Одна Книга

Один Человек

Добавляйте Своё в Книгу и меняйтесь со Своими. Убирайте лишнее из Книги и меняйтесь. Что такое: «Всё туда?» Пишите. Пишите Свою Книгу. Меняйтесь! Сейте! Книга содержит нецензурную брань.

Сцену номер 1. В которой Мы погрузимся в чайную церемонию с элементами садомазохизма

Дрррррррррррррррррррррррррррр

Звонок

8,05

Ё-мое!

Проснулся.

Утро.

Глаза закрыты, но звуки уже проникают в Твое сознание и мысли раскручивают свой маховик.

И с легким хрустом верхнего, шейного, отдела хрупкого позвоночника, повернув свою голову на восток, ты можешь видеть слегка оранжевый диск звезды по имени солнце. Сразу вспоминается Цой. Прекрасно! И ты можешь слышать сварливую птичью дребедень. Птицы, мать их! Гранатку им в скворечник. Перья в стороны, щепки. Отлично! Открылся второй глаз. Ура! Нога. Еще одна.

Ты можешь пройти в храм для утренних церемоний — кухню, не забыв при этом посетить комнату для раздумий. Утреннее раздумье обычное недолгое, хотя это, в основном, зависит от вчерашнего. С неким безразличием ты наблюдаешь, как из тебя исходит накопившиеся за ночь остаточные продукты жизнедеятельности. И вот, еще немного сонный, только что вырвавшийся из сладкого плена Морфея, с его мириадами снов, которые он тебе посылает, и в которых ты играешь второстепенные, а чаще главные роли, ты продолжаешь свое первое в этот день путешествие. О, одинокий утренний пилигрим. Человек зари. Зри!

Ты идешь. Левая. Правая. Левой, левой, раз-два-три! Левой, левой, раз-два-три! Раз! Раз! Раз-два-три. Левой! Левой! Запе-вай!

Над родной страною, голубое небо

И бедою не грозят нам облака,

На посту стоят надежно и умело

Наши противовоздушные войска!

Строевая песня

Приятный отзвук со страницы 11 А ВВС и ПВО. Там нам выдавали по нормам довольствия папиросы. Получали просто: насыпали в шапку. У меня был 60-тый размер. Многие просили для получения именно мой головной убор. Шапка потом долго источала пряный, слегка сладковатый аромат табака. Что и говорить, приятный размер. А в некоторых частях выдавали тоже папиросы, только не резаные, т.е. не шапками, а на метраж и ты там уже сам, сколько нужно нарезаешь. Получил, скажем, пять метров на месяц. Неудобно. Армия. Строевым! «Мастерство не пропьешь» — как говорил товарищ Быков. Замечательно!

