Роман с Постскриптумом

Нина Пушкова, 2021

Студенткой Щукинского театрального она мечтала о карьере актрисы. Но когда случилась в жизни Любовь, оставила съемки в кино и не пошла на театральную сцену, пожертвовав манящей аурой артистического мира. Любимым и единственным мужем стал Алексей Пушков – теперь известный телеведущий популярной программы «Постскриптум», а тогда – студент МГИМО. В увлекательном романе о своей жизни Нина Пушкова предельно и интригующе откровенна. Судьба была богата на встречи со многими знаменитыми и просто интересными людьми, но главным остались поле семьи, союз по любви, который длится уже более трех десятилетий…

«Ночь над Чили»

В 1976 году все образованные люди очень хорошо знали, что происходило на другом конце планеты в маленькой стране, своим названием точно повторяющей название самого острого перца — Чили.

Сантьяго, Альенде, Пиночет, переворот — все эти слова мы слышали по многу раз. По телевизору мы видели горящий президентский дворец в городе Сантьяго. Мы видели, как президент Альенде — седовласый, интеллигентный и совсем не военного вида человек — с оружием в руках защищался от нападавших. Потом мы узнали, что он погиб. Из газет мы узнавали, что на огромный стадион сгоняли безоружных людей и что там происходили расстрелы.

Но для нас это все равно была далекая история, далекая страна. Хотя чилийская музыка — дудочка, свирельки, гитары — широко расходилась по Москве, завораживая русские сердца незамысловатыми, но очень трогательными мелодиями. Она звучала во многих домах на кассетах. Чилийские студенты, которых в Москве было довольно много, в большинстве своем были музыкально одарены. Они часто выступали в клубах, институтах, на разных вечерах творчества. И слышались в их песнях незнакомые ветры, и виделись могучие орлы над длиннющими горами с красивыми названиями Анды и Кордильеры. Майн Рид, одним словом: всадник, сутками скачущий в ущельях, веревочные мосты, натянутые между пиками гор, el condor pasa².

И вдруг все подробности такой далекой жизни оказались совсем рядом.

В последний год моего обучения в училище на киностудии «Мосфильм» готовился к запуску советско-чилийский фильм под рабочим названием «Ночь над Андами». Позже название было изменено. В прокате фильм назывался «Ночь над Чили». Видимо, чиновники от Госкино посчитали, что так сразу будет понятно, где происходит действие и о чем фильм.

Режиссером этого фильма утвердили молодого человека, выпускника ВГИКа Себастьяна Аларкона. Но поскольку бюджет фильма был достаточно большой, то руководить съемками, финансовым и творческим процессами «сверху» был назначен Роман Лазаревич Кармен.

В то время имя Кармена в киношном мире знал каждый. Это был известнейший режиссер-документалист. Молодым человеком он снимал Великую Отечественную войну. «Опаленный фронтом» — так называли его. Его многочисленные кадры с передовой, с линии огня, из мест смерти и победы показывали не только в Советском Союзе, но и по всему миру. Одним словом, он был богат, обласкан властью и пользовался огромным авторитетом и влиянием. Одно его слово подчас решало судьбы не только фильмов, проектов, но и многих людей. Вот такой это был человек.

И хотя он был режиссером-документалистом, на него было возложено кураторство над художественным фильмом. И должность его тоже называлась необычно для мира кино — художественный руководитель.

В сценарии фильма были две главные драматические роли — мужская и женская. На роль главного героя актер был утвержден быстро. Мануэлем стал черноглазый красавец Григоре Григориу. Фильм с его участием — «Табор уходит в небо», где он также исполнял главную роль, — еще шел во всех кинотеатрах страны. А на многих международных фестивалях он продолжал собирать награды и премии. Поэтому приглашение очень популярного Григориу у худсовета «Мосфильма» возражений не вызвало.

Кинопробы на роль Памелы в фильм «Ночь над Чили»

А вот возлюбленную главного героя очень долго искали. Пробовали многих известных актрис. Светлану Тома, которая так восхитительна была в роли цыганки Рады, не утвердили, так как не хотели полного повторения партнеров из «Табора». Наталья Варлей, которую также приглашали на пробы, показалась худсовету слишком «звездной», а здесь на роль требовалась молодая девушка с наивным взглядом.

Когда меня пригласили на пробы, то список актрис-претенденток на роль Памелы был таким длинным и звездным, что казалось, мне, начинающей и никому не известной выпускнице Щукинского училища, не на что было надеяться.

