Первый день весны

Нэнси Такер, 2021

Самая страшная тюрьма – та, что внутри тебя… Девочка-детоубийца… Как такое возможно? Автор, детский психотерапевт, дает исчерпывающий и пробирающий до костей ответ. Вы увидите привычный мир под другим углом, глазами ребенка, чье сознание сбито с пути, искорежено эмоциональным и физическим голодом. Вы ощутите его так, как ощущает Крисси Бэнкс. Ей восемь лет, и она лучше всех в округе стоит на руках, ходит по оградам и крадет сладости. А еще у нее есть секрет. Только что она убила мальчика. Соседские матери перепуганы до смерти, их ужас передался и детям. А у Крисси в животе словно бурлят лимонадные пузырьки. Она чувствует себя всемогущей. Убив, Крисси обрела силу, которой никогда не давал ей родной дом, где еды почти нет, а любви – еще меньше… Через много лет Крисси живет под вымышленным именем и растит дочь, стараясь дать ей детство, которого не было у нее самой. Панически боится, что девочка станет такой же, как она, и делает все, чтобы этого не допустить. И тут эти проклятые телефонные звонки… Кто-то знает, кем она была и что сделала. Пришло время взглянуть правде в глаза: возможно ли прощение и избавление от прошлого для такой убийцы, как она? Авторы и поклонники самых разных жанров сходятся в высочайшей оценке этого смертельно прекрасного повествования. Книга о том, как из повседневности вырастает убийца. Не просто убийца, а девочка-детоубийца. Автор, дипломированный специалист по экспериментальной психологии и детский психотерапевт, подробно и страшно показывает, как возможен это не укладывающийся в голове парадокс. «Беспокойное, засасывающее повествование, ведущееся незабываемым авторским голосом». – Пола Хокинс, автор супербестселлера «Девушка в поезде» «Их голоса долго будут звучать под сводами вашего черепа – глубокие и будоражащие, печальные и прекрасные». – The New York Times «Изумительный дебют. Захватывающий? И не сомневайтесь! Душераздирающий? Да, от начала и до конца!» – The Washington Post «Мрачный и головокружительный дебют, шокирующая история о равнодушии и жестокости, поведанная тонко и сочувственно. Напряженная, как самый закрученный триллер, трогательная и человечная, как самые сокровенные воспоминания». – Лайза Джуэлл «Пронзительная и сострадательная история опустошения души». – Guardian «Зловещий и острый роман о вине, ответственности и искуплении». – Kirkus «Тонкая, искусно сделанная вещь. Такер ведет нас по жизненному пути молодой женщины, с самого детства, полного лишений, ищущей любовь среди темных тайн, скрывающихся в закоулках нашего существования». – Oprah Daily

Джулия

— Сегодня первый день весны, — сказала Молли, ведя костяшками пальцев по парапету набережной.

— Не делай так, — сказала я.

Она подняла руку и стала слизывать цементную пыль. Я потянула ее за рукав.

— Не делай так. Грязь же.

Впереди нас женщина обхватила своего малыша поперек туловища и с легким кряканьем подняла на парапет. Он пошел по верху ограждения, раскинув руки в стороны и задрав лицо вверх, чтобы уловить морскую соль в воздухе.

— Мама! — воскликнул он. — Смотри на меня!

— Прекрасно, милый, — отозвалась она, заглядывая в свою сумочку.

Мы смотрели на мальчика. Смотрели, как он дошел до конца парапета, напрягся и спрыгнул прямо в объятия женщины. Она поцеловала его в щеку и поставила на землю.

— Не упал, — заметила Молли.

— Да, — согласилась я. — Не упал.

В пятницу я не заметила, как она залезла на парапет, — я наблюдала за другой-женщиной с другим-ребенком. Они шли, сцепившись пальцами и лениво взмахивая руками, и я гадала, каково было бы вот так сплести свои пальцы с пальцами Молли. Пальцы у нее маленькие и тонкие, словно спички, обтянутые кожей. Они, пожалуй, пролезли бы даже между моими сомкнутыми пальцами.

— Смотри! — крикнула Молли. Обернувшись, я увидела, что она балансирует наверху парапета. — Смотри! — повторила Молли. Она не имела в виду просто «смотри». А имела в виду «отреагируй уже как-нибудь».

— Слезай, — сказала я, потом подошла к парапету и вытянула вверх обе руки. — Тебе нельзя там быть. Это опасно. Я говорила.

— Но я же могу тут стоять!

— Спускайся, Молли.

