Пляжный батальон, невыдуманные истории и ненаучная фантастика

Нил Овадда

Эта книга – гибрид нескольких историй, которые случились с автором или его знакомыми, и использования «ненаучной фантастики» для описания острой психологической ситуации.

ПЛЯЖНЫЙ БАТАЛЬОН, НЕВЫДУМАННЫЕ ИСТОРИИ И

НЕНАУЧНАЯ ФАНТАСТИКА

Нил Овадда

ПЛЯЖНЫЙ БАТАЛЬОН

ПРОЛОГ

Эту страшную историю рассказал мне человек, который сам был ее участником. У меня нет оснований ему не верить. Обстановка, в которой я услышал его рассказ, не располагала к выдумкам. У него не было причин хвастать (да и история — далеко не хвастливая), или набивать себе цену в моих глазах. Скорее, обстановка располагала к откровенности, к тому, чтобы поделиться чем-то, о чем до тех пор никому подробно не рассказывал. Вот как это произошло.

Володя Полянский был на тринадцать лет старше меня. Но мы учились на мехмате Университета в одной группе — группе астрономов. Хотя наша группа была самой дружной на курсе, Володя был несколько в стороне от большинства из нас. Возможно, в силу разницы в возрасте, а возможно и в силу характера. Во всяком случае, у меня с ним никаких близких контактов до лета 1957 года не было.

Но так случилось, что мне пришлось узнать его достаточно близко. После четвертого курса все студенты астрономы должны были проходить в июле—августе практику на одной из астрономических обсерваторий. Поскольку я собирался заниматься физикой Солнца, меня определили на практику на горную станцию в предгорьях Кавказа под Кисловодском. Туда же был направлен и Полянский.

Поскольку это важно для понимания наших отношений, которые привели к откровенности Володи и к его рассказу, несколько слов о самой станции и обстановке на ней. Станция была создана за несколько лет до этого двумя энтузиастами Мстиславом Гневышевым и его женой Раисой. Станция стояла совершенно обособленно — на добрый десяток километров вокруг не было никакого жилья. Гневышевы были настоящими подвижниками и вложили в создание этой станции огромное количество сил. Она была их любимым и единственным детищем, и они были ревнивы, как всякие любящие родители. Последнее обстоятельство, конечно, делает им честь, но оно не облегчало жизнь тем, кто вынужден был с ними работать. Характер у них обоих был далеко не легким, особенно, у Раисы, и мы, к сожалению, очень скоро в этом убедились.

Впрочем, постоянно работали там кроме самих Гневышевых только двое. Женщина среднего возраста, которая занималась хозяйством, включая корову, кур и небольшой огород. И молодая женщина, которая была «прислугой за все» — т.е. лаборантом, горничной и уборщицей.

Из-за хозяйственных дел и возникли наши с Володей проблемы в отношениях с Гневышевыми. Дело в том, что они заставляли нас заниматься именно этими самыми делами — косить траву для коровы, копать огород, собирать в небольших распадках и носить на станцию сухие сучья кустарников на дрова. Сейчас я понимаю, как трудно было Гневышевым поддерживать свое любимое детище в рабочем состоянии, и как нужна им была любая помощь. Но тогда в самомнении молодости мы с Володей этого не понимали и считали, что мы «не для того приехали на станцию, чтобы пасти корову». Это и стало причиной нашего конфликта с Гневышевыми. Чуть отвлекаясь в сторону, замечу, что этот конфликт мог кончиться для нас весьма печально. Они грозили отослать нас обратно с соответствующим письмом в деканат и, боюсь, с соответствующими последствиями для нашего пребывания в Университете. То, что это были не пустые слова, подтвердилось уже осенью, когда они пожаловались-таки в деканат, и нам пришлось пройти там через очень неприятные беседы. К счастью, все обошлось.

Но «вернемся к нашим баранам». Недовольство отношением к нам и необходимостью делать «черную» работу, естественно, нас с Володей сблизило. Гуляя вокруг станции по травянистым, лишенным древесной растительности холмам, мы костерили Гневышевых, выплескивая накопившиеся раздражение и обиду. Это помогало нам «выпустить пар» и приготовиться к очередному неприятному разговору. Даже больше, чем это. Мы договорились, что в любом таком разговоре мы будем стараться сдерживать друг друга. Если в ходе упреков, обвинений и угроз в наш адрес я начинал заводиться, и Володя видел, что я вот-вот скажу в ответ что-нибудь слишком резкое, он наступал мне на ногу (мы обычно сидели рядом на небольшой скамье, а Мстислав, или чаще Раиса, сидели через стол напротив), или незаметно толкал меня локтем в бок. Когда готов был сорваться он, я поступал точно так же. Думаю, что именно благодаря этой «взаимовыручке» мы и избежали высылки со станции. Но это же способствовало и нашему сближению. Гуляя по окрестным холмам, мы от общего трепа и ругани в адрес Гневышевых постепенно все больше переходили к откровенным рассказам о себе. Я к тому времени уже побывал в нескольких серьезных турпоходах от Алтая и Фанских гор летом до Кольского и Архангельской области зимой. Так что мне было, что рассказать. Ну а Володя… Сначала я узнал, что он десять лет провел в сталинских лагерях. Его рассказы об этом периоде жизни и о нравах «архипелага», возможно, достойны отдельной повести. Но все это со страшной правдой уже описано Солженицыным, Шаламовы, Рубцовым и другими.