После того как я залпом прочитала сценарий, я уже ни о чем не могла думать. Я хотела только одного и мечтала только об одном — сыграть Памелу.

Пробы прошли, как в тумане. В павильоне была отснята какая-то очень короткая, незначительная сцена с Григориу. А потом в рабочей комнате с еще не завершенным ремонтом, уставленной столами, без выставленного света Себастьян попросил сыграть страх и ужас, без слов. Он так и сказал:

— Там в сценарии есть сцена после изнасилования твоей героини. Покажи, как она будет себя чувствовать после. Сыграй страх и ужас…

Вообще, кино — это штука очень трудная. Это не театр. С актерами мало кто из режиссеров долго работает и репетирует. У нас это делал только Никита Сергеевич Михалков, за что актеры, которые работали с ним, его просто боготворили.

Когда я покидала «Мосфильм», я считала, что и пробы-то у меня никакой не было. Что все это понарошку. Разве такие пробы бывают? Не в павильоне, свет не выставлен, ассистентов нет… Да нет ничего, кроме заставленного старой мебелью помещения, пыльных столов и двух чилийцев, тихо переговаривающихся друг с другом на испанском. Один из них оператор, второй — режиссер. Молодые, только что получившие дипломы ВГИКа.

Оператора звали Кристиан. Крепкий, маленького роста, он почти не пользовался штативом, а все снимал с плеча. Для меня это было внове. Да и штатив ему был не нужен — вся его коренастая фигура с развитым плечевым поясом казалась и устойчивой, и мобильной одновременно. Он был физически рожден быть оператором.

Себастьян, режиссер фильма, изо всех сил старался мне помочь: он сидел на корточках под столом и повторял мне, забившейся под другой стол, только одно: «Делай, как знаешь. Помни только, что тебе страшно и больно».

Для меня это было трудно. В целомудренном советском кино сцен изнасилования не было. Да и как отыграть психологический слом, тоже было непонятно.

Это сейчас, когда к нам хлынули американские фильмы, когда камера вторгается всюду, сцены насилия, издевательства, надругательства стали привычным явлением. Нынешнее время вытащило на экраны темную сторону жизни. А тогда в училище мы играли русскую классику и водевили. Короче, дачники, Сонечка, три мушкетера, Достоевский, Шукшин, Горький. Во всех пьесах было философское осмысление человеческого духа, характеров. В каком-то смысле наше общество было стерильно.

Мне же предстояло играть без слов. Вытащить из пупка животный страх и ужас, чудовищные переживания. Передать эмоциональное состояние молодой девушки после самого тяжелого, что может случиться в жизни: даже может свести с ума, стать ее кошмаром.

А здесь вдруг чилийцы. Фильм не про нас, не про нашу жизнь. Все непривычно. И играть надо не просто иностранную пьесу, а под взглядами живых иностранцев, снимающих кино про свою жизнь, надо почувствовать, угадать и выдать «чужую», нетипичную, «несоветскую» реакцию. Они были «несоветские», и я понимала, что они не ждут, что я по-русски начну звать на помощь, дескать: «Спасите! Помогите! Придите!» И испанский язык был для меня напоминанием о том, что рядом со мной — другая жизнь. Вполголоса обмениваясь короткими репликами, Себастьян и Кристиан оценивающе смотрели, что я делаю.

А что можно было делать среди пустых поломанных столов и стульев? Прыгнуть на них, спрыгнуть? Сесть уж точно было некуда. И тут я подумала, что сесть не просто некуда, а невозможно. Больно. А лечь? Куда? На пол? Я забилась под пыльный обшарпанный стол… Я закрывала руками то лицо, то уши. А Кристиан все снимал. Он уже тоже практически залез под стол, а из-под другого стола что-то пытался мне шептать Себастьян.

Наверное, со стороны, если бы кто-то вошел, наша сцена выглядела бы не трагедией, а комедией. Странные люди что-то шепчут, куда-то передвигаются, елозят, мычат, всхлипывают и плачут, потому что под конец пробы, когда Себастьян сказал «Снято!», по моему лицу беззвучно текли слезы.

И только когда я покидала «Мосфильм», ко мне пришло осознание того, что произошло, хотя дать этому название я не могла бы — ведь в тот момент я действовала как под наркозом. А осознание превратилось в невероятно сильное желание, просто жизненную потребность сыграть эту роль. Повторить сцену еще раз! Может быть, что-то переписать, что-то предложить новое, думала я. И неистовое желание, чтобы меня утвердили на эту роль, вдруг вылилось в молитву.