Она не ответила и не спрыгнула ко мне в руки, поэтому я потянула ее за рукав. Потянула совсем не сильно. Хотела поймать ее. Она вскрикнула, заваливаясь вперед, и я ухватилась за ее пальто, но та часть пальто, за которую я держалась, выскользнула из моего кулака, и Молли упала на землю. Раздался хруст. Она посмотрела на меня снизу вверх, ее губы образовали маленькое «о», и меня словно окатило ледяной водой. Сначала это был беззвучный крик, а потом она заплакала со слабым, полным недоумения стоном. Ее рука в рукаве куртки свисала тряпкой.

Я почувствовала, что сзади меня кто-то есть, обернулась и увидела ту женщину с девочкой, державшихся за руки. Женщина не спросила, что случилась или нужна ли нам помощь. Она просто опустилась на колени рядом с Молли, положила одну руку ей на запястье, вторую на спину и спросила:

— Где больно, милая?

Когда я смогла пошевелить языком, он показался мне настолько разбухшим, что едва помещался во рту и с трудом отлипал от нёба с чмоканьем — как будто кто-то шел босиком по мокрому асфальту. Во рту был привкус пыльного ковра. Я хотела схватить женщину за шиворот, поднять на ноги и потребовать ответа: где она научилась тому, что нужно делать с ребенком, упавшим с парапета? Но я не могла говорить. Горло перекрывал задавленный крик.

— Сбегаю в один из тех домов и позвоню по телефону, — сказала женщина, указывая на коттеджи, выстроившиеся вдоль набережной. И умчалась, прежде чем я успела спросить, собирается ли она звонить в «Скорую» или в полицию.

Я опустилась на колени рядом с Молли, положила одну руку ей на спину, а вторую — чуть выше локтя. Ее запястье было белым и безжизненным, и я поняла, что лучше б я видела кровь. Кровь честная — маслянистая жидкость на коже, запах металла и бойни. Рука Молли была живой снаружи, но мертвой внутри, и я расправила ее рукав, пытаясь притвориться, будто под ним течет кровь. Когда та женщина стояла на коленях, она что-то бормотала. Но я не слышала слов, поэтому не могла их повторить и не знала теперь, что сказать. Я слушала крики чаек над головой и пыталась не слышать, как Молли плачет рядом со мной.

Наконец женщина примчалась обратно, неся пакет замороженных бобов, завернутый в кухонное полотенце. Я видела, что этот несчастный случай для нее почему-то важен.

— Готово, — сказала она, бросив на меня взгляд, в котором читалось: «Я вернулась. Можешь уступить место». И я уступила. — В том доме, ближнем отсюда, живет милая женщина, — сказала она. — «Скорая» уже едет. Сказали, что мы можем сами отвезти девочку в больницу, но у меня нет машины. Положи свою бедную ручку вот сюда, милая. — Она держала пакет с бобами, точно подушку, и возложила на него запястье Молли. Я не стала спрашивать, почему она решила, что у меня тоже нет машины, потому что грубить людям из-за того, что они что-то предполагают, имеет смысл только тогда, когда их предположения ошибочны.

Когда в конце набережной завыла сирена «Скорой», женщина заправила волосы Молли за ухо и сказала:

— Они уже едут, милая, они тебе помогут.

Я смотрела, как белый фургон останавливается, как из него выскакивают два ухмыляющихся санитара и идут к нам без особой спешки. Крепко сложены и явно замотаны работой. Когда они установили, что та женщина — не мать Молли, а мать Молли — это я, и я действительно мать Молли, несмотря на то что стояла как пугало, в то время как другая женщина утешала ее, — они забрали нас в машину. Та женщина помахала рукой, пока я поднималась по металлической лестнице.

— Всего хорошего! — крикнула она мне вслед.

Я не ответила, потому что не могла высказать вслух единственное, о чем я думала: «Как много ты видела?» Санитар усадил меня рядом с Молли и сказал:

— Ну вот, теперь мама может держать тебя за здоровую руку, пока мы едем в больницу, чтобы осмотреть больную. Все будет хорошо.

Чтобы доехать до больницы, нам понадобилось пятнадцать минут. А мне понадобилось четырнадцать минут, чтобы решиться дотронуться до руки Молли и легонько погладить ее — два раза. Она перестала плакать. Сопли, смешанные с песком, засыхали на верхней губе.

