали кочевать — пастбищ хватало. Плодородная почва, чистые озера, возвышенностей встречается мало — это южная оконечность Уральских гор — очень удобно для обозрения. Красивейшая природа. Но в остальном — дыра дырой. Даже в сравнении с ближайшим относительно крупным поселением — Утылвой. Крупным по здешним меркам, и ближайшим — это километров больше ста к югу — совсем к диким казахам. В Утылве еще до революции построили железнодорожную станцию, поэтому возраст существования Утылвы считается с этой станции. Там, по крайней мере, поезда ходили, а в Бате что?.. Все, что имеем мы — и вы! — создано при Советской власти. Которую вы сейчас поносите без разбора. Открещиваетесь от наследства любыми способами. Не уважаете своих отцов, дедов — не знаете их, не испытываете благодарности!

— Андрей Гераклидович, я не постигаю, чего вы от меня добиваетесь? Только что обличали сталинские репрессии, выискали какого-то таинственного родственника, а я не сном, ни духом про него… Теперь требуете уважения? к кому? После всех ужасов, что вы живописали? Обрушили на мою голову чудовищную мешанину!

— Вам тяжело справиться, я понимаю.

— Не понимаете! Это… это… Чудовищно! Несправедливо! И ничем не подкреплено!

— А документы? Не выйдет отрицать! Не рассчитывайте, Максим Маратович.

— Документы — да, но о чем они свидетельствуют? О том, что в Кортубине были незаконные репрессии? были жертвы и виновники? Также и по всей России! Кортубин не выбился из общего порядка. Но вы называете конкретного деятеля — какого-то майора Решова — и утверждаете, что он мой отец! И дальше раскрываете ужасную трагедию. И получается, что моя семья…

— Моя семья тоже прошла через эту мясорубку. Мой дед Макарий Порываев…

— Слышал, слышал. Но никто из ваших родственников не был майором госбезопасности, начальником лагеря — никто не замарался… Нет, для меня это невероятно… В голове не укладывается. Вот так жил себе и жил, достиг сорока годов, полагал, что нет ничего таинственного — и вы будто подрубили… Постойте, Порываев, а что если это чудовищное недоразумение — вот просто все сошлось, перевернулось, извратилось… Вы допускаете возможность? Ведь будет позор для всех нас, Елгоковых — и для покойников тоже. Бедный отец! Хорошо, что он умер — нет, нет, это чудовищно, а не хорошо! А бабушка Юлия… Так, надо успокоиться и рассудить здраво. Это не может быть правдой… Ошибка. Мне неизвестна фамилия Решов. Я — Елгоков. Слышите? Елгоков!! И я не позволю, чтобы на мою семью возводили подобный навет. Да, ложь, ложь!! В ваших словах — одна ложь!

— Не кричите, Елгоков. В знаменитых «Звездный войнах», которые я посмотрел с внуком, этот зеленый учитель Йода сказал: прислушайся к своим чувствам и поймешь, что я прав. Там тоже родной отец — монстр по фамилии Вейдер…

— Да как вы смеете?! Вы что ли учитель? может, даже моральный? Вправе заклеймить — этот монстр, а этот невинная жертва? Кто вам дал право?!

— Ну, если у нас разговор пошел на таких резких тонах, то лучше прервать… Нет, Максим Маратович, я не учитель и не судья. Единственно могу предложить вам обождать.

— Чего подождать, Порываев?

— Та эпоха в прошлом. Как громогласно заявляете вы, молодые и перспективные из Правого Блока — прошлое похоронено. Почти двадцать лет, как закончился Советский Союз. Вы не подсудимый. Дети за отцов не отвечают, внуки тоже — это ненавистный вам Сталин сказал… Нет Сталина, нет СССР — так что теперь?!.. Отвечают или не отвечают? В Библии говорится, что Бог за вину отцов наказывает детей до третьего и четвертого рода… Но я был коммунистом и партбилет сдал. Ваши дед и отец — тоже коммунисты. Что делать будете, Елгоков?

— Мне ждать не имеет смысла.

— Обещаю вам лишь одно — я подожду, пока вы объяснитесь с родными.

****

Вечер опускался дрожащим серым покрывалом, окна домов с собранной внутри тьмой превратились в зеркала, очертания комбинатовских труб с растянутыми хвостами над городом стали зыбкими и стушевались, когда Максим Елгоков вырулил на своем синем Форде Фокусе со стоянки перед кинотеатром Ударник, что в центре города, на улице Гвардейцев Труда.

Эти самые Гвардейцы представляли собой боковое ответвление от главной Кортубинской магистрали — улицы Социалистической. Название как атавизм рухнувшего политического строя, а в Кортубине была масса подобных атавизмов — улицы Клубная, Коллективная, Паровозников, Промышленная, Дух Свершений, Краснознаменная, Красных Орлов и даже Тупик 1 мая. Последнее название очень странное, хотя нельзя заподозрить его авторов в желании отсидеть положенный срок за свое чувство юмора, тем более что это не могло оказаться тогда темой для шуток. Но оголтелые советские топонимы встречались в самом старом районе города — в Ленинском. В других районах — в Восточном и Юбилейном — другие улицы: Анютина (существовал в истории деятель Анютин — коммунист, соратник А. Кортубина, но нынешние жители Восточного убеждены, что улицу назвали в честь местной красавицы Анюты, кто-то даже язвил — Анюты Анютиной — и был недалек от правды), Кооперативная, Степная, Цветущий Сад, Молодость мира, Сахарова, и даже Б.Н. Ельцина — опять без политики никуда…

Но это лишь отступление. Максима Елгокова абсолютно не волновали названия, знакомые ему с детства, зато весьма раздражало другое — мысли бешено крутились в его голове, а он не мог поймать даже их краткие обрывки. В памяти всплывали несвязные фразы старика Порываева, звучал его противный голос с визгливыми нотками. Максим уже вырулил со стоянки и катил по Гвардейцев, а старик все говорил и говорил — словно острые гвозди вонзал. Максим ощутил, что у него непроизвольно дергается бровь — неужели кто-то на свете ненавидит его, Максима Елгокова, вот так яростно и неумолимо? Что он ему сделал? он, то есть Максим, ему — демагогу Порываеву. Абсурд получается… Максим за свои сорок лет привык, что люди, в общем-то, относятся к нему неплохо. Родители — Марат Григорьевич и Елена Кирилловна — любили единственного сына, позднего ребенка в семье, но не баловали и не потакали ему. Мальчик с детства отличался спокойным дружелюбным нравом, хорошим фамильным интеллектом, был воспитан и обучен необходимым навыкам, поэтому учителя в школе не имели к нему претензий. Со сверстниками Максим тоже находил удовлетворительный контакт — тому способствовали его уживчивость, необидный юмор, крепкое телосложение, открытое кареглазое лицо со славянскими скулами и темным вихром надо лбом — Максим легко вызывал симпатию у девочек, мальчишки относились спокойно. Взрослые — естественно, из окружения отца — солидные люди с учеными званиями — одобрительно воспринимали профессорского сына — умненького и вдобавок хорошо воспитанного. Максим вырос без особых конфликтов, даже подростковый период не заставил беспокоиться его родителей. И дальше все пошло, как должно быть — он поступил в местный университет, среди создателей которого числился его прадед Иннокентий Елгоков, затем с дипломом инженера начал работать в КорИС — Кортубинском институте стали, где директорствовал его отец Марат Григорьевич Елгоков. Надо отметить, что эти предсказуемые шаги не вызывали насмешку или протест у окружающих — Максим был талантливым студентом и после стал многообещающим молодым ученым. Все вполне заслуженно. В конце концов, он специализировался в черной металлургии — сугубо материальной области, а не претендовал на лавры артиста, дипломата или художника, а династии металлургов совсем не равны упомянутым знаменитостям — чего уж там сравнивать… Отработав аспирантом, Максим успешно защитил кандидатскую диссертацию «Совершенствование технологии прокатки рельсов из непрерывнолитой заготовки», его кандидатская имела практический эффект, внедренный на комбинате — здесь тоже все честно. И по прежним-то временам суждено было Максиму плодотворно трудиться на избранном (пусть не им самим!) поприще, продолжать фамильные традиции, приносить реальную пользу, но случившийся слом государственных устоев кардинально поменял жизнь и взгляды честных кортубинцев (увы! не в лучшую сторону). Максим тоже решился круто повернуть свою судьбу — оторваться от родной пуповины, что обвивала и питала его семью и семьи прочих кортубинских аборигенов — от связи с комбинатом. Еще недавно — до отсчета новой демократической реальности в России — Максим не смел даже загадывать, искренне полагая, что металлургия и прокатка рельсов — его призвание, но теперь… Теперь все изменилось в одночасье — как говорится, небо упало… Но так только говорится, а на Максима, слава Богу, ничего не падало. Он умненько решил сам.

Пока оставим нашего героя в состоянии полного раздрая — ему сейчас полезно побыть в одиночестве. А читателям, уже окунувшимся в историю на заре кортубинских времен, предлагается вникнуть в нынешнюю ситуацию, дабы понять мотивы поступков не только М. Елгокова, но и других персонажей, которые вскоре объявятся и внесут свою лепту в общую неразбериху последовавших событий. Что бы ни случилось, и чем бы это не грозило, автор повторяет — в итоге все закончится хорошо. Ну, вот и славно. Пойдем дальше?

Общественная жизнь и демократические порядки в нашей стране за последние два десятилетия являли собой поистине завораживающее зрелище для провинциального здравого смысла. Все это яркое бурление, когда словно ниоткуда — из сказки — выныривали на поверхность многочисленные большие пузыри и маленькие пузырики — все эти партии и блоки, чьи названия ласкали слух — Демократическая партия России, Выбор России, Либерально — демократическая партия России, Наш дом — Россия, Отечество — Вся Россия, Единая Россия, Справедливая Россия — et cetera, et cetera… Иных уж нет, а иные… все еще тут и благодетельствуют нас! просвещают, направляют, вразумляют, совестят. Партийные лидеры, президенты и министры, олигархи, банкиры, журналисты и политологи, телеведущие и астрологи, всевозможные гуру, авантюристы — бурная пена расплодилась, шипела и лопалась, и совершенно скрыла воду. Везде, безусловно, радели за народное благо, счастье и справедливость! Сперва глубинка наблюдала за столичными пенными изливаниями, раскрыв рот — надо же! и так, и эдак, оказывается, можно — и даже совсем без стыда, который только мешает… Для ясности отметим, что глубинка — это не провинция — не такие провинциальные центры, как Петербург, Казань, Екатеринбург или даже Грозный — нет, эти сообразили быстрее и стали тянуть одеяло на себя. А глубинка — это такая безнадежная глубинка, как Оренбург, Челябинск, Орск, Кувандык, Кортубин, Заводоуковск, Укалаев, ТАГИЛ, Задрюпинск и еще сотни и сотни городов и поселков, которых на протяжении российской истории никогда не спрашивали, а только в ярмо запрягали. В столице еще пытались кое-как задобрить плебс скромными подачками, свои куски урвали автономии (их власть предержащие), а глубинку отъе…ли совершенно бесплатно — через телевизор. Эти наивные Иванушки — дурачки с оторопью взирали, как заработанное ими стекается потоками уже не в общую государственную кубышку, а в другие бездонные карманы.

Одновременно с благородной сказкой на сцене, за кулисами тоже кипела напряженная работа — не такая явная, но несоизмеримо более важная. Социалистический монстр умер — обездвижило его гигантское материальное тело, дали сбой жизненно важные органы — останавливались фабрики и заводы, обрывались цепочки хозяйственных связей, кровь охладела, и замирало дыхание — СССР закончился. И для того, чтобы вбить последний гвоздь в гроб тоталитарного режима, демократическая власть, руководствуясь исключительно принципами справедливости, решила вернуть государственную собственность народу — раздать тело монстра по кусочкам. Каждый получил билетик в новую счастливую жизнь — ваучер. А что? Почти сакральный обряд — и раньше подобное было. Это как причащение Тела и Крови Христа, когда апостолы едят хлеб и пьют вино, а подразумевают это самое… Все-таки социализм поначалу был для народа больше религией, а под конец превратился в выхолощенный символ — памятники Ленину на площадях, красные знамена и лозунги на демонстрациях, десятки съездов КПСС, комсомольские дружины, завоеванный социалистический лагерь. И что в итоге? Взять и поделить? Только узбагойтесь! для дурачков честно делить с самого начала не предполагалось. Дурачки — это мы с вами, если что… Ах, вы не дурачок? тогда полный кретин!!

Кортубинский Ордена Трудового Красного Знамени металлургический комбинат — обыкновенный случай того дележа. Подобных примеров по России — тьма. Но это для страны в целом КМК отнюдь не уникальное предприятия, а для Кортубина и всей Кортубинской области комбинат — это центр здешнего мира, точка притяжения, пуп земли. Про античную цивилизацию говорили — все дороги ведут в Рим, а в Кортубине все улицы ( том числе и Социалистическая), все транспортные маршруты вели на комбинат. Вот он стоял и стоит, начиная с заводоуправления на площади Труда — первой площади и первого каменного здания в городе — трехэтажного, кирпичного, в стиле конструктивизма, с железобетонным фундаментом и монолитными железобетонными перекрытиями. На центральном входе установлена чугунная мемориальная доска с выпуклым текстом: «Здание управления комбината. Построено в 194.. году. Памятник архитектуры, охраняется государством». Под площадью проложен тоннель аккурат к главной проходной. Фоном для заводоуправления служит весь производственный пейзаж — стены цехов, силуэты доменных печей, труб. Строили на века — везде доминирует металл, все вокруг словно покрыто толстенным слоем ржавчины, полито неимоверным количеством человеческого труда.

Полтора десятилетия в главном кабинете в заводоуправлении сидел Пров Прович Сатаров — последний красный директор комбината. Вообще-то, он успел захватить и край рыночной эпохи, умерев в 2003 году. А до этого грустного момента внес немалый вклад в успех крупнейшего социалистического предприятия в области, и он же, Пров Сатаров, на торжественном заседании в Дворце Культуры Сталькон принимал из рук секретаря ЦК КПСС высокую награду — Орден Трудового Красного Знамени для коллектива комбината. Когда социализм (даже чересчур развитый) остался в прошлом, Пров Прович продолжил, не дрогнув, вести подвластный ему корабль никому не ведомым курсом.

Семейство Сатаровых пользовалось безусловным уважением в Кортубине — они, так сказать, свои, природные, начиная еще с первого Прова Сатарова (отца Прова Провича), который пришел на строительство комбината и остался навсегда. Уже много позже — на юбилее Прова Провича — его подчиненные сделали приятный сюрприз — они преподнесли директору экземпляр Трудовой вахты за 193… год, где был размещен крупный фотоснимок молодого крестьянского парня в распахнутой фуфайке и в подвязанных лаптях, с мешком и фанерным чемоданом. Парень стоял рослый, широкоплечий, мощный — на полголовы выше дверного проема, черные кудри торчали из-под сдвинутого на ухо картуза, лицо хмурое, с крупными правильными чертами. Это и был легендарный предок нынешнего Прова Провича. На строительство вольным наймом привлекали крестьян из ближайшей округи. Начиналось с простых земляных работ под здание заводоуправления, прокладку дорог, сооружению железнодорожных путей. Напоминаю, что деревня Батя даже по местным меркам считалась на задворках, когда перед революцией построили железнодорожную станцию в другой дыре — в Утылве, что южнее, а в сторону Бати поезда не ходили. В 30 годах в голой степи приступили обустраивать промплощадку под будущий комбинат. Все делалось вручную — немногим позже в своих показаниях враг народа и злонамеренный вредитель Иван Глайзер писал, что на стройке не имелось ни одного крана, и он, Глайзер, в этом не виноват — не лучше обстояли дела на Кузнецкстрое. Отрытую землю возили на лошадях. Свое место под солнцем и свое право на счастливую жизнь старый Сатаров завоевывал, не сидя в теплом кабинете и попивая чаек с кофейком, а когда хрип гнул, переворачивая землю в бригаде землекопов и позже, переквалифицировавшись в бетонщика на строительстве первой домны. Бригада землекопов, в которую взяли сатаровского родоначальника, установила рекорд по перемещению земляного грунта вручную — рекорд то ли страны, то ли комбината, то ли всего мира. Короче, копали до усра… Любопытный артефакт — старая лопата (опять-таки история не сохранила, чья — то ли бригадира, то ли одного из рабочих, якобы даже Прова) — эта лопата теперь хранится за стеклянной витриной в комбинатовском музее — несомненно, вредный Порываев ее видел… В промежутках между работой старый Сатаров успел на войну сходить и заслужить себе ордена и медали.

На протяжении двух поколений Сатаровы упорно обустраивали свою жизнь в Кортубине. Первый Пров, пока еще был молод, здоров и устанавливал рекорды, работая лопатой вместо экскаватора — силушка имелась, и жадность до жизни, крестьянское упорство — обвыкался к суровому быту на строительстве. Сперва приходилось ночевать даже в шалашах до глубокой осени. Сырую одежду сушили на костре, там же варили еду. Можно рассказывать ужасы про брезентовые поселки. Укрытое длинное внутреннее пространство, в нем трехъярусные нары как полки в вагоне. Каждая палатка набита до отказа — люди на нарах лежат, сидят, с верхних нар болтаются чьи-то ноги и благоухают непередаваемо. Нары не только для спанья, но и для складирования личного скарба — мешков, чемоданов, узлов — нары могли обрушиться, и тогда сломать руки, ноги, пробить голову. Посреди жилья дымится плита с чайниками, кастрюлями, сковородами, консервными банками — в них что-то варилось, шипело, дымило. Курить не запрещалось — смолили вовсю. Летом жара, духота, вонь, зимой страшный холод, и чтобы уснуть, приходилось навздевывать на себя всю одежду, тряпье. Канализация, водоснабжение, тротуары — из области фантастики. А реальная жизнь — вот она: грязь, скученность, скандалы, пьянство, никакого шанса уединиться и отдохнуть. Так жили строители коммунизма — что, язык поворачивается съязвить?