После фильма «Табор уходит в небо» Григоре стал абсолютной звездой советского экрана

Кадр из фильма «Ночь над Чили», где мы играли вместе

«Боженька, пусть меня утвердят на роль Памелы, — обращалась я к небесам. — Если хочешь, можешь мне после этого вообще никаких ролей не давать». Но тут мне стало страшно от такого слишком определенного обета. «Ну, я имею в виду — десять лет», — конкретизировала я жертвоприношение.

И Боженька меня услышал. Едва я успела доехать до дома, как раздался звонок, и ассистент по актерам сказала: «Нина, тебя можно поздравить. Ты утверждена, и тебе уже покупают билет. Так что готовься к поездке на съемки в Баку». И уже через несколько дней я, счастливая, летела в Баку.

В столицу Азербайджана мы прилетели поздно вечером. После Москвы тамошняя жара показалась слишком непривычной. Собрались в гостинице в номере у Себастьяна.

Гостиница была старая, с довольно высокими потолками и длинными коридорами. Все это напоминало мне караван-сарай. К тому же и на улице, и в номерах пахло какими-то восточными пряностями, травами, фруктами.

В комнате, в которой мы собрались, на блюде в виде угощения лежали сладости и цукаты. Это был мой первый опыт пребывания в другой цивилизационной культуре.

Перед участниками съемочной группы на столе были расставлены пиалки, в которых находился зеленый чай. Он был прозрачный и совсем непохожий на чай. Мы-то в училище «чифирили»: пили только черный, крепости неимоверной, элитный, с тремя слонами. О существовании зеленого чая я узнала только там, в Баку, на съемках.

Еще меня поразило, что чай был в пиалах, а не в чашках. И тут я подумала, что эти пиалки, наверное, привезли чилийцы. И сладости там лежали не просто на тарелках, а в овальных блюдах из грубой глины.

Но потом, как водится в съемочных группах, стали подтягиваться мужчины с бутылками вина, с фруктами, с шоколадом. Разговор пошел о фильме, о местах, где надо будет снимать. Показывали фотографии выбранной натуры, говорили, что Баку чем-то похож на Сантьяго. И еще говорили о море, что хорошо бы отправиться туда купаться. «Голыми», — добавил кто-то.

У меня опыта купания голышом не было, да и купальник я не взяла, так что мысленно я решила, что эту компанию не поддержу. «Это что же, — подумала я, — сразу все увидят всю меня, а потом еще эта сцена в постели, а потом вообще — где-то там за кадром — изнасилование! Нет, я не пойду, — решила я для себя, — слишком много ню».

Говорили также о том, что через три дня приедет Кармен.

Я вступала во взрослую киношную жизнь. Это был мой первый опыт. Я чувствовала себя бесконечно счастливой и поцелованной Богом.

Три дня до приезда Кармена пролетели очень быстро. Съемки на натуре проходили легко. Да и сцены в большинстве своем не были наполнены глубоким психологизмом.

Поскольку я была впервые на съемочной площадке, то общие сцены мне были интересны как зрителю: танки, движущиеся по улицам Баку, преследование военными раненого человека, военные на грузовиках — это был экшен, как сейчас говорят. Но Памела должна была привнести в этот фильм свою женскую ноту — лиричности, любви, женственности. Она почти с самого начала фильма появлялась в сцене с Мануэлем, в его квартире.

И для меня, как ни странно, во всей этой ситуации гражданской войны самой сложной оказалась именно постельная сцена. Гражданская война и у нас была, и партизаны были, и фашисты их пытали, всего этого мы насмотрелись в советском кино. И это было всем хорошо знакомо. А вот постельная сцена… Для меня, невесты, через четыре месяца свадьба, лечь в постель даже в игровом эпизоде с незнакомым мужчиной в комнате, забитой кучей людей — ассистентами, осветителями, гримерами, — все это было чудовищным испытанием, настоящим стрессом.

И неважно, что на мне была ночная рубашка. Вопрос о ней я поставила ребром еще до съемки. Мой партнер Григориу был уже полуобнажен.

Григоре–Мануэль легко сбросил с себя гримировочный халат и, оказавшись одетым только в купальные плавки, с достоинством и игровым опытом устроился на постели, слегка укрывшись лежащей на ней сверху простыней. Я сразу же вспомнила великолепную сцену любовного соития между Лойко Зобаром и цыганкой Радой, о которой все говорили в первую очередь, упоминая прекрасный фильм Эмиля Лотяну «Табор уходит в небо».