Мы же подходим к моменту, когда Володя рассказал мне про пляжный батальон. Помню, как мы сидели на своем любимом месте на небольшом заросшем травой холмике. Справа — заходящее солнце, слева метрах в ста — купол башни солнечного телескопа. И Володя начал свой рассказ. Не было никаких преамбул вроде «Вот я тебе сейчас расскажу…» или «Ты знаешь, что со мною было…». Он просто перешел от одних воспоминаний к другим, а начав рассказывать, сам погрузился в череду прошедших событий и продолжал достаточно четко держать канву. Позже, вспоминая этот вечер, я подумал даже, что, возможно, многие годы он неоднократно проживал в мыслях этот этап своей жизни (по крайней мере, его начало) и проговаривал про себя свой рассказ, но до того вечера на горной станции так и не решился произнести его вслух. Впрочем, возможно он рассказывал эту историю в лагерях. Но об этом мне ничего не известно, да и были ли еще в тот момент живы те слушатели…

Мы просидели часов до одиннадцати ночи. Вернувшись на станцию в свою крошечную комнатенку (кровать, маленький стол и несколько гвоздей на стене в качестве вешалки), я собирался, как обычно, написать несколько строк в дневник. Да, я тогда вел дневник. В основном там были откровения о моих переживаниях с девушками и сжатые описания моих турпоходов. Но в тот вечер я находился под сильным впечатлением трехчасового рассказа Володи. И мне вдруг захотелось кратко записать основные вехи этого рассказа. Но кратко не получилось. Поскольку все описанные сцены стояли у меня в памяти, я невольно включился в последовательное изложение всей череды страшных событий. Я просидел до глубокой ночи и исписал до конца весь блокнот своего дневника. К счастью, писчая бумага на станции имелась, чего нельзя сказать о многом другом.

Мне хотелось, конечно, услышать продолжение рассказа. Но я не хотел напоминать Володе сам, ожидая инициативы от него. И я не ошибся. Уже следующим вечером, когда мы гуляла вокруг станции, он безо всяких предисловий вернулся к событиям тех дней. И потом возвращался еще несколько вечеров. Придя затем в свою коморку, я каждый раз садился и записывал продолжение страшной истории. Потом его рассказ как-то сам по себе угас. Похоже, он не хотел подробно говорить о ее последней главе. Возможно, там были вещи, о которых ему неприятно было вспоминать. Как бы то ни было, мы вернулись к обычным разговорам. И больше к теме пляжного батальона не возвращались.

По возвращении в Москву мы довольно быстро отдалились друг от друга. Я был занят подготовкой трудного похода на Кольский полуостров в январе 1958 года, а у Володи были, видимо, свои проблемы. Исписанный блокнот и толстая пачка бумаги легли в стол, и я о них почти забыл. Со временем они перекочевали со мною сначала из деревянного дома без удобств в пятиэтажку, а потом и в приличную квартиру, оставаясь в папках где-то среди множества других бумаг, писем и фотографий, до которых, скорее всего, у меня уже никогда не дойдут руки.

Лишь недавно, встретив мою бывшую «одногруппницу», я узнал, что Володя умер уже несколько лет назад. И тогда я вдруг вспомнил нашу жизнь на горной станции и страшную историю, которую мне поведал Володя. И мне захотелось, чтобы об этой истории, дающей представление о том, какой ужасной была та война, особенно в ее первый месяц, узнали другие. И я достал блокнот и листы бумаги, исписанные более шестидесяти лет тому назад…

ТРАГЕДИЯ ПЛЯЖНОГО БАТАЛЬОНА

В 1941-м году Володе было девятнадцать лет. За два года до этого он окончил школу и собирался поступать в Университет. Но трудная жизнь в те предвоенные годы повернулась иначе, и он попал на двухлетние курсы в военное училище. Он закончил курсы и получил звание младшего лейтенанта в мае сорок первого и немедленно был направлен в войсковую часть. Там его назначили командиром отделения. Но отделением он командовал совсем не долго. По причинам, о которых я не знаю и которые, как мне кажется, были не очень понятны и самому Володе, командир батальона перевел его к себе в штаб. Я не очень уверен, что группа людей, которая была вокруг комбата во главе батальона, действительно, называлась штабом. Но это и не важно. Важно, что Володя был почти все время около комбата и потому стал свидетелем всей драмы человеческих отношений, которая развернулась в руководстве батальона, когда случилась беда.