Больница была похожа на муравейник: палаты, койки, люди в голубых пижамах. Один из них показал мне рентгеновский снимок запястья Молли, и я увидела сломанную кость, окруженную черной пустотой. Мне хотелось спросить: «Это нормально? Рентгеновский снимок другого ребенка выглядел бы так же? Ведь люди не могут быть такими — полными пустоты? Это потому, что она моя?» Я ничего не спросила. Ничего не сказала. В ушах шумело, будто волны бились о стенки черепа изнутри. Когда доктор объяснил про перелом, он надолго оставил нас в палате одних. Я кормила Молли шоколадным драже из фиолетового пакета, который держала в сумке для экстренных случаев. Она, похоже, была счастлива от того, что лежит на кровати, а я одну за другой кладу конфетки ей на язык — как будто то, что я кормлю ее, означает, что сладости никогда не кончатся, а значит, у нас не будет необходимости заполнять паузы между ними какими-то словами.

Как раз в тот момент, когда я начала думать, будто про нас забыли или решили навсегда оставить гнить в этой палате в наказание за то, что я сделала, пришел другой доктор вместе с медсестрой. Он сел напротив меня с планшетом, а медсестра начала накладывать гипс на запястье Молли.

— Итак, — сказал он, — можете сказать мне, как именно это случилось?

— Она шла по парапету, — ответила я. — Я не разрешаю ей этого делать. Она знает, что так нельзя. Просто залезла туда, пока я не смотрела. Но обычно я смотрю.

— Понятно, — сказал доктор и записал что-то на листе бумаги, но держал планшет под таким углом, что я не видела, что он пишет. — Шла по парапету. А что потом?

— Споткнулась. Я говорила ей слезть, но она взяла и споткнулась. Я пыталась поймать ее, но не смогла.

— Ясно.

— Думаю, она выставила руку, чтобы удержаться.

— Скорее всего.

— Ей нельзя залезать на парапет. Она знает, что нельзя. И никогда раньше туда не залезала. Думаю, это потому, что она недавно пошла в школу, всего несколько месяцев назад. Другие дети делают то, что ей не разрешено, и она повторяет за ними. Она никогда раньше не калечилась.

— Конечно. — Доктор кивнул, но больше ничего не писал. Он смотрел на меня странно, с прищуром. Не отводя прищуренных глаз, произнес: — Молли, это правда — то, что сказала мама? О том, как ты повредила запястье?

— А? — спросила Молли.

Сестра дала ей игрушку — часики в виде божьей коровки, у которой расправлялись и складывались крылышки, — и Молли была слишком увлечена тем, что раскрывала и закрывала их, поэтому не услышала то, что я говорила. Неожиданно я осознала, что на верхней губе у нее так и остались засохшие сопли, косички растрепались, а на вороте школьного джемпера виднеется пятно.

— Как ты повредила запястье? — спросил доктор, подкатываясь ближе к ней в своем кресле на колесиках.

— Я вам только что сказала, — напомнила я.

В горле у меня булькало что-то холодное. Доктор повернулся ко мне так, словно у него затекла шея, и был очень зол на меня за то, что я заставила его обернуться.

— Знаю, — сказал он. — Просто я хотел бы услышать это еще и от Молли. На всякий случай.

— Я шла по стенке, — ответила та. — А потом упала.

— А почему ты упала? — спросил он.

— Просто упала. Просто споткнулась.

Он записал это на листке. И был разочарован — я это видела. И не знала, испытывать мне облегчение от того, что Молли солгала, или ужас от того, что она знала — нужно лгать. Я смотрела на свои руки, сжатые на коленях, и вообразила, будто одна из них — рука Молли.

Мы оставались в палате, пока гипс не затвердел, потом руку подвесили на грудь при помощи перевязи. Медсестра прочитала мне лекцию о том, что нужно сохранять гипс сухим, не двигаться активно и обратиться к врачу, если пальцы начнут отекать. Я кивала, застегивая на Молли пальто и притворяясь, будто не замечаю спрятанную под этим пальто руку.

К тому времени, как нас отпустили, было почти восемь часов вечера. На улице было темно. Я не смотрела на часы с того момента, как забрала Молли из школы, и это, вероятно, самый долгий период, когда я не смотрела на часы с того времени, как она родилась. Мы не вернулись домой в три сорок пять, мы не перекусили в четыре часа, не читали книгу в четыре тридцать, не смотрели детскую передачу «Сигнальный флаг» в пять и не пили вечерний чай в пять тридцать. Хрупкое расписание сломалось, как кость в запястье Молли. Вот что случилось, когда я потеряла концентрацию.