Мы отыгрывали утреннее пробуждение влюбленных, наполненных счастьем и радостью людей, которые не подозревают, что за стенами их любовного мира уже началась катастрофа.

Они смеются, ласково прикасаясь друг к другу. Их жизнь полна надежд и планов. И они еще не знают, что их судьба уже через несколько минут станет драмой.

Как же мне было трудно целовать «по правде» мужчину, который, понимая мое состояние, провоцирующе успевал шептать мне в волосы: «Я не кусаюсь, коснись меня, пониже».

Рядом с горячим молдаванином Григориу лежало мое ледяное тело… (кадр из фильма). Позже вся сцена была вырезана

«Ну и наглый же тип», — подумала я.

Его загорелая кожа была сухой и горячей, он весь был как будто бы с пляжа и совсем не стеснялся своей наготы, совсем не стеснялся лежать с незнакомой девушкой.

А я, я смотрела на этого чужого мужчину и готова была разрыдаться от бессилия. Я не могла не только коснуться или поцеловать лежащего рядом незнакомца (а собственно, как можно было считать его знакомым — мы едва перекинулись несколькими незначительными фразами), мне даже было тяжело смотреть в его сторону.

Себастьяну пришлось остановить съемку. Ко мне подошла ассистент режиссера Людмила и тихо, чтобы не слышал Григориу, прошептала:

— Они говорят, что так могла бы лежать невольница с убийцей своего мужа. Давай соберись.

— Не забывайте, вы — влюбленные. Еще раз, мотор, — скомандовал Себастьян.

От его слов у меня заледенели конечности. Повернувшись к Григориу, я дотронулась до его щеки мертвецки холодной ладонью и слегка тряхнула головой, чтобы волосы хотя бы немного спрятали мое лицо, но они, сорвавшись с заколки, густой кулисой отделили нас обоих от камеры.

На долю секунды возникла обособленность от остального мира, от сидящей на корточках у кровати «девушки-хлопушки», жестов, которыми обменивались осветители, легкого, едва различимого шума работающей камеры.

Глядя в темные глаза Григориу, я почему-то вновь вспомнила сцену у костра, которую так блистательно он сыграл со Светланой Тома. Я вспомнила ее полуобнаженную фигуру в этой сцене, из-за которой зрители по многу раз ходили на просмотры, и тихо спросила у Григориу:

— А вы были влюблены друг в друга?

Он мгновенно понял мой вопрос и так же тихо, в тон мне, ответил:

— Она тогда любила другого… Но ради великой минуты могла так посмотреть на тебя, что казалось, что любит до смерти и сам умираешь от любви…

В это мгновение у меня внутри возникло ощущение, будто сердце мое кто-то голыми руками подергал. Я продолжала на него смотреть, и буря реальных чувств проходила через мое естество: и ревность к чужому дару, и любовь к любви, и живое, волнующее присутствие и близость чужой жизни и судьбы.

Я откинула волосы с лица, протащив их по плечам Григориу, и близко увидела крупные мурашки, как детские цыпки, внезапно выступившие на его коже. Он конвульсивно подался вслед за моими волосами, захватив их жгутом, и тихо зацокал, как цокают на лошадь.

Не знаю, была ли это «великая минута», но мы смотрели в этот момент друг на друга расширившимися глазами, а руки ерошили волосы, лица то приближались одно к другому, то отдалялись, и душу охватывала необъяснимая радость, что получилось, что живая, что найдено искреннее состояние.

После этой откровенной сцены мне казалось, поменялась ситуация и отношение ко мне в группе. На меня смотрели как на молодую, подающую большие надежды актрису. И когда спустя несколько дней появился Кармен, ситуация на площадке была очень непринужденной. Участники съемочной группы, постепенно «принюхиваясь» друг к другу, становились коллективом.

И вот на съемку пришел глава этого самого коллектива. Это было событием. Он отечески обнимал своих учеников: и Себастьян, и Кристиан учились на его курсе. Поздоровался с группой фактурных молдавских актеров, которые лихо косили под чилийцев. Поздоровался со всеми, потом спросил: «А где же наша Памела?»

В этот момент меня подпудривали и подкрашивали гримеры. Я от неожиданности и от того, что он вообще знает обо мне, страшно разволновалась, повернулась на его голос и радостно прокричала: «Здравствуйте, Роман Карменович!» Все расхохотались.