Коммунистический поселок планировался в красивом месте — посреди березовой рощи, на возвышении от промплощадки. Поскольку название было связано с коммунизмом, то здесь должно быть все самое лучшее. По первости так и сделали — возвели коттеджи из саманного кирпича для комбинатовского начальства, и посторонних туда не пускали — нечего шляться, беспокоить важных людей. Но стройка разрасталась, пришлое население росло, а брезентовые поселки пользовались ужасной славой, туда соглашались идти от полной безысходности. Кто имел хоть малейшую возможность разжиться досками (дефицитнейший товар) и другими подручными материалами — листами, гвоздями, проволокой и др., строили себе землянки. Когда Пров Сатаров задумал жениться на дочери своего товарища по бригаде Александра Пивых Наталье, он сначала приготовил землянку, чтобы семья обреталась пусть в тесноте, но обособленно. Другие тоже строились, и вскоре коттеджные домики обросли самочинным жильем. Березовая роща сгинула быстро. Со временем владельцы землянок стали возводить дома — скромно и просто, но все-таки стены и крыша над землей, вокруг участки ограждали заборами. Сложившуюся частную застройку называли Коммунистическим поселком — в просторечии Коммуздяки. Теперь это престижная и дорогая зона в Кортубине — здесь расположены особняки городской верхушки — семей Сатаровых, Тубаевых, Пивых, Щаповых. Бабушка Максима Елгокова до сих пор живет в Коммуздяках. Генрих Сатаров после смерти отца не приезжает, но фамильный дом сохранил. То есть Сатаровы заслуженно вступили в рабочую аристократию Кортубина. Затем потомки забрались вверх по административной лестнице.

В городах и поселках в российской глубинке (а Кортубин являлся именно глубинкой — не по своим географическим размерам и не по масштабам производства, а по сути своей — по духу, настроению, вековечной морали) — в глубинке люди поколениями живут бок о бок, тяжело работают и исполняют правила такого сурового общежительства. Да, сам Кортубин возник с нуля, но люди туда не с Марса свалились. Основную долю строителей комбината и будущих городских жителей составили крестьяне, к ним прибавился еще и спецконтингент, согнанный принудительно. Выскажу крамольную мысль — чем, собственно, отличалась жизнь работяг с разных сторон колючей проволоки? В лагере быстрее возвели саманные бараки, капитальное здание администрации, приспособили отдельное помещение под медчасть, а строители продолжали ютиться в землянках и палатках. В пятидесятые годы — еще до запуска комбината — ИТЛ№9 тихо, без шума и пыли, закрыли. Лагерное начальство (преемники Г. Решова, то есть) уже к тому времени куда-то подевалось, а местные власти, чтобы побыстрее даже следов не осталось, не то что разрешили, но демонстративно закрыли глаза, когда народ стал прибирать брошенное лагерное имущество. Охранные вышки разметали первым делом, моментально растащили деревянные бараки, хорошее дерево приспособили для своих домов в Коммуздяках, кирпичные постройки использовались под общие нужды — еще долго там размещались городская инфекционная больница, отделение ДОСААФ, юношеский технический клуб, гаражи местного автохозяйства. Был лагерь — и не оказалось его, но люди не запамятовали, а как же? Власть себя обелила — Хрущев выступил с докладом перед ХХ съездом. Дела-то пересмотрены, заключенные амнистированы, освобождены из-за колючей проволоки, но многим некуда было ехать — вернее, не было уверенности, что где-то там их ждут, уцелели семьи и родственные связи, и жизнь облегчится. Поэтому бывшие зэки остались в Кортубине — привыкли к работе и условиям. Комбинат вырастал, за ним тянулся город; оформился в архитектурном плане Ленинский район, в нем возвели не только помпезные сталинки по главной улице Социалистической, но и другое жилье — попроще, что вполне возможно обосноваться и жить. Для одиноких койки в общагах, а для семейных комнаты в коммуналках. Кто остался, сумел утихомирить боль и обиду в душе, тот не прогадал. В числе амнистированных очутился и прежний соратник Аристарха Кортубина Анютин, сидел он не в ИТЛ№9, а гораздо севернее, и вернулся дряхлый, больной, с изношенным сердцем. Возвратился фактически доживать, ему предоставили комнату, определили пенсию, но приехала сестра — та самая Анюта — и забрала страдальца к себе; умер Анютин вдали от города Кортубина и кортубинского комбината. Грустная история, и таких — масса. Приезжала в областной центр другая девочка — хорошая девочка Лида, будто бы дочка видного деятеля Г. Решова — разумеется, не к отцу, а к другой родне, но так и уехала, не задержавшись. Но многие остались. В пятидесятые годы Кортубинская стройка ускорилась — она, вообще, получилась очень растянутой — первая домна выдала чугун, затем дожидались мартеновские печи, прокатный стан и др. Численность населения увеличивалась, поднимались и хорошели Ленинский и Южный городские районы. Целые кварталы знаменитых хрущевок, для новоселов — счастье первого собственного жилья. Вот когда Никита Сергеевич оправдался и обелился, а не когда доклады читал; и то верно, языком молоть — не работать. А Кортубин работал и в хвост, и в гриву!! Старик Порываев в недавнем разговоре явно сгущал краски про зловещего Гранита Решова, про лагерь да про лагерные страдания — возможно, не нарочно, а просто в некоей ажитации, в приливе искренней обиды за своего предка Макария Порываева — ну, простим ему это.

Тот же Порываев А.Г. — вздорный и скандальный старик! — какие претензии он мог предъявить? кому? Ну, ничего не подозревавшему Максиму, который в данный момент ехал в своем Форде Фокусе и дергал одним глазом — куда ехал? зачем?.. Или другим. Хотя бы директору П.П. Сатарову! Правда, Пров Прович уже покойник, и ему от Порываевских претензий не холодно и не жарко, но в свое время он руководил комбинатом, построенным благодаря труду заключенных. ИТЛ№9 существовал в действительности, его никто не выдумал, и начальником лагеря был Гранит Решов — все правильно, у Порываева на этот счет документики имеются. Вот и пожалуйста, в суд с документами! Только в какой суд? божеский или человеческий? Где подобные дела рассматривают и выносят справедливый вердикт?

А можно еще подбросить в костер поленца? Ради объективности. Да, кровавый сталинский режим создал целую систему принудительного труда, но что, Сталин очутился здесь первооткрывателем? Лагеря в СССР «обслуживали» (слово-то какое!) многие стройки, а как иначе было строить? в отдаленных и зачастую малолюдных районах, в крайне неблагоприятных климатических условиях? Например, в диких пустынных местах на границе Уральских гор и Казахстана — это наш случай. Волшебства и джиннов из бутылки не существовало, роботов тогда не придумали, их и сейчас нет в потребном количестве, но наиболее дальновидные умники уже сейчас предостерегают, что они, роботы эти самые, есть страшное зло — проще и даже человечнее (о как!) согнать людей в одно место и с помощью кнута заставить работать. Созидательный труд сплачивает, а в основе любого общества лежит насилие. В то время все было просто и честно — прямо-таки убийственно честно. Но разве сейчас по-другому?.. Ладно, ладно! нет оправдания гулаговским жестокостям и тем, кто их совершал — всем, в том числе и майору НКВД, служителю зла и полному провинциальному ничтожеству Граниту Решову! Не забудем, не простим! Предъявим персональный счет! и документы — выписки из личных дел, заметки из Трудовой Вахты, расстрельные акты и пр. Должна остаться одна правда! На такие слова Максим Елгоков не нашелся, что ответить…

Или попробовать ответить? Так, попытаться… У бывших зэков в Кортубине родились дети, жизнь складывалась как у всех. Болезненный, вертлявый Андрюша Порываев в стенах школы сталкивался с рослым, крепким, основательным Провшей Сатаровым — и что им находилось делить? Для молодежи советской страны открывалась огромная, интересная и осмысленная жизнь, материальный фундамент которой заложили их отцы и деды, трудясь по ту и другую сторону колючей проволоки. И жить детям предстояло в самом справедливом обществе — при коммунизме. Святая уверенность, что все страдания, все войны, все жертвы остались в прошлом, а люди просто должны быть счастливы — ДОЛЖНЫ! они это заслужили.

Во всем мире миру быть!

Счастья всем должно хватить!

Да, лучшие шестидесятые годы. Страна просто жила, дышала, радовалась и никому не намеревалась мстить. Это такое счастье, сказочная легкость, что в твоем голосе звучат певучие нотки, а не душат стоны обиды и гнева, что горе не туманит разум, и ты свободен — СВОБОДЕН ЖИТЬ!.. Впереди широкая и светлая дорога в будущее.

Шире — дале, вверх и вниз

Воцарится коммунизм!

Оставалось немного.

Еще немного, еще чуть-чуть,

Последний бой-то мы проср… (автор извиняется…)

Последнее поколение Homo Soveticus, к которому по возрасту принадлежали Максим и его сверстник и родственник, нынешний глава АО Наше Железо Генрих Сатаров, да и товарищ Максима по Правому Блоку Леонид Чигиров — все они по молодости отличались беспечностью и вместе неясным недовольством, склонностью к самокопанию. У Сатаровых, правда, изначально сильна была очень практическая жилка — очевидно, у Чигирова тоже — а Елгоковы склонялись к излишнему теоретизированию; но трое наших товарищей (которые вовсе и не товарищи) — Максим, Леонид и Генрих — были из того последнего поколения, что оказалось вдруг без советского наследства. Отчего же так? ведь вроде решены первостепенные вопросы, одержаны колоссальные победы, материальные блага обеспечены, будущее прекрасно и абсолютно прозрачно. Живи и радуйся! Но дети тех, кто через огромное напряжение сил осуществил социалистический проект, построил фабрики и заводы, кто реально созидал — не последовали по проторенной дороге. Максим закончил учиться в институте аккурат к 1990 году — то есть поспел к краху Союза, подлинной геополитической катастрофе конца 20 века.

Россия как великая тайга — вверху шумит, внизу ничего не слышно, а в Кортубинской области даже не тайга — нет деревьев, чтобы передать движение. Во многих ситуациях это спасало. В 90 годы жизнь в глубинке продолжалась по накатанной колее, главное разнообразие — в телевизоре. Но отсидеться в своем углу не получилось (и потом, что значит отсидеться? аборигены не сидели, а работали — на комбинате пахали), когда бурные капиталистические ветра с политического Олимпа достигли южноуральских степей. Плановая экономика рухнула. С ней вся надстроенная гигантская пирамида в виде министерств, ведомств, промышленных отделов на местах, номенклатурной иерархии, партийного контроля. Все к чертям!! Как в сказке — комбинат падал в пустоту — никто не спускал планы, не устанавливал контрольные цифры, не диктовал, кому отправлять продукцию, не вмешивался в отношения со смежниками. Воцарился сплошной бардак — простите, бартер, и он, конечно, не мог выручить. Действовать приходилось в непривычных условиях. Уже нельзя пробиться к цели с привычным лозунгом «Даешь!». Сама цель преобразилась. Понадобилось искать новые методы, новые пути, вылезать из советских принципов. И красному директору Прову Провичу Сатарову пришлось вылезать — и ох! как нелегко ломать-то себя, достигнув шести десятков лет от роду. Но времени на раскачку не было. Впрочем, как всегда в российской истории.

Забегая вперед, скажем, что предприятие в тех условиях выжило и успешно функционировало. Вместе с комбинатом выжили город и область, когда властный центр, занятый увлекательным процессом дележа общего добра, не интересовался, чем живет остальная страна, и какой ценой она выживает. Все должен был решить рынок! казнить или помиловать (бум-бум-бум! истовый стук лбом в пол перед этим верховным божеством, как положено).

Поразительные достижения КМК и лично его директора нуждаются в пояснении — но отнюдь не в умалении. Вот и поясним. Пров Прович Сатаров сидел на своем месте — в директорском кресле — и слава Богу, что усидел. Советское мышление в нем укоренилось глубоко, многие вещи в жизни он воспринимал буквально. Только вспомнить, чем обернулись девяностые годы для Кортубина — никакой не свободой и не демократией! — остановкой производства, деградацией, нищетой. Зарплату не платили от слова совсем — ну, вот не платили! Две зимы в бытовых и конторских помещениях, и кабинетах вообще не включили отопление (тогдашними зимами температура достигала минус тридцати), в жилых квартирах батареи согревались лишь к концу ноября. Уличное освещение разом потухло, с городских улиц, даже с Площади труда, исчезли нарядные цветники, фасады домов перестали ремонтировать, и даже чугунная статуя основателя А. Кортубина перед заводоуправлением покрылась грязным налетом. Вроде как не смертельно, но все вокруг сразу сделалось серым, замызганным, воцарилось общее ощущение депрессняка. Коммунизм сгинул в туманной дали… Это лишь яркие видимые симптомы, а подлинной ситуацией владели П.П. Сатаров и его команда. Комбинат торговал своей продукцией по бартеру. Работники получали талоны на питание в столовой и также продуктовые наборы для семей — в них отнюдь не дохлые ножки Буша и не маргарин вместо сливочного масла, а мясо, гречка, мука, сахар, колбаса. Через время до Кортубина доехала гуманитарная помощь — ее тоже распределили, но особо не хвалили (область была сельскохозяйственной, население привыкло к натуральным продуктам). Словно в лихие времена прошла война, лязгая тяжелыми гусеницами. Денежные отношения в городе тогда оказались парализованными. Выживали все вместе. Пров Прович не устранился от проблем. Комбинат своими силами ремонтировал школы, детские сады, больницы, организовал собственное подсобное хозяйство, взялся поддерживать соседние колхозы — там создавалась разная переработка: маслобойка, крупорушка, сыроварня, мини-мясокомбинат. Опасения голода не оправдались — пусть не роскошествовали, но никто не голодал. Городские власти обратились к Сатарову за помощью — учителя, воспитатели, муниципальные служащие, работники коммунального хозяйства точно также не получали зарплату — и комбинат откликнулся, не бросил на произвол судьбы. Тогда советская психология выручила. Но и для нее настал предел.

Пров Прович был умным и проницательным человеком — ему очень горько осознавать свою принадлежность к прошлому. Можно сожалеть, нельзя вернуть. Опытный производственник, сильный, упрямый мужик (в точности, как его отец), трудоголик. Начинал с самых низов — слесарем ремонтником металлургического оборудования, затем выучился в институте на металлурга и прошел все ступени на комбинате — мастер в мартеновском цехе, диспетчер, зам. начальника цеха, зам начальника производственного отдела комбината, Главный сталеплавильщик и, наконец, директор КМК. При нем запущен мощный прокатный стан, начинались работы по реконструкции доменных печей, но перестройка похе…ла. Человек реального дела. Это не на партийной синекуре прохлаждаться, продвигать реформы, плюрализм и гласность, писать разоблачительные статьи, бороться с режимом, петь и плясать, блистать в ток-шоу — это реально рулить крупным и сложным предприятием, обеспечивать выполнение ударных планов (не сочинять их, а выполнять), чтобы было чем области рапортовать на партийных съездах. Историческая аналогия напрашивается сама — Иван Глайзер работал, а секретарь А. Кортубин… тоже работал языком. Уже не в первый раз подобное. Пров Прович был опорой советского строя — его рабочей лошадью. Лошадь выдохлась.

Однако в жизни ничего не кончается — не проваливается в никуда. Дело отцов продолжают сыновья. У Прова Провича и его жены Веры Васильевны (в девичестве Тубаевой) имелся сыночек Генрих. За непривычным немецким именем стояла своя история. С самого начала на строительстве комбината среди разных национальностей — русских, украинцев, казахов, татар, башкир — были немцы. Немецкие колонии образовались здешних землях еще в 18 веке и всегда жили зажиточно. Поэтому когда пришло время перелома, раскулачивать было кого. Спасаясь, многие семьи покидали родные деревни Люксембург, Ротштерн, Форвертс, Элизабетфельд, Гехт и др. и, например, нанимались на стройки добровольно, а другие их сородичи очутились в Решовском лагере на более определенных условиях. Немцы считались хорошими работниками, в большинстве грамотными. Сам начальник строительства Глайзер — чистокровный немец, у его спецов тоже встречалась эта национальность. А вообще, на комбинатовской площадке трудились тысячи неграмотных и русских, и нацменов, еще к ним добавлялись дети. Школа значилась среди первоочередных объектов. Четырехлетнюю подготовку для детей открыли в бараке, взрослых учили совсем ударными темпами, без отрыва от основных обязанностей. Затем организовали ФЗУ, где обучались строительным профессиям. Старый Пров тоже обучился. Штаб всеобуча на комбинате возглавил немец Генрих Шульце, он же впоследствии стал первым директором первой школы. Сколько прошло через Генриха Шульце мальчишек из землянок, палаток и бараков — скольких он направил в техникумы и институты, Прова Провича в том числе. В память о школьном директоре и появилось у Сатаровых немецкое имя — Генрих.

Молодежь, родившаяся в конце 60 годов — Генрих Сатаров, Максим Елгоков и их друзья — уже третье поколение кортубинцев, но это не послевоенное поколение — это те, до кого не долетело даже эхо войны. Они не ведали нищеты, жили в квартирах в новом благополучном городе, гуляли по широким зеленым улицам, посещали Дворцы культуры, стадионы, с детства привыкли ощущать мир и безопасность, уверенность, что впереди — счастье для всех и для каждого. Как раз это поколение советских людей должно было начать жить при коммунизме. Их родители получили хорошее образование, серьезную работу, стабильность, уважение. Известные фамилии — Сатаровы, Тубаевы, Елгоковы, Пивых, Щаповы — составили золотые кадры комбината, поднялись и породнились. Это нельзя было назвать системой блата — в СССР они производили материальные блага, а не перераспределяли их. Кортубин сам вырастил свою элиту, и карьера Прова Провича Сатарова оказалась логическим завершением этого процесса. Кортубинцам все по силам и по заслугам. И их дети должны были жить лучше родителей. Вообще, последние три десятилетия — пусть далеко не беззаботные, но спокойные и счастливые времена. Куда все подевалось?

Единственный сын и наследник Прова Провича Генрих рос весьма обыкновенно, учеба ему давалась не в напряг и не отнимала много времени. Генрих не был примерным учеником, отличником, как Максим Елгоков, но без лишних стараний удерживался в составе крепких середнячков — случалось, что и двойки в дневник отхватывал, и гневные записи с предложением родителям навестить школу, но не переживал — и никто, включая его отца, тоже. Общительный неглупый пацан находил, чем заняться — бегал в дворовые компании и даже участвовал в драках, но тогда разбитый нос и синяки не считались поводом для разбирательства — на то и мальчишки, чтобы пробовать друг на дружке растущую силушку, а среди приятелей не различалось, кто сын начальника, а кто простого работяги. Типичное советское детство в провинции. И казалось бы, судьба уже определена — институт, комбинат, карьера — все как у людей и даже гораздо лучше. Но особый конвейер, запущенный до войны и поставляющий для деятельности КМК необходимые, скажем так, ингредиенты — с одной стороны, железную руду, кокс, огнеупоры, легирующие металлы, топливо, а с другой — человеческий материал для оживления процесса — этот конвейер тогда стукнул и дал заминку на Генрихе Сатарове. Получив приличный школьный аттестат, Генрих заявил отцу, что не желает посвящать свою жизнь гигантскому металлургическому монстру — проще говоря, он не пойдет работать на комбинат. Пров Прович настолько поразился, что даже забыл вспылить:

— А кем ты себя представляешь, умник?

