Круги ада

Нина Еперина, 2016

Каждому человеку Бог дарует возможность исправления, если его жизненный путь не совпадает с предначертанным, но…, а если он совпадает? А если это кармическое и жизнь, которую тебе дали в этой инкарнации является одной из учебных для возможности понятия, что такое хорошо, а что есть плохо. Ведь не просто так рождаются на свет Чикатило или в нормальной семье ребенок вдруг становится нетрадиционной ориентации? Что это? В наказание или для опыта? Почему Души наши должны пройти разными дорогами и испытать за время проживания своих семидесяти или более жизней разные судьбы? Монаха или бандита, проститутки или «синего чулка», судьи или преступника? В этом романе женщине выпала суровая судьба, судьба человека с самого дна человеческого общества. Проститутки. Но, даже посылая нас на Землю с такой страшной судьбой, ОН дарует нам варианты выбора, как поплавки, за которые мы можем ухватиться. Вопрос? А хотим ли мы хвататься за эти поплавки или поплывем по течению жизненного потока в черную стремнину будущего, в надежде на что? На удачу в следующей инкарнации?

Круг второй

Квартира, в которую они вошли, оказалась очень большой и красивой. Красивым оказался и подъезд, украшенный стеклянной будкой, и сидящая в ней крашеная блондинка средних лет. Она строго выспросила, к кому они пришли, и пропустила в лифт. Лифт был необыкновенный. В нём были зеркала и скамейка для сидения. А коридор, большой и высокий, с массивными, солидными дверьми, пугал своими размерами. Одна из дверей впустила их в нутро чужой и загадочной квартиры.

В квартире их встретила женщина средних лет. Она внимательно посмотрела на мать, на Настю, а потом усадила в кресла, стоящие прямо в прихожей и велела ждать. Они ждали минут двадцать. Анастасия рассматривала убранство этого странного для неё и чуть освещённого помещения с высокими потолками, и оно ей очень нравилось, хотя и пугало полумраком и загадочностью.

Прямо перед ними всю высоту стены занимало огромное зеркало с подсвечниками по сторонам, изображающими молодых обнаженных девушек, держащих факелы и красивой широкой тумбочкой перед ними. На тумбочке лежали перчатки и ещё какие-то непонятные и плохо различимые из её кресла вещи. Около зеркала стояла высокая ваза, стояла прямо на полу, и в ней были не бумажные цветы, а, почему-то, зонтики и палки с красивыми кручеными ручками и блестящими шарами на концах. С двух сторон от зеркала стену занимали большие картины, все тёмные от старости, в толстых, золотых, все в лепке, рамах. На одних были изображены серьёзные, пожилые мужчины в старинных платьях из бархата, с женскими рюшами по воротникам. На вторых обнажённые по плечам женщины, загадочно смотрящие в разные стороны и ещё загадочнее улыбающиеся. На третьих столы с разложенной на них едой, зачем-то уложенной на атласные шторы, свисающие как бы из-за рам снаружи и закреплённые там непонятно за что. На четвёртых кучи деревьев около реки или на взгорье вдалеке с толстыми, ухоженными коровами.

Картины были такие же странные и загадочные, как и вся квартира. Ей казалось, что эти люди на полотнах хотят что-то сказать, как будто о чём-то предупредить, но только её одну. Они смотрели в стороны, а сами косились на неё краем глаза и совсем уж загадочно улыбались. Они что-то знали, но она не понимала, что они хотят ей сообщить, какую страшную тайну открыть. Особенно понравился ей красивый и гордый молодой мужчина, висевший прямо сразу же около зеркала. Он строго рассматривал её, скосив глаза и загадочно улыбаясь. Она не могла отвести от него своих глаз ни на минуту с того момента, как только увидела на стене эту картину. Он приковал её внимание к себе настолько, что Настя не успела рассмотреть дальше, что ещё стояло в прихожей?