И вот. Ты уже жадно втягиваешь через плохо дышащую правую ноздрю, пораженную в далеком детстве морозным сибирским воздухом и, как следствие, — аденоидами, воздух, и утренняя свежесть наполняет твой, еще немного вялый как старый коричневый огурец организм, чистым, еще не уставшим, от отдохнувших за ночь машин, воздухом. Аденоиды. Слово-то, какое, с приставкой «ад». А я то и не знал, что есть такое явление в организме. Спать приходилось с открытым ртом, от этого, на первом этапе, слюна мирно сочилась на подушку, а на втором, просыпаешься от того, что язык прилипал к верхнему небу, т.к. во рту из-за циркуляции воздушных масс становилось сухо. Да что там сухо, сухо — это сухо сказано. Безжизненная пустыня Такламакан. Выносливые верблюды не протянули бы и суток в таких условиях. Мать привела меня за руку в белый кабинет. Мужчина, крепкий, в большом белом колпаке и с толстыми волосатыми пальцами, живо распорядился после беглого осмотра носовой полости посредством круглого зеркала с дыркой в центре, ловко закрепленное на лбу эскулапа: «Маша! Закапай раствор!», — прогремел ЛОР. Маша, медсестра, отвела меня в маленькую и тоже светлую комнату и, усадив на круглый металлический табурет, жестким, расчетливым движением что-то ловко капнула в ноздри. Захотелось чихнуть. «Сиди смирно», — сказала она и вышла. В носу щекотало. Взору моему, тем временем, предстали шкафы с прозрачными дверцами и всевозможным хоз. инвентарем: пинцеты, ланцеты, гигантские шприцы и прочая нержавеющая, леденящая детскую психику медицинская утварь. Фантазия тут же унесла меня и в голове развернулись сцены применения этих приспособлений: в меня впивались щипцы, скальпель безжалостно резал мою детскую плоть, шприцы вонзались своими стальными жалами под ногти, пилы пилили мои коленные и локтевые суставы, и все это без анестезии. По телу пробежал холодок. В глазах потемнело. От фантазий меня оторвал большой белый колпак: «Так, — сказал он, пристально осматривая мои ноздри, — согни большой палец». Я последовал. «Ага, четверочка», — сказал он, повернувшись к Маше, которая уже катила маленький металлический столик на колесиках, покрытый белой тканью. Оба в масках. Только глаза. Толстопальцый, откинув занавес со столика, суетливо загремел металлом. Колпак повернулся ко мне. В руке у него блеснула холодная, безкомпромиссная сталь: восьмиугольник из тонкой, крепкой проволоки на длинной ручке. «Открой рот», — скомандовал колпак. «Не надо», — тихо попросил я, неуверенно последовав указанию. Стремительно он проник в носоглотку сим инструментом и, прижав его где-внутри, сильно дернул на себя. Я вздрогнул. Он извлек инструмент. На нем бессильно свисала часть моего тела. Мясо. Так вот они какие! Аденоиды. Колпак небрежно бросил инструмент в маленькое корытце и быстро вышел, снимая на ходу повязку. Маша, дав мне в руке другое корытце, сухо сказала, глядя черным блеском врачьих глаз из-за марли: «Плюй!». Я последовал. Кровь. Не, ну ладно, кровь, тут-то хоть болевые ощущения минимизировали препаратами. Было, как говориться, с чем сравнивать. А то ведь вот, проходили в первом классе осмотр стоматолога. Так, там, две крупные женщины, посверлив мои молочные зубки, пошушукавшись, подошли ко мне и одна и говорит: «Открой-ка ротик пошире». Я открыл. «Ну, вроде все у тебя теперь хорошо, всё полечили». «Вот и хорошо», — думаю. А то не так-то уж это и приятно, когда у тебя во рту орудуют хоть и маленькой, но дрелью. «Молодец», — продолжали женщины, блуждая глазами во рту. «А ну-ка, еще пошире», — успокаивающе настаивали они. Пожалуйста, милые женщины, сколь угодно широко. Вдруг, одна из, ловким движением, проникла в область коренных зубов. Щипцы мелькнули у нее в одной руке, другой она зафиксировала мою нижнюю челюсть, перекрыв возможность закрыть ее. Её коллега, подлетев сзади кресла, на котором проводилсь экзекуция, блокировала мою голову и руки. Навалившись своими рыхлыми, терпкопахнущими женскими организмами, стоматологи блокировали и обездвижили меня. Я почувствовал, как моего коренного зуба коснулись щипцы, крепко обхватили его. Ужас объял меня. Что было силы, женщина совершила расшатывающее движение. Влево. Вправо. Иглой меня прошила боль. Хотел закричать. Собравшись в комок и показав гримасу удовольствия, она дернула щипцы на себя. В голову ударил молот, загудело. Женщины ослабили свои объятия. Я обмяк. Режущая боль пульсировала. Сердце бешено колотилось. Руки дрожали. Никакого намека на обезболивание и не было. А зачем? Ведь можно съэкономить, и сделав раствор, введя его в себя, за чашечкой чая, после тяжелой смены, приятно вспоминать крики первоклашек. С улыбкой, садистка выбросила часть меня в грязное ведро. Вот так вот уже с детства приходилось через кровь избавляться от ненужного. Палачи. «Положи ватку на зубик», — сказала сотрапша. Тебе бы, сука, эту ватку в жопу, и поглубже, поглубже. Скотина. Дыши глубже. Легкие начинают работать исправно, перерабатывая поступающий в них кислород в углекислый газ. Поэтому, наверное, ты — не растение.

Добравшись, и оперевшись руками об уже изрядно послужившую, старую потрескавшуюся раковину цвета несбывшейся детской мечты смотришь на свое отражение в зеркале. Мда, уж…

Проводишь рукой по овалу. Оттягиваешь веко. Показываешь язык. Необходима реанимация это красивого, некогда одухотворенного молодого, полного надежд молодого лица. Поворачиваешь кран, и на твои руки льется свежесть. Она касается твоих рук, а руки твоего лица. Холодная, зараза. Это бодрит. Она готовит тебя к наступающему дню как пионера к подвигу. Возможно, вот так же, Марат Казей, проснувшись морозным январским утром 1942 года, умылся, выпил стакан горячего чаю без сахара, взял запасенные с вечера три противотанковых гранаты, по трое обвязанные старой бечевкой. Надел висевшую, в углу вырытой промозглой осенью в скользкой суглинистой земле Брянского леса саперной лопаткой землянки, старую потрепанную дедовскую (Царство Ему небесное!) заплатанную фуфайку с выбивающейся местами ватой. И совершил подвиг, вошедший в анналы средней общеобразовательной школы СССР: подорвавшись вместе с утренними гранатами на ненавистных ему вражеских танках «Тигр». И вошел-таки в историю: красивый, молодой, дерзкий. Герой! Вот сколько воли и смелости может быть в одном хрупком пионерском организме. Ну, конечно, ж не 42 год. Да, и не землянка (Восславим Господа бога нашего!). Ванна — теплая. Зеркало — чистое. Лицо — три раза через левое плечо. По дереву, по дереву. Совсем другое дело. Красив сукин сын! Хорош! Обычный приступ утреннего мужского эгоизма. Лишь бы не было войны.