В последние дни мая их батальон поставили на охрану границы.

Володя подробно описал мне «топографию» расположения батальона. Он упоминал ее отдельные элементы кусками в разных частях своего рассказа. Поскольку это важно для понимания развития дальнейших событий, опишу всю картину здесь так, как она, в конце концов, сложилась в моем представлении и я ее записал. Фамилии я запоминаю плохо поэтому не гарантирую точность. Но думаю, что это и не важно.

Батальон стоял у самой границы. Граница проходила по небольшой речке Чежне. Река была спокойной, не слишком широкой, метров 20—30 и не слишком глубокой. Но все-таки, в середине реки было, как говорится, «с ручками». Текла она в этом месте примерно с юга на север. Считалось, что именно по реке и проходила граница. Возможно, она на самом деле проходила и несколько западнее, но западный берег реки был низким и на добрый десяток километров в ту сторону тянулись болота. На болотах рос густой кустарник и отдельные островки деревьев. Говорили, что болота непроходимы и что только старожилы из местных жителей знают немногие тропы. Как бы то ни было, достаточно было одного взгляда с правого более высокого берега, чтобы понять, что ни пехота противника, ни какая бы то ни было техника в этом месте с запада появиться не могут.

Правый берег был относительно высоким. От реки постепенно поднимался пологий песчаный склон, и метрах в тридцати от воды появлялись первые сосны, а дальше уже начинался прекрасный сосновый бор. Насколько далеко он простирается на восток никто не знал. Да и не интересовался — всех устраивала достаточно теплая вода в реке и хоть и не очень большая, но все-таки полоса песка вдоль воды. Может и не пляж в Сочи, но для данной ситуации — прекрасно.

В батальоне было три роты. Первая располагалась слева, вторая — в средине и третья — справа. Общая длина участка границы, отведенного батальону, была около пяти километров. Этот участок ограничивали две асфальтовые дороги, идущие перпендикулярно границе с востока на запад. На них было два моста через Чежну. Каждому взводу и каждому отделению был выделен участок и там, где голой песок переходил в небольшой кустарник, а потом в лес, бойца отрыли свои стрелковые ячейки и траншеи. Эдакая пятикилометровая цепочка ям в песке, где бойцам и надлежало сидеть в ожидании событий.

В этом месте рассказа я спросил Володю, зачем нужно было держать много сотен бойцов вдоль участка границы, где, по его словам, возможность появления противника была исключена. У меня были и другие вопросы, но я ограничился только этим. Сейчас, прочитав много книг об ужасах начала войны и ее первых недель, я понимаю всю наивность моих вопросов. Естественно, Володя ничего ответить не мог. «Так было» — все, что он мог мне сказать.

Батальону были приданы четыре орудия. Володя мало что о них знал. Они располагались на участке третьей роты в паре километров вниз по реке от штабного блиндажа, где Володя находился большую часть времени. Блиндаж располагался примерно посередине участка второй роты в десяти — пятнадцати метрах вглубь бора. Поскольку погода стояла жаркая, блиндаж был построен, скорее, на случай особой ситуации, в которую, правда, никто всерьез не верил. Рядом с блиндажом между сосен был натянут большой парусиновый тент, под которым стояли два стола. Вокруг первого стола стояло несколько стульев, а возле второго — две больших скамьи. Там и проходили все штабные разговоры и там же все, кто был при штабе, ели.

Первые три-четыре дня все были заняты обустройством позиции. Рыли стрелковые ячейки, траншеи, строили блиндажи. Каждая рота производила утреннее и вечернее построение. Командиры рот каждый вечер приходили с докладом к комбату. Замполит, майор Свитов, каждый день проводил политбеседу в одной из рот.

Бойцы все чаще стали пользоваться всеми преимуществами прохладной воды в жаркий день. Сначала купались в реке только утром после подъема, как бы — утренняя зарядка с водными процедурами. Но потом все чаще стали заходить «окунуться» и в течение дня. Володя своими глазами наблюдал этот процесс только во второй роте в пределах видимости от штаба, но как выяснилось, события развивались таким же образом и в третьей роте, и на других участках второй роты.

Лишь в первой роте положение было несколько иным. Командир роты, капитан Круглов, строжайше запретил в своей роте дневные купания. По этому поводу у него с комбатом состоялся один из острых разговоров. Володя слышал часть этого разговора:

— Что происходит, комбат?

Круглов сделал движение рукой в сторону реки. Штаб отделяла от полосы песка лишь группа деревьев, поэтому купающиеся в реке были хорошо видны. А на самом песке были видны несколько загорающих бойцов.

— У нас что, пляжный батальон? Смотрите, распустите людей, комбат.