Дверь сбоку вдруг резко распахнулась, и в комнату быстро вошёл мужчина. Он подошёл прямо к ним и остановился напротив. Молодой мужчина на портрете оказался за его спиной и был почти закрыт его фигурой. Он старательно вытянул шею и стал подмигивать ей так усиленно, что это могло быть заметно со стороны, как ей показалось. Она немного испугалась, как бы мать не заметила те тайные знаки, которые посылал ей удивительный портрет…

— Ну, здравствуйте, голубушки! — сказал остановившийся напротив них человек, как-то плавно провёл рукой по воздуху, жестом указывая на открытую дверь и произнес торжественно — Прошу. — потом резко развернулся и вошёл в комнаты первым. Мать поднялась, подала ей руку и даже потянула к себе, потому что Настя никак не могла оторвать глаз от диковинного, живого портрета на стене.

Они вошли в большую комнату, тоже обставленную старинной мебелью, со стенами, почти полностью завешанными такими же разными и красивыми картинами. Картины были большие и маленькие, тёмные и светло-радостные, с людьми и животными, едой и деревьями, но очень внушительные в своём величии. Анастасия даже втянула голову в плечи, так сильно давили на неё эти бесчисленные картины. Старинная мебель, расставленная вдоль стен, тоже была какая-то очень толстая и внушительная. Рассматривать всё это подробнее было неудобно, да и некогда, потому что мать сунула её, как-то прямо в живот рукой за которую Настя держала её, в диван, куда она уселась с разбегу и испуганно затихла там, стараясь даже не дышать. Диван был большой и очень мягкий, отчего ей показалось, что она угодила прямо в его глубокие недра и никогда не сможет оттуда выбраться.

Мужчина опять остановился прямо напротив неё и стал рассматривать как-то совершенно откровенно. Тогда и Настя стала его рассматривать снизу вверх, начиная с обуви. На ногах у него оказались самые обыкновенные шлёпанцы, правда, не дранные, как у них дома, а почти новые. Дальше ноги были одеты в брюки. Брюки были тёплые и мягкие, это было понятно даже не на ощупь, но стрелок на них не было, почему-то. Над брюками на нём была одета тёплая рубашка навыпуск с разрезами по бокам и в очень крупную клетку, отчего он становился меньше и ростом, и всем своим телосложением. Само телосложение было даже хрупким, и как ей показалось, немного усохшим, потому что мужчина оказался невысоким пожилым человеком с маленькими руками и такими же маленькими ногами. Дальше ворота клетчатой рубашки рассматривать его она не посмела и остановила свои глаза на самой последней пуговице воротничка. Что было выше, только угадывалось зрительным кругозором, и единственное что она этим зрением увидела, что у него нет на лице бороды, которую она, почему-то, ожидала увидеть.

— Ну-с, голубушки, как доехали? — спросил мужчина высоким голосом, как-то почти визгливо, и только тогда она подняла глаза на его лицо.

Лицо у него было не совсем обыкновенное. Настя никогда ещё не видела такого лица ни в детдоме, ни на улице, ни в метро, где людей было больше всего. Первое, что бросалось в глаза и упорно цеплялось зрением, был большой шрам, проходивший по щеке от уголка глаза и обрывающийся почти на подбородке. Ещё на лице были большие и очень голубые глаза, занимающие почти всё пространство этого лица, проникающие прямо в её глаза, так ей тогда показалось. Но лучше всего лицо украшали большие и пышные, седоватые местами, усы. Они, как кусты вокруг клумбы, были красиво пострижены и располагались на щеках от самых ушей через его, в общем-то, очень симпатичное лицо к носу и поперёк шрама, куда он заныривал, а потом выныривал обратно. Всё остальное было обычное, как и у всех. Обычный нос, немного пупочкой, обычные брови, и даже та часть губ, которая видна была из-под усов, была обычная, и не тонкая, и не толстая. В вороте рубашки оказался шёлковый платочек, завязанный узлом. Он выглядывал из-за ворота только узлом, спрятавшись под рубашкой. Это платок очень поразил Настю. Она никогда не видела в её маленькой жизни мужчину с женским платком на шее.