* * *

— Знаешь, откуда я знаю, что сегодня первый день весны? — спросила Молли. — Потому что нам сказала мисс Кинг. Поэтому мы делали цветочные короны.

— А, — отозвалась я. — Ага. — За день до этого она вышла из школы в убогом венце из картонки и ватных шариков, который по пути соскользнул вниз и болтался вокруг шеи, словно уродливый и бесполезный шарф. Я не рискнула спросить, что это. Ведь раньше Молли долго не могла простить меня за то, что я сочла рождественскую елочку из папье-маше вулканом. — Это была очень красивая цветочная корона.

— Мисс Кинг сказала — лучшая в классе. Она такая добрая, да?

— Просто ангел.

Трудно вообразить цветочную корону хуже, чем та, что теперь лежала на полке в комнате Молли. Я решила, что остальные дети, наверное, просто наклеили полоски бумаги себе на лоб.

— Если сегодня первый день весны, это значит, что теперь будет теплее? — спросила она.

— Не знаю, — сказала я.

Ветер с моря был таким резким, что я даже представить не могла, что когда-нибудь он снова станет теплым. Молли пошаркала подошвами по земле и вздохнула.

— Я спрошу у мисс Кинг. Она знает. Она все знает. Такая умная, правда?

— Просто гений.

Я прижала пальцы к векам. Веки были похожи на цветочные лепестки: мягкие, бархатистые, слегка набухшие. Боль усиливалась, пока мы смотрели, как другие-дети идут вдоль парапета, окатывала мое лицо, словно горячее машинное масло, и никуда не девалась. Она была похожа на высокий гул, на писк. Я массировала верхнюю часть скул, пока из ощущений не осталось только давление плоти.

— Мы пойдем на аркаду^[1] после школы? — спросила Молли. Она смотрела мимо меня, мимо ряда фургонов с бургерами и закрытого парка аттракционов. Навстречу нам просачивался шум игральных автоматов — звон монет, утекающих прочь.

— «Мы пойдем в аркаду?» — поправила я.

— Я так и спросила. Пойдем? У меня есть деньги. — Молли достала из кармана четыре монетки по пенни и пластиковый жетон и потрясла ими в ладони.

— Нет. Побыстрее. Опоздаем.

Вряд ли. Мы никогда не опаздывали. Каждое утро выходим в восемь часов и подходим к школе в восемь пятнадцать, когда большинство детей еще доедают завтрак. Если выйти позже, есть риск по пути увидеть других-матерей с другими-детьми — блеющих, чирикающих и позволяющих своим другим-детям ходить по парапету. Я не могла защитить нас от всего, но хоть от этого…

К восьми тридцати мы были у школьных ворот и топтались под табличкой «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ». Пока ждали, неприветливая секретарша подошла к боковой калитке, отперла ее и проскользнула за ограду.

— Сегодня утром мы пришли очень рано, — произнесла я достаточно громко, чтобы она услышала. — Намного раньше, чем обычно, — почти прокричала я.

Молли посмотрела на меня с чем-то похожим на жалость, потом прижалась к ограде, отпечатывая на своем лбу узор решетки.

— Сейчас завтрак, — сказала она и указала на столовую, откуда доносился лязг ложек и детские голоса.

— Ты завтракала, — напомнила я. Секретарша скрылась в здании, но я продолжала говорить громко: — Завтракала перед выходом.

— Я могу опять.

— Проголодалась? Тебе нужно съесть что-то еще?

— По правде — нет.

Пока сторож, ковыляя, шел отпирать ворота, к нам присоединилась армия других-матерей и других-детей, и это лишний раз напомнило мне, почему я избегаю других-матерей. Они толпились группами, болтая на невероятной скорости, разражались смехом, от которого у меня звенело в ушах. Когда они окружали меня, у меня всегда возникало одно и то же ощущение: будто я маскируюсь под представительницу другого вида. То, как они кружились и ворковали, напоминало поведение голубей, и поэтому они стали для меня стаей птиц — а я была среди них человеком, оклеившим одежду перьями. Они смотрели на меня и отводили взгляд, стыдясь моей резкой, выпирающей непохожести. Когда пришла Эбигейл и Молли побежала ей навстречу, я почувствовала себя голой без своего маленького щита. У Эбигейл были волосы кирпичного цвета и маленькие золотые сережки-гвоздики в ушах. Я смотрела, как две девочки смеются и обнимаются, что-то рассказывая друг другу. На меня их объятия навевали тоску, но я не знала, о чем тоскую: то ли о том, чтобы Молли была только моя, то ли о том, что у меня нет подруги, с которой можно обняться.

