Первый день весны

Нэнси Такер, 2021

Самая страшная тюрьма – та, что внутри тебя… Девочка-детоубийца… Как такое возможно? Автор, детский психотерапевт, дает исчерпывающий и пробирающий до костей ответ. Вы увидите привычный мир под другим углом, глазами ребенка, чье сознание сбито с пути, искорежено эмоциональным и физическим голодом. Вы ощутите его так, как ощущает Крисси Бэнкс. Ей восемь лет, и она лучше всех в округе стоит на руках, ходит по оградам и крадет сладости. А еще у нее есть секрет. Только что она убила мальчика. Соседские матери перепуганы до смерти, их ужас передался и детям. А у Крисси в животе словно бурлят лимонадные пузырьки. Она чувствует себя всемогущей. Убив, Крисси обрела силу, которой никогда не давал ей родной дом, где еды почти нет, а любви – еще меньше… Через много лет Крисси живет под вымышленным именем и растит дочь, стараясь дать ей детство, которого не было у нее самой. Панически боится, что девочка станет такой же, как она, и делает все, чтобы этого не допустить. И тут эти проклятые телефонные звонки… Кто-то знает, кем она была и что сделала. Пришло время взглянуть правде в глаза: возможно ли прощение и избавление от прошлого для такой убийцы, как она? Авторы и поклонники самых разных жанров сходятся в высочайшей оценке этого смертельно прекрасного повествования. Книга о том, как из повседневности вырастает убийца. Не просто убийца, а девочка-детоубийца. Автор, дипломированный специалист по экспериментальной психологии и детский психотерапевт, подробно и страшно показывает, как возможен это не укладывающийся в голове парадокс. «Беспокойное, засасывающее повествование, ведущееся незабываемым авторским голосом». – Пола Хокинс, автор супербестселлера «Девушка в поезде» «Их голоса долго будут звучать под сводами вашего черепа – глубокие и будоражащие, печальные и прекрасные». – The New York Times «Изумительный дебют. Захватывающий? И не сомневайтесь! Душераздирающий? Да, от начала и до конца!» – The Washington Post «Мрачный и головокружительный дебют, шокирующая история о равнодушии и жестокости, поведанная тонко и сочувственно. Напряженная, как самый закрученный триллер, трогательная и человечная, как самые сокровенные воспоминания». – Лайза Джуэлл «Пронзительная и сострадательная история опустошения души». – Guardian «Зловещий и острый роман о вине, ответственности и искуплении». – Kirkus «Тонкая, искусно сделанная вещь. Такер ведет нас по жизненному пути молодой женщины, с самого детства, полного лишений, ищущей любовь среди темных тайн, скрывающихся в закоулках нашего существования». – Oprah Daily

Крисси

В понедельник в школе нас усадили рядами в зале, как во время пятничного собрания, только была не пятница, а понедельник. В зале пахло котлетами и заточенными карандашами, а солнце освещало пыль, танцующую в воздухе, превращая ее в сверкающие столбы. Мой класс вошел в зал, когда шестой уже расселся, и я окинула взглядом ряды, ища Сьюзен. Сьюзен всегда можно заметить, потому что у нее длинные волосы — длиннее, чем у любой другой девочки в школе. До самого зада. Летом после ванны она садилась на подушку в саду перед своим домом, а ее мамочка сидела на табуретке позади нее и болтала с мамочкой Карен в соседнем саду, причесывая волосы Сьюзен, а Стивен ковылял туда-сюда по дорожке, и всякий раз, когда он подходил к своей мамочке, она целовала его. Иногда я смотрела на это, навалившись на стену. К тому времени как волосы Сьюзен были тщательно расчесаны, солнце высушивало их, превращая в желто-белое полотно, и мамочка Сьюзен запускала в них пальцы, как будто в теплый песок. Потом она прятала расческу в карман и гладила Сьюзен по макушке. Сьюзен нечасто присоединялась к нашим играм, даже если мы играли во что-то веселое, скажем, в «Сардины»^[2], или забирались в дом миссис Роули через сломанную заднюю дверь и трогали ее вещи. В основном Сьюзен сидела на площадке вместе с другими девочками из шестого класса, позволяя им поочередно гладить ее волосы.