— — Бросьте, капитан. Почему людям в такую жару не искупаться и не позагорать? С позиции они не уходят — до ячеек два десятка метров. И все ведь спокойно. Чай не война. А случится что — мигом приструним.

— — Не оказалось бы поздно, комбат, если случится.

— — Не каркайте, капитан. Да и разве лучше, если они в лес побредут — в лесу вон ягод полно.

— Володя сказал, что черники и земляники в бору было, действительно, очень много.

— На этом разговор и закончился, но Володя понимал, что он стал свидетелем маленького эпизода конфронтации между этими двумя людьми, которая длилась уже достаточно давно. Круглову было за сорок. Володя знал, что у него была какая-то история в прошлом. Подозревал, что Круглов сидел. Это косвенно подтверждалось и тем, что в таком возрасте он был всего лишь капитаном. Хотя воевал в Красной Армии еще в Гражданскую. По характеру он был молчалив, пожалуй, даже угрюм. И держался обособленно.

— Комбат был больше, чем на десять лет, моложе капитана. Он получил майора лишь пару месяцев назад, закончив высшие курсы для офицеров, и впервые командовал достаточно большим подразделением. Вероятно, замечания Круглова задевали его самолюбие. Этим и объясняется его, часто болезненная, реакция на эти замечания, даже если они были по делу.

— Описанный разговор состоялся где-то в середине июня. В последующие дни ничего принципиально не изменилось. Хотя, конечно, купающихся и принимающих солнечные ванны постепенно становилось все больше. По словам Володи, почти весь день на песке были видны фигуры полуголых людей. Так продолжалось до страшного дня 22 июня.

— Рано утром в ту роковую субботу со стороны правой асфальтовой дороги раздались выстрелы. По словам Володи, все они вскочили, но спросонья не могли понять, что происходит. А выстрели прекратились довольно быстро.

— Все стояли около штабного блиндажа и прислушивались. Но было тихо. Слышался лишь утренний крик птиц. Сквозь деревья виднелись небольшие группы красноармейцев, стоящих у берега. Было очевидно, что они тоже прислушиваются и пытаются понять, что случилось.

— Здесь Володя заметил, что, конечно, комбат должен был бы находиться в блиндаже. Вызывать людей и там разговаривать с ними наедине. Но чисто по-человечески понятно, что заставить себя спуститься и сидеть в пахнувшем сырой землей блиндаже, когда наверху сосновый лес с запахом хвои и легкий ветерок, было очень трудно. Поэтому все дальнейшие разговоры происходили там же, под тентом, и их слышали все присутствующие. Вот почему Володя мог их мне описать.

–

— Неужели война? — спросил кто-то.

— Нет, наверное, учения. — ответил замполит. И добавил — Надо позвонить в штаб полка.

Комбат немедленно вызвал одного из телефонистов, которые располагались недалеко здесь же у кромки леса. Телефонист спустился в блиндаж и начал крутить ручку полевого телефона. Стоявшие снаружи ждали. Большинство нервно курили. Телефонист появился минут через десять.

— Нет связи.

— Как нет? Пробуйте еще.

— Я много пробовал, товарищ майор, но все глухо.

— Пробуйте еще.

Было видно, что комбат растерян. Всем было ясно, что, если телефонист десять минут безрезультатно крутил ручку телефона, то дальше ее крутить бесполезно. Просто, комбат не знал, что делать.

Еще через десять—пятнадцать минут телефонист появился вновь. Конечно, с тем же результатом. За эти минуты комбат, видимо, уже слегка пришел в себя.

— Возьмите напарника и пройдите по линии. Проверьте провод.

Через несколько минут два телефониста вышли на лесную дорогу и двинулись на север.

Здесь надо отвлечься от описания драматических событий (впрочем, в первый момент их драматичности по словам Володи еще никто полностью не понимал) и продолжить экскурс в область топографии.

Как я уже упоминал, батальон занимал участок границы вдоль реки длиной около пяти километров между двумя радиальными асфальтовыми дорогами. В лесу примерно параллельно берегу, то удаляясь вглубь леса на тридцать—сорок метров, то приближаясь к его кромке, шла очень плохая дорога. Пока стояла сухая погода по ней еще можно было проехать. Именно по ней крупные кони протащили четыре приданных батальону орудия. Но их удалось транспортировать от правой радиальной дороги только до позиции третьей роты (ближайшей к этой дороге) — дальше это было не под силу даже крепким битюгам, поскольку по мере продвижения вверх по реке лесная дорога становилась все хуже и хуже. Орудия стояли в лесу у его кромки. От них хорошо просматривался большой участок реки и болота за ней. Вот только стрелять там было не в кого. Лошади паслись на небольшой поляне чуть глубже в лесу. Артиллеристы также расположились в лесу рядом с орудиями.