Генрих пожал плечами и ответил, что мир велик, и на Кортубине свет клином не сошелся. После детальных родительских расспросов выяснилось, что для сына существует единственное иное стоящее место — Москва, и Генрих собрался туда на учебу.

— Да зачем же дело стало? Езжай, учись, дерзай. Все в твоих руках.

— Но Генриха нельзя было обмануть: только не комбинат!

— Посудившись — порядившись, на семейном совете выбрали экономическое образование — дальше фантазия кортубинцев распространялась с трудом. И Генрих уехал в Москву в превосходном расположении духа. Ему предстояло провести пять счастливых студенческих лет — целую вечность. А насчет возвращения на комбинат, как в анекдоте — за пять лет кто-нибудь сдохнет — комбинат или… еще раз комбинат. Ну, в самом деле!!.. Генрих очутился плохим провидцем. К девяностому году из столичного финансового института выпустился дипломированный экономист Г. Сатаров, а в стране и в экономике начался разброд. Пров Прович счел благоразумным настоять на приезде сына и невестки домой — хотя бы на время, пока все не утрясется, не войдет в нормальные рамки. Не нажим отца здесь был решающим, а другое, очень печальное обстоятельство — Вера Васильевна серьезно болела, а к матери Генрих был сильно привязан. Она уже умирала, и вскоре после приезда пришлось ее хоронить. Генрих переживал утрату, когда отец сказал ему:

— Незачем тебе просто так слоняться. Тоскливые мысли в голову лезут. Не пущу я тебя никуда. Да поработай же как-нибудь — давай, устрою к экономистам, хоть на людях посидишь. Поверь, сын, работа лечит.

Отец не ошибся, а Генриху не удалось избежать своей участи — металлургический монстр, разинув огненную пасть, проглотил его, но — о, чудо! — взял и подавился. Рассказ об этом здесь. Пров Прович поступил тогда против традиционных правил. В Кортубине считалось, что настоящий мужик должен специализироваться в солидном деле — вроде литья, штамповки, прокатки и др. — и потрудиться в цеху, побегать в мыле, повкалывать, а уж после в кабинеты переселяться и руководить. А щелкать костяшками на счетах и чихать над бумажками — не велика заслуга. В советское время бухгалтера были незаметны — сидели в заводоуправлении где-то в конце коридора, и не светились. Заводская многотиражка Трудовая вахта размещала репортажи о героях соцсоревнования, сводки выполнения производственных показателей, очерки о знаменитых людях комбината — о мастерах, прокатчиках, сталеварах, лаборантах, командирах производства — начальниках цехов, лабораторий, служб — обо всех, в том числе о воспитателях комбинатовского садика или подведомственной спортсекции. Но даже Главный бухгалтер мог удостоиться краткой заметки разве что по случаю шестидесятилетнего юбилея — и это было отношением.

Внезапно все изменилось. В худшую сторону. Прежние способы хозяйствования приказали долго жить. Такие понятия, как общенародная собственность, социалистическая законность, Госплан, партком, класс — гегемон лишились прежнего смысла. В приоткрытую дверь врывались резкие капиталистические ветра. Полную силу забрал себе бартер — ненадолго позволил удержаться на плаву. Но все понимали — это не выход. Комбинату, чтобы выжить, нужны были средства — реальные, а не обесцененные бумажки. В России предприятия получили право самостоятельно реализовывать продукцию за рубежом за валюту. Потребовалась целая система продвижения на мировой рынок. И тут масса проблем — как продвигать? вопросы с рекламой, формами сделок, условиями поставок. Понадобились финансисты — свои, доморощенные. Прозорливости и управленческому таланту Прова Провича надо отдать должное — он оценивал текущую ситуацию и мыслил на перспективу. Команду красного директора составляли его старые товарищи с огромным опытом производства, жестким костяком наработанных советских традиций — случись, не дай Бог, война, они развернули бы мобилизационный проект — и черта лысого! кто бы мог им помешать, уж кортубинцы за родину горы бы свернули… Но громовой клич «Родина в опасности!» не раздался, и даже последние судороги уходящего режима обернулись не трагедией, а малопонятным фарсом — кто там с кем боролся? ГКЧП с Белым Домом (нашим), Ельцин с Горбачевым, действующие коммунисты с бывшими? Идеалистов не было ни на чьей стороне, зато подлецов в избытке! И Пров Прович пришел к итогу своих нерадостных размышлений — надеяться не на кого, нужно искать свои способы выжить. Нужны новые люди и новые знания. На кого же еще опереться директору, если не на собственного сына? Генрих Сатаров получил годичную стажировку в крупнейшей европейской сталелитейной компании, по возвращении ему поручили работу с крупными московскими банками — партнерами КМК. И компания по акционированию комбината тоже проходила под бдительным вниманием Генриха Провича (к тому времени отец убедился в его способностях и доверял в достаточной мере).

Перемены неотвратимы, неумолимы. Время в стране ускоряется — только не как в книге В. Катаева «Время вперед!», а в обратном направлении. Правительством реформаторов объявлено решение об акционировании предприятий. Цель рыночной реформы — создать эффективных собственников. Пров Прович, конечно, менялся вместе со временем — был коммунистом, потом ренегатом, но не дураком — у него мелькала логичная мысль: значит, будут грабить. Дальше — дело техники.

А как хорошо начиналось! В России в одночасье больше половины предприятий стали негосударственными, и образовалось несколько десятков миллионов акционеров. Умеем мы проводить компании! Коллективизация, приватизация, национализация, капитализация, еще какая полная…-зация — а мы все идем и идем по пути к лучшему будущему — дороге той нет конца. Большинство везет — меньшинство едет. Ура, господа — товарищи!..

В данном же кортубинском случае неважно, какой избран способ приватизации. Среди трудового коллектива комбината распределили по закрытой подписке 51% акций, 30% выставлялись на чековый аукцион. Что за акции, что за чеки? с чем это, вообще едят? Кому надо — съели и не подавились. Первым главой акционерного общества Кортубинский металлургический комбинат избран, разумеется, Пров Прович Сатаров. Рядовые акционеры доверили ему свои голоса. Комбинат превратился в независимое предприятие и пустился в свободное рыночное плавание. Куда же он направился? На внешний рынок — на мир посмотреть и себя показать, и заработать столь нужную ему валюту. Торговать не умели совершенно — умели производить чугун, стали, листовой прокат, непрерывнолитую заготовку. Но нашлись быстро помощники — трейдеры. Лезли с предложениями как мухи на мед — говорили, дайте нам столько тысяч тонн металла, и мы продадим в Европу, Китай, Америку, на Луну, Марс — куда угодно. Бессовестные трейдеры получали баснословную прибыль, и аппетиты росли. В итоге мухи — паразиты, усевшись на быка, захотели установить полный контроль над комбинатом. Предлагали организовать торговое финансирование и офшорные схемы. Приходилось отбиваться — и КМК отбивался по-умному. Заслуга в том принадлежала молодому Сатарову. На комбинате открывают собственный банк, страховую фирму — все под названием Стальинвест. Товарно-финансовые потоки ставятся под контроль современных компьютерных программ. Экономический блок управленцев КМК сформирован полностью Г. Сатаровым. Его влияние на комбинате росло.

Но и другая сторона — многочисленные партнеры комбината, столичные коммерческие структуры — тоже не дремали, хотели урвать. Как выразился талантливейший апологет прошлого политического строя — к вечеру на дележ приспел и дед Щукарь. Для социализма не вечер — ночь наступила. И эти тоже… поспевали изо всей мочи. Отнюдь не милые наивные Щукари. Предпринимались энергичные попытки скупить акции — у миноритарных акционеров и оставшийся госпакет на аукционах. Вот это было вполне реально. В мутной российской водичке плавали молодые (не по возрасту) акулы капитализма, выискивали добычу и рвали. И мысли не допускалось, что местные управленцы — еще советский состав — способны помешать. А уж про рабочее быдло никто не заморачивался — у этих акции скупали по дешевке, а они еще благодарили. Все по законам рынка. Благодетели вы наши.

Сатаровы — молодой и старый — сознавали, на какой скользкий путь ступили. Ожидала борьба — покруче, чем за пятилетку в три года. Правил в драке не было. Но Пров Сатаров по старинке думал об интересах предприятия и всего города, его, Прова, возмущало, что комбинат — итог трудов поколений кортубинцев (тоже и его деда) — вот так просто попадет в собственность к чужакам. Капитализм, едри… тя!.. В Прове Провиче еще говорила властная директорская привычка — он всегда распоряжался, но он же брал ответственность, вез кортубинский воз. И что теперь? все псу под хвост? отдать чужому дяде? Тогда уж лучше взять себе — и местным тоже будет лучше! Ну, правда ведь! Пров Прович имел право так рассуждать. Генрих свои мысли не озвучивал, но с отцом образовал тандем, чтобы противодействовать попыткам внешнего контроля над комбинатом. Слаженность Сатаровых позволила одержать верх. Против каждого по одиночке нашлись бы средства, но против тандема как? Народ признавал за Провом Провичем не только директорский, но и моральный авторитет, в нем видели заслон, защиту, поэтому доверенность на голосующие акции трудового коллектива он получил. Т.е., здесь броня — не пробиться, аборигены не терпели чужаков, потому и не было у чужаков приема против Кости Сапрыкина (это к слову лишь). Обход с флангов натыкался на молодого Генриха — он мыслил современными капиталистическими категориями и не давал развести кортубинских совков. Но именно Генрих сказал отцу, что на прошлом авторитете не вылезти, проблему надо решать кардинально. Необходимо скупить контрольный пакет, не допустить посторонних, стать владельцами предприятия. Пров Прович с ехидцей покивал головой — очень разумно, но откель деньги взять?! Генрих вспомнил первый неудачный опыт сотрудничества с трейдерами и предложил схему — она сработала в Кортубине и в других местах России. Для скупки воспользовались уже существующей фирмой Стальинвест. По закону в приватизации не могли участвовать предприятия, в которых госкомпании имели более 25%, поэтому в Стальинвесте комбинат имел 24%, а остальные были у Сатаровых. В кортубинской глубинке в таком звере, как приватизация, мало кто разбирался — не лез в это новое дело. Комбинат продавал продукцию Стальинвесту по низким ценам, маржа от перепродажи шла на покупку акций у работников и ваучеров. Стальинвест даже брал большие кредиты у комбината. На чековом аукционе Стальинвест заполучил весь пакет акций. Нечестно? А как иначе становились крупными собственниками в России? Выпускник университета благодаря своим блестящим предпринимательским талантам сделался алюминиевым королем. Еще кто-то начинал с производства мягких игрушек (милое занятие!), а потом — раз!! — через промежуточную губернаторскую стадию перепрыгнул — переплюнул британских олигархов. И простой буровик, после горный инженер сумел возглавить крупнейшую нефтяную компанию России. Конечно, это благодаря универсальным добродетелям — бережливости, упорству, трудолюбию и отчасти везению — это ж сколько везения привалило! почему не всем?

Сатаровы — тоже везунчики. Кортубинские феодалы. Загребли в полной мере — и денег, и власти, зато спокойствия души поубавилось, а страху прибыло. Не секрет, что богатство в России — особенно у первых его обладателей — еще не защищалось силой закона, но сопрягалось с буквальным страхом смерти. Две жизни стояли между комбинатом и всеми желающими его заполучить. Прова Провича не трогали — старорежимный директор сам уйдет, он гордый и больной, зато сынок его больно умный и шустрый, потому опасен. Желательно устранить препятствие. И в Кортубине не замедлил случиться инцидент. В одной из двух парных послевоенных сталинок по бокам Социалистической улицы перед мостом — четырехэтажных, а по углам во все шесть этажей — на пятом этаже, где жил директор комбината с той поры, когда еще не был директором, вечером якобы раздался выстрел. И все — больше ничего — ни подробностей, ни домыслов, ни эмоций. Странная весть молнией промелькнула по Кортубину и сгинула бесследно, не найдя отражение в милицейских сводках, отзвука в масс медиа. Те, кому по долгу государевой службы или по каким иным обязанностям положено, тут же явились на Социалистическую, убедились лично в добром здравии Генриха Сатарова и захлопнули рты. На другой день, как ни в чем не бывало, директор по финансам КМК сидел в своем кабинете в заводоуправлении и плодотворно трудился. Инцидент исчерпан. Забыт, похоронен. Одно лишь — тогда же Генрих срочно улетел в Москву, задержался там не день и не два, а по возвращении его сопровождала интересная парочка. Молодые парни — высокие, розовощекие, рыжеватые, похожие друг на друга — по всему выходили братья, что с первого взгляда не отличить, а со второго заметно будет. У одного брата лицо острее, и сам из себя субтильней, он имел привычку шумно вздыхать и потирать кончик белого носа, а вот второй брат мужественнее, в нем телесная сила уже созрела, лицо более грубовато и неприветливо. А так у обоих на гладких свежих физиономиях господствовало равнодушное, сонное выражение — рыжие брови всегда неподвижны, ресницы короткие, жесткие, а глаза карие. Вот тогда местные впервые увидали настоящих телохранителей. Прям Джеймсы Бонды. Одевались одинаково просто — в черное или серое, без модных изысков. Действовали вполне профессионально — не бегали за Генрихом, не выхватывали пистолеты, но постоянно незаметным образом оказывались рядом, двигались неслышно, рты не разевали и свою задачу отрабатывали — больше никаких опасных инцидентов с Генрихом не происходило. В Кортубине телохранителей наградили остроумным прозвищем — два брата — акробата — они действительно были братьями по фамилии Клоб. Надо ли приводить образцы местного юмора? и Клобы, и клопы, и жлобы и пр. В течение нескольких месяцев Генрих и Клобы не разлучались — везде, кроме, собственно, комбината — Пров Прович резко заявил, что перед работягами глупо комедию ломать. Кстати, Клобы охраняли лишь Генриха, отец отказался — его уговорили переехать из квартиры по улице Социалистической в фамильный дом в Коммуздяках. Но и эта проблема разрешилась — все улеглось, пыль осела; капитализм в России ударными темпами цивилизовался, обретал черты респектабельности — уже стрелять, травить, взрывать конкурентов стало не Comme il faut (не комильфо) — есть же не менее эффективные методы. К ним прибегли, пытаясь в очередной раз разгрызть твердый орешек — КМК. Не обошла нашу глубинку и славная практика рейдерских захватов. Аж гордость берет! все как у людей, и ничем не хуже Москвы и других крупных субъектов. Комбинат кому-то понадобился позарез, столичный банк, давний и верный партнер комбината, прицепился к долгу — пятьдесят миллионов рублей — сущая мелочь. Но в суде соседней Оренбургской области инициировали процедуру банкротства. Генрих опять мотался в Москву, ходил по инстанциям, нанимал московскую команду таких же специалистов — рейдеров. Как говорится, ворон ворону глаз не выклюнет. А эти клевали да еще как! Не бандиты были, а хуже — экономисты и юристы. Кое-кто из той черной команды остался с тех пор при Сатарове — в штате управляющей компании Стальинвест, на хорошо оплаченных должностях референтов, консультантов. Например, весьма эффектная особа — молодая женщина, жгучая брюнетка со старинным именем Варвара, роковая красотка в стиле вамп.

Явление госпожи Пятилетовой (той самой Варвары Пятилетовой) породило лавину слухов. Чтобы понять людское любопытство, следует вспомнить про личные обстоятельства Генриха Сатарова — он женился еще студентом, у молодых родился сын Денис. В скудные перестроечные времена Генрих уговорил свою Светку поехать на Урал (там хоть посытней будет), сколько-то супруги здесь пожили, но семейный союз не наполнился теплом и близостью. Генрих много работал, ездил по заграницам, погрязал в финансах, контрактах и прочих заморочках, постепенно матерел, превращался в жестокого капиталиста. Жена терпела, страдала, после сказала мужу «прости — прощай», взяла ребенка и вернулась в Москву. Все мысли, чувства и силы Генриха занимал комбинат — семья отдалилась, что стало неважно, где она — в Москве или под боком в Кортубине. Нет, Генрих поступил порядочно — он подарил квартиру, перечислял деньги для Светы и сына, в свои приезды привозил подарки. Но на этом все. Отношения стабилизировались, охладели и экс-супругов устраивали. В Кортубине Генрих, конечно, не жил монахом — видный мужик, да еще директор (финансовый) — его любовные истории увлеченно обсуждались, смаковались, но Генрих не терял головы, не связывался с замужними, не безобразничал, своих подруг не обижал, старался не привлекать внимания. Хотя столь экзотическую особу, как Варвара, даже при желании не спрячешь — явная, яростная красота, словно синее пламя в ночи — очень точное сравнение. Волосы у Варвары были как ночь — роскошная волнистая грива до талии, а еще крутые капризные брови и глаза — особенно глаза — синие-синие, пронзительные, слегка косящие — так артачливо косится молодая, норовистая кобылица, что не каждого пустит к себе в седло. И что еще оставалось мужскому сердцу, если не пропасть? Никто не сомневался — опутала, околдовала красавица Генриха, а иначе каким образом сумела удержаться рядом с ним, в его управленческой команде? среди крутых мужиков. Да рассказывайте про ее деловые качества! — хмыкали в кабинетах Стальинвеста. Если что-то и было, то уж последнее замечание точно было неправдой. Во-первых, Варвара не простушка, а во-вторых, Генрих умел отделять личные симпатии от сугубо профессиональных моментов. Тем не менее, в Кортубине многое зависело от личных качеств Сатаровского наследника, а потому его любовницы — да, это важно. После развода Генрих выбрал холостяцкую жизнь — сперва молодому мужчине хватало соблазнов и не хотелось снова обязательств, а после дела на комбинате затянули целиком. Люди же говорили, что смерть матери, Веры Васильевны, повлияла — в сыне какая-то струнка надломилась, и он не привел вторую жену в дом — не видел, кто мог занять место покойницы. Остались Сатаровы вдвоем — отец с сыном.