Я помню только один раз, когда Сьюзен заговорила со мной: я тогда была во втором классе, а она — в четвертом. Я находилась на игровой площадке одна и пыталась обойти ее вокруг, переступая ногами по выступающей нижней перекладине ограды, а Сьюзен шла по улице с женщиной, которая не была ее мамочкой.

— Крисси! — крикнула она, увидев меня. Я почувствовала себя особенной, потому что дети из четвертого класса обычно не заговаривали с детьми из второго. Подойдя к ограде, Сьюзен уцепилась за нее и стала подпрыгивать на носочках.

— Знаешь что? — спросила она. Женщина-не-мамочка остановилась позади нее.

— У Сьюзи есть замечательная новость. Давай, уточка моя, расскажи своей подружке.

— У меня теперь есть маленький братик, — сообщила Сьюзен.

Когда она говорила это, то подняла плечи так, что они едва ли не касались ее ушей; глаза сверкали. Вообще-то эта новость вовсе не показалась мне особо замечательной. У всех все время оказывались маленькие братья и сестры. Я разозлилась на Сьюзен, потому что она заставила меня думать, будто случилось что-то действительно интересное — например, умер викарий или что-нибудь вроде того.

— Он очень милый малыш, верно, уточка? — сказала женщина-не-мамочка.

— Она же девочка, — поправила я. — Не уточка.

— Его назвали Стивен, — сказала Сьюзен. — Мама и папа придумали два имени — Стюарт и Стивен — и позволили мне выбирать из них. Я выбрала Стивена.

— Кто эта женщина? — спросила я.

Женщина-не-мамочка засмеялась.

— Я Джоан, тетушка Сьюзен, — ответила она. — Приехала помочь ее маме и папе, пока они осваиваются с малышом. А как тебя зовут, птичка?

— Крисси.

— Милое имя. Что ж, нам пора в магазин.

— Пока, Крисси! — крикнула Сьюзен, когда они пошли прочь. — Нам надо купить всякое для мамы, папы и Стивена.

— Рада познакомиться с тобой, уточка! — сказала тетушка Джоан.

— Я девочка! — возразила я, но она меня, кажется, не услышала.

Я смотрела им вслед до тех пор, пока не перестала что-либо различать — только длинные белые косы Сьюзен, свисавшие вдоль спины, как два куска каната. Когда они скрылись, я долго думала о том, насколько по-другому все было бы, если б у меня были такие волосы, как у Сьюзен, — я могла бы стать очень богатой, потому что заставляла бы людей платить деньги за разрешение потрогать их, и все любили бы меня. Может, даже мама.

Я познакомилась со Стивеном две недели спустя, в пятницу. Когда вышла из класса, на площадке стояла толпа мамочек, все они всплескивали руками и чирикали. Мягкие животы, мягкие кофты. Я подбежала, чтобы посмотреть, из-за чего они подняли такой шум.

— Какой красивый!

— Я теперь тоже хочу еще одного…

— Ты так хорошо выглядишь!

— Как он ест?

Пробравшись в середину толпы, я увидела, что мамочка Стивена держится за ручки коляски. Лицо ее выглядело круглее и ярче, чем обычно, словно она проглотила кусочек солнца, и улыбалась она так широко, что казалось, будто губы сейчас треснут. Ребенок выглядывал из белого одеяльца, лицо у него было сморщенное и противное. Жуткое разочарование. Я-то надеялась, что там будет что-то действительное интересное, не хуже барсука, например…

Сьюзен протолкалась сквозь толпу и остановилась по другую сторону коляски, сунула руку внутрь и погладила младенца по щеке указательным пальцем.