Штаб полка находился в деревне примерно в километре восточнее моста на правой асфальтовой дороге. Деревня была вытянута поперек этой дороги с юга на север и начиналась метрах ста от нее по другую сторону от батальона. На левой асфальтовой дороге в пределах десятка километров никаких деревень не было.

Прошло около двух часов. Телефонисты еще не вернулись. Но неожиданно появился капитан Круглов. Он доложил комбату (но Володя и остальные члены штаба были рядом и все слышали), что по его дороге вглубь нашей территории сплошным потоком идут войска. Немецкие. Танки, самоходки, грузовики с пехотой. Только техника. Едут не быстро, но поток кажется бесконечным. Капитан сказал, что с группой своих бойцов наблюдал из леса за дорогой в течение получаса. Ни начала, ни конца колонны он не видел.

— Неужели все-таки война? — вновь спросил кто-то.

И вновь замполит решительно сказал

— Нет, это, конечно, учения.

Круглов хотел что-то возразить, однако в последний момент удержался. Но Володя видел, что он с трудом себя сдерживает. Володя и раньше замечал, что капитан с трудом переносит замполита. Если догадка Володи о прошлом Круглова была правильной, то понять последнего был можно.

Прошло еще два часа. Наступило позднее утро. По-прежнему было безоблачно, и день обещал быть очень жарким. Телефонисты еще не вернулись. В девять комбат вызвал командира взвода из второй роты и приказал ему:

— Возьмите двух бойцов и пройдите по телефонному кабелю до дороги. Подойдете к дороге — будьте осторожны. Из леса не высовываться. Телефонисты не вернулись.

День набирал силу. Некоторые бойцы на берегу снова стали купаться. Володя и остальные штабисты был у блиндажа. Тут же был и капитан Круглов. Разговоров почти не было — в воздухе висело напряженное молчание.

Внезапно Володя заметил, что все стоящие у штаба стали прислушиваться. Откуда-то с востока, далеко из-за леса, доносился шум. Лес сильно скрадывал звук, поэтому понять, что это за шум, было трудно. Но все больше казалось, что это — артиллерийская стрельба.

— Все-таки, война — сказал капитан.

— Могут быть и маневры с учениями — ответил замполит.

— Не похоже. Зачем столько немецкой техники и солдат на учения? А вот на то, что бой там идет, похоже. Там километрах в десяти по дороге как раз стоит батарея, приданная нашей дивизии. Вот они и схлестнулись огнем с немцами.

— Товарищ капитан, не поднимайте панику. Стрелять могут и на учениях. А сколько немецких войск в них должны участвовать, нам с вами знать не положено.

Было видно, что капитан снова хотел что-то возразить. Очевидно, тон замполита капитана раздражал, и он с трудом сдерживался. Однако, этот спор был прерван совершенно драматическим образом. На лесной дороге появились командир взвода и двое бойцов, посланных вдоль телефонного кабеля. Они еще не успели сказать ни слова, но тем, кто был у штаба, стало ясно, что случилось нечто очень плохое.

По словам Володи, командир взвода пытался доложить по форме комбату, но не мог. Он дрожал, задыхался и заикался. Сказывалось огромное нервное напряжение, да еще, вероятно то, что они часть пути бежали. Оба бойца молчали, но было видно, что они в таком же состоянии. Понять их можно — то, что они увидели, они увидели первый раз в жизни.

Постепенно из сбивчивых фраз командира взвода картина становилась ясна. По правой дороге по-прежнему идут сплошным потоком немецкие войска. Помня приказ комбата «не высовываться», они подползли к краю леса у обочины дороги и увидели обоих телефонистов, лежащих в неестественных позах на безлесной полосе. В том, что они мертвы, не было сомнения. Вылезать на открытое место разведчики побоялись. Они смотрели на тела телефонистов, но никаких движений, или других признаков жизни заметно не было. Да и нелепые позы говорили о смерти.

Разведчики ушли. Несколько минут висела грозная тишина. Каждый, видимо, пытался осмыслить для себя открывшуюся страшную правду. Тишину нарушил капитан Круглов:

— Так что будем делать, комбат?

Все невольно посмотрели на комбата. Было очевидно, что он растерян. Связи со штабом полка нет. Перед фронтом батальона противника нет. На курсах поведению в такой ситуации его не учили.

Наконец, он взял себя в руки. Голос его вдруг стал более жестким:

— У меня есть приказ оборонять этот участок границы. Другого приказа у меня нет.

Все почувствовали, что это — команда. Похоже, что Круглов хотел что-то сказать. Но промолчал. Снова повисла напряженная тишина.

Наконец комбат приказал ординарцу:

— Вызови ко мне командира третьей роты.

И к Володе:

— Позовите старшего лейтенанта Симченко.

Симченко командовал второй ротой. Его землянка была всего в двухстах—трехстах метрах от штаба вниз по реке. А до расположения третьей роты надо было идти около километра. Комбат повернулся к Круглову и замполиту:

— Придут командиры рот, будем решать, что делать.

