Жизнь. Книга 3. А земля пребывает вовеки

Нина Федорова

Фёдорова Нина (Антонина Ивановна Подгорина) родилась в 1895 году в г. Лохвица Полтавской губернии. Детство её прошло в Верхнеудинске, в Забайкалье. Окончила историко-филологическое отделение Бестужевских женских курсов в Петербурге. После революции покинула Россию и уехала в Харбин. В 1923 году вышла замуж за историка и культуролога В. Рязановского. Её сыновья, Николай и Александр тоже стали историками. В 1936 году семья переехала в Тяньцзин, в 1938 году – в США. Наибольшую известность приобрёл роман Н. Фёдоровой «Семья», вышедший в 1940 году на английском языке. В авторском переводе на русский язык роман были издан в 1952 году нью-йоркским издательством им. Чехова. Роман, посвящённый истории жизни русских эмигрантов в Тяньцзине, проблеме отцов и детей, был хорошо принят критикой русской эмиграции. В 1958 году во Франкфурте-на-Майне вышло его продолжение – Дети». В 1964–1966 годах в Вашингтоне вышла первая часть её трилогии «Жизнь». В 1964 году в Сан-Паулу была издана книга «Театр для детей». Почти до конца жизни писала романы и преподавала в университете штата Орегон. Умерла в Окленде в 1985 году. Вашему вниманию предлагается третья книга трилогии Нины Фёдоровой «Жизнь».

Глава II

Революция углублялась.

Главным занятием жителей сделалось посещение митингов, они же шли и днём, и ночью.

Лейтмотивом было вначале священное слово «братство». Славянское сердце ценило его выше свободы и глубже равенства. Братство предполагалось положить в основу нового государственного и общественного строительства. Не будет войны. Не будет ненависти. Человек будет счастлив, добр и спокоен.

Но как? как они это сделают? — втихомолку размышляли редкие, не поддавшиеся опьянению умы. До сих пор это не удалось ни одной из государственных систем, ни одной из религий.

Как?

Массы не знали, конечно. Представители разных политических партий, казалось, знали; по крайней мере, каждый из них готов был взять это на себя и перестроить мир сам, в единственном числе. Но между собой они не могли сговориться. На каждую речь выступал оппонент. Всякий план казался нелепым, более того, гибельным представителю другой партии. Не искушённый политикой слушатель поражался: столько в мире было верных путей ко всеобщему счастью, а человечество между тем так долго страдало — не странно ли?

Время шло. Споры становились горячей, разделения между партиями — глубже. Никто ни с кем не соглашался, и никто никому не уступал. Списки ораторов становились всё длиннее, речи решили сокращать до десяти минут, и оратор, с негодованием покидая платформу, кричал, что тема его не исчерпана: «Я предлагаю план переустройства мира, а вы мне на это отсчитываете десять минут!»

Наиболее пламенные ораторы делались кумирами толпы. Их образ слушатель помещал в своём сердце, в том опустошённом углу его, где находились прежние, теперь разбитые революцией идолы.

Начиналась организация союзов. Вырабатывались платформы и программы, намечались кандидаты в Учредительное собрание. А для города выбирались — временно, на «покамест» — должностные лица.

Парикмахер Оливко замещал куда-то исчезнувшего городского голову. Полина Смирнова была избрана председательницей Союза союзов трудящихся женщин. Докторша Хиля была послана как делегат от города в столицу за директивами и новостями. Учитель классических языков и чистописания был единогласно избран председателем всех художественно-культурных организаций города и хранителем его сокровищ. Гимназистам восьмого класса было поручено рассмотрение школьных программ, с правом исключать всё, что им покажется ненужным, помня, что «дети — цветы земли» и прежде всего их надо беречь.

Истинное человеческое достоинство связано со скромностью, поэтому достойные люди неизменно оставались в тени: они не кричали, не пользовались едким словом, чтобы унизить оппонента, для них у толпы не было аплодисментов.

Парикмахер Оливко вдруг сделался одним из кумиров города, возможно, лишь потому, что, не имея семьи и забросив работу, он всегда был под рукою. Он охотно принял две-три должности, чувствуя себя вполне компетентным для решения проблем во всех областях жизни города. Он обещал в скором времени понизить цены, обеспечить регулярный подвоз продуктов из деревень, нажать на военных в действующей армии, чтоб не медлили с установлением братских отношений на фронте и занялись перевозом солдат по домам. На двери своего делового кабинета в здании бывшей Городской думы он вывесил собственноручно написанное объявление: «Товарищ Евгений Прокофьевич Оливко. Управляющий по делам города. К услугам всех граждан и гражданок города. Вход без доклада».

Он радостно приветствовал каждого посетителя, простирая к нему руки, выслушивал и, как только схватывал смысл просьбы, прерывал говорившего, обещая исполнить: «Запишем, товарищ, и будет исполнено». Потрясая руку посетителя на прощанье, он добавлял радостно: «Ждите, товарищ, и не сомневайтесь. При первой же возможности…» И тут же забывал и о просьбе, и о своём обещании и с тем же энтузиазмом встречал и выслушивал следующего просителя.