— Привет, братик, — сказала она. — Привет, малыш Стивен. Я скучала по тебе. Очень.

Я хотела узнать, какова его кожа на ощупь, поэтому тоже протянула руку и стала гладить его по другой щеке. Она ощущалась просто как кожа, честное слово, — как моя кожа, как кожа Сьюзен или любого другого человека. Еще одно разочарование. Я действительно не понимала, почему все поднимают из-за него такой шум. Сьюзен и ее мамочка буквально обливали его любовью, изрыгая жирные комки этой самой любви. Так много шума поднялось из-за такого крошечного существа, совсем непохожего на барсука или какого-нибудь еще интересного зверя…

Он извивался и тер лицо кулаками. Я провела ладонью по его голове и нащупала странное место, мягкое, как губка. Хотела проверить, как сильно я могу продавить это место, но мамочка Стивена оттащила меня назад.

— Осторожней, Крисси, — сказала она. — Он очень нежный. Ты же не хочешь повредить ему?

* * *

В этот понедельник Сьюзен не было в рядах шестого класса, и это значило, что ее вообще нет в школе. Когда все классы расселись рядами, мистер Майклс сказал нам, что мы, должно быть, слышали о печальном происшествии в выходные — когда маленький мальчик, живший на одной из наших улиц, был найден мертвым, убитым насмерть. Я сидела рядом с Донной, которая мне не нравилась, потому что она была такой хорошей-хорошей и вдобавок толстой. Я считала ямочки на ее пухлых коленках, пока мистер Майклс говорил, и хотела ткнуть пальцем в одну из них, просто чтобы проверить, какой она будет на ощупь, но когда попробовала, Донна оттолкнула мою руку.

— Отстань, — прошептала она.

Я сложила ладони вокруг рта и приставила их к ее уху.

— Я была там, — шепнула туда. — Когда его нашли. Я была там.

Она резко повернула голову, чтобы посмотреть на меня. Наши губы были так близко, что я могла бы поцеловать ее, вот только я, конечно же, не стала бы этого делать, потому что она была жирной пай-девочкой. Ее дыхание пахло вареньем.

— Как он выглядел? — шепотом спросила Донна.

— Там везде было много-много крови. Она брызгала во все стороны, и немного даже попало на меня. — Я показала ей красновато-бурое пятнышко на подоле своего платья. — Видишь? Это его кровь.

Она потрогала пальцем пятно от кетчупа и произнесла:

— Ого!

Но потом мисс Уайт похлопала нас по плечам и велела слушать мистера Майклса. По пути обратно в класс Донна ушла вперед и заговорила с Бетти, и та спросила:

— Правда? — и обернулась, чтобы взглянуть на меня. От этого в животе возникло жаркое гудящее чувство.

На этой неделе все было как-то странно. Сьюзен не пришла в школу ни во вторник, ни в среду, ни в другие дни. Когда настала пора идти домой, мамочки ждали на игровой площадке, и когда их дети выходили из школы, они сгребали их в охапку и прижимали к мягкой груди. Нам не разрешено было играть, как мы играли обычно. После обеда я бродила по улицам с длинной палкой, водя ею по кирпичным стенам и воротам и извлекая звуки — «шурх-шурх-тр-р-р». Иногда останавливалась и смотрела сквозь чье-нибудь окно чужие телики. Когда стучалась в двери, мамочки говорили, что их дети не выйдут и что мне тоже нельзя выходить.

— Но я уже вышла, — отвечала я.

Они вздыхали и прогоняли меня. Почти каждый день я в конце концов усаживалась, прислонившись спиной к ограде дома миссис Уитворт, и смотрела, как мамочки заходят в дом Стивена, неся кексы и кастрюли с едой, а потом выходят с пустыми руками. Думала о том, что если твой ребенок умирает, это не так уж плохо. Ведь тебе приносят кучу кексов и всякого варева.