На комбинате у Генриха все получалось, он умел устанавливать жесткие рамки — руководил он, а команда ему подчинялась, это прямое качество он унаследовал от отца, убежденного адепта административно-командной системы СССР. Пров Прович был крут (а сейчас бы добавили, что бесцеремонен, груб и категоричен) — это так, из песни слов не выкинешь. Генрих в свой черед не купился на массу современных управленческих моделей — принцип единоначалия никто не отменял (не сейчас, а раньше добавили бы, что и персональной ответственности тоже). Наверное, стало заметно, что рассказ про Сатаровых логично сместился от отца к сыну. Генрих набирался опыта, умения и забирал все больше власти на комбинате. Естественно, второй красный директор не появился — ни по внешним признакам, ни по сути. Да и не нужно — другие времена, другие нравы, задачи, совершенно отличные. Сатаровы стали владельцами комбината, хозяевами Кортубина. Советская эпоха закончилась, когда корабль КМК, плавно качнувшись по ходу движения, перешел в управлении в крепкие, уверенные руки — и если качнулся вдруг, то уже в последний раз, и тут же мощно пошел вперед. Закончилась одна эпоха — началась следующая. А плоть от плоти прежней эпохи, Пров Прович, уверившись в способности сына, тоже ушел — сперва со своего поста на комбинате. Перед тем у Прова Провича случились два инфаркта. В незапамятные советские годы, когда комбинат работал в полную силу, с периодической частотой настигали авралы и ударные штурмы, когда невыполнение плановых показателей равно было рукотворному катаклизму, и командный состав КМК сутками сидел на производстве, здоровье не подводило директора, а тут нате вам! два инфаркта, один за другим. Пров Прович не стал ждать третьего. Он ушел, оставив комбинат на сына, Генриха Провича. Перед уходом старик якобы сказал:

— Ничего я уже не понимаю, но ты берись, сын. Мужик должен пахать. Как вол тянуть свою лямку. Потому как ощущение пустоты — самое худшее. Тоска смертна…

С тех пор рулит Генрих Сатаров — президент Стальинвеста — управляющей компании ОАО Наше железо, владелец контрольного пакета акций комбината.

Старый Пров как в воду глядел — без тяжкой ноши на плечах (фигурально выражаясь, ведь после инфарктов он ничего таскать не мог, да и зачем ему?) протянул недолго — через год умер в Коммуздяках, в новом двухэтажном особняке на месте старой хибары, построенной еще самым первым Провом. Генрих выполнил сыновний долг — нет, сам за отцом не ходил, мог за деньги купить и лекарства, и уход, но он тревожился, приезжал, выслушивал воспоминания Прова Провича, успокаивал его тоску и недовольство. Люди слабы, часто падают духом, и тогда кажется, что жизнь жестока и несправедлива, и главное — конечна, а ведь так хочется, чтоб как в детстве — как в сказке… Напоследок Пров Прович оставил себе единственное занятие — просил подвинуть кресло к окну, за которым открывался вид на комбинат, и смотрел туда долго, его взгляд затуманивался — кто знает, что он там видел?.. Генрих и тут не покинул отца — придумал привезти из Москвы внука, для того выдержал целую битву с бывшей женой. Но у деда с мальчиком просто не осталось времени. Похоронили красного директора на городском кладбище со всеми почестями. Кортубин еще недолго пребывал под властью капитализма, и покойников не разделяли на богатых и бедных, элиту и бесправное быдло — всех хоронили вперемешку. Отпевания не было — только гражданская панихида, пришла масса народа, выступали товарищи Прова, сами уже седенькие и больные, изгрызенные жизнью старики; и дорогу, по которой пронесли гроб, устлали ворохом красных гвоздик. На могиле установлен памятник — кирпичная стела, у ее основания — гранитная плита, сверху чугунная доска с надписью «Сатаров П.П. 193…-2003гг.» И больше ничего — ни креста, ни портрета. Генрих все исполнил по воле покойника. Только кое-что добавил от себя. Совсем недавно завершилось строительство нового пятиглавого собора в Кортубине, и Генрих Прович Сатаров совершил очень щедрое пожертвование. Правда нельзя утверждать, что на этом совесть его успокоилась. Но наша совесть — только наша проблема. Как-то так.

В довершении первого (но не последнего!) рассказа про основателей династии новых стальных магнатов России — про Сатаровых, чтобы ясно было — автор не может удержаться от ремарки (совсем ма-аленькой, скъюз ми…) Но не ми, а мы с вами наивно полагали, что эдаких сияющих высот в бизнесе могли достигнуть только единицы (это правда!) — то есть люди особенные, выдающиеся, заслуженные (а вот это неправда!!). Действительно, ну как за десять — двадцать лет вдруг недосягаемо возвыситься над толпой таких же бывших советских граждан? твоих друзей, соседей, коллег по работе? Наверное, потребовалось проявить чудеса таланта, самоотверженности, даже гениальности. И очень верно, что подобных выдающихся личностей и впрямь единицы — вот и выявилось нынешнее соотношение богатых и бедных людей в России. Нет, если все заслуженно, пусть жестоко, но справедливо — то пусть так. Говорится ведь — кто-то дерзал, а кто-то на печи лежал. И это похоже на правду! Мы, целая страна, лежали и спали, точно в рот воды набрали, когда наше общее, созданное нами, вдруг очутилось по частным карманам. Задам единственный вопрос — а те первые строители КМК, что ютились в бараках, землянках, и вручную копали землю под котлованы новых цехов, верили в светлое будущее ДЛЯ ВСЕХ — они согласились бы, узнав, что общее ВСЕХНЕЕ наследство попадет в частную собственность потомкам их товарища, такого же крестьянского парня Прова Сатарова? Представили, чтобы они ответили? Тьфу, наваждение, да и только… И подобное наваждение будет неоднократно настигать на протяжении нашей истории. Вообще, все чудесатей и чудесатей.

*****

Настоящее повествование продолжается. Пока еще в пределах города Кортубина. Правда, пришлось задержаться, случайно отступив на историю семейства Сатаровых (а вот сами Сатаровы — далеко не случайное, а можно сказать, главное здешнее семейство). Тем временем, где и в каких чувствах оставался уже знакомый нам Максим Елгоков, переживший душевную травму из-за мифического майора НКВД Г. Решова? Ах, вот он — Максим, а не майор вовсе — выехал на Форде Фокусе на главную кортубинскую улицу — Социалистическую.

По двум сторонам главной улицы возвышались трех — и четырехэтажные здания сталинской постройки с фасадами, украшенными богатой лепниной — звездами, амфорами, вазонами, композициями из венков с колосьями и лентами, гирляндами. На первых этажах светились вывески магазинов, парикмахерских, аптек. На одном из двух красивейших зданий, стоящих по Социалистической друг напротив друга, как раз перед мостом через ж/д пути (здания были четырехэтажные, буковой «Г», а по углам в шесть этажей), над большими нижними окнами, завершенными архивольтами, выведена выпуклая надпись — КНИГИ, а под ней размещены барельефы из книжных томиков. Пирамиды книг и распахнутые обложки, а страницы разлетелись веером — весьма художественно. Такая культурная надпись была на доме, где жил директор комбината — ну, теперь он уже там не жил, и там продавали книги на протяжении всей советской истории, а теперь товары гигиены и пиво. Максим скользнул взглядом и усмехнулся — книжных магазинов в Кортубине вообще не сохранилось.

Социалистическая была самой старой улицей и застраивалась на протяжении почти двадцати лет, в качестве материала использовались шлакоблоки из золы ТЭЦ, а также силикатный кирпич местного завода. Большинство зданий в последний раз красили еще при Союзе в распространенный ржаво-коричневый цвет (где — то больше коричневый, а где-то больше ржавый), и краска настолько добросовестно въелась в стены, что продержалась десятилетия. С той поры обновили лишь пару — тройку домов, но выбрали совершенно неподходящие ни климату, ни здешней эстетике цвета — какой-то нежно-салатовый или даже ярко-розовый. Эта модная красота не прижилась, была смыта в первый же сезон обильными дождями и снежными наносами, и снова проступила первичная упрямая рыжина — как советское клеймо. Вот также и кортубинцы подобны своим домам — как их не перекраивали за бурную постперестроечную эпоху, внушали цивилизованные взгляды, прилаживали европейские обличья, а все равно — чуть что, и свое, доморощенное, сразу выскакивало наружу — рыжими они были — то есть, фигурально…

Опять, же по абсолютно правильным европейским меркам Кортубин отличался детским возрастом — до 1945 года числился рабочим поселком, лишь затем стал городом. История прямая и ясная как незамутненное стекло — Кортубин возник вместе с металлургическим комбинатом, жил вместе с ним, а в последнее время даже раздавались скептические голоса, что, вполне возможно, и помрет вместе с комбинатом. Максим Елгоков подумал, что старик Порываев в недавнем разговоре не зря окрысился на Леньку Чигирова — того, случалось, заносило — вот не надо было ему на телевидении умничать, насчет перспектив развития моногорода Кортубина — ох, не надо было… Максим родился и вырос в Кортубине — в одном из трех его районов. Ленинский (изначально Сталинский), Восточный и Юбилейный — из них Максим знал Ленинский район как свои пять пальцев. Квартира его родителей — три комнаты с трехметровыми потолками, длиннющий коридор, кухня в пятнадцать квадратов, раздельный санузел — располагалась в номенклатурном доме по улице Социалистической — только не совсем рядом с проезжей частью, а за чугунной оградой, в тихом удобном зеленом дворе с фонтаном, клумбами с бетонными бордюрами, скамейками. Максим учился по соседству — в единственной городской гимназии, ходил в ближайшие магазины (тоже и в Книги), лежал в больнице по Социалистической. Улица эта была главной магистралью Кортубина — прямая как стальной шест. Первоначально она пролегла от площади Труда и до городской окраины — фактически ковыльной степи. По Социалистической ходили трамваи, стояли первая в городе гостиница, Дворец Культуры Сталькон, больничный городок, парк, стадион, металлургический техникум и еще многое другое, относящееся к довоенной постройке. Ленинский район — самый старый и в архитектурном плане самый интересный район. Его главный недостаток — непосредственная близость к комбинату, но так и было задумано — город вторичен, есть продолжение комбината. Несколько трамвайных маршрутов начинались от проходных комбината и шли насквозь — через Социалистическую улицу в спальные районы — Восточный и Юбилейный. К счастью, Максим вырулил на своем Форде Фокусе на Социалистическую, когда время уже было вечернее, но смена на комбинате уже началась, потому машин немного. Прямо перед Максимом высились закопченные трубы — и катил он прямиком в их направлении. Сколько-то не доехав, воспользовался своротком налево — эта дорога вела в Коммуздяки.

Здесь уже не раз упоминался поселок Коммунистический — легендарные Коммуздяки. Немного раскрыта история его возникновения. Коммуздяки благополучно просуществовали, и советское время было для них отзывчивым — хлипкие хибары давно снесли, дети первых поселковских обитателей (и те, и другие — дети и родители — были комбинатовцами — одни строили, а другие позже там работали) возвели крепкие дома, укоренились, обросли скарбом и жили, в общем, неплохо. Над шиферными крышами торчком замерли телевизионные антенны, исчезли деревянные уборные, грубо сколоченные сараюшки, из которых доносились хрюканье и теплая вонь, курицы тоже повывелись с личных подворий. Перемены постепенные, но неуклонные — к лучшему. Старый коттедж Иннокентия Павловича Елгокова тоже не уцелел в первозданном виде. Наследники — дочь Юлия Иннокентьевна и ее муж Василий Петрович Тубаев — потратили немало сил и средств на обновление родного гнезда. Василий стал начальником цеха на КМК, Юлия руководила лабораторией, они могли приобретать стройматериалы, заплатить рабочим. На протяжении нескольких лет меняли гнилое дерево, возводили кирпичные стены, перекрывали крышу, утеплялись, перестилали полы, устанавливали двери и окна — старый коттедж преобразился совершенно. В восьмидесятые годы в Коммуздяки провели газ, водопровод, канализацию, еще раньше распланировали и заасфальтировали улицы, установили освещение. Внутреннее пространство заполнялось цветниками, ягодными кустарниками, дорожками из гравия или бетонных плит. Все становилось вполне цивильным. Семейство Тубаевых — родители и их дети — обжили обновленный дом в Коммуздяках, устроились в нем удобно. Юлия сохранила в обстановке кое-какие раритеты из наследства (например, старинный шкаф с антресолями, выдвижными нижними ящиками и зеркалом), перевезла крепкую мебель из городской квартиры и на этом успокоилась. Дети выросли и разъехались — никто из них не нуждался в жилье. В этом доме умер Василий Петрович, не протянув и трех лет после выхода на пенсию. Юлия осталась одна. Потянулись длинные, не очень радостные годы на заслуженном отдыхе — черт бы побрал их, эти заслуги! что-то не очень отдыхалось…

Превратившись из нищей дыры в очень приличное и престижное место, Коммуздяки и в новую капиталистическую эпоху продолжили совершенствоваться. Что понятно — народ в Коммуздяках обитал непростой, все больше начальство — и комбинатовское, и городское. А в последнее время добавились бизнесмены — примета перемен. Однако те же перемены странно отыгрались на Коммуздяках. Поначалу в поселке в очередной раз закипело строительство. Отпали советские ограничения на частное жилье — по общей площади, высоте, количеству этажей, чердаков, коммуникаций и пр. Собственники могли изощряться, как угодно. А поскольку нынешние хозяева сами еще недалеко ушли от крестьянских корней — да, сараи они уничтожили, выгребные ямы засыпали, подумывали сократить плантации картошки, капусты и кабачков, но идеи их о том, каким должен быть дом — личная крепость — отличались прямолинейностью и гигантоманией. Повсеместно раздвигали стены, надстраивали этажи и мансарды, обязательно навешивали лоджии — вырастали прочные коробки, абсолютно лишенные индивидуальности. Как говорится, нет предела совершенству — точно, и два, и три этажа далеко не предел, однако логика и здравый смысл охладили энтузиазм домовладельцев. Можно бесконечно совершенствовать жилище, подчеркивать свое ощущение успешности, но упрямую действительность не переплюнешь — с любой точки в Коммуздяках открывался великолепный вид на промплощадку, и тогда ясно осознавалось, что эти трубы всегда будут доминировать и выбрасывать тучи пара, песка, сажи и прочих гадостей, накрывать Коммуздяки при первом же попутном дуновении. Проклятая экология! С разумом не поспоришь, тем более в свете новых материальных возможностей, чтобы реально поискать чего-нибудь получше. Коммуздяки потеряли традиционную привлекательность. Новые особняки уже по современным архитектурным проектам, вкупе с коммуникациями строили к югу от Кортубина — за спальным Юбилейным районом. Туда переселялось молодое поколение из Коммуздяков. Но старики цеплялись за прошлое — отказывались переезжать. Юлия Тубаева категорически не желала что-то менять в своем доме, запрещала затевать любые переделки, говорила сыну Марату:

— Эти стены еще отца моего помнят. Вот умру, и хоть по кирпичику разнесите. А пока пусть все будет, как при Василии…

Дети старожил в Коммуздяках еще чувствовали пиетет перед малой родиной — вкладывались и поддерживали семейное наследство. Например, глава Стальинвеста, молодой Сатаров не трогал дома, в котором умер его отец, но самого Генриха с тех пор очень редко видели в поселке. Жаль, Коммуздяки сдали…

За время перечисления всех обстоятельств, постигших славные Коммуздяки на их историческом пути, Максим Елгоков успел подъехать к знакомому дому. Серый вечер незаметно переживал ночное перерождение. Небо стало насыщенного синего цвета, его высокие складки кое-где выделились тонким серебряным абрисом. Звездные огоньки еще не вспыхнули, а вот трубы совершенно потерялись в толще свежего ночного воздуха, хотя тревожные красные сигналы вспыхивали раз за разом, пульсировали. Уличные фонари тихо зацедили бледный искусственный свет — тот упал дрожащими полосами, высветлив фрагментарно крупную зернистость асфальта, сухие комья земли, груду камней, стебли травы, рытвины, часть лучей преломилась на металлических воротах и остро сбликовала. Однако окружающие дома не выступили из тени — лишь кое-где через невидимые шелестящие заросли проглянули зажженные окна. За окнами продолжалась жизнь, качались силуэты. Все как всегда. Окружающая обстановка была изучена Максимом с детства до мельчайших подробностей — он разбирал ее на вкус, на цвет, на запах, мог зайти с закрытыми глазами. Но не стал закрывать и не стал нажимать на кнопку входного звонка, грохать в дверь, дабы никого не потревожить. У Максима имелся свой ключ, и он знал, что в доме сейчас только один человек — тот самый, кого он жаждал увидеть. Дом стоял тихий и темный, лампы везде потушены. В прихожей Максим сбросил куртку — не обратил внимания, где она оказалась — возможно, на полу. Максим громко позвал:

— Юлия! Юлия!..

Прислушался — никто не ответил. Где же она могла находиться? В одной из комнат на первом этаже — на второй Юлия не любила подниматься — ей было тяжко. С порога Максим старательно прищурился, и его зрение, немного погодя, привыкло к темноте. Но это была не кромешная тьма — от окна под тюлевой завесой проникал уличный электрический блеск — скупыми, прерывистыми порциями, на противоположной стене трепыхалась и растягивалась причудливая сетка из света и тени, повторяющая плетеный узор тюля. Обстановка — здесь и во всем доме — сохраняла неизменность десятки лет. Старый громоздкий шкаф с антресолями, выдвижными нижними ящиками, зеркалом, полированный стол, кресла и диван, задвинутый в угол. Как бы все так — и одновременно не так. У комнатной мебели твердые прямые очертания оказались зыбкими и пошли изгибаться под странными углами, образуя некую сказочную реальность, в которой прежние предметы вдруг обернулись своими отражениями. Что за чертовщина? где тут, вообще, отражаться? Ах, вот где — в зеркале, подвешенном на передней дверце шкафа. Это зеркало опять блеснуло таинственной гранью и поменяло местами две стороны реальности — нашу и зазеркалье. Максим поежился, но к счастью, нашел, что искал — вернее, кого — невысокую, сутулую и щуплую фигуру на фоне оконного проема. Это она — Юлия стояла, опираясь на палку, и на шум от двери даже не повернула головы.