— Сделаем, товарищ! Даю вам моё торжественное революционное слово! Смело рассчитывайте!

Гражданин уходил, совершенно им очарованный. Ничего подобного и не снилось никому при прежнем городском голове. Никакой волокиты. Видно было, что парикмахер Оливко действительно не имел ничего против всеобщего человеческого равенства и счастья.

Между тем всё течение жизни в городе изменялось. Не столько пугала дневная жизнь, как ночная. Днём ещё ходили по городу шествия, колыхались знамёна и звучали речи и песни, но возбуждение, видимо, гасло. Оно совершенно остывало для граждан с наступлением ночи. Преступление подымалось вместе с тьмой, оно росло, смелело, захватывало город в свои жестокие тиски. Защиты от него не было.

Полиция была распущена. На улицах не горели фонари. На крики не отзывался никто.

Начиналась и всё углублялась экономическая разруха.

— Сегодня почему-то нет электричества. — Вы не знаете, продают ли где керосин? Вы не слыхали, почему не работает телефон? — Поезда больше не ходят по расписанию. — Текут трубы? Мне сказали: почините сами. Как? Как знаете. У нас нет для вас рабочих. — Да, это контора по доставке угля. Но угля нет. Нет, я не служащий, я здесь живу, я — секретарь театральной секции революционного театра молодёжи. Я занят. Прошу меня не беспокоить. — Но пекарни все закрыты. Понимаете — в с е. Пекари бастуют, и затем, в городе совершенно нет муки. — Странно, почему нет подвоза продуктов из деревни? Разве нельзя им объяснить? Наконец, заставить их везти. — В больнице нет мест. Лекарства? Но лекарств нет, они вдруг куда-то исчезли. — Обувь? Этот магазин был ограблен. Представьте, приехали подводы и среди бела дня увезли всю обувь. — Да, они сказали — для революционных надобностей. Хозяин? Его никто не видел. — Ресторан? Он реквизирован комитетом по подготовке к голосованию в Учредительное собрание.

И в доме у себя гражданин не видал прежней жизни.

— Ужин? Сегодня нет ужина. — Кухарка? Она ушла куда-то. Её нет со вчерашнего дня. — Перекусить? Но пищи нет на базаре. Её негде достать.

— Что это — пожар? — Но это где-то совсем близко! Почему же не слышно пожарной команды? Выехала в соседний город на митинг? — Но кто-то же должен тушить!

— Бочки? Пожарные уехали на бочках, ведь поезда не ходят. — Но мы все сгорим! — Нет, ветер в противоположную сторону.

— Ах, эти одинокие выстрелы во тьме ночей! Кто стреляет? В кого? Возможно, там убивают! — Нет, нет, не выходите, не открывайте дверей! Завтра прочитаем в газете, если завтра газета выйдет.

— Где дети? Ещё не вернулись? Но поздно, это опасно. Не надо было их отпускать. — Но это митинг, они должны были идти: там записывают на занятия в школе.

— Что это? Боже, что это? Почему так кричат в соседней квартире? Зовут на помощь? — Не ходи, не пущу! Тебя убьют там! — Кричат: «Спасите!» — Не ходи. Слышишь: там уже замолкли.

— Наша дверь забаррикадирована снаружи! Почему? Кто это сделал? Мы не можем выйти! Что это? Кто идёт из кухни — там же не было никого! Боже, что случится с нами! Какие там люди?! О, спасите! Помогите!

Преступления накинули на город свои тёмные сети.

Полиция? Тюрьма? Суд? Каторга? Но они только что были уничтожены. Ведь они противоречат самой идее братства. Новый строй основан на вере в человека. Он основан на знании, что человек — по натуре — добр, что он любит добро и хочет его. Полиция? Тюрьма? Их нет. Их не должно быть. Им нет места в новом строе.

Горькая необходимость заставила образовать не полицию — нет — ненавистное слово! — а городскую милицию. В её состав были избраны лишь лица безупречной честности, интеллигенты, популярные в городе, дабы оказывать, главным образом, моральное воздействие на тех, кто ещё не понял, ч т о ему даёт и ч е г о от него ожидает новая эра.

«Нам не надо тех, кто умеет бить и заковывать в кандалы. Нам нужны те, кто понимает душу и психологию человека, кто сможет словом переродить его нравственно» — так гласила директива.

Новая милиция была безукоризненно вежлива и очень застенчива. Прежде всего она имела в виду достоинство человека и вела себя так, чтоб не оскорбить его в преступнике.

Преступники, конечно, учли характер этой милиции — неслыханные прежде ужасы происходили в городе. И для преступников также «такой день приходит раз в тысячелетие».