Когда я смотрела на верхнее окно дома, видела Сьюзен. Она постоянно стояла там, прижимая ладони к стеклу. Не так, как если б ей хотелось выйти из дома, а так, словно хотелось потрогать что-нибудь холодное. Я никак не могла хорошенько рассмотреть ее лицо, но видела белые волосы, свисающие до самых бедер. Я догадалась, что Стивен не ожил, потому что смотрела и смотрела на их дом, но так и не увидела его.

В четверг в школе мы начали делать пасхальные шляпки и пасхальные корзинки и разучивать пасхальные песни, потому что была почти Пасха. Еще мы должны были принести в школу коробку из-под хлопьев, но у меня ее не было.

— Где твоя коробка, Крисси? — спросила мисс Уайт.

— У меня ее нет.

— У тебя ее нет?

— Да, у меня ее нет.

Она скрестила руки на груди и спросила:

— Почему нет-то? Я напоминала вам всем перед тем, как вы вчера разошлись по домам.

— У нас дома не едят хлопья.

— Не говори глупостей, Крисси. Все едят хлопья.

— Я не ем.

Мисс Уайт дала мне кусок гофрированного картона, который не годился для пасхальной шляпки, и она должна была это знать, но явно не знала, потому что только я одна во всей школе знаю хоть что-то. Мои ножницы не могли прорезать этот картон, только мяли его, словно младенец, пытающийся жевать тост. Я сдалась и вместо этого отрезала кончик косы Донны. Она начала кричать. Мисс Уайт отправила меня к мистеру Майклсу, но мне было плевать. Волосы издавали такой приятный хруст, когда я резала их ножницами, и я снова и снова проигрывала этот звук у себя в голове, пока ждала выговора.

После школы я пошла к Линде. Кузина дала ей новый журнал «Мирабель», и мы вместе валялись на кровати и читали его. На большинстве страниц были написаны странные вещи, например: «Как пережить любовь и продолжить улыбаться». «Мирабель» явно был не особо хорошим журналом, потому что кузина Линды читает его уже сто лет, и я никогда не видела, чтобы она улыбалась.

Когда мне стало так скучно, что показалось, будто мозг сейчас вытечет через нос, как сопли, я слезла с кровати и вытащила платье, которое до этого заправила в трусы.

— Линда, — сказала я. — Хватит.

— Что хватит?

— Просто хватит. Хватит — значит хватит.

— Это ничего не значит.

— Нет, значит. Значит, что надо пойти поиграть.

Линда перекатилась на спину и задрала ноги вверх, словно муха.

— Нет, нам нельзя идти играть. Это опасно. Мы умрем, как Стивен.

— Нет, не умрем.

— Можем умереть.

— Ну а если не пойдем играть, умрем от скуки. А я лучше умру от игры, чем от скуки. Поэтому я пойду. А ты делай что хочешь.

— Ш-ш-ш. Мама услышит.

Когда я бывала у Линды дома, мне приходилось тратить кучу времени на то, чтобы убедиться, что ее мамочка не слышит меня. Мамочка Линды не была особо ласковой. Она была из тех мамочек, от которых пахнет церковью и глажкой и которые месяцами могут не говорить ничего, кроме «осторожнее», «перестань» или «пора пить чай». Если споткнуться и упасть прямо перед Линдиной мамочкой, она поднимала тебя на ноги и отряхивала колени, словно счищая с них грязь, и при этом бормотала: «Ничего страшного, ничего страшного». Если падала не я. Меня она не поднимала и не отряхивала. Я знала, почему она не любит меня: потому что когда мне было семь лет, я сказала ей, что у нее больше седины, чем у других мамочек (что правда), и это, наверное, означает, что она старше других мамочек (что тоже правда). Поэтому, когда Линдина мамочка отворяла двери и видела меня на крыльце, она крепко свивала руки на груди, словно пытаясь остановить меня и не дать войти.