Рассыпавшиеся короткие седые пряди, нечто вроде упрямого хохолка спереди, вязаная шаль на плечах — все это высвечивалось и пушилось, выглядело очень уютно. Что Максима удивило — ему почудилось, будто за время от их прошлой встречи Юлия уменьшилась в росте — или больше согнулась? Все возможно с человеком по достижении восьми десятков годов — никто не становится краше и здоровее. Юлия слабела, сгибалась, уже не способна обойтись без палки. Бедная, бедная старушка — замерла у окна, закуталась в теплую шаль, и думает невеселую думу. А он, Максим, явился, нежданный, незваный, чтобы терзать расспросами бедняжку. Зачем? С отчетливой, абсолютно логичной ясностью Максим понял, что сегодня вечером его погнало в Коммуздяки — все бред, нелепость, вранье выжившего из ума Порываева. Но тот — сумасшедший, чужой, а здесь родная бабушка — слабенькая, худенькая, спрятавшаяся под шалью. Бред!! Не существовало никакого майора Решова, и брутальным именем Гранит никто никогда не дерзнул назваться, и даже вздорного Порываева ни сегодня, ни прежде не было. Это даже не увиденная Максимом на экране блестящая кремлевская сказка, а ее отраженная версия — некто при галстуке и в собольей шубе в коридоре из лагерных бараков, охраняемых дворцовыми гвардейцами, и толпа вредных Порываевых как массовка на заднем фоне… Бред! Надо отдохнуть, успокоиться, и галлюцинации исчезнут сами собой.

Максим с облегчением выдохнул:

— Извините, Юлия, я без звонка. Надеюсь, не потревожил…

— Чего уж там. Не часто ты меня навещаешь, внучек. А сегодня примчался на ночь глядя.

— Еще раз извините. Просто захотелось вас увидеть.

— Ах, как трогательно. Ладно, пойдем на кухню. Чаю погреем. Свет включим и будем видеться. Хорошо, что ты здесь.

Щелчок — и кухня ярко осветилась, а к Максиму вернулось хваленое чувство реальности. Кухонные предметы на положенных местах — неизменные и настоящие. Все хорошо — так и должно быть. За окончательным подтверждением своих мыслей Максим обернулся к бабушке, пытливо вгляделся в ее лицо — и у нее никаких фатальных перемен. Слава Богу!

Уже упоминалось, что возраст у Юлии весьма преклонный. Ее муж, Василий Петрович Тубаев был далеко не рядовым работником на комбинате, он последовательно прошел ступеньки карьерной лестницы руководителя среднего звена, чем подтвердил правильность советских идеологических постулатов насчет равенства и насчет возможностей — или как сейчас модно выражаются, социального лифта. Имя В.П. Тубаева значится в почетном списке первых строителей КМК. Список напечатан на плотной бумаге и оформлен книгой в красной кожаной обложке с профилем В.И. Ленина, на титульном листе золотыми буквами выведено: «Трудящиеся СССР под руководством КПСС успешно строят передовое общество. Первые герои строительства КМК показали пример коммунистического отношения к труду, превратив его в дело чести и в дело славы». Раритетная книга передовиков храниться вместе с раритетной лопатой Прова Сатарова в музее КМК. Ну, определение первых героев сильно растяжимое — комбинат-то строили больше двадцати лет, а Василий стал работать уже после войны. Закончил вечернюю школу, где директорствовал тот же вечный Генрих Шульце (немец разрывался на две школы — семилетку и ШРМ, и везде успевал), после вечернее отделение металлургического техникума по специальности литейное производство черных металлов (понятно, в Кортубине одна чернина и ничего кроме). Тогда Иннокентий Павлович Елгоков уж не читал студентам обширные курсы по многим дисциплинам — состояние здоровья не позволяло. Василий познакомился с его младшей дочерью Юлей — энергичной, пухленькой, очень правильной комсомолкой. Именно Юля подвигла его на получение образования. Через несколько лет — Василий работал мастером в доменном цехе, а Юля после института в лаборатории — они поженились, родили троих детей — сына Марата и двух дочерей Полину и Веру. Правда, вдруг выясняется, что сына не они родили, а он уже был в семье Елгоковых, в которой Марат рос на правах родного ребенка, и ни у кого тени сомнений не закрадывалось, что здесь скрыта целая история. Позиция Юлии, в общем-то, прозрачна: ребенок любимой сестры — считай, собственный ребенок, а вот что касается Василия, то можно и усомниться — действительно, далеко не каждый мужчина способен принять чужого отпрыска, да еще мальчика.

Вообще, парочка — Юлия и Василий — являла собой разительный контраст. Она — воспитанная девочка из вполне благополучной семьи (дворянской, но тогда это тщательно скрывалось). А он — крестьянского, да еще бедняцкого корня, из деревни. У живой, смешливой Юлии имелась масса друзей, но ее выбор жениха многих удивил — уж явно они не подходили друг другу. Но Василий тоже далеко не глуп, хотя не столь восприимчив — покинув глухой угол, он поработал на стройке, успел выдвинуться в ударники, усвоил полный курс политграмоты, посидел за партой, и его с полным основанием включили в список перспективных и надежных кадров для будущего производства, направили на учебу в техникум. В дальнейшем Василий сделал неплохую карьеру на комбинате, стал начальником цеха. В его облике — и в молодости, и особенно в зрелости — проступало происхождение из низов. Здоровый, сильный, но силу его демонстрировала не красивая рельефная мускулатура. Сила появлялась при каждодневной тяжелой работе, одновременно без силушки той тягости не одолеть — истина беспросветного крестьянского труда. Длинное, негнущееся, могучее тело, в котором ощущалась усталая натруженность поколений предков — опущенные плечи, вдавленная грудь, и дальше сложение напоминало прямую доску; при своей природной худобе и умеренности, Василий был тяжелым из-за костей — прямо-таки свинцово тяжелым — его неспешные шаги глубоко вдавливали землю. Большие кулачищи, обвитые синими веревками вен. Всегда сумрачное, непроницаемое выражение на лице, молчаливость. Что называется, неотесанный мужик. Но Юлия умела с ним обращаться. В их паре с самого начала — еще с поры девичей кудрявой юности — командовала Юлия — чего греха таить, она умнее, эмоциональней и резче мужа, и образованней его тоже. Так что вопрос с Маратом Юлия решила раз и навсегда, а рождение дочерей выбило из традиционных притязаний Василия последние подпорки.

Тубаевы прожили вместе счастливую жизнь — не увлекательную, не богатую и не знаменитую — т.е., совсем не сказочную, а наполненную упорным делом, суровой будничной рутиной, совковыми предрассудками. Но так жили люди в Кортубине, и Елгоковы пользовались уважением и доверием. Для Юлии смысл жизни всегда заключался в работе. Семейные обязательства она выполняла с присущей ей добросовестностью и дисциплиной, но руководствовалась вперед разумом — по крайней мере, она старалась, но нередко ее прямота, эмоциональность брали вверх. Юлин острый язык заслужил нарицательную славу в Кортубине — страдали муж, дети, но больше страдали коллеги по работе, коим Юлия резала правду — матку в лицо, невзирая на вежливость, осторожность, субординацию и проч. В любой нелицеприятной ситуации Юлию спасала ее главная черта — искренность. В семейной жизни тоже — она никогда не была примерной хозяйкой, не скрывала равнодушия к домашнему уюту. Квартиру Тубаевых по улице Социалистической не украшали кружевные салфеточки, вазочки, цветные вышивки, не рябило в глазах от кипенно белых полотенец, надраенных кастрюль, на детской одежде не пришиты пуговицы все до единой — этого не было. И даже — о, ужас! — спустя недолгое время после свадьбы Юлия внушила мужу, что он сам обязан гладить свои рубашки. В семье царил матриархат. А еще честная, искренняя атмосфера, когда к детям относились как к взрослым независимым личностям. Юлия не докучала Марату, Полине и Вере назойливой опекой, не кудахтала над ними словно наседка над цыплятами, не требовала подчинения или обожания. Дети вольны выбирать занятия по душе, допускать ошибки и даже строптивость. И еще следует сказать — Юлия никогда ни словом, ни делом не наказывала детей, а ведь про японскую систему воспитания не ведала.

Маленький камушек в оригинальный Юлин огород. Мальчик Марат и младшая дочь Полина были активными, любопытными, в меру упрямыми детьми, с ними педагогические приемы Юлии оправдались. А вот старшая Вера — тихая, кроткая девочка, остроносенькая, с русыми косичками, похожими на мышиные хвостики — тревожила ее. Не присутствовала в Вере Юлина категоричная убежденность, ее стремительная энергия. Но здесь не одна лишь материнская тревога. Память о трагедии с сестрой Марьяной — это как рана, что болела и кровоточила в семье Елгоковых долгие годы, когда были живы Иннокентий Павлович и Агриппина Ивановна, когда Юлия взялась заботиться о сыне Марьяны, таким вот способом став матерью, еще не успев выйти замуж. Все казалось, что боль со временем утихнет, сменится спокойным послаблением, ведь ничто не вечно. Однако у молодых Тубаевых родилась старшая дочь Вера. Внешне она нисколько не походила на Марьяну, не обладала теткиной хрупкой грациозностью, отстраненным аристократизмом, музыкальностью — обыкновенная скромная советская девочка — пожалуй, больше застенчивая, тихая, погруженная в себя. Хотя Юлия-то видела и тревожилась, и опять же не могла не отметить, что Вера странным, почти мистическим образом повторяет историю несчастной тетки, которую знать не могла. Конечно, Пров Сатаров — никакой не майор Решов, а просто видный парень из известной кортубинской семьи, он пока еще молод, но в нем явна та же напористая, властная мужская порода. И что-то же Пров нашел в серой мышке Вере! Что-то в ее уклончивых диковатых зрачках, всегда поджатых губках, маленьком округлом подбородке. Вроде послушная скромница, но мечтательное наваждение таилось во взмахе ресниц, в неспешной речи — Вера, когда смеялась, прикрывала ладошкой рот, никогда не спорила и не заводила парней, и она, конечно, не могла противостоять самоуверенному Прову, что выбрал ее и пошел в атаку. Точно мистика: мужчина — охотник и женщина — его добыча. Юлия не верила в мистику. Даже если она вздумала бы возражать, то Пров не отступился бы — уступить вынуждена Юлия. Вера стала женой Прова Сатарова, их союз сложился счастливо. Родился первый Юлин внук — Генрих. На других детей у Веры Васильевны не хватило здоровья, но всю свою любовь она сосредоточила на единственном сыне — почти болезненно обожала его. Между Генрихом и матерью всегда существовала эмоциональная близость. Вот это бабушка Юлия считала желательным ограничить, она говорила, что из внуков, Генриха и Максима, нужно лепить мужчин, а не разводить антимонии и не разливать сироп. И Юлия с присущим упорством занялась своим планом: мальчишки учились (правда, Генрих без излишнего рвения, а Максим весьма усердно), играли в футбол, плавали, дрались (здесь уже Генрих первенствовал); в частном доме в Коммуздяках выполняли свою работу — могли вскопать огород, разобрать и собрать замок, утюг, электроплитку, умели пользоваться рубанком, гвоздодером, молотком и пр. Кульминационный момент мужского воспитания наследников, о котором любят вспоминать Тубаевы, Елгоковы и Сатаровы. Когда отличник Максим собрался на день рождения к Тае — девочке, в которую влюбился нечаянно и впервые в жизни — его находчивый брат Генрих предложил, дабы произвести эффект, залезть на соседний участок и нарвать там цветов (почему на соседний? будто на своем не росли). Сказано — сделано, пацаны немедля разорили клумбы у соседа, напоследок Максим позарился на редкостный цветок — огненно-красный, пахучий, бархатистый шар размером с полголовы — решил, что сразит юную даму сердца наповал. Все бы ничего, но сосед попался не простой садовод — любитель (по фамилии Щапов), его профессиональная деятельность была связана с заповедниками Кортубинской области с сохранившейся первозданной экосистемой в основном на юге, где обширные степи покрывали не только ковыли — начиная с весны, распускалось и зацветало удивительное разнотравье. Из своих поездок Щапов привозил семена и растения, и часть садил у себя на участке. Этот красный цветок являлся предметом гордости, столь трепетного отношения, что лишившись своего богатства, сосед, выл и рвал волосы, повторял «Мой радивей! мой радивей, ой-е-ей…». Разоблаченные мальчишки были непроницаемо тверды — ни тени раскаяния или страха. Пров Прович в отместку заставил их в одних шортах и майках вырвать с корнем соседские заросли крапивы у забора. Максим и Генрих стоически перенесли наказание. Юлия ругалась и отворачивала лицо, на котором расплывалась довольная улыбка. Внуки выросли не изнеженными наследными принцами и вполне преуспели в жизни. Генрих — нынешний глава ОАО Наше Железо, хозяин Кортубина. Максим Елгоков опять же в Кортубине, дети Полины в Москве, следом подтянулись правнуки.

Юлия ушла с комбината в начале девяностых, когда стало ясно, что все кортубинские передряги не есть случайные всплески, временные обстоятельства, а всерьез и надолго. Все рушилось подобно карточному домику, и ничего не предпринималось, чтобы предотвратить падение — значит, это кому-то было выгодно. Выгодно, чтобы государственные фабрики, заводы оказались бесхозными, беспомощными. Выгодно, чтобы массы людей (в том числе умных, образованных, способных сделать выводы — огромный советский инженерный корпус) озаботились бы исключительно элементарным пропитанием и радовались любому брошенному куску. Помните, как мы, наивные совки услышали тогда впервые знаменательную фразу: вы еще за миску супа работать будете! Пророчество исполнилось быстрее, чем успели в него поверить. Все так. Положение на КМК нисколько не отличалось от других металлургических гигантов — фактическое замирание производственной деятельности, систематические задержки зарплаты. Ну, домну-то не остановишь, не заглушишь, а насчет прочего… Когда комбинатовцы столкнулись с вынужденным отпуском без сохранения зарплаты — эдакой диковинкой! — а еще с таким термином — вынужденный прогул (ВП) — никто не верил, говорили:

— Да не может быть! Не может остановиться комбинат. Не может умереть целый город… Меня не могут отправить в ВП — я ведь не бездельник или бракодел, бессовестный прогульщик, пьяница. Я нужен предприятию!

Общая наивность была успешно посрамлена. Озаботились непосредственно металлургическим производством, которое нельзя было остановить — там еще теплилась жизнь, люди трудились, но зарплату не получали. Прочий персонал — конторских служащих, ИТР, работников неосновных цехов отправили в ВП и выключили за ними свет. В то страшное время в темноте, без освещения потонул весь Кортубин. И обнаружилось, что ЦЗЛ — отнюдь не жизненно важное подразделение комбината, без него вполне можно обойтись — ну, по крайней мере, не в прежнем качестве. Юлия тогда уже вышла на пенсию и даже немало переработала, удостоилась всех званий и наград, ее муж Василий Петрович сидел дома в Коммуздяках, и здоровье начало его серьезно подводить. Он даже успел помереть, а неугомонная Юлия не мыслила себя без работы, что для нее означало выпасть из гущи напряженной целенаправленной комбинатовской жизни. Но решала не Юлия — решили за нее. Она продолжала приходить в лабораторию, которую сама же создала, и проводила смену от звонка до звонка, выполняла какую-то работу — дописывала отчеты, ревизовала номенклатуру дел, подшивала бланки протоколов, проверяла оборудование, поливала цветы. Всеми силами отгоняла от себя мысль, что пришел подлинный крах — крах всего, что она делала прежде, чему верила и посвятила жизнь. Однажды ее упорную бессмысленную активность прервали — тихая невзрачная фигура с порога прошелестела равнодушным голосом:

— Юлия Иннокентьевна, не нужно вам сюда приходить. Неважно, вам в табели все равно отмечают прочерк. ВП для всех. Ничего не изменишь. Пожалуйста, отдохните.

Юлия поняла. Она собралась с духом и собрала свои вещи, не возмутилась, только перед уходом сказала зятю — директору Прову Провичу Сатарову:

— Я надеюсь, ты осознаешь, что творится. И каковы последствия. Ладно, я — дряхлая кляча, меня за забор не жалко… Пусть я кляча, но не дура — и не слепая кляча. А ты не боишься, что тебя тоже вот так… У меня чувство, что настал конец. Но ведь все никогда не кончается — должно быть, по крайней мере…

Пров Прович благоразумно промолчал перед резкой тещей, но позвонил Марату Елгокову, и вскоре Юлию позвали преподавать в металлургический техникум на Социалистической улице, там она проработала еще несколько лет, прежде чем окончательно стать затворницей в Коммуздяках.

С того самого унизительного случая Юлия больше никогда не пересекала Центральную проходную КМК на Площади Труда. Вот так все обернулось — стремительно и бесповоротно. Нельзя вернуть. Нельзя словно в магическом зеркале поменять конец с началом — мы ведь живем не в сказке. Если б можно было… Где оно, начало? с какого момента начинается? А ведь у Юлии запечатлен этот момент. Впервые она прошла по подземному переходу под площадью Труда к комбинатовской проходной после окончания института — и даже раньше, на студенческой практике. Где-то на антресолях старинного шкафа в доме в Коммуздяках должен сохраниться пожелтевший снимок — на нем бойкая кудрявая девушка с румяными щеками, в пестром ситцевом платьице и поверх в мужеподобном «плечистом» пиджаке, в лакированных туфлях. Круглое, свежее, смеющееся лицо, ветер задувает пушистую прядь, хотя румянец не разглядеть на размытом черно-белом фоне, а вот глаза сияют. В углу снимка стоит дата — 195… год. Тот самый миг. Очень, очень давно! целая жизнь пронеслась…

Эдакий вихрь спутанных мыслей не мог закрутиться разом в голове Максима Елгокова — пожалеть надо его бедную голову, ей и так сегодня досталось. Сейчас Максим стоял и смотрел на теперешнюю Юлию — свою родную (или двоюродную) любимую бабушку. Да, годы забрали свое. Юлина фигура — в юности коренастая и спортивная — после рождения двух дочерей раздалась вширь. Уважаемая работница КМК, солидная мать семейства смотрелась обыкновенно для тогдашней провинции. Наряды соответствующие: цветастые кофты с длинными рукавами и свободные удобные сарафаны, белый халат в лаборатории. Осенью широкие плащи и узорчатые платки как на матрешках, резиновые сапоги. Зимой пальто с меховым воротником и войлочные бурки, самовязанные варежки. Жесткие дамские сумки и набитые всякой всячиной авоськи. Кудреваты пряди туго собирались сзади, шпильками крепился шиньон из своих же волос, губы красились темной помадой, брови никогда не выщипывались — больше никакой косметики не полагалось. В праздники Юлия выбирала светлые блузки и делала начес, и тогда голова напоминала шар. Так выглядели все замужние женщины в ЦЗЛ — и не только там — типичные советские тетки.