Конечно, сказал Володя, комбат не обязан (и даже не должен) проводить совещания и голосования. Ведь он, и только он, отвечает за судьбу батальона. И в конечном итоге все решает его приказ. Но посоветоваться со старшими командирами батальона он, конечно, может. Однако в этой ситуации слова комбата стали еще одним подтверждением того, что он растерян.

Пришли командиры второй и третьей рот. Вместе с замполитом и капитаном Кругловым они сели за стол под навесом. Во главе стола сел комбат. Володя и еще три — четыре человека сидели за другим столом и напряженно ожидали результатов совещания.

Но совещание так и не началось. Вернее, началось с нескольких слов, которые успел сказать комбат, когда случилось самое страшное. Слева выше по реке послышался гул самолетов. Он быстро приближался. Все вскочили. И тут раздались пулеметные очереди. Все бросились к кромке леса, чтобы увидеть, что происходит. То, что они увидели, было ужасно. Вправо вниз по реке прямо над водой на бреющем полете уходили два штурмовика с хорошо видными черными крестами на фюзеляже, а внизу на песке лежали несколько десятков тел. Некоторые были неподвижны, другие еще судорожно двигались. А справа, из расположения третьей роты, снова послышались звуки тяжелых пулеметов.

На какое-то время всех находившихся у штаба охватило оцепенения. Володя говорил, что он не может сказать, сколько оно длилось. Может секунды, а может, и минуты. Тишину разорвал Круглов. Он громко выругался, помянув чью-то мать.

— Я в роту — крикнул он и бросился бегом по лесной дороге.

— Вы тоже в свои роты — хрипло приказал комбат. Оба командира рот быстро ушли.

Оставшиеся стояли у края леса и смотрели вниз на страшную картину. Некоторые из лежавших на песке полуголых людей вставали. Часть двигалась нормально, а часть — согнувшись, хромая, держась за живот, или за ногу. Было очевидно, что они ранены. К ним от траншей и ячеек бежали бойцы в форме. Одни стали поддерживать раненых и помогать им дойти до цепочки ячеек, другие — наклонялись над телами, все еще лежащими неподвижно. Через некоторое время стоящие у штаба увидели у воды батальонного фельдшера Гуреева. Вскоре в толпе, образовавшейся на берегу, заметили и одну из его помощниц — санитарок.

Володя подчеркивал, что он находился в каком-то ступоре. Он все хорошо видел, но осознать происходящее не мог. Для девятнадцатилетнего парня это было, конечно, страшное испытание психики. Впрочем, это было таковым и для всех стоящих рядом. Доказательством этому служило молчание. Никто не произнес ни слова — все молча смотрели на происходящее на берегу.

Володя не мог сказать, сколько времени они стояли так. Может быть четверть часа, а может — полчаса. Наконец комбат обернулся к замполиту и сказал:

— Василий Петрович, пойдем в блиндаж. Поговорим.

Они разговаривали минут сорок. О чем конкретно, Володя, конечно, не знает. Но оба вышли из блиндажа хмурые. Как раз в это время появился капитан Круглов.

— Товарищ комбат, разрешите доложить. В моей роте потерь нет.

Комбат что-то неразборчиво ответил. Видимо, подтверждение правоты капитана в их споре с комбатом по поводу пляжного батальона несколько дней назад ударило по самолюбию комбата и добавило к огромной психологической перегрузке, которую он уже испытывал.

Через несколько минут комбат послал ординарца вызвать командира третьей роты. А Володю снова послал за командиром второй роты. Примерно через полчаса под тентом снова собрались все, кто был там в страшный момент атаки штурмовиков. Командиры доложили ситуацию в ротах. Положение было ужасным. Наибольшие потери были во второй роте — сорок убитых и столько же раненых. Из них более десятка — тяжело. По словам Симченко, Гуреев в отчаянии. Он говорит, что у него нет такого количества лекарств и перевязочных материалов. Про нескольких тяжело раненых он сказал, что их состояние безнадежное. Когда Симченко уходил из своей роты, фельдшер отправился в третью роту, оставив в роте Симченко одну из санитарок.

Командир третьей роты, старший лейтенант Полак, сообщил, что у него убитых десять, но раненых тоже около сорока. Оценить степень тяжести он не мог, а Гуреев к тому моменту до его роты еще не дошел.

Под тентом снова повисла напряженная тишина. Каждый осмысливал масштабы трагедии. Не произведя ни одного выстрела, батальон потерял уже пятьдесят бойцов. И, судя по всему, потери увеличатся. Все ждали, что скажет командир. Но он молчал. Очевидно, груз ответственности, который свалился на плечи этого, еще достаточно молодого, офицера, был слишком велик. Молчание продолжалось и, казалось, давило на всех. И на тех, кто сидел за командирским столом, и на тех, кто тут же под тентом сидел в стороне за соседним столом.