Я спустилась вниз по лестнице и вышла за дверь, ступая так легко, что совершенно не производила шума. Мне не нужно было оглядываться, чтобы посмотреть, следует ли за мной Линда. Она всегда следовала за мной. В этом весь смысл Линды. Я сказала, что нужно позвать Донну, хоть и не любила ее, — ведь она единственная из всех, кого могли выпустить из дома. У Донны так много братьев, что ее мамочка даже не заметила бы, если б один ребенок пропал. Я не любила Донну по многим причинам — помимо, конечно, тех, что она толстуха и такая послушненькая, — но главная причина заключалась в том, что во время рождественских каникул она укусила меня за руку только за то, что я сказала, будто ее лицо похоже на картофелину (и это тоже правда). У меня целую неделю не сходили фиолетовые отметины от зубов. Итак, она толстая, послушненькая, а ее лицо похоже на картофелину, но нам не приходилось выбирать, кого выпустят поиграть на улицу.

Когда мы позвонили в дверь дома Донны, ее мамочка хотела нас прогнать, но кто-то еще из детей наблевал на пол в кухне, и она передумала. Сказала, что Донна выйдет, но только если Уильям тоже пойдет, потому что ему двенадцать лет, он большой и сильный мальчик и сможет присмотреть за Донной в случае чего. На самом деле Уильям был тощим и слабым парнишкой, от которого в случае чего не было бы никакого толку, разве что против маленького ребенка или крошечного мышонка, и даже тогда от него не было бы толку, потому что он боялся мышей и других хвостатых зверей. Но я крепко сжала зубы, чтобы не сказать этого вслух. У Донны был розовый велосипед с голубыми ручками, и если б она вышла погулять, то, может, позволила бы мне прокатиться на нем.

— Куда мы идем? — спросил Уильям, когда мы миновали игровую площадку.

— В переулок, — сказала я.

— Не-а. Нельзя. Мама нам не разрешает туда ходить, — возразила Донна.

— Твоей мамы тут нет, — напомнила я.

— Она не позволила бы нам, если б была здесь, — сказала она.

— Ну а ее здесь и нет.

— Ну а я и не иду.

— Ну а я и не хочу, чтобы ты шла.

— Ну и отлично, значит, иду.

Когда-то переулок был местом, где жили люди, как в домах на наших улицах. Только в переулке жили самые бедные семьи — в грязных комнатах с черной плесенью на стенах. У детей из переулка в груди всегда ужасно хрипело оттого, что они дышали грязным воздухом, на животах были расчесы от клоповых укусов, а вокруг рта — чешуйчатые болячки из-за слюны, сохшей на холоде. Теперь дома в переулке были заброшены, и бедные семьи уехали оттуда. Говорили, что эти дома разрушат и на их места построят высокие сверкающие здания из коробок, стоящих друг на друге, и в разных коробках будут жить разные люди, но семьи из переулков не смогут жить там, потому что коробки будут очень дорогими. Из-за этого в церкви даже собирали собрание; взрослые по очереди вставали и говорили что-то вроде: «Это трагедия, что мы живем в обществе, которое ничего не делает, чтобы защитить тех, кто испытывает нужду». Мы с Линдой торчали в задних рядах и поедали печенье со столика для приношений, пока викарий не велел нам уходить.

Люди повязывали белые ленточки на косые жерди ограды в переулке, чтобы все помнили, что именно здесь умер Стивен. Я стянула одну ленточку и повязала ею волосы. Перед синим домом стояли конусы, между которыми была протянута полицейская лента, но полицейских рядом не было, а под ленту было легко поднырнуть. Уильям обнаружил уцелевшее окно и стал бросать в него камнями, чтобы мы могли отколоть стекляшки и залезть внутрь. Можно было войти и через дверь, но так скучно — с тем же успехом можно было бы вообще не ходить в переулок. Я уже почти пролезла в окно, когда пошатнулась и оперлась на раму, чтобы удержаться. В ладони вспыхнула резкая боль, а когда я соскочила вниз, то почувствовала, как по пальцам струится что-то теплое. Вязкое, маслянистое и красное. Я вытерла ладонь о свое платье. Не плакала. Я никогда не плачу. Теперь на платье еще одно пятно, которое можно выдать за кровь Стивена.