Всё это она не успела рассмотреть хорошо, не позволяя себе таращиться на него долго. Она успела только кинуть взглядом, зацепив в памяти самое яркое.

— Спасибо, доехали нормально. — выдала мать полу басом.

Это было сказано как-то грубо и громко, так показалось Насте. После его высокого голоса её басистая фраза сильно врезалась в ухо, и даже покоробила.

— Ну что же, давайте знакомиться. — изрёк он торжественно и протянул ей руку.

Она смотрела на него снизу вверх. Ей было очень неудобно протягивать руку так издалека, поэтому она стала выбираться из дивана, скользя попой по поверхности, каждой половинкой по очереди. Так она и выдвинула себя на край, причём ей казалось, что делает это она медленно и неуклюже. Ей стало стыдно и за материн бас, и за своё копание в этом глубоком диване. Но потом она всё-таки выбралась из его недр и поднялась, очутившись перед мужчиной нос к носу. Она всегда была невысокая, и когда её глаза оказались прямо на уровне его, то поняла, что и он не отличался большим ростом. Теперь они смотрели друг на друга в упор, и ей было неловко под этими голубыми глазами. Она с трудом оторвала свои глаза, и опустила взор всё на ту же пуговицу, нахально торчащую у него из-под подбородка, снизу под платком, но руку протянула. Он тут же обнял её руку сразу двумя своими и легонько пожал её, как бы приглашая к знакомству. Её худенькая ладошка пропала совершенно в его тёплых и мягких ладонях, и это ей понравилось так, что она опять подняла на него свои глаза и опять утонула и в их ласковом выражении, и в теплоте его ладоней. Вся её зажатость тут же испарилась, вкравшись в сердце теплотой вот этого пожатия и его таких ласковых глаз. Никто и никогда ещё не смотрел на неё так ласково, так тепло и душевно не пожимал её руку.

— Меня зовут Морис Фёдорович. Я подданный Франции, мои дедушка и бабушка были русскими и после революции эмигрировали за границу, но я очень люблю Россию и живу в Москве уже пять лет. — он пристально смотрел на неё и улыбался и ей, и этим своим словам.

— А меня зовут Анастасия, можно Настя. — выдавила она из себя, но руку из его ладоней не убрала. Она не могла и не хотела прервать теплоту соприкосновения, но и глаза не опустила.

Он повёл её к столу, всё так же держа за руку двумя руками, и усадил в кресло, стоящее прямо у стола, а сам уселся в соседнее. Теперь они сидели друг напротив друга, и он выпустил её руку из своих ладоней, но не убрал этот сверлящий, лаской и тёплый взгляд, под которым она даже ужималась, так неловко себя чувствовала. Ей казалось, что красивое платье, которое с утра ей очень нравилось, и на которое обращали внимание все молодые пассажиры в транспорте, сидело на ней ужасно некрасиво. Причёска, которую соорудила мать совершенно ей не шла и вообще выглядела она жутко и не к этому месту.

— Настенька. Как ты посмотришь на то, чтобы я взялся тебя опекать? Ты бы жила у меня, ходила в хорошую школу, я бы нанял для тебя разных учителей, например, по музыке, и ты бы выросла очень хорошо воспитанной девочкой? Как ты на это посмотришь?

Она обвела взглядом стены с картинами, большую гостиную со старинной мебелью и поняла, что не хочет ехать с матерью в её узкую кишку, напоминающую коридор в детском доме, который шёл вдоль четырёх туалетных закутков. Она не хотела уезжать обратно и готова была пойти на всё, чтобы остаться здесь уже сегодня.

— А когда я могу переехать к Вам? — робко спросила она.