Нарушил это мучительное молчание замполит

— Надо в каждой роте организовать похороны. В такую жару телам нельзя долго лежать.

— Да, организуйте похоронные команды и приступайте — скомандовал комбат — В семнадцать ноль—ноль быть здесь.

Симченко и Полак встали. Круглов тоже поднялся

— А вы, товарищ капитан, останьтесь.

Круглов тоже сел. Все трое закурили.

— Что будем делать, комбат? — Во второй раз за долгий и страшный день раздался этот вопрос.

— Приказа на отход у меня нет. Будем держать оборону здесь.

— Но оборону от кого? Немцы валят на восток и нас не видят в упор — это Круглов.

— Тогда надо их заставить обратить на нас внимание. Ударить самим — это замполит.

— Вести весь батальон на самоубийство? Мы подготовлены оборонять линию границы. У нас нет ни соответствующих огневых средств, ни выгодных позиций для атаки. Такая атака будет гибелью для всех.

— Это война, товарищ капитан. И все военнослужащие должны быть готовы умереть за родину. И вы, как офицер и командир роты, должны это понимать — тон замполита стал подчеркнуто официальным. Вновь проявились напряженные отношения между этими двумя людьми.

— Я это понимаю, товарищ майор. Надеюсь, не хуже вас — Снова было видно, что капитан сдерживается с трудом — Но я хотел бы, чтобы я и моя рота, прежде чем погибнуть, нанесли врагу как можно больший урон. И сохраняли как можно дольше возможность защищать родину. Здесь наш наскок будет для немцев лишь комариным укусом. И всему батальону будет стоит жизни. А мы, скорее всего, очень нужны там, где сейчас идет бой, где наши держат оборону.

Замполит хотел что-то ответить. Но комбат не дал ему ничего сказать.

— У меня нет приказа об отходе. Я буду ждать приказа сутки. До завтрашнего утра.

— Товарищ комбат, но приказа, скорее всего не будет. Мы не знаем, что случилось со штабом полка. Не знаем, где сейчас линия фронта.

— Как минимум сутки я обязан ждать и буду ждать. Все свободны. Быть здесь в семнадцать ноль-ноль.

Круглов ушел. Было без четверти два.

Как прошли три следующих часа, Володя помнил плохо. Он, по его словам, был в каком-то полузабытье. После жуткого многочасового потрясения на всех, видимо, навалилась апатия и сонливость. Сказывались и стресс, и жара, и то, что вскочили в четыре утра.

В пять вечера почти одновременно появились командиры рот. Но Володя заметил, что Круглов появился не со стороны своей роты, а из леса. Симченко и Полак доложили о потерях. Во второй роте умерло еще пять бойцов, в третьей семь. Таким образом, общие потери батальона, включая двоих телефонистов, достигли шестидесяти четырех человек.

Снова все ждали, что скажет комбат. На этот раз его тон был более уверенным. Видимо за прошедшие три часа он принял решение и продумал, что будет говорить.

— Батальон окружен. Я согласен с капитаном Кругловым, что вступать в бой здесь нам нельзя. Нет соответствующих огневых средств и невыгодная позиция для атаки. Но и приказа об отходе у меня нет. Батальон остается на своей позиции. Первой и третьей ротам загнуть фланги у обеих дорог. Выставить боевое охранение. Огневых контактов с противником избегать. Завтра в девять ноль-ноль быть у меня.

Володя сказал, что он хорошо помнит тот вечер и особенно ту ночь. Сказать, что все были подавлены, значит не сказать ничего. Каждый призванный в армию человек в мыслях готовит себя к тому, что он может оказаться в бою, быть ранен и даже убит. Но всегда кажется, что если это случится, то будет именно в бою. Что и он успеет сделать сколько-то выстрелов и даже убить несколько врагов. А потерять вот так десятую часть батальона, не видя врагов и не сделав ни единого выстрела… Володя сказал, что в этом было что-то мучительно болезненное и оно вгрызалось в сознание как непереносимая зубная боль. Вероятно, все чувствовали примерно одно и то же, поэтому под тентом снова повисла на много часов гнетущая тишина.

Наступила ночь. Но никто не ложился. Большинство непрерывно курили. Комбат ушел из-под тента и сидел у кромки леса на поваленной сосне, глядя вниз на позицию второй роты. С запада быстро надвигалась гроза. Все встали и тоже подошли к кромке леса. Над болотистой равниной туча была хорошо видна. Сверкали молнии, гремел гром. Как и полагается, жаркий день заканчивался сильной грозой. Когда хлынул дождь, все вернулись под тент. Внезапно комбат обратился к ординарцу.

— Принеси всем водки.