Все хотели увидеть, где он умер, поэтому я повела их наверх. Я замечала вещи, которые не заметила, когда была здесь со Стивеном, — например, диванные подушки, грудой сложенные у печи, раскиданный вокруг мусор… Обои облезали со стен, а там, где стены сходились с потолком, виднелись пятна плесени, похожие на лимонадную пену. Дома в переулке почти все были сырыми.

— Откуда ты знаешь, что это было здесь? — спросила Донна.

— Она была тут, когда тот мужчина вынес его, — сказала Линда. — Убежала вперед, пока я надевала на Полу подгузник. Смотрела через окно. Она видела, как тот мужчина поднял его с пола в этой комнате и отнес вниз, к мамочке.

На самом деле это было неправдой, но мне нравилось, какой важной делали меня эти слова. Когда Донна посмотрела на меня, я видела, что она притворяется, будто совсем-совсем мне не завидует, и на миг мне захотелось сказать ей, что это я совершила убийство, — чтобы заставить ее по-настоящему мне завидовать. Мне пришлось снова сжать зубы. Мне часто приходилось так делать после смерти Стивена, чтобы удержать рот закрытым.

— Это правда? — спросила Донна.

— Да, — сказала я. — Я видела всё.

Подошла к полоске пола под дырой в крыше, где солнце заглядывало внутрь и разливалось желтым светом по половицам.

— Вот здесь он умер. На этом самом месте умер.

Остальные подошли и встали кружком. В середине оставалось как раз достаточно места для тела маленького мальчика.

— Как он умер? — спросил Уильям.

— Просто умер, — ответила я. Потом поплевала на палец и стала тереть порез.

— Так не бывает, — возразила Донна. — Люди не умирают просто так, безо всякой причины.

— Иногда умирают, — сказала Линда. — Когда мне было пять лет, мой дедушка пришел к нам домой на ужин и умер безо всякой причины. Он просто сидел в кресле с куском рыбного пирога на коленях. А потом умер. — Она обвела нас взглядом, словно думала, что кто-то из нас закричит или упадет.

— Но твоему дедушке, наверное, было сто лет, — заявила Донна. — А Стивен был совсем маленький. Это не одно и то же.

— Это одно и то же, — заупрямилась Линда.

— Нет, другое, — сказала Донна. — Не тупи.

Краснота быстро поползла вверх по шее Линды на лицо, и она зажала зубами уголок нижней губы так, что весь рот перекосился. Вообще Линда действительно тупая, поэтому не так много людей хотят дружить с ней. Она тупит, когда нужно читать или писать, определять время или завязывать шнурки, и порой говорит настолько тупые вещи, что удивляешься, как она вообще ходит, потому что непонятно, каким образом настолько тупой человек способен научиться ходить. Из-за своей тупости она верит во все, сказанное ей, и иногда это забавно. Когда мы были в третьем классе, Линда во время перемены откусила печенье и вместе с ним проглотила свой зуб, и я сказала, что у нее в животе вырастет новый рот, который будет поедать всю ее еду, и она будет делаться все тоньше и тоньше, пока совсем не умрет, и с этим теперь ничего не поделаешь, раз уж она проглотила зуб. Она плакала громко и сильно, слезы текли по лицу, смешиваясь со струйкой крови, бегущей изо рта, и миссис Оукфилд отправила ее в медкабинет. Она спросила, не знаю ли я, из-за чего Линда так расстроилась, но я не ответила. Была занята тем, что доедала Линдино печенье.