— Да хоть сейчас, девочка моя. — нежно улыбнулся он ей в ответ. — Если ты согласна на мои условия, то прямо сейчас и останешься. Хорошо?

— Хорошо. А какие у Вас условия?

— Я буду тебя кормить, красиво одевать, учить и воспитывать, а ты будешь со мной хорошей девочкой и позволишь мне иногда тебя ласкать ночью. Хорошо?

— Как это — ласкать? Вы хотите со мной спать ночью, как мужчина с женщиной? — откровенно спросила она вдруг, и сама испугалась своих слов.

— Ну, можно и так сказать.

— Мать мне всё уже объяснила. Я согласна с Вами спать.

— Тогда ты сама должна сказать, когда ты готова будешь остаться.

— А сегодня я могу остаться?

— Если ты готова, можешь остаться уже сегодня.

— Тогда я у Вас останусь сегодня. Можно?

— Хорошо. Сегодня ты остаёшься жить у меня и со мной. Тогда я тебя оставляю, а маму мы отпускаем. Ты будешь привыкать к своему новому дому.

— А мои вещи?

— А твои вещи мы оставим у мамы, купим тебе всё новое и красивое. Хорошо?

— Хорошо. — поставила Настя точку своей прошлой жизни и, как потом оказалось, навсегда.

С этого дня жизнь её круто изменилась.

Дедушка, так она назвала Мориса Фёдоровича сразу же, и только сама для себя, действительно оставил её жить у себя дома. Уже вечером он красиво обставил начало их совместного проживания, долго и галантно кормил её прямо с вилки и ложки вкусным ужином, вкусными конфетами из большой и красивой коробки, и даже поил красным вином, но только самую малость, всего один фужер. Ей хватило и этого фужера, для того, чтобы захмелеть и позволить ему унести себя на широкую и красивую кровать. Этот вечер она тоже запомнила на всю свою жизнь. Тогда она поняла, что секс есть произведение искусства, что это не только очень приятно, но может быть и долго, и очень красиво. Она не показывала дедушке, что хорошо знакома с самим понятием секс, что за спиной у неё не один десяток мужчин, хотя и очень молодых, но очень горячих и темпераментных, в отличие от самого дедушки.

Она сыграла весь намеченный матерью спектакль, изобразив глупенькую и наивную простушку, впервые попавшую в мужские объятия. Она даже заплакала, когда ей было немного больно, как в тот, самый первый раз с Женей, и показательно обиделась на дедушку за то, что он с ней сделал, а сама была очень счастлива и довольна собой. Во-первых, потому, что всё это время, которое прожила с матерью, ночами мечтала о прекрасном, молодом мужчине, чувствуя их будущую встречу почти физически, мечтала так откровенно, что уже ждала такой встречи, ждала всем своим молодым организмом, даже хотела её. Во-вторых, потому, что гордилась тем, как смогла сдержать себя и изобразить глупенькую дурочку.

Уже потом, позже, она позволила себе потихоньку раскрепощаться и требовать от дедушки много усердия, особенно в новом для себя удовольствии, к которому дедушка приучил её очень быстро, и которое он называл «французской любовью». Эта «французская любовь» была постоянной с его стороны, но иногда, после многократного упрашивания, она пыталась порадовать и его тем же, но с дополнительным названием «минет». В сексе дедушка оказался очень умелым, но чаще всего это была только «французская любовь» для неё, что Настю очень радовало и устраивало. Его просьбы о любви, о «минете» для него, оказались рычагом управления Настиных прихотей. Каждое желание дедушки о его любимом сладком удовольствии, заканчивалось исполнением её материальной причуды. Так она получала от него все самые дорогие подарки, на которые падал её детский ещё взгляд в тех дорогих магазинах, которые назывались «Берёзками» и куда они ездили еженедельно ублажать её желания, особенно коробками с шоколадными конфетами.