Спасибо тебе: стальной красавец смеситель! Из него проистекает то, чем ты сможешь утолить свою посленочную жажду, и тебе поможет в этом маленькая деревянная подруга из волшебной коробочки.

О, эта волшебная коробочка кудесников из Балабаново! Посредством которой человек становится немного счастливее. А сосуд уже полон. И что остается тебе? Соединить воедино несколько стихий, чтобы получить эликсир бодрости. Обычное для тебя волшебство. Волшебство.

Ты подходишь и привычным движением тянешь на себя уже знакомую тебе дверцу с потертой, когда-то благородно чуть позолоченной ручкой, за которой находится недостающий элемент твоего обычного ритуала. Черные его листья источают пьянящий аромат, помогая вспомнить приятные моменты, в которых он был главным участником. Его хвалили. Он нравился. Им восхищались. Быть может, он даже чувствовал в себе гордость, как и его хозяин. Жертвенный эгоизм.

Но как прекрасна эта жертва! Отдать себя всего для других, чтобы тобою насладились, выжали без остатка все что можно, а потом легким движением вернули тебя на землю, смешали с грязью, на ужин червям, сделав частью чернозема, из которого ты вышел и в который, по обычаю, вернешься, в сырую прямоугольную в 1.5 м. Глубину, чтобы отдать последнее, что у тебя есть и обрести вновь ту силу, которая тебе предначертана, и которая даст тебе новую жизнь.

О! Мой великий, черный байховый друг — чай.

Чай.

Тот, который читает вместе со мною книги, и помогает окунуться в самую их глубину, доставая жемчужины человеческой мысли. Каждый глоток, которого, несет внутрь тепло и покой, и растекается по телу приятной истомой пронизывающей каждую клеточку твоего естества и заставляет чувствовать жизнь полнее и шире. Вот он, этот момент: спичка с легким нажимом стремительно пробегает по боку короба и, зашипев от раздражения, взрывается столбом огня и сизым облачком дыма. Это ее спичечная душа отлетает прочь. Она умирает, она тоже отдается мне сполна и сгорает дотла. Такова ее судьба. Ее держит моя правая рука. Я могу держать в руках огонь, я чувствую себя факиром. Просьба не путать с факером, тем более с маза факером. Огненное представление. Феерия. Левая рука поворачивает затвор, и из глубины земли из самого ее сердца, по стальным сосудам-трубам, мощными насосами-сердцами, через компрессорные станции Он летит на встречу со мной и навстречу с ней. Ему не терпится вырваться из этих оков, и, обнявшись со своей подругой спичкой быстро и ярко умирать, отдавая себя без остатка этой безумной страсти, простая, казалось бы физика, а сколько эстетики.

Газ!

Самоотверженный голубой энергоноситель! Он играет своим синими языками, с шумом, требуя. Я выполняю.

Стальной. Блестящий. Красавец. Чайник. В его брюхе плещется уже вода. Холодная. Сырая, как погода в ноябре. Пока еще полуфабрикат. Он сдерживает ее, не дает вырваться. Он спокоен.

Я предаю его огню. Синим своим языком, облизывает упругую сталь, возбуждает. И начинается чудесный процесс превращения. Он начинает ворчать, предвещая начало кульминационного момента. Вода не может безучастно относится к фатальной игре огня. Это ее завораживает. Воду переполняют чувства, которые вложил в нее огонь. Она ищет выход своим эмоциям. Но чайник сдерживает ее порывы. И она в отчаянии начинает бурлить, клокотать, выплескивать накопившееся в ней желание и не в силах сдерживать натиск ненасытного огня. Высшая точка. Апогей. Экстатика! Чайник сходит на милость и дает финальный свисток.

Рука. Кран. Поворот. Огонь укрощен. Затих чайник. Успокоилась вода. Спокойствие, только спокойствие.

На арене появляется новое действующее лицо во всей своей красе с еврейской фамилией Заварочный. Такой гордый! Такой благородный! Белая фаянсовая кровь. Бледное лицо кухонной буржуазии.

Его нужно подготовить. И порция кипятка придаст ему чувств.

Теперь чай. Вода. Часы беспристрастно отсчитали необходимую паузу. Еще воды.

Утренние эксперименты в моей лаборатории в полном разгаре.

Вот ОН. Терпкий напиток. Готов.

Каждый сыграл свою роль на этой утренней сцене под чутким режиссерским руководством одного человека. Красота импровизации. Сыграли отменно. Один раз. И как! Ярко. Без остатка. Погибли ради искусства. Бросились в жерло страстей. Отдав всего себя. Смерть во благо. Спасибо за прекрасную игру. Фатальную утреннюю игру.

Вы сделали мое утро прекрасным. Единственным. Незабываемым. Все это было для Тебя.

Спасибо вам, мои маленькие кухонные друзья.

Всем спасибо.