Линда ненавидела, когда ее обвиняли в тупости, потому что в глубине души она знала, что это правда, а я ненавидела, когда люди называли ее тупой, потому что она это ненавидела. Я пихнула Донну в грудь.

— Заткнись, картофельная морда. Он просто умер. Как ее дедушка. Это то же самое.

— Спорим, не то же самое, — отозвался Уильям.

— Вот именно. Спорим, другое? — подхватила Донна.

— Слушайте, вы, — сказала Линда. — Вы должны верить Крисси. Она самая умная из нас. Она знает все. — Щеки ее были розовыми, потому что она обычно не произносила фраз, начинавшихся со «слушайте, вы», особенно обращаясь к Донне. Линда сдвинулась ближе ко мне, и я взяла ее за руку.

— Да, — сказала я. — Вы должны верить мне и не должны обижать Линду, потому что она моя лучшая подруга, и если вы будете ее обижать, я вам покажу. Но самое главное — вы должны верить мне, потому что я самая умная и знаю все. И я уж точно знаю, что случилось со Стивеном.

Особенным во мне было не то, что я знала, что же случилось со Стивеном. А то, что только я знала, что с ним случилось, — единственная из всех детей, взрослых и даже полицейских. В школе нам сказали, что с ним произошло несчастье, пока он играл в переулке: упал сквозь пол, когда прогнившие доски провалились под ним, и жизнь утекла из его тела, как вода из разбитой чашки. «Поэтому вам никогда не следует ходить в переулок и играть там, — сказали нам. — Понимаете?» Даже если б я не убивала его, я знала бы, что это неправда. Его тело нашли в комнате наверху, так что он не мог бы ниоткуда упасть и разбиться, если только не играл на крыше — а никто не играл на крышах в переулке, даже я, хотя все знали, что я лазаю лучше всех. Он не мог умереть от того, что порезался о стекло, потому что, когда его нашли, на нем не было никакой крови, что бы я ни наболтала Донне. Он умер от того, что я взяла его обеими руками за горло и сжимала, пока не выдавила всю жизнь до последней капли.

С тех пор как Стивен умер, по улицам почти всегда разъезжали полицейские машины. Во вторник одна из них припарковалась у школьных ворот, и двое полицейских пошли в дошкольные группы, чтобы поговорить с малышами. Я отпросилась в туалет, чтобы попытаться пробраться в малышовую комнату и подслушать, что они говорят, но дверь была закрыта, а когда я попыталась приоткрыть ее, меня поймала миссис Годдард.

— Перестань здесь ошиваться, Крисси, — сказала она. — Ты знаешь, что не должна быть здесь. Вернись в свой кабинет, пожалуйста.

— Вы имели в виду — «подслушивать», — сказала я.

— Что? — переспросила она.

— «Подслушивать». Вы имели в виду «перестань подслушивать, Крисси». «Ошиваться» — разве так говорят?

— Вернись в свою классную комнату, Крисси.

Ей не нравилось то, что я права.

В тот день полицейские не беседовали с младшими классами, и это было нечестно, потому что я хотела посмотреть на них поближе и не хотела делать классное задание. После школы я увидела, что их машина снова стоит у дома Стивена, села на ограду перед домом мисс Уайтуорт и стала ждать, пока полицейские выйдут. Когда они подошли к воротам, один из них увидел, как я за ними наблюдаю.

— Тебе следует идти домой, девочка, — сказал он. — Мама будет беспокоиться, где ты.

— Нет, не будет, — возразила я.

— Что ж, тогда ступай домой и посмотри телевизор.

— У нас нет лектричества.

Он открыл дверцу своей машины и продолжил:

— И все равно ступай домой. Детям опасно быть одним на улице.

Он втиснулся на сиденье, и они уехали. Я смотрела вслед машине, пока она не скрылась за углом. Полицейские потратили кучу времени, пытаясь выяснить, что случилось со Стивеном. Знание этого вызывало у меня пощипывание в кончиках пальцев, такое же, какое я испытывала на языке, когда Бетти подначила меня десять секунд пососать батарейку.