Кроме дедушки и её, в доме появлялась домработница тётя Маша, та самая строгая женщина, в первый день впустившая их с матерью в квартиру. Она убирала в доме, стирала, ходила за продуктами в магазины и готовила. Она сразу всё поняла про странные их отношения и в один из дней, когда дедушки не было дома, устроила ей настоящий допрос на кухне про сексуальные ночные развлечения. Настя старалась ничего не рассказывать, но тётя Маша так умело повела разговор, что, в конце концов, она рассказала ей всё, и как было на самом деле, и про «минет», и сразу же испугалась. Но тётя Маша не ругалась и не обзывала её никак, а просто дала интересный совет:

— Да что ты стесняешься? Все мы бабы такие. Все за деньги готовы с любым старым хрычём. Если уж так получилось, то ты, хотя бы, как можно чаще развлекай дедушку в пастели его любимым делом и как можно больше требуй за это денег. У тебя вся жизнь впереди, а наш Морис человек немолодой и смертный. Ты лучше денежки сейчас зарабатывай, пока молодая, и собирай на будущую жизнь. Да не трать попусту, мало чего ещё будет в жизни…

Так Настя ещё раз удостоверилась, что её мать права, что за удовольствие мужчины должны обязательно платить деньги. И поняла это накрепко ещё с тех ранних своих лет.

Ещё она завела в доме тайного друга. Того самого красивого мужчину на портрете, который в первый день смотрел на неё так откровенно и с подмигиванием. В широкой шляпе с пышным пушистым пером, в бархатном камзоле с кружевами по воротнику и рукавам, он был необычайно красив. Он был как настоящий принц! Именно его образ она и приняла в свои мечтательные детские сны. Каждый день она виделась с ним, пробегая или проходя мимо и по утрам, и по вечерам. Теперь она тоже подмигивала ему одним глазом или показывала язык. Иногда ночами она шёпотом рассказывала ему свои тайны, признаваясь в самых личных своих мыслях и желаниях, стоя босиком на паркетном полу на каждой ноге по очереди, потому что в прихожей было прохладно, и ноги быстро замерзали…

Потом на улице наступил октябрь, и дедушка устроил её в школу. Школа оказалась не совсем близко, и в школу её возил дедушкин водитель Лёня, парень лет тридцати. Лёня ей понравился сразу, потому что был высоким и очень симпатичным парнем, модно и современно одетым, немного развязным в общении и разбитным. Он заезжал за ней в восемь часов утра и вёз прямо к отдельной калитке в заборе. У этой калитки выстраивалась по утрам целая вереница машин с такими же, как она, обеспеченными школьниками. У калитки она познакомилась почти со всем контингентом закрытой спец. школы с французским уклоном, но ни с кем из них так и не подружилась.

Учиться в школе было очень сложно и тяжело, потому что и в обыкновенной-то школе она училась плохо, а в этой новой, где дети оказались и начитанными, и достаточно образованными для её возраста, было особенно сложно. Класс был небольшой, детей спрашивали ежедневно по каждому предмету, поэтому с первых же дней она замкнулась в себе и почти не общалась с остальными ребятами. Ей было особенно сложно, ещё и потому, что одноклассники были моложе её на два или даже три года.

Дедушка следил за её учёбой очень внимательно и ежедневно после уроков звонил учителям. Он сразу же представился её родным дедом и выяснял про успехи с позиции семьи. Так он и понял, что ученица его была малоразвитой девочкой, замкнутой и зажатой с одноклассниками и учителями. Тогда дедушка нанял двух приходящих в дом репетиторов и взялся за её учёбу основательно. Настя с утра и до утра проходила бесконечный процесс обучения. Днём была школа, потом её мучили два молодых учителя, каждый не старше двадцати пяти лет, а ночью дедушка проводил второй курс, курс сексуального воспитания молоденькой, но очень похотливой девочки, которой ночные уроки нравились значительно больше, чем дневные.