Затем в город нахлынули дезертиры, бежавшие с фронтов. Они были истощены и голодны. Они стремились домой, домой, туда, к себе, к семье, в деревню! Они шли, добираясь от посёлка до посёлка, от города до города, — нигде для них не было приготовлено ни места, ни пищи. Не было денег на билет, да и поезда почти не ходили. Локомотивы стояли для починки в депо, но их там не починяли: и железнодорожник тоже человек, он устал, он протестует, он ходит на митинги, вообще — довольно эксплуатации! К тому же: что локомотив, если нет угля? А угля нет.

Куда идти дезертиру-солдату? Он уже много ходил, его ноги изранены и босы. Где ночевать? Как достать пропитание? Не дают добром — возьмём силой. «Грабь награбленное!» Солдат гиб в окопах, а они тут дома прохлаждались. Заперто? Ломай замок! Нет пищевых продуктов? Рассказывай! Товарищи! Обыскивай! Зовёт на помощь? Заткни-ка ему глотку!

Глотку затыкали — угрозой, тряпкой, наконец, ударом по голове.

— Ещё сопротивляется? Успокой его — у тебя есть оружие.

Всё это без л и ч н о й злобы или ненависти: нападающий голоден — он уже не размышляет. Ему нужна пища — она где-то тут близко, но её не дают добровольно. Не дают солдату, кто годы провёл за них на фронте!

— Успокоил? Бери, товарищ, в торбы!

Убийство? Смерть? Он прожил с ними бок о бок три года. Привычное дело.

Ему бы только добраться до родимой деревни. Он хлебопашец. Ему обещано теперь земли сколько хочешь. Он торопится, чтоб захватить тот господский лужок и ту соседнюю вдовью полоску, о которых раньше не смел и мечтать.

В городе поднялись голоса: «Граждане! Это анархия! Граждане, необходимо принять экстренные меры».

Делегация от горожан отправилась к Оливко, требуя восстановления порядка.

— Обратитесь к совести населения! Пусть не будет замарана преступлениями Великая и Бескровная Русская Революция! Товарищ Оливко! На вас обращены взоры всех наших граждан.

— Понимаю! — восклицал Оливко. — Будет сделано, товарищи! В революционном порядке! — И, потрясая руку каждого из членов делегации, он уже приглашал «побеседовать» следующего просителя.

Помня обещание, Оливко надел галифе и раздобыл для себя высокие военные кавалерийского фасона сапоги, зашнурованные спереди. Эффект был изумителен: товарищ городской голова казался и ростом выше, и стройнее.

Из столицы от доктора Хили пришла директива: «Товарищи! Углубляйте революцию!»

Каждый добросовестно делал, что мог.

Всё слаще пел «Интернационал» бывший дьякон, златовласый Анатолий, и теснее жались к нему революционные гимназистки. Полина обучала рабочих женщин ею самою сочинённому «Гимну швеи».

Шей нарядные одежды

Для изнеженных госпож.

Отвергай свои надежды,

Проклинай их злую ложь!

И я с трепетом всё никла,

Трепетала, словно лань,

Но всегда шептать привыкла

Слово гордое: восстань!

Белым шёлком красный мечу,

И сама я в грозный бой

Знамя вынесу навстречу

Рати вражеской и злой!

«Гимн швеи» имел успех. Было предложено внести его в предполагаемый к изданию сборник «Певцы Революции». Отныне пением этого гимна открывали свои митинги городские швеи. Полина им читала доклады на тему о гнилостности буржуазной морали. Свою речь она обильно уснащала примерами из прошлой жизни города, называя имена и фамилии. «Сама тому свидетель», она подымала л и ч н у ю злобу и жажду отмщения в слушательницах.

Учитель Свинопасов подал заявление, что хотел бы сдать кому-либо другому должность представителя и хранителя культурных достижений города.

— Я теоретик, товарищи, книжник, так сказать, и практическая сторона моих обязанностей совершенно ускользает от меня.

Переглянувшись со снисходительным презрением, комитет освободил учителя, передав должность ученику восьмого класса гимназии, чей отец был рабочий, мать — крестьянка, что делало его квалифицированным для должности. Учитель же запил.

Не принявшие революцию действовали по-своему. Мать дьякона Анатолия пошла по святым местам, пешком, с холщовой сумою через плечо — «замаливать грехи». Жена его назначила себе ежедневных девять акафистов и молитву в полночь. Страдая печенью, она изнемогала от печалей и болей.

Город опускался, болел, голодал. Днём и ночью шли и организованные, и «любительские» грабежи. Убийства сделались ежедневными событиями.

— Нет, так не может больше продолжаться! — всё чаще поднимались возмущённые протесты.

— Что-то надо предпринять, что-то сделать!

— Но что?

Восстановить суд, полицию, тюрьму? Отказаться от завоеваний революции? Ни за что! Больше того: положение выправит мировая революция. Она вот-вот произойдёт! Вы слышите её приближение? Она идёт — и тогда!..