* * *

Когда нам больше нечего стало делать в синем доме, мы вернулись на улицу. Пока были в переулке, мамочки развешали постиранное белье между крышами прямоугольных домов, и простыни и рукава махали нам, хлопая на ветру. Я сказала Донне, чтобы она дала мне покататься на своем велике, но она сказала, что не даст, поэтому я ударила ее, и она удрала домой — жаловаться. У Уильяма в кармане было несколько монет, и когда Линда ушла домой обедать, он зашел в магазин и купил мясной пирог. Мы сидели на игровой площадке, прислонившись спиной к опорам брусьев, пока он ел.

— Как думаешь, долго Стивен будет мертвым? — спросила я. Рот Уильяма был набит пирогом, поэтому он ничего не ответил. Капля скатилась по подбородку. Я чувствовала ее запах — жареный, соленый, — и в желудке засосало. Уильям жевал долго, потом откусил еще кусок и снова принялся жевать. Я пнула его по ноге, чтобы он обратил на меня внимание. — Как думаешь, долго Стивен будет мертвым? — повторила я.

— Не пинай меня! — сказал он.

— Буду, если захочу.

Он двинул мне кулаком между глаз, и я ударилась головой о брусья. В ушах зазвенело. Я не заплакала. Никогда не плачу. Попыталась снова пнуть его, но он убрал ногу подальше.

— Он всегда будет мертвым, — заявил Уильям.

— Не-а, — возразила я.

Я знала, что это не так. Стивен и так уже мертв слишком долго, а «всегда» — это еще намного дольше. Я подумала, что он, наверное, снова станет живым к Пасхе. Пасха — хорошее время, чтобы снова становиться живым. Он уж точно не будет мертвым всегда.

— Будет, — сказал Уильям. — Будет.

— Не будет, — ответила я и зажала уши руками, чтобы больше не слышать его. Сосущее ощущение внутри росло, пока не превратилось в когтистый кулак у меня в животе. — Дай мне кусок пирога, — сказала я. Уильям помотал головой, не поднимая взгляда. Когда он набивал рот, щеки его делались совсем круглыми. — Если дашь мне кусок, разрешу засунуть руку ко мне в трусы.

Он сглотнул и вздохнул.

— Ну ладно. Но только один кусочек.

Он встал. Я задрала платье спереди, взяла его руку и сунула себе между ног. Его пальцы были теплыми и вялыми, и он стоял настолько близко, что я могла бы сосчитать веснушки у него на щеках. Горячее дыхание пахло подливой. Мы стояли так некоторое время. Его пальцы так и оставались вялыми. Я выпустила подол платья и свесила руки по бокам. Притворилась марионеткой. На самом деле было ужасно скучно.

Вытащив руку, Уильям сунул ее в карман и отдал мне остаток пирога, чтобы освободить другой карман, куда сунул вторую руку. Я быстро начала есть пирог. У него был вкус соли и жира, упругое мясо скрипело на зубах.

Я была так голодна, что забыла жевать только на той стороне, где нет гнилого зуба, и боль прострелила челюсть до самой шеи. Когда доела, мы полезли на брусья, но не смогли вскарабкаться на них так, как делали обычно, потому что ладони были жирные. Уильям сказал, что пойдет домой, а я ответила, что если он уйдет, я побегу за ним и ущипну его так, что у него навсегда останется синяк на руке. Он заплакал. Не знаю, то ли из-за того, что испугался моего щипка, то ли потому, что совал руку ко мне в трусы. Мне казалось, что плакать в любом случае не из-за чего.

Примечания

2

Своего рода прятки наоборот: изначально один человек прячется, а все остальные его ищут, и нашедший должен найти способ спрятаться вместе с найденным в том же месте (таким образом участники игры постепенно набиваются в это место подобно консервированным рыбинам).