Теперь Юлия потеряла немало веса — исчезла ее справная толщина. Максиму не показалось — бабушка уменьшилась и вверх, и в бок. Ее когда-то жесткая прямая спина согнулась, лопатки опустились. Ноги истончились, стали напоминать две сухие палки и слушались все хуже. Однако ослиное упрямство сохранилось в нетронутом виде. Великолепная трость ручной работы из американского ореха, инструктированная серебром, перламутром, украшенная резьбой и отделанная маслом, подарена внуком Генрихом (он оплатил, а правнук Дэн привез дорогую вещь из Европы). Подарок, пренебрежительно брошенный в кладовке, с тех пор пылился за ненадобностью, поскольку там же случайно обнаружилась старинная потемневшая дубовая палка с серебряным кольцом — поцарапанная, но довольно крепкая. Юлия с радостным криком вцепилась в находку.

— Это еще мамина!

Недовольному Генриху Юлия продемонстрировала на палке надпись — по серебряному ободку махонькими буковками выдавлено «Ща…в — Уты…а — 192…год» (отдельные буквы стерлись от старости), таким способом легко доказано, что палка вполне могла принадлежать незабвенной Агриппине Ивановне, супруге Иннокентия Павловича. Разумеется, находка сразу стала семейной реликвией, своеобразным фетишем. Палку Юлия таскала с собой всюду — делала вид, что из снобизма или упрямства, убеждала, что старинное дерево хранит особое тепло, а отполированный набалдашник сам скользит в ладонь как нельзя удобней — да, говорила и это, и еще другое, но ей и вправду было тяжело ходить. Палка стала неотъемлемым Юлиным продолжением.

Про Юлию можно рассказывать и рассказывать, и даже посвятить ей целую книгу — про светлый ум, гордость и справедливость, живую заинтересованность, злоязычие, бескорыстие и упорство, про ее последнюю обиду и пришедшее опустошение — но это будет уже другая книга. Поэтому прервемся. Лишь одно. Куда в данную минуту напряженно вглядывался Максим Елгоков, пытаясь обрести реальную опору в том фантасмагорическом действе, что захватило его сегодня днем и потрясло до глубины душевной.

Итак, вот она — ныне здравствующая, самая старая и влиятельная представительница трех родов — Елгоковых, Тубаевых и Сатаровых. Ее лицо слегка перекошено за счет опущенного левого уголка рта. Сухая кожа прорезана морщинами и пестрит коричневыми пигментными пятнами (то же и на руках до локтей). В волосах и бровях седина. Серые глаза запали и потускнели — теперь блестят уже от слезоточивости (Юлия не плачет, но слезы текут у нее нечаянно — от ветра, яркого света или от раздражения — да мало ли от чего). Уши не проколоты — то есть, сережки не носились никогда. Юлия жаловалась на кольца и перстни — давят, жарко. Часы на запястье надевала — ей и по работе требовались. Зубы целы все до единого, но они не свои — на очень многие возрастные приметы Юлии плевать, но быть беззубо шамкающей старухой она не желала.

Максим покосился на бабушку в уютной теплой шали — мило! она еще и пирожки предложит. Вон улыбается — ишь, неестественно белый оскал словно у бабы яги-то — сгамкает… И все-таки Максим решился на светскую любезность, дабы начать беседу:

— Чем вы тут занимаетесь, Юлия? Я просто спросил…

Ну, что ж, Максим Маратович Елгоков, вы сами выбрали продолжение нашей истории — а ведь можно было и заткнуться.

******

Вообще, все как всегда — как много раз до этого вечера. Обычные посиделки хозяйки с гостем в кухне. Уютная атмосфера, приятные запахи располагают к спокойствию и довольству. Окружающая обстановка знакома до мелочей, преисполнена неколебимой уверенностью, ясностью, определенностью — именно так, три раза — волшебное число. Особенно учитывая личность хозяйки. Прямо как три источника, три составные части марксизма для каждого выпускника советского технического вуза. Юлия — образцовый выпускник. Человеческая логика — что ей противопоставить? Зыбкую ночную тьму, шевелящуюся за окнами, накатившую усталость после пережитого дня. И даже некоторое смущение и иллюзорность — странные фокусы с каким-то кривым дивьим (точно! Максим вспомнил) зеркалом, то возникающим из ниоткуда, то пропадающим в никуда. Изнутри точил мелкий червячок тревоги — что-то происходит, блазнится…

Да пустое! Что странного могло происходить в залитой светом Юлиной кухни? Все на своих местах — без перемен, тем более фокусов. Под потолком горит люстра еще из старого Елгоковского коттеджа — три гладких бронзовых рога, плафоны из молочного стекла. Та же мебель — прочные, массивные столы и навесные шкафы. Белоснежные, отливающие глянцем фасады, почти зеркальные — на них расплывались желтые огни от светильников, и отражались фигуры присутствующих (надо отметить, странные, карикатурные фигуры). Опять зеркало! тьфу, пропасть чтобы… Максим попытался запихнуть в рамки свои мыслительные ассоциации. Кухонный гарнитур купил дед Василий Петрович уже на пенсии — ему предложили как заслуженному работнику, члену городского Совета ветеранов. По каким-то там поощрительным спискам (по блату). И стоил гарнитур немало — потому что не безликий ширпотреб, а выставочный вариант, изготовленный по иностранным образцам. То есть, деду предложили, а он купил. У Тубаевых лежали деньги на сберкнижках, пока ветер девальвации не выдул обесцененные бумажки. Тогда же в последний раз капитально обновили дом в Коммуздяках — сделали ремонты, приобрели вещи — гарнитуры вот.

Максим сидел за четырехногим столом с тяжеленой овальной столешницей — настолько твердое дерево, что нож от него отскакивал (Максим баловался по молодой дури и знал). Возле стола высокие и тоже тяжелые стулья с кожаной обивкой — под покойника деда были в самый раз. Поскольку хозяева старики, то в обиходе сохранились старинные предметы. С ними связаны дорогие воспоминания. Как, например, высокий эмалированный кофейник темно-зеленого цвета (цвет уже порядочно потускнел, и на боку эмаль отбилась) — якобы в этом кофейнике Агриппина Ивановна варила кофе и поила Иннокентия Павловича. Все может быть. И прочие богатства. Фарфоровый сервиз, украшенный золотым ободком и тонким прихотливым рисунком — точно не советский, а импортный — прежде подлинное богатство, не одна хозяйка душу бы отдала за подобную красоту. Или шикарная хрустальная ваза фруктовница на ножке, стальной электрический самовар. Редкая диковина — юбилейное блюдо с целой расписной картиной на нем — внизу красовались цифры 193…-195…, а над цифрами дружно сцепились буквы КМК на схематичном фоне цехов, домен, труб. Произведение социалистического искусства! Юлия не доставала блюдо — неподъемное оно. Все это наследство большой, дружной семьи. Конечно, уже не употребишь по назначению — кощунственно есть и пить из перечисленного. Вещи словно хранили тепло от прикосновений рук прежних владельцев, звонкий хрусталь заключил в себя их голоса, смех. Нет, Максим почувствовал верно — и раньше дети чувствовали — что Юлина кухня была не просто помещением с функциями приготовления и поглощения пищи, складирования утвари. И даже не капсулой времени, тем более что на глаза попадались новейшие предметы — электрочайник, кофеварка, миксер, вафельница. Ну, правда, кому теперь нужен битый кофейник или блюдо с комбинатовским пейзажем? Хотя цены на образцы соцреализма напоследок вырастают словно на дрожжах. Юлия ничего не согласилась бы продать.

Бесконечное число раз Максим сиживал на Юлиной кухне вместе с родителями, двоюродными братьями и сестрами, дядьями, тетками. И сегодня тоже. А действительно, что же сегодня?

Юлия поглаживала покривленными ревматизмом сморщенными пальцами синюю чашку и искоса поглядывала на Максима.

— Спрашиваешь, чем я занимаюсь? Ничем. Просто сижу тут в четырех стенах одна. Поболтать не с кем — а уж поругаться… Я даже сама с собой…

— Понимаю. Приехал, как только смог. Надо было раньше вырваться… Если бы вы позвонили и сказали, что вам надо — я бы привез. Но вы же никогда ничего не просите.

— Стану я вас отвлекать. Что за удовольствие — со старухой беседовать. Путного от меня не надейтесь услышать. Из ума давно выжила, ничего я в нынешней жизни не понимаю.

— Юлия, вы кокетничаете.

— Все у меня есть. Холодильник забит — в большого мужика столько еды не вместится. Соседка не по разу на дню заглядывает. Позавчера полы намыла, на следующей неделе окна обещала. Видать, немало вы ей платите, если она как пчелка трудится. А я сижу, бью баклуши. Чай пью с печеньем или пряниками. Кстати, хочешь пряников?

— Что-то я не голоден. Спасибо.

— Хорошо. А то пришлось бы суп разогревать и котлеты. Точно не хочешь? Пирожки с картошкой и луком?

— Максима неожиданно разобрал смех — надо же! добрая бабушка и пирожки. Как в сказке.

— Спасибо. Стараюсь выпечкой не злоупотреблять.

— Тебя тоже изжога замучила? Соду принимай.

— Нет — нет. Не нужны лишние калории. А с ними килограммы.

–Чего? калории? Растолстеть боишься, Макс? Ерунда полная! Каким природа создала — таким и будешь. Свое тело не обманешь. Я когда-то была поперек себя толще, в дверь боком проходила, а что теперь от меня осталось? Ухватиться не за что, кости просвечивают — страхолюдина навроде Кащея… М-да, и живу я столько — зажилась на свете…

— Юлия, давно пора показаться врачам, обследоваться, пролечиться. Вы не дремучий человек.

— От смерти лекарств нету. И довольно об этом. Зачем явился? Тебя же сюда погнала не тревога за мое здоровье.

— Вообще-то, я тревожусь. Без иронии.

— Ну и? Продолжай.

С продолжением Максим затруднился — действительно, как? и надо ли? Или все же спросить, знает ли она Порываева? а если не знает? если просто шапочное знакомство? Уж точно бредовая ситуация!

— Ты пей, пей чаек — на пустой воде не разбухнешь. Что-то ты мнешься, не решаешься. Вот и жена твоя…

— Что?

— Оглох? Говорю, жена твоя вчера приезжала. Тоже без звонка. Интересная манера у вас, как снег на голову сваливаться. Для чего сотовые телефоны завели? Да я-то без претензии…

— Тая приезжала? Зачем? Мама жалуется, что она про нее совершенно забыла — изредка звонит, спросит, как дела, а ответа особо не слушает. Позвонит, чтобы отвязаться. Маме обидно.

— Твою мать слушать начнешь и конца не дождешься. Конечно, после мужа одна в квартире, на восьмидесяти квадратах. Ты бы ей посоветовал на велосипеде, что ли, кататься — от стены до стены. Калории сгонять. А то рыхлая да квелая.

— Юлия, сколько лет вы на маме в остроумии упражняетесь? не надоело?

— Тут кому угодно надоест. Потому что скука. Не рабатывала твоя мама никогда за целую жизнь. Как замуж выскочила за Марата. Домохозяйкой была при муже да при ребенке — при тебе. Богатый внутренний мир. Ничего приземленного, грубого и грязного — комбинатовского. Теперь вдова профессора.

— Мама живет, как хочет. Имеет полное право.

— Да. Хотела бездельничать. И что теперь? позвоните ей, развлеките ее — спойте и спляшите. Ах, невестка — негодница! — не желает плясать под Ленкину дудку.

— Тая — не такая.

— Не такая. Моложе и умнее, гораздо способнее. Но тоже дома сидит. Зачем институт заканчивать, если ни дня не работать? Чтобы диплом в комоде хранить?

— Тая не сидит! Юлия, вы несправедливы.

— Не сидит — вы постоянно разъезжаете. По заграницам таскаетесь. Как цыгане, честное слово. В Европу на выходные. В Турцию поджариться как треска на сковородке. В этот — как его — Тенерифе — это, вообще, где? Загорится ведь лететь на край света. Обезьян и попугаев в цирке посмотреть можно.

— При чем здесь обезьяны? Вы все способны в цирк превратить… Юлия! Зачем приезжала Тая? Стряслось что?

— Она мне не докладывалась. В точности, как ты говорил — села здесь, спросила, ответа не дождалась, даже чай не допила. Вот так посидели. Пахло от нее очень сладко — до сих пор… Духи-то французские?

— Странно. Очень странно.

— Правильно мыслишь. Непонятки с твоей Таисьей. Она не заболела?

— Нет. Откуда… откуда эти фантазии?

— Так. Она с лица схуднула заметно. Скулы заострились. И бледность еще… А главное, волосы подстригла и стала подвивать. Я же помню — не было у нее кудрей, зато теперь из кольца в кольцо. Как вы говорите? имидж сменила?

— Но вот с чем ее непонятки связаны?.. Завивает? Не замечал…

— Ты слишком многое не замечаешь, Макс. Поверь, если женщина меняет прическу — это важно. Тем более, когда у твоей жены вся жизнь сосредоточена вокруг магазинов, салонов, тряпок, духов и прочей модной дребедени. Вот на что она свою жизнь убивает!

— Почему меняет? И почему важно? Я запутался, Юлия.

— Тебе надо быть внимательней к Таисье. Она тоже человек. Вместе долго прожили — глаз намылился, друг друга не видите. Чем вы, мужчины, тешитесь? Раньше я знала — охота, рыбалка, гараж, пиво, водка — еще нормально, когда в таком порядке. На крайняк — любовница. У тебя, Макс, край уже наступил? Сорок лет — рубежный возраст. Только ты другую канитель выдумал — политику. Крутишься, мечтаешь наверх вылезти, столько времени улетучивается в пустоту. Жена одна. На ней дом и дети. И ей сорок лет. Увы!

— Не преувеличивайте, Юлия. Тая не героиня. Что значит, дом на ней? Печь топить не требуется, корову доить тоже, прясть и ткать без надобности. Квартира набита техникой — кое-что до сих пор в нераспечатанных коробках — последней купили мультиварку. И даже теперь она не варит — Тая, а не мультиварка — приходит помощница по хозяйству. Объясните, пожалуйста, где моя жена пластается? Я посочувствую!

— Лучше не сочувствуй. Мужчины — непрошибаемые себялюбцы — весь мир должен вертеться вокруг вас. Купил жене мультиварку — считай, с охоты мамонта приволок. На черта ей твой мамонт? мультиварка, то есть? И потом, жизнь — не только жратва.

— Очень верно. Хотите, скажу, что с Таей приключилось? Она и впрямь в последнее время раздражительная, дерганная. Парадокс — ей хуже оттого, что стало лучше, легче. Дети выросли. Иван закончил школу. Вымахал, возмужал, на лице усики пробиваются. Нормальный парень. Владка тянется и хорошеет — недавно глянул на нее и обомлел — уже невеста. Естественно, учеба ее мало волнует, она считает себя слишком красивой, чтобы корпеть над учебниками. Я ее кавалеров гоняю — пока еще в силах.

— Ну, и че такого? Твоя отцовская обязанность. Хорошо, что деваха соображает — пусть не в математике, так в жизни.

— Соображает она — ох, как насоображает! И вы правы, Юлия — тут есть одна Таина странность, которую я раньше не заметил. Не то странно, что дочка гонористая, упрямая — меня жена всегда попрекала, что я Владку балую. А может, она сама раздражается, что в семье уже две красавицы, и одна гораздо моложе…

— Ха-ха, уел… Не вздумай Таисье ляпнуть! Это много хуже мультиварки.

— Что вы, что вы! Я не самоубийца… Все же главная странность в том, что Владка перья распушила — она уверена, что может так себя вести, а другие должны перед ней расстилаться. Вот в чем фокус — не постигаю я…

— Дочь — твоя. Ты ее воспитал.

— Это как раз ясно. Неясно, почему молчит Тая? Она раньше могла деточку и по губам хлопнуть — за дело, приструнить. Теперь Владка хорохорится, а жена словно в рот воды набрала. Даже как бы пытается улестить нашу принцессу…

— Все будет хорошо. Девчонки — они такие — с рождения умные или совсем нет. У вас Владка не дура. Есть на кого походить — на родителей. Подвезут мозги, не парься.

— Надеюсь. По нынешним временам девчонки даже больше фордыбачут. Я вот боялся, что Иван даст нам прикурить в свой пубертат. А подишь ты, хорошо учился, в школе его хвалили, друзья за ним в огонь и в воду. У меня образцовый сын!

— Именно! Слишком образцовый. Только пылинки с него сдуть и выставить на всеобщее обозрение — или оборзение? Завидуйте!.. Ты его карманы проверял? Может, там сигареты завалялись? или он пиво втайне от вас хлещет? стены краской разрисовывает — эти, как их, граффити. Или паркурит — кувыркается с разрисованных стенок. Ну, хоть что-то?!

— Я доверяю своему сыну. Вы против?

— Вдумайся и поймешь, что ты совершенно не знаешь, чего от него ожидать. Да что угодно! Он может захотеть получить красный диплом и стать космонавтом или влюбиться и сбежать из дома, или отрастить патлы и податься в рокеры. Может ничего не захотеть и улечься на диван. Что за мысли бродят в его голове?

— Юлия, у мальчика не по годам развита ответственность. Он принимает решения, тщательно обдумав. Просчитывает последствия.

— Ага! В шестнадцать лет думать и просчитывать! Что тогда делать в шестьдесят? А в моем возрасте? У тебя не парень, а рассудочный старичок. В нашей семье юные старички наследнички — что твой Макс, что Геркин Денис…

— Что плохого? Мне обижаться на судьбу, что Иван положителен? Помимо учебы у него еще есть интересы. Он с друзьями — тоже молодыми, серьезными людьми — выступают против пьянства, курения, за чистоту в городе, за активную позицию. То же самое делали в ваше время комсомольцы. Чем вы недовольны? Я в юности ходил в компанию, где мы с гитарами и даже пивом собирались в подъездах — бренчали, а жильцы ругали нас. Зато Иван в выходные поехал в городской хоспис — работать там будут. Еще они собирали средства для детского дома — сами собрали, купили подарки и отвезли. Опять негоже? Надо, чтобы хулиганил, в плохие истории влипал? Вы недовольны всеми — мной, Иваном, Таей… Чего хотите-то?

— Не знаю… Это меня тревожит. В чем тут будешь уверенным… Но Таисья твоя — ох, вспомнишь…

— Чего вспомню? Выражайтесь яснее!

— Тогда и поймешь.

— Непонятки, кругом непонятки — вы правы. Дома непонятная атмосфера. И да, Тая дергается…

— Я всегда говорила — и теперь, и прежде — что от безделья ее корежит, скука выбешивает. Молодая, здоровая женщина — она на лыжах на разряд бегала, гимнастикой увлекалась. Сноровистая — в руках все горело. И мозги у нее — извини, Макс — не хуже, чем у вас, мужиков. Училась легко. Красный диплом. Ей бы карьеру делать — не на комбинате, так в институте, в КорИСе, пусть бы диссертации писала, высот в науке достигла бы. Но ты ей все испортил.