Надо сказать, что Роман Лазаревич был человеком с юмором. Он легко пошутил:

— Ну раз ты меня перекрестила, то и подарок готовь. Думаю, кастаньеты подойдут.

Все опять весело рассмеялись, и вечером съемочная группа была приглашена в ресторан.

«Караван-сарай, караван-сарай», — вертелась в моей голове популярная в те времена песенка.

Ужин прошел замечательно. Да и вся обстановка к этому располагала. Экзотически убранный на национальный манер ресторан, почет и внимание, которые оказывались со всех сторон — начиная от официантов и кончая местными уважаемыми людьми, подходившими поприветствовать Кармена и выказать ему свое почтение.

Короче, я, веселая, с цветами и большой корзиной фруктов, которую мечтала увезти в Москву, возвращалась в гостиницу.

Войдя в номер, я перебрала фрукты, чтобы они получше сохранились. Мне нравилось, что вся комната сразу же наполнилась благоуханными ароматами.

В этот момент раздался телефонный звонок, и я услышала голос Романа Лазаревича.

Чилийский режиссер решил, что Баку более всего напоминает Сантьяго-де-Чили

— Памела, не спишь еще? Заходи ко мне порепетировать. У тебя же завтра сложная сцена.

«Вот это везение!» — подумала я и чуть не выговорила это вслух.

— А вы не спите? — по-дурацки обеспокоилась я в ответ. — Вас точно это не распросонит?

— Заходи, заходи! — Трубка была положена.

Я схватила сценарий под мышку, натянула модную замшевую юбку, которую купила себе по случаю окончания училища, запрыгнула в свои босоножки на платформе и побежала по коридору.

Какой же у него номер? Ведь я не спросила номер его комнаты. Мне пришлось бежать вниз к портье. Пожилая азербайджанка, когда я спросила, в каком номере живет Роман Лазаревич Кармен, в ответ на мой вопрос сказала:

— А зачем тебе так поздно идти к нему в номер?

«Вот дура канцелярская, — подумала я. — Не понимает творческой жизни!»

— Репетировать! — сказала я ей с нажимом и почти раздраженно. И как доказательство выложила сценарий на ее конторку.

— Я не могу тебе сказать. Может быть, он спит и его нельзя беспокоить. Все-таки пожилой человек.

— Во-первых, не говорите мне «ты». Я актриса. А во-вторых, позвоните ему, он только что мне сам звонил. И спросите, назначил ли он репетицию, если вы мне так не верите.

Под таким натиском убедительных аргументов и, скорее всего, под напором моего молодого темперамента, консьержка сдалась и сказала:

— Звонить я ему не буду. Если он заснул, это будет ваша вина. Вот его номер. Он живет в люксе.

Я гордо проследовала по коридору в люкс.

Постучала. Роман Лазаревич открыл сразу. Он был в белом гостиничном халате. Я впервые увидела белый банный халат. В гостиницах я тогда не жила, а у себя дома видела только медицинские белые халаты.

Кармен показался мне героем из какого-то голливудского фильма: седоватый джентльмен в белом халате. Я даже не нашла это неприличным.

Он очень подходил к убранству. В этом люксе была маленькая гостиная с банкеткой, креслом и круглым столиком с огромной серебристой вазой, наполненной фруктами. Рядом с вазой стояли азербайджанская бутылка коньяка со звездочками и две коньячные рюмки. А чуть в отдалении виднелась разобранная кровать. Но на кровать я не обратила никакого внимания. Я подвинула в сторону вазу и рюмки, а бутылку, не придумав ничего лучше, вообще поставила на пол под столик, а на освободившееся пространство положила сценарий. Роман Лазаревич улыбался. Его, видимо, забавляла моя «хозяйственность».

— Роман Лазаревич, первое, что я вам хочу сказать, — простодушно начала я, — что вы уникальный человек. Я вам страшно признательна, что вы будете работать со мной, с молодой, никому не известной актрисой. Вы будете со мной репетировать!!!

— Ты, конечно, будешь очень известной. Фильм-то звездный, сама понимаешь. Тебя будут приглашать из фильма в фильм. Давай за это и выпьем! — И он вернул бутылку коньяка на стол.

— Поздно пить. Ведь мы же в ресторане пили, — пыталась мягко отказаться я.

— Так ты отказываешься выпить за рождение новой звезды?