К девяти часам на игровой площадке бурлило море полиэстеровой одежды и гольфов по колено. Вокруг нас другие-матери начали осыпать других-детей поцелуями и звонкими восклицаниями:

— Хорошего дня, солнышко!

— До встречи вечером, милая!

— Очень люблю тебя, мой ангел!

Когда прозвенел звонок, другие-дети стали строиться неровными шеренгами, а другие-матери потопали домой, чтобы заняться стиркой. Я подождала, пока мисс Кинг увидит меня, потом подозвала к себе Молли. Вручила ей портфель, сумку со спортивной формой и пластиковый контейнер с очищенным и порезанным яблоком, и она устремилась к мисс Кинг, как железо устремляется к магниту. Не обернулась, чтобы улыбнуться или помахать рукой. По ту сторону игровой площадки другой-ребенок уцепился за другую-мать, обхватив за талию и не желая отпускать. Я понимала его: именно так я хотела поступить с Молли каждое утро, прежде чем она убежит к мисс Кинг. Хотела уцепиться за нее, а когда учительница подойдет, чтобы разделить нас, хотела сказать: «Мы состоим друг из друга. Мы — части одного целого. Вы знаете, что она выросла у меня внутри, словно один из органов?» Мне казалось исключительно жестоким, что нет биологической системы, позволяющей навсегда удержать Молли при себе. Почему я не могу носить ее в кармане на животе, как кенгуру носит детеныша?

* * *

Телефон в квартире начал звонить, когда я стояла перед дверью, нащупывая ключи. Позади проходили люди и проносились автобусы, набитые горячим дыханием и скучающими лицами. Никто, похоже, не обращал внимания на этот звук, но он вызывал у меня желание осесть прямо на землю. Я хотела скорчиться, упасть на колени и уткнуться лбом в асфальт. Сухая боль кипела в пустоте позади глаз, а тротуар выглядел прохладным.

До утра субботы я даже не знала, как звучит звонок домашнего телефона. Пронзительный визг прорезал воздух, и я посмотрела на смеситель, на плиту, на радиаторы отопления. Понюхала, не пахнет ли дымом. Молли встала с дивана, не сводя глаз с телевизора, и протянула руку к телефону, висящему на стене. Я связала этот жест и душераздирающий звук — медленно, с трудом, — и осознание пронзило меня, как штопор пронзает мягкую плоть пробки.

— Нет, — сказала я, пересекая комнату. — Не надо.

Отвела ее руку. Мы смотрели друг на друга, пока звон не прекратился.

— Почему ты не ответила? — спросила Молли, поглаживая гипс.

— Потому что не хотела.

— Почему?

— Досматривай передачу. Уже десять. Скоро пойдем в парк.

Когда она не видела, я сняла трубку с рычага и оставила висеть на проводе. В воскресенье телефон зазвонил вечером, когда Молли уже была в постели. Я вышла из ее комнаты и остановилась рядом с ним.

«Не собираюсь отвечать, так что можешь просто сдаться, — думала я. — Можешь звонить и звонить, никогда не отвечу».

Посмотрела на себя в зеркало возле вешалки. Глаза обведены кругами цвета свежего синяка, белки пронизаны сетью алых жилок. Я вонзила ногти в руку и почувствовала, как липкие полумесяцы набухают там, где я промяла кожу. Когда звонки прекратились, тишина, словно прохладная вода, сомкнулась над моей головой. Я заставила себя считать вдохи и выдохи, как меня научили делать, когда я была на грани ярости, но прежде чем досчитала до девяти, звук раздался снова. Он казался еще более громким, еще более настойчивым. Я нажала пальцами на живот и ощутила какой-то твердый орган. Держа одну руку вот так — на печени, селезенке или на чем-то еще, живущем во внутреннем темном болоте, — другой сняла трубку. В ней раздался голос, напряженный, как будто кто-то откручивал тугую крышку с банки.

— Алло? — произнес этот голос, сопровождаемый тяжелым дыханием. Мне представлялось, что я чувствую запах этого дыхания через дырочки в трубке: горчичного цвета запах нечищеных зубов. — Крисси?

Я нажала ногтем на рычаг, чтобы прервать звонок. Длинный гудок в трубке походил на монотонный крик.

«Ага, — подумала я. — Значит, вот как».

Примечания

1

Здесь: галерея с игровыми автоматами.