— Опять я…

— Нельзя было резвую птичку в клетку замыкать — курицу из нее делать. Конечно, ты эту клетку приукрасил, богатства в нее натащил… Таисья не знала отказа своим хотелкам. Новую моду вы завели — женам состоятельных мужей вроде как работать зазорно. Боком ваша мода выйдет.

— Напоминаю, Тая родила и вырастила двоих детей. Она была занята.

— У всех у нас дети были. У меня трое. И что? Тогда три месяца после родов высидишь, затем детей в ясли, сама — на работу. Никто мне скидок не дарил — ни на мои болячки, ни на семью. Крутилась, как могла. Садик дали за четыре остановки (или пять?) от дома, а тому, кто в том районе жил — к нам во дворе водить — ужасно неудобно. Маратик уже школьником стал, до школы добирался своим ходом, поскольку я выходила еще раньше — в семь часов. Вот как все было. Закутаешь Верку и Полинку в шали и волокешь. Василий одну дочь — ту, что потяжелее, а я другую. С боем в переполненный автобус продирались — народ стеной стоял — всем на комбинат ехать, и опаздывать нельзя. Уже там, в автобусе продолжение спектакля — Вера-то тихая, пугливая, а Полинка не стеснялась — хочу к окошку! и все тут. Если не получала, что хотела, могла буянить — как-то вцепилась ручонками в воротник пассажиру и повторяла — Дядя, уйди! дядя, уйди! Попробуй, не уступи… Уходили, уступали… А зимой не раз в метель из автобуса выпадывали — снег вокруг спиралями закручивало, дальше носа не видать, а надо еще метров сто до сада протащиться. Василий вперед с Полинкой ушел, я ему кричу, что есть мочи — Вася! Вася! я ведь опять Веру уронила… Благо, что ребенок укутан в несколько слоев — падает, но ему не больно… Что пережили! И дети также капризничали, болели. Всего довелось хлебнуть, но вырастили, выучили… К чему это я? Гм…Ах, неважно! Таисья у тебя — баба с фанаберией. Я не удивлюсь, если чего отчебучит. А она, по-моему, уже на взводе. Тут, внучек, как карта ляжет, но тебе не повезет при любом раскладе. Мужик, а уж тем более муж — всегда крайний…

— Юлия, я понял и проникся. Кто же из внуков, по-вашему, правильно живет? внушает вам доверие? Конечно, Генрих!

— С чего ты взял? Что он олигарх — сидит на куче денег и власти? то есть, дерьма. Меня не колышет — я вас сопливыми маленькими засранцами помню… Ты хоть с женой живешь — вот живи и радуйся. Генрих привык в холостяках ходить. Раньше неприлично было на такой должности — партком, местком вмешались бы. Какой пример народу?

— Вы же знаете, Юлия, что Света уехала и сына забрала, а он с тех пор разочаровался.

— Ах, ты, боже мой! Почему разочаровался? Разошлись они мирно. Света с мальчишкой видеться не запрещает. И деньги от Генриха берет. Если же столько баб перепробовал, перетр…, но ни одну не выбрал, то не пора ли к старому берегу подгребать? Там и жена (пусть и бывшая), и ребенок.

— Вы и загнули! Генриху-то сказали?

— А че? Дэн — хороший мальчик, воспитанный. Палку вот мне привез из заграницы. Любит, значит, бабку.

— Мы все вас любим, Юлия. Дэн уже вырос, он давно не истерит. Для него развод родителей есть свершившийся факт. И потом — вопрос не в Дэне…

— Знаю. В Светке. Тут все гораздо хуже… Хуже всего, что она тоже истерить давно перестала. Светка только сверху такая тихая и податливая, интеллигентная, в очках, а внутри у нее твердый камешек. Она ни на шаг от своей линии не отступила. Полюбила и пошла замуж за Герку Сатарова — молодого обалдуя, а не крутого олигарха и владельца нашего Кортубинского железа. Светке олигарх не надобен. Это ж какое извращение — столько деньжищ!.. Теперь что? Оба — Светка и Генрих — уже не дети. Постарели, помудрели. Ей дикие страсти ни к чему. Ребенка родила — предназначение исполнила. Климакс не за горами — у женщин он сейчас ранний. Короче, Светка хочет спать одна в постели, мужиков не зовет. Хотя интересно, если бы поманила, Герка бы помчался? Помчался бы, наверное… Не чужие люди.

— Юлия, мужчины — кто, по вашему? Идиоты? Ваш муж тоже? Стоит нас поманить…

— Да, да, поманишь — и мужик, как ослепший от страсти бык, заревет… Куда далеко ходить? Последняя Генрихова пассия — черная, волоокая корова. То бишь, Варвара? Красотка! Вертит Генрихом! Мычит и хвостом крутит. Но Генрих пока последних мозгов не лишился.

— Сплетни! Люди врут без зазрения совести!

— Вот тут верю. Захоти Светка — и Генрих снова ее будет. Но она не хочет. Нехорошо для Генриха. И тебе, и ему уже сороковник стукнул. Ты-то в ярме, а брат твой на вольном выпасе. Доиграется! Эта Варвара — непростая штучка.

— Она просто работает в команде Генриха. Там, представьте, не только мужчины. Она — хороший специалист.

— Угу. По какой только части… Работаете! Мы работали — не так, как вы…

— Мы будто не работали?

— Настоящая работа с перестройкой закончилась — перестроились все!

— Да, да, Союз рухнул, и жизнь рухнула.

— А разве не так? Возьмем тебя.

— Не надо брать!.. Разумеется, Юлия, вы работали. Горели энтузиазмом. Планов наших громадье… Конец месяц на комбинате — штурм Берлина. Каждый участвует в сражении. Помню, помню, как вы уходили из дома накануне, а возвращались на третий день. Молотили анализы в лаборатории без продыху. Все для фронта, все для победы!

— Ты не можешь этого помнить. Тебя на свете не было.

— Но мне рассказывали. Папа рассказывал, как сидел дома с маленькими сестренками, и ночью страх забирал… Я хочу спросить. Оно того стоило?

— Чего?

— Ваше подвижничество. Вы жертвовали семьей, здоровьем. А нельзя было по-другому? Ведь не война — мирное время. Ну, не выполнили бы вы очередные показатели. Не упало бы небо на голову.

— Вот ты о чем… Гм…

— Об том же! У человека его жизнь — такая единственная штука — нельзя отыграть назад и начать заново как в сказке. А вы даже не сомневались никогда — ни о чем не жалели.

— Такие уж мы глупые, наивные. Как в стихах: наш упертый пунктик — сказка… А тебя задевает, Макс, даже обижает. Ну, извини меня, старую дуру. Подумай, каково это. Одна я осталась, помирать пора. Если вам еще говорю всякие глупости, поминаю про сказки, то когда помру, найдется что вспомнить… Словно и не было нас — вычеркнуто целых восемьдесят лет — как корова языком слизнула. Вот такие коровы, как Генрихова Варвара. Или новые капиталисты вынырнули откуда-то, гладкие, нажравшиеся. А ведь мы полагали, что искоренили эту скверну. И люди равны… Не хмыкай ты. Конечно, полного равенства не достичь, и у начальства задница всегда в тепле и на мягком. Но сейчас же пропасть разверзлась. Невероятно, несправедливо, подло! Каково старикам?

— Юлия, не травите себя. Утешайтесь собственными сказками.

— Наша сказка почти исполнилась. Да, отдавали на благо общества. И сейчас, глядя на прошлую жизнь — трудная, напряженная, но веселая и со смыслом. Просто так было надо. Высокая цель. Смешно?

— Нет, что вы!

— Я-то ничего, а ты чего? У тебя есть цель? Твой отец цель имел, мой отец тоже. Не зря прожили. А ты, Макс?

— Не нападайте. Я не подвижник. Я просто жить хочу. Нормально.

— Не получится. Не получится жить просто и бездумно, как трава — склоняться на сторону, куда ветер дует. Ты у Таисьи спроси — она лучше в этом печальном деле понимает. Даже волосы завивать стала — только надо не волосы, а корни — с мозгов начиная.

— Опять вы за свое. Не хочу даже спорить.

— Отец планировал на тебя оставить свое детище — институт. Я понимаю, что КорИС уже не тот — нет прежнего значения, как в Союзе. Все заняты зарабатыванием денег. Я неправильно выразилась — зарабатыванием. Ни хрена вы не работаете! Науку забросили. И в институте, и на комбинате рулят счетоводы. У вас за год уже не наберется столько НИРов… Москва не финансирует. Хорошо еще, Пров, памятуя о прошлых делах, взял КорИС на довольствие, а то вообще, в торговый центр превратились бы. Старики досиживают, а из молодых — ваше поколение… Не думал Марат, что так вот обернется. В последний раз КорИС привлекали к крупным проектам на комбинате еще при Союзе — тогда модернизировали машину непрерывного литья заготовок, запускали новое термическое оборудование в листопрокатном цехе. Вот это была серьезная работа! Марат и его команда заслужили Государственную премию. А нынешняя молодежь что? Чем эдаким вы заняты в институте? Гранты проедаете, из заграничных командировок не вылезаете. Все по конгрессам да по симпозиумам! с бойким языком и с бейджиками! Неважно, какой бейджик нацепите — только узнают, откуда вы, и сразу вспоминают Марата — вот он был ученым! умницей! Его репутация — это репутация советского специалиста, еще огромная практическая школа… Ты хотел спросить меня, и я спрошу, внучек. Что теперь, спрашиваю? Кому Маратово наследство передать? Если не ошибаюсь, ты дал деру из института. Решил, что политика прибыльней?

— Наконец-то! я этого ждал и дождался. Юлия, а почему вы обвиняете меня в меркантильности? По-вашему, сейчас людьми движут лишь деньги? Идеалов у меня быть не может? Только у вашего поколения — у коммунистов.

— Какие идеалы?

— Допустим, я считаю, что в этой сфере принесу больше пользы — людям, Кортубину, стране. Да, считаю! Вы не усмехайтесь.

— Так-таки стране? или сфере? Вправду, Макс? Ах, ясно же, смотрел сегодня представление по телевизору. Вдохновился на великие дела? Мечты в жар вогнали? Всполохнулся и ко мне побежал?

— Юлия, прошу!

— Успокойся. Чайку попей. Я не стану говорить, что все это — бред. Потому что бред!! Из Кортубинской дыры никто наверх не вылезал — ни в ЦК, ни в Политбюро, ни в балет Большого театра. Наше дело — пахать. По-черному. Делать чернину. Даже Пров до министерства не дорос, а вполне достоин был. Но в СССР хоть какие-то лазейки имелись — не в одном, так в другом месте попробовать, страна-то огромная. Что же теперь от страны осталось… А по телевизору все пучком — мы по-прежнему самые большие в мире (не по-прежнему только). Пробросались громадными кусками — это они, которые в телевизоре, державу собирали?! жизни на это дело клали (даже и чужие — тем ноша на душе тяжельше). Новый президент — или генсек, или король — кто он, вообще? его заслуги? и никакой короны и собольей шубы на нем нет — голый он!.. А ты мечтай, мечтай!

— Про соболью шубу сегодня только слышу! Наваждение!

— Не отрицай! Много ума не надо, чтобы твои мысли угадать — они ведь тебя будоражат, Макс. У всех после кремлевской сказки мысли на одну сторону сворачивают. Потешили народ!

— Юлия, это… это… Суть не в шубе. Вам она все глаза застила. И потом, я работаю! Почему я должен пахать?

— Не должен. Правильно. Никто не должен — свобода ведь!.. Политические игры — легче, сподручней, соблазнительней. Насмотрелись по телевизору и подумали — почему нам нельзя? Потому и нельзя! Москва и наш Кортубин — это, может, одна страна, но вселенные разные. Попалась мне тут книжонка — надо же было чем-то себя развлечь, а фантастика в моде сейчас. Никогда не думала, что эдакую муру читать стану… Про тьму и про город на Урале… Про тьму, в общем-то, понятно, и согласна я полностью — тьма в башках у нас кромешная. А вот насчет прочего — наворотил автор… Так в книжке из вселенной поток какого-то вещества, через этот поток сообщаются. У нас похоже — из провинции в столицу изливаются целые материальные потоки, высасывают страну. Обратно — пшик… Хотя нет — зрелища устраивают, а хлеба…

— Книги читать хорошо. СССР был самой читающей страной в мире. Был да сплыл… Только бы вы, Юлия, выбирали что-нибудь советское, кондовое. Молодая Гвардия. Как закалялась сталь, Время, вперед! Или на худой конец — Малая земля, Целина. Фантастика — другой коленкор…

— Он еще смеется над бабкой! Найдутся те, кто над вами обхохочутся. Уже! Обули всех! Дожили до позора! Правнук Иннокентия Елгокова вместо того, чтобы продолжать семейную традицию, решил клоуном заделаться. Был инженером — стал политиком. Политиканом, тьфу! Вы же ничего не решаете. Все ваши партии — Правый, Левый Блоки и остальные — лишь декорации. Бесстыдство и цинизм — агитируете, кривляетесь, боретесь друг с дружкой, кричите… Объегорили народ!

— Нам еще только предстоит. Осенью муниципальные выборы… Юлия, никого мы не обманывали! У нас прозрачные намерения!

— Прозрачные намерения у вас были, когда с Генрихом полезли на участок к соседу Щапову — за цветами для девочки Таи. Все, что дальше — уже менее прозрачно. Менее честно, менее справедливо.

— Это мораль? Предлагаете быть среди тех, кто безмолвствует? Вон на комбинате — их гонят, как скотину, а они молчат. Ваш внук Генрих, между прочим, рулит. В компании с Варварой. Ему вы тоже мозги вправляете? Про дедушку Прова с его знаменитой лопатой сказки рассказываете? Есть эффект?.. А я не хочу как быдло! Да, Кортубин давно не стремится на всех парах к светлому будущему. Где те темпы производства, строительства? Ау!! Столько лопат и землекопов не требуется. Деградируем постепенно. Смешно, кому нужен КорИС — вообще, наука — если комбинат скуклится? Все к тому идет. Уже точно известно, что на днях объявят о больших сокращениях на комбинате. Кризис на дворе… Тьма в башках!

— Молодец, правильно рассчитал. Сменишь деятельность — эту, как ее, сферу. Заманчивое слово — политика! Глядишь, и преуспеешь в своем неправом Блоке… Только ты и так не бедный. У Марата несколько патентов, у КорИСа тоже. И еще раньше, когда эта петрушка с предпринимательством началась, институтское руководство не сидело сиднем. Были старые учебные корпуса и общаги в центре города — давно заброшенные, верно. Ну, так те клоповники снесли — на их месте торговики да бизнес-центры поднялись. Кто сделки заключал и сколько с них поимел?

— Браво, Юлия! Чувствуется в вас твердая большевистская косточка. Славное поколение! Гм, чего тогда удивляться… Ладно, это я… Сказать — кто продал? Ваш любимец — настоящий советский ученый Марат Елгоков. Он же директорствовал в институте — валим на него… Упомянутое имущество ценности не представляло. Облупленные шлакоблочные коробки тридцатых годов — стены разрушаться начали, внутренние перегородки — ткни пальцем, и насквозь пройдешь. Трубы сгнили. В подвалах — клоака. Никому не нужно — и государству в первую очередь. Никто содержать не хотел. Где институту деньги брать на такое безнадежное хозяйство? Опять же у комбината просить? У Прова Провича тогда о своем голова болела. Вот и продали! И не так, чтобы задорого. Нынешние хоромы из стекла и бетона цену нарастили. А не построили бы ничего — пустыри были бы.

— В точку, Макс! Нам же советское наследство не жалко! в топку!

— Я вам говорю, как на самом деле. А вы — как должно быть. Разницу чувствуете? Все вы понимаете! Будто в советское время не было вещей, что гораздо хуже? Я и хочу спросить…

— Оправданий найдете кучу! объективных причин… Умный больно! Выучила вас советская власть! Не для того учила! И все равно — ЧТО ТЕПЕРЬ? Если не вы, то кто пахать будет? Как всем выживать? В городе под двести тысяч народу — вернее, было столько. Комбинат в частные руки уплыл, теперь оптимизация, к едр…

— Довольно!!.. Я устал, Юлия. И мне вас не переубедить. Давайте не ссориться.

— А я и не сорюсь — с чего ты взял? По-простому разговариваю. Тебя же будто корежит… Остынь, Макс. Может, все-таки пирожки с картошечкой?…

*******

Воцарилась ночь — насыщенного темно-синего бархата с серебристым отливом в глубоких складках. Ночь принесла прохладу — свежую, щекотную, напоенную влажными брызгами — удивительно, где же журчали эти чистые сладкие струи? Комбинат и его придаток — город Кортубин — построены на реке Маре, чьи мутные воды от такого соседства стали ржавого цвета, вбирая в себя массы пыли, газов и вредных паров. Нет, это точно не Мара принесла свое живительное дыхание. Тем более резкий комбинатовский запах не ощущался совсем — вот не было его! Чудеса. И в ночи сам комбинат, словно всемогущий сказочный монстр, исчез совершенно — сгинул в дивьем зеркале. В окнах, обращенных в сторону корпусов, не было видно огней или какого движения — только прохладная синяя ночь.

Максим сначала принюхался, затем, не доверяя ощущениям, с шумом втянул в себя щедрую порцию удивительного сладкого воздуха. Что происходит? Если следовать логике?

Кортубин со своим хваленым комбинатом входил в число самых загрязненных российских городов. Не отставали металлургические и добывающие предприятия соседней — Оренбургской — области. За КМК — на берегу притока реки Мары — накоплены километровые площади отвалов твердых и рыхлых пород. Очистные сооружения — долгожители советских времен. Но мы же боремся с этим безобразием! Максим не сдержал ядовитой усмешки. Согласно очередной концепции развития предусматривались ориентиры: сокращения числа городов с высоким загрязнением и сокращение жителей в неблагоприятных экологических условиях — всего и всех в разы! То есть, все идет по плану. В 2008 году наверняка показатели будут выполнены и перевыполнены. Глобальный кризис ведь. Чего уж там…

— Ну и чего?

— А? Что?

— Пирожков ты не хочешь. Растолстеть боишься. Ну, и ладно. Полежат в холодильнике. Целее будут. Давай, Макс! Приступай!

— М-м-м?..