— Мне бы очень хотелось начать репетицию, разобрать сцену и проговорить ее, — пробормотала я и легонько, символически пригубила рюмку.

— О, да ты жульничаешь. — От Кармена не ускользнуло мое нежелание пить. — Ну тогда скушай сладенького. — И он взял из вазы крупную клубничину и, придвинувшись ко мне, поднес ягоду к моим губам. При этом его голые ноги почти коснулись моих.

Секунду я находилась в замешательстве. Как же так? Ведь он был таким же, как и наши любимые учителя, с которыми меньше месяца назад мы прощались, завершая обучение в училище.

— Открой ротик… — Кармен пытался «накормить» меня клубникой.

Я резко встала. Поднялся и он. И в тот же момент, не давая мне опомниться, он поднял меня на руки и в несколько шагов оказался у постели.

— Что вы делаете? — Я оттолкнула его, и он пошатнулся. — Вы для меня человек-легенда! Времен Пунических войн и разрушения Карфагена, — добавила я ни к селу ни к городу, просто для красоты. Но последняя фраза убила его.

— Ну ладно, зайчик, — торопливо сказал он. — Заболтался я тут с тобой.

Я понимала, что он сильно обижен. И обидела его я. Мне казалось, что еще можно все исправить, только надо сказать что-то важное. И я сказала:

— Вы обиделись? — Что-либо более неподходящее трудно было придумать.

— Я тебе сказал — уходи! Ты зачем пришла на ночь глядя?! — Он почти кричал.

Теперь обиделась я.

— Это вы пригласили меня — репетировать. — В моем голосе он услышал упрек, и это взбеленило его.

— Ты что, маленькая? Ты что, не знаешь, зачем идешь ночью в номер к одинокому мужчине? Это каждая школьница понимает. Что ты тут недотрогу разыгрываешь?

Киностудия «Мосфильм». Советская «фабрика грез» и мясорубка актерских судеб

Его просто трясло. Но трясло и меня. Хлопнув дверью что было силы, я выскочила в коридор.

«Кретинка, идиотка, — проносилось лихорадочно в моей голове. — Ну а он — похотливый старик! Ему о вечном думать надо, а он лезет. Ну а я-то, я-то!.. — репетировать… Это же надо быть такой тупицей. Ну кто бы мог подумать, кто бы мог знать?»

Я неслась по лестнице вниз, обуреваемая всеми этими мыслями.

И вдруг, подняв глаза, я увидела перед собой за конторкой ту же дежурную, которая назвала мне номер Кармена. Она смотрела на меня, и осуждение легко прочитывалось на ее лице. «Она знала», — вынесла я сама себе приговор. И когда я почти повернула в коридор, я услышала еле различимое: «Проститутка». Моментально обернувшись, я увидела, как эта седая женщина, уткнувшись в деревянные счеты на металлических прутах, что-то безмолвно на них высчитывала.

Охваченная непонятно откуда нахлынувшим стыдом, негодованием, обидой, тревогой и непониманием, как выходить из этой ситуации, я провела бессонную ночь.

Утром, наскоро позавтракав, вышла в холл. Рафик со съемочной группой уже уехал. Я подошла к стене, на которой висело расписание съемок. Моей фамилии среди актеров, занятых в дневной смене, не было. Я испытала облегчение: не надо смотреть в лицо Кармену, можно выспаться и прийти в себя. Да и на море сходить не грех — московская бледность явно не украшение.

На следующий день — у меня опять выходной. К тому же я узнала, что Роман Лазаревич улетел. Сказать, что я испытала облегчение, — ничего не сказать. У меня гора слетела с плеч! Разрешилась моральная тягота: не надо объясняться, можно забыть, глядишь, и он отойдет и, может быть, забудет. Ведь он все-таки великий, а значит — великодушный человек. Ну наваляла чего-то глупая девчонка, ну и бог с ней — таковы были мои утешительные мысли. Мне хотелось верить, что все обойдется. Что время все перемелет — мука будет, как часто говорила моя няня. А мама, когда не хотела, чтобы я поступала в театральный, говорила другое: «Все актрисы — проститутки».

— Ну как ты можешь? — У меня от негодования голос менялся.

— Конечно, проститутки, — убежденно настаивала мать на своем. — То телом приторговывают, то принципами, то любовь имитируют, то страсть.

— Да про актеров сплетни распускают все кому не лень, всякие бездарные обыватели, а ты их повторяешь. Стыдись, — взывала я к материнской совести. — Вот пойду в актрисы — всей жизнью своей докажу тебе твою неправоту. Талант, только талант пробивает везде дорогу. И только талант является мерой всех вещей.

— Иди-иди, а я посмотрю, на какую стенку ты потом эту меру повесишь, — не сдавалась моя мама. — Только послушай умный совет: получи сначала профессию, опору создай, а потом иди — хоть в актрисы, хоть в директрисы.

Однако умного совета я не послушала. И вот она я, молодая актриса. И вот она первая роль, и первая проблема.

«Ну, будем надеяться, что все обойдется», — успокаивала я себя. Но мои выходные подозрительно затягивались. Я уже три дня не снималась. Мой творческий организм требовал самовыражения.

Размышляя об этом, я и столкнулась с Себастьяном, входящим в гостиницу.

— Себастьян, — обрадовалась я. — Когда моя сцена? Вы что сейчас снимаете?

Но в ответ мой режиссер смутился. И с неожиданно усилившимся акцентом стал мне что-то говорить про то, что решено мои сцены перенести в Москву в павильон и что там что-то поменяется…

«Врет», — почувствовала я. И от такого внезапного открытия душа моя ушла в пятки. Но твердым голосом я произнесла:

— Значит, что? Выходит, я здесь больше не занята? Значит, я могу уехать?

Больше всего на свете мне хотелось услышать, что я не права. Чтобы он возразил: «Куда это — уехать? Как это — уехать? Надо работать. Сколько тебе можно болтаться без дела?» Но вместо этого он сказал:

— Да. Ты свободна и можешь возвращаться в Москву.

— И когда? Раз так, я могу хоть сегодня. — От обиды мне хотелось уехать в ту же минуту.

— Можно и сегодня, если есть самолет. Я скажу Марону (это был директор картины), чтобы он послал за билетом.

— А материал? — упавшим голосом спросила я. — Когда мы будем просматривать отснятый материал?

— Все в Москве. Мы вернемся через неделю, — торопливо уходя, ответил мне Себастьян.

Билет был куплен на вечер. Я вернулась в дождливый город и не помню, как пережила ту тяжелую неделю мучительного ожидания. Мне ничего никому не хотелось рассказывать. Алексей был в отъезде. Видеть мне тоже никого не хотелось. Я сидела одна дома и курила сигарету за сигаретой. А воображение подсовывало одну картину страшнее другой.

Наконец, позвонив на «Мосфильм», я узнала, что группа вернулась в понедельник, то есть вчера, а на одиннадцать утра вторника (то есть на сегодня) был назначен просмотр. Но мне никто не позвонил, меня никто не проинформировал, где состоится просмотр, в каком зале. Да и о времени просмотра я узнала случайно.

Было без четверти одиннадцать. Успеть к началу просмотра практически невозможно. Но, на мое счастье, почти от подъезда я поймала такси. Водитель оказался лихой. Кое-где я даже закрывала глаза от страха. Он мчался, как опаздывающий жених на собственную свадьбу, с прибаутками, частушками, шутками. И, домчав меня в рекордные сроки, даже отказался от чаевых:

— Не надо. Может, вы народной артисткой станете. Потом в интервью вспомните Игорька, который вас на первый просмотр домчал.

Я улыбалась ему в ответ, считая это хорошим знаком судьбы.

Придя в рабочую комнату, я увидела, что там никого нет. В пепельницах еще кое-где дымились окурки. Значит, ушли только что — как Шерлок Холмс, отметила я.

Я шла по бесконечно длинным коридорам, переходила из здания в здание. «Мосфильм» — это отдельный город-лабиринт, в котором порой непросто ориентироваться даже работающим там людям.

Но меня вело наитие. Я потянула на себя какую-то дверь и увидела на экране знакомые кадры: вот танки едут по знакомой улице, вот убегает раненый человек, его преследуют военные, а вот и я сталкиваюсь с ним в подъезде и что-то говорю.

Материал был рабочий, не озвученный. Не спуская глаз с экрана, я потихоньку уселась в темноте в свободное кресло.

Вот мы с Григоре Григориу мелькнули на секунду. Жду постельной сцены, умирая от волнения. Отснятая пленка крутится дальше, а ее нет. Нет ни сцены прощания, а она была. Нет сцены ареста, да почти ничего нет, холодея, осознавала я.

И в этот момент в зале загорается свет. Боже, я, оказывается, сидела рядом с Себастьяном.