— Ты зачем приехал? Хватит вилять. Давай! сразу вдарь бабке. Не боись, я крепкая — сдюжу. Есть еще порох в пороховницах.

— Если вы настаиваете…

— Давай!

— Как давать-то? Фу-ух, дышится легко… Юлия, чтобы я сейчас не сказал, чтобы не спросил… в нашей семье ничего не изменится. И я не хочу, чтобы менялось… Меня все устраивает. Мой отец — умный, добрый человек. Его уважают. А я так люблю отца… Но он умер, иначе я не спросил бы его… И маму я тоже люблю. И вас, Юлия. Честно, честно! Вы — наш аксакал — или аксакалка? как будет женского рода? Неважно… Но это не отменяет того, что…

— Ты зарапортовался, Макс.

— Наверное, да… Юлия, наверное, все — бред, наваждение. И даже самый воздух… Извините, я заморочил себя и вас. Какая странная ночь наступила. Вы тоже чувствуете? Когда вокруг так тихо, спокойно — словно убаюкивают, обманывают, уводят… Боже, как хорошо стало. Кожу приятно холодит… Извините, все пустяки. Зря я вас потревожил. Я пойду, Юлия.

— Стой!

— Я поеду. Тая волнуется, я ведь не предупредил ее, что задержусь. И еще мне надо поговорить с Владой — в воспитательных целях — если она дома, а не шляется с очередным кавалером. Например, на дискотеке в Стальконе. Последний раз детки залезали на крышу…

— Стоять, Макс! Ты никуда не пойдешь. Пока не скажешь, что тебя угнетает. Тебе плохо — я же вижу. И не заговаривай мне зубы. Эдак можешь с матерью. А я пока в уме — способна понять. Говори!

— Максим внезапно лишился ощущения прохлады — его кожа полыхнула разом.

— Сегодня… Меня сегодня огорошили. Вдарили прямо в лоб. Жил себе спокойно, не думал, не гадал. И вдруг небо рухнуло… Оглушенный я.

— Ты что, до приезда успел выпить?

— Сегодня был странный день. Очень странный. Ко мне пришел странный человек. Вздорный старикашка из комбинатовского музея. Отчество у него — Гераклидович. Вы встречали более странное имя, чем Гераклид? Хотя встречали, конечно — я даже знаю, какое… Порываев поведал мне странную историю. Я не поверил. Но он поклялся, что это чистая правда. Юлия, извините, я люблю вас и уважаю…

— Тьфу! заканчивай со словесами. Ты не в своем Правом Блоке — там можете молотить языками. Говори дальше.

— Я вынужден задать вопрос. После того, что мне стало известно… Старикашка нагло заявил, что дело касается моей семьи. Я пытался выставить его за дверь, но он… он… не ушел. Вот так!

— Ах, так… И что же ты услыхал? Говоришь, Порываев? Нет, не припоминаю…

— Потому что все это — бред. Но он знает вас, Юлия. Отзывается с пиететом.

— И только? Какой-то Порываев пришел к тебе, чтобы сказать превосходно о твоей бабке. Ты-то с чего заметался? Впрямь странно, Макс. Договаривай.

— Не только. Не только про вас, Юлия. Вас, действительно, знают все на комбинате. Я ничуть не удивился бы… Однако речь не про вас. Про мою бабушку — про родную. Ну, и про ее мужа. Вы понимаете, о чем я?

— И-и-ых… та-а…

— Юлия! Вы задыхаетесь?.. Юлия, не волнуйтесь! Я не поверил! Я… я… мне не следовало… Боже, я дурак! Я не поверил, не поверил — клянусь!!

— Не части. Со мной нормально.

— Такое просто не может быть. Невероятно для нашей семьи. Начиная с прадедушки Иннокентия Павловича. Елгоковы здесь в Кортубине с самого начала — на виду у людей. Но возникает странный старикашка — да в уме ли он, чтобы разбрасываться дикими обвинениями?! Чтобы ваша сестра, Юлия…. Я не поверил!

— ЧЕМУ? Макс, ну, скажи! Не мямли без конца — не поверил, не поверил… Как же! поверил сразу…

— Порываев сообщил, что муж моей бабушки Марьяны — какой-то фантастичный Решов, а уж имечко у него еще хлеще, чем Гераклид — Гранит. Сказочный бред! Юлия, умоляю! подтвердите — вернее, опровергните, а лучше скажите, что это бред, страшная сказка, что мне приснилась…

— Поверил… Ведь ты поверил!

— А что мне оставалось? Подумать только, еще вчера все было нормально — моя жизнь, планы, семья — жена, дети и вы, Юлия… А мои принципы? Обычная жизнь, без сюрпризов — пусть она меня не полностью устраивала, но не до такой же степени… Предательский удар со спины, когда не ожидаешь! Разве я заслужил подобное?

— Ах, бедный Максик! Частишь и частишь.

— Не смешно! Чудовищно! К чему я стремился, прилагал усилия… Вся моя жизнь! Все рухнуло…

— А что же такое? Что тебе сказал ужасный Порываев? Я услышала одни твои стоны, сопли…

— Желаете услышать? Точно желаете? Только для вас это не окажется новостью, как для меня. Вы-то, без сомнения, осведомлены! Признавайтесь, Юлия! Как вы могли так обойтись со мной?! За что? Я же ваш внук. Не родной, правда…

— Пу-пумс! Уже и не родной? Чужой, что ли?

— Да потому, что мать моего отца — ваша сестра. И отец вам не сын, а племянник. Я, конечно, понимаю, что вы вырастили папу как своего ребенка… Но у него тоже была мать. И отец — этот… этот…

— Решов?

— Да!! Представьте мое потрясение! Гранит Решов — майор или капитан НКВД, начальник исправительно-трудового лагеря, где содержались заключенные, работавшие на строительстве комбината. Человек из той преступной системы — не рядовой сотрудник ГУЛАГа. И этот Решов — мой дед! За что, Юлия?!

— За что, спрашиваешь? Тебе за что, Макс?… А что тебе-то?

— Вы насмехаетесь?!

— Нет. Стоп. А то ты так вопишь, что разрываешься даже. У тебя вон один глаз красным сделался — сосудик порвался. Возьми себя в руки — вдохни и выдохни. Водички попей.

— Какая водичка?

— Не хочешь воды? У меня есть шведская водка. С перцем. В бутылке еще достаточно. Налить?

— Бр-р! В глотку не пойдет!

— Пойдет. Очень пойдет. Водка хорошая, чистая. Достань стопки из шкафа. Сейчас плесну. Накатим.

— Вы… вы… сумасшедшая, Юлия? Не время…

— Пей. Одним махом. Не закусывай.

— Х-хэх!..

— Пошла? Погоди малость… Еще?

— Да вы что?!

— Значит, еще по стопочке. Вот так. Распусти себя, Макс — не бойся, получится. Посиди тихонько… Полегчало, мальчик?

— Полегчает тут… Словно огонь внутри пролился… Пожевать бы чего — хоть пирожков с картошечкой. Да, да, спасибо, мне лучше.

— Теперь побеседуем — тихо, без криков. Но бутылку ты далеко не отставляй. Не угадаешь ведь — чем беседа обернется. Я пирожки мигом разогрею.

— Эх, Юлия… Это крах. Я приведен в положение цуцванга. Что означает? пришло на ум немецкое словечко. Ни по-каковски это не выразить… Кобздец, конец! Я в полном… — ну, ясно в чем… В цуцванге! И-эх!

— Закусывай, Макс. Выбирай с румяным бочком.

— Славные пирожочки. Сами пекли?.. Ну, да, сами! у вас же вечно подгорает. Не обижайтесь, Юлия.

— Я не обижаюсь. Соседка великолепно готовит — и печет, и жарит, и парит.

— Та, которая окна моет?

— Другая моет. У этой муж Щапов постоянно разъезжает. На юг, в государственный заповедник. Надзирает за флорой и фауной в степи. Только там первозданная ковыльная степь уцелела, у нас же все нарушено, загажено… Теперь в особенности на хрен никому не нужно…

— Да, да, на хрен. Все на хе…!

— Угомонись. Щапов на юг подался — к казахской границе, а жена ему в дорогу наготовила, остатки по соседям разнесла. Потому тебе повезло полакомиться.

–Обалденно! Уж было бы, чем утешиться. Поживем, пожуем… А как жить-то теперь? Что делать?.. Заедаю горе свое. Ведь у меня горе. Я ведь это… мечтал жизнь переменить — чтобы, значит, выбраться из здешнего дерьма. Из чернины, то есть. У нас везде сплошная чернота — пашешь и пашешь. Прадед жизнь убил на комбинат — кто ценит? Осталось грязное производство, степь изгадили, вода в Маре ржавая… Несправедливость — сердцевина нынешних порядков. Рабочие на производстве должны надрываться на хозяина. Хозяина из меня не получилось. Да, деньги кое-какие есть — нельзя сравнивать с нищими работягами. Но отец мало выручил за продажу институтских корпусов. Что выручил — вложил в акции КМК, а ситуация там аховая. Да кому я рассказываю… Юлия, ваш драгоценный Генрих вместе с комбинатом — банкрот-с. Или комбинат вместе с Генрихом. От перемены слагаемых сумма не изменяется… У меня немного акций — всего чуть. Я не олигарх и им уже никогда не стану. Я упустил момент, сглупил. А Генрих знатно хапнул!

— Как ты брата любишь, Макс.

— Люблю! и завидую. Да, завидно мне! Я же ничем не хуже, не глупей. Правильно, Юлия?

— О-о-ох… Не сомневайся.

— Тогда как мне вылезти? сравняться с братом олигархом? Я подумал, что надо власти добиться. Огромной власти. Надо наверх карабкаться — к тому, кто внизу, отношение… Одним словом, быдло, ТЫЛКИ!

–Макс, Ма-акс…

— Если бы вы меня не напоили, то не услышали бы. Я же хитрый, я это скрываю. Но тоже хочу добиться.

— Пьяный ты. И дурным становишься. Себя не переделаешь. Не твое ремесло — политика. Ты из интеллигентной советской семьи. На тебе клейма ставить негде — с серпом и молотом. Не поспешил ли? В институте тепло, светло и мухи не кусают, а теперь и никакой ответственности.

— А политика — чье ремесло или даже призвание? Этих, которые по телевизору? Они что? самые умные, талантливые, достойные? Или что, в ваше время советские начальники были с ангельскими крылышками? Порхали промеж бараков с колючей проволокой и тоже о народе радели? Нынешние хоть не порхают — собольи шубы тяжелые, карманы у шуб бездонные. Целый комбинат уместится и еще много заводов. Сожрали страну! И я тоже… кушать хочу.

— Макс, ты же не троглодит какой!

— Но и не коммунист. Вы от своих акций отказались, Юлия. Не смогли поступиться принципами. Хотя кто — если не такие, как вы — имеет полное право? Зря побрезговали. Было бы, что внукам передать.

— Мы не для того жили. Не ради шкурного интереса. А тебя мне жалко, Макс. Ох, как горько тебе придется, когда поймешь. Ты же весь в отца, а Марат из последнего поколения коммунистов — из тех, кто не стрелял, и кого уже не стреляли.

— Интеллигентная семья, говорите? Знаю, знаю. Славный прадед Иннокентий Павлович — дворянин, инженер металлург, беспартийный, но сочувствующий. Папа Марат Григорьевич — профессор, лауреат… А между ними совсем не интеллигентное звено — дедушка Решов. Тот за всех с лихвой отстрелялся… Странные ассоциации у меня. Сталин — понятно, почему Сталин. Не человек, а сталь — рельсовая, кортубинская. И Гранит — понятно… Очень удружил мне майор НКВД (или капитан?). Главное, как вовремя сгодился. Я на осенних выборах от Правого Блока выдвигаюсь. Очевидно же, что не с того фланга выхожу. Мы же в Блоке сплошь либералы, та-акие охрине… демократы! Мы против сталинизма. И грати… э-э… грани…зма! черт, кретинизма! Мы обли… обличительствуем… обличаем незаконные репрессии. Чекисты — слуги дьявола!… Интересно, а внуки слуг дьявола тоже дьяволу служат? просто по инерции… Маскируемся мы!

— Макс, тебя понесло.

— Кстати, Порываев был со мной порядочен. Предупредил, что обратился к нашему партийному лидеру Леньке Чигирову и посвятил его в мои личные обстоятельства. Скоро все узнают. Похоже, для Правого Блока я превращаюсь в балласт — в неподъемную позорную гирю. Внук сталинского палача! Да, да, Порываев любезно продемонстрировал мне документы. Дедушка Решов усердно стрелял врагов народа и актировал это для отчетности. Порываев принес папочку — и каждая бумажка меня топит. Как то (извините, корявая фраза — цитирую по памяти):

Составили акт в том, что согласно приказу начальника лагеря в отношении заключенных, поименованных в приказании, приговор приведен в исполнение.

— Это он тебе читал? Ужасно.

— И читал, и показывал из своих рук. Да что, я вырывал бы? и проглотил? дабы уничтожить улики… Фотокопии расстрельных актов. Блеск! Правда, дедушкиной подписи нигде нет, но это же его подчиненные усердствовали. Скольких постреляли и закопали — или просто умучили. Позже могилы находили даже на территории комбината — рвы и косточки в них.

– — Ужас!

— Возмущаетесь, Юлия? Они ведь ради светлого будущего — не ради акций. Что здесь было до них и до вас? Нетронутая степь и деревенька Батя. Что после?

— Чудовищным усильем

— Сказку сделали мы былью.

— Жилы вытянули, комбинат и город построили, и люди стали жить — неплохо по вашим словам… На костях все построено! Коммунизм потому не наступил, что косточки помешали. Хотя мне при выясненных обстоятельствах лучше заткнуться… Внук такого деда!!

— Нет, Макс. Ты правильно сделал, что приехал. Я ждала, всю жизнь ждала. Знала, что обязательно настанет этот момент. Но Марат так и не задал своего вопроса. Что ж, его право — умер, не спросив…

— Отец никогда не вспоминал… маму?

— Кого ему было вспоминать? Только родился, а Марьяна умерла…

— А вы не пытались ему рассказать? Юлия, почему?

— Нелегко ответить.

— Вы же всегда стояли за правду — всю, какая есть. Вы этой правдой бьете наотмашь. Словно у вас есть на нее право. Где такие права раздают?

— Стоять — это одно. У нас, у русских, хорошо получается. Стоим на своем — и что в лоб, что по лбу. А правду нам вынь да подай!.. Как тебя сегодня старикашка вдарил? по лбу? Вот ты сразу подхватился и ко мне полетел — тоже за правдой? Оно тебе очень надо, да?

— Вы пугаете меня? Остановить хотите? Юлия, на вас не похоже.

— Я старая, но не столь наивная. Слава Богу, жизнь прожила. Пусть в Бога не верю и ни о чем не жалею, не раскаиваюсь. Комбинатовские бумажки — акции эти — навроде платы не приму. Неравноценная замена. Однако лежит у меня на совести груз.

— У вас? Вы признаете?

— Может, я виновата, но не в том, в чем ты меня упрекаешь. Хотя нет, ты не упрекаешь, ты жаждешь получить подтверждение, что все открывшееся — неправда. Что наврал тебе Порываев. Из стариковской вредности, злокозненности, вздора — неважно, из-за чего. Еще скажи, что главная жертва — твоя политическая карьера. Охренеть, каких людей теряем!

— Я хочу правду. Какая есть. Вы так всегда говорите.

— Непросто. Ой, непросто. Но ты сам решил. Тогда слушай… Легче легкого назначить виноватого, а вот попробовать понять… Понять всех участников той истории. Не только одно мое мнение верно, хотя я долго так считала… Есть человек, который тоже имеет право голоса — не чужой тебе и Марату человек… Собирайся в дорогу, Макс. Но сначала…

Звучал хрипловатый Юлин голос. Привычное окружение изменилось — Максим был прав, прав!, что Юлина кухня способна превращаться — не на то еще способна. Ярко освещенная, понятная реальность вдруг померкла, словно на нее оказалась наброшенной причудливая ткань прошлых событий, сплетавшаяся по мере рассказа, начиная с первого узелка. Этим узелком было женское имя — Марьяна — пока лишь одно имя, бесплотное и безвестное — просто звук в темном коридоре памяти, а за звуком сразу порыв, движение, вспышка света — и снова темнота, горечь. Максим прилежно слушал, раскрыв рот — совсем не то, что он ожидал (а уж про то, что хотел, давно забыл). Его взгляд скользил невидяще и отстраненно, пока не достиг дверного проема — доступа в тесный коридор и далее в прежнюю темную комнату — некоего портала в другое измерение (наверное, времени — в далекое прошлое). Когда глаза привыкли к темноте, Максим смог разглядеть комнатные предметы — и прежде всего старинный шкаф с зеркалом и антресолями. Дверца шкафа скрипнула — Максим почти подскочил на своем стуле — и таинственное зеркало ожило. В его глубине вырисовывались странные фигуры — они задвигались, принимая то расслабленные, то напряженные позы — наклонялись и тянулись то в одну, то в другую стороны, обретали то женские, то мужские силуэты. Вот только нельзя было разобрать их лиц, угадать выражения глаз, постичь искренние мысли. Все как в реальности — только в особом дивьем зеркале…

Сказка продолжалась всю ночь, а когда восточный краешек неба слегка покраснел, и утренний ветер принес резкий запах с комбината, а с ним и облегчение (наконец-то! хоть что-то привычное и разумное), Максим Елгоков уже сидел за рулем своего Форда Фокуса и катил по дороге в южном направлении от Кортубина. За своей новой заботой — подлинно головной болью — Максим позабыл все на свете. Домой он не заехал, жену Таисью не предупредил (попросил об этом Юлию), не захватил с собой никаких вещей (наверное, предполагал, что поездка окажется недолгой — туда и сразу обратно). Единственный предмет, врученный Юлией, лежал в бардачке салона — листочек из обыкновенной тетрадки в клеточку, на котором выведено острым Юлиным почерком имя и фамилия человека: Лидия Чиросвий.

Читатель! и мы устремимся вслед за ним в свежих потоках Зефира (еще одна странность — этот морской уроженец посреди ковыльных степей). За спиной вырастут прозрачные крылья — наподобие гигантских стрекозиных — и поднимут нас ввысь, откуда великолепно видать синий автомобиль, что преодолевает извивы серой дорожной ленты между зеленых полей.

Интересно, что рассказала старая Юлия? Зачаровала, но не разубедила выяснить всю правду до конца. Гораздо же любопытней — что такое вся правда? И кому она, вообще, нужна?