Для него мое появление было большой неожиданностью.

— Привет, — сказал он. — Как дела? — Не останавливаясь для разговора, он выходил из зала.

— Плохо, Себастьян. А где я? Я себя не увидела. Я есть в фильме?

— Знаешь, материал смотрел Сизов (генеральный директор «Мосфильма»). Он нам сказал: «Ваш фильм идет с посвящением: «Героическому народу Чили, не склонившему своей головы». Вот и усиливайте линию сопротивления». Так что нам приказано ее усиливать за счет лирических сцен с тобой. В смысле — ими надо пожертвовать.

— Как — пожертвовать? — не сразу поняла я.

— Ну вырезать.

Я застыла, как в столбняке. И в этот момент откуда-то сбоку ко мне подошел Роман Лазаревич.

— Ну что, пугливый зайчик! — И он как бы приветственным движением трижды похлопал меня по щеке. — Ты себе понравилась? — Он, улыбаясь, смотрел на меня, но глаза его совсем не улыбались.

И тут я все поняла. И это похлопывание… Молниеносно, так что никто ничего не мог осознать, включая меня, моя ладонь взметнулась в воздухе, и звонкий звук пощечины гулким эхом прозвучал в коридоре.

— Я вас презираю. И вы знаете, за что, — тихо прошептала я.

Я понимала, что это все. Что в ту же секунду на моей еще не начавшейся карьере уже поставлен крест. Его тяжесть навалилась на меня, и было ощущение, что меня переехали. Тело стало пустым, поменялось в объеме, отделилось и зажило другой жизнью. Оно как-то перешло дорогу, дошло до троллейбуса. А в мозгу стучало только одно: «Не может быть, не может быть, не может быть…»

Какая же я была наивная, чтобы среди ночи отправиться к режиссеру в гостиничный номер репетировать

Я не могла понять, как великий, легендарный человек мог так мелко отомстить мне — только что окончившей училище сопливой, наивной девчонке. «Да нет же!» — почти прорыдала я в голос.

Ехавшие в троллейбусе люди удивленно обернулись на меня. Через пару минут была остановка. Я вышла на улицу и долго-долго шла пешком.

Впервые в жизни я ни о чем не думала. В голове стало пусто, как в теле. Я шла, не разбирая дороги. Шла долго. Пока шла вдоль трассы, останавливались какие-то машины и какие-то люди предлагали подвезти меня. Но когда видели мое лицо, быстро отъезжали.

Я шла через парки и через школьные дворы, через микрорайоны с сидящими, как в деревнях, на лавочках бабушками. Шла вдоль реки, через мосты и железнодорожные переезды. Я шла, не узнавая город. И остановила меня темнота.

И тут я увидела, что стою перед своим подъездом на Чистопрудном бульваре. Я поднялась на свой этаж, открыла дверь, вошла в свою комнату и как была в одежде, так и рухнула на кровать. Только босоножки скинула.

Я проспала почти двое суток. Изредка просыпаясь, не открывая глаз, я пила воду и опять погружалась в сон. Это был прямо какой-то летаргический сон. Я так никогда ни до, ни после не спала.

Мое сознание вернулось в реальный мир только в четверг вечером. А просмотр был во вторник.

Я вышла в общий коридор. Я тогда снимала две смежные комнаты в коммунальной квартире. Увидев меня, соседка испугалась и всплеснула руками:

— Господи, Нина?! А мы думали, что ты уехала на съемки. Мы же все тебе стучали. Тебе тут с «Мосфильма» обзвонились. Вон, я телефон записала.

Сердце мое даже не екнуло. Только я поставила чайник, зазвонил телефон.

— Иди, тебя, наверное! Обрадуются, — улыбалась соседка.

— Я есть хочу, — ответила я.

— Ну, я же сказала — тебя. Дома, дома, сейчас подойдет! — Соседка разговаривала одновременно и со мной, и с телефонной трубкой. — Ниночка, возьми трубку. Там вон как обрадовались.

Я, еле волоча ноги, поплелась к телефону, висящему у входной двери.

— Да. Это кто?

— Нин, слушай, — произнес низкий, незнакомый женский голос. — Мы тут все в отпаде. Мы тебе обзвонились. Слушай, молодец ты. Мы так не смогли. Ты за нас за всех отомстила.

Я повесила трубку и вяло подумала: «А ведь Бог и вправду исполнил мое желание».

Примечания

2

Полет кондора (исп.).