Выпили молча, без тостов, закусывая остатками сухого пайка. Разрушить тянущееся уже много часов молчание не смогла даже водка. Гроза перешла в сильный затяжной дождь. Он длился несколько часов. Уже начинало светать, когда Володя, отойдя в лес перед тем, как лечь спать, увидел, что лесную дорогу сильно развезло.

Утро было не похоже на предыдущие дни. Над болотистой равниной висели тяжелые облака. Моросил дождь. В девять все снова собрались за столом комбата. Кроме командиров рот пришел и командир артвзвода лейтенант Шумейко. Симченко и Полак сообщили, что за ночь умерло еще пять человек. Про приказ из штаба полка никто не спрашивал. Всем было ясно, что его нет.

Неожиданно первым заговорил капитан Круглов.

— Товарищ комбат, людям есть нечего. Сухой паек кончился, а горячего… — он не закончил.

— Я принял решение завтра выходить из окружения. Если до завтрашнего утра не будет другого приказа. Мы не знаем, где сейчас линия фронта. Будем двигаться лесами на восток. Искать лесные дороги в нужном направлении.

— Комбат, а как же раненые?

— А как же орудия?

— А что будем есть?

Всех точно прорвало. Вопросы раздались почти одновременно.

— Ходячие раненые пойдут сами. Остальных понесем. Сегодня всем взводам делать носилки для своих раненых. Из жердей и плащ-палаток. Сколько у нас раненых? — это комбат к фельдшеру.

— Час назад было семьдесят. Десять очень тяжелые. Переноски они не переживут. Сами смогут идти человек двадцать.

— Ясно. Будем искать лесные дороги на восток. Лошади в хорошем состоянии, товарищ лейтенант?

— Лошади то в порядке, товарищ комбат. Но орудия не пройдут — это командир артвзвода.

— Как не пройдут?

— Дорогу размыло. Их и сюда-то и в сухую погоду еле дотащили, а сейчас даже по этой дороге лошадей больше, чем на километр, не хватит. А по лесным дорогам…

— Лесных дорог поблизости нет

Это заговорил капитан Круглов. Володя сказал, что он почувствовал, что капитан готов высказать все. И наплевать на возможные последствия.

— Я вчера прошел на восток. Ни дорог, ни просек в лесу нет. Километров пять тянется вот такой чистый сосновый лес почти без подлеска. Потом болотистое понижение, шириной метров триста-четыреста, а за ним дальше на восток «сорный» лес.

— Какой лес? — спросил кто-то.

— Сорный. Ольха, осина, черемуха. Немного березы. И густой подлесок. Продираться через него очень трудно. Я пытался это делать с полчаса и не продвинулся даже на километр. Носилки там не пронести. Тем более, не провезти орудия. Только если рубить просеку. Но это — многие сутки работы. Такой лес может тянуться достаточно далеко.

— А как же быть с ранеными?

— Раненых нам не вынести. Ходячие пойдут сами. А остальных придется… — голос капитана стал хриплым-…убить.

— Как убить? — сразу чуть не все.

— Да вы понимаете, что вы говорите, товарищ капитан?

— Понимаю, товарищ замполит. И мне эти слова произнести еще тяжелее, чем вам всем слышать. Но наши шестьсот человек нужны там, где проходит линия фронта и идут бои, — Круглов махнул рукой на восток — где батальон должен помочь в обороне.

— Это предательство. Вас надо под трибунал! — почти закричал замполит.

— Если не прав — пойду. Но надо смотреть правде в глаза.

Признаюсь, что тогда в 1957-м году я в этом месте рассказа Володе не поверил. Мне показалось невероятным, что такое могло, действительно, случится. Лишь через несколько лет я прочел книгу Александра Бека «Волоколамское шоссе». И обнаружил, что там главный герой комбат Мамыш-Улы, когда батальон оказался в окружении, готовится в случае необходимости именно так поступить с ранеными. Дальнейший рассказ Володи подтвердил жестокую правду Круглова.

Круглов стал вдруг удивительно спокоен. Володя сказал, что после слов замполита все ждали, что Круглов взорвется. Но непонятным образом эти слова его успокоили. Он начал говорить чуть менторским тоном, как преподаватель со студентами. По словам Володи, все были поражены. Скорее даже подавлены не только его словами, но и его тоном. И он продолжал говорить при всеобщем молчании.

— С ранеными нам к своим не пробиться. Нести человека на носилках достаточно долгое время можно лишь вчетвером. Двое выдохнутся через четверть часа. Это по дороге. А без дороги даже по такому лесу четверых несущих пришлось бы менять каждые полчаса. И то, при условии, что они идут налегке. А если на них амуниция и вещмешок, то и через те же пятнадцать минут. И, все равно, скорость будет маленькая. Подчеркиваю, по этому лесу. А по чащобе… Я уже сказал — мы не пройдем.

Здесь Володя вспомнил, что он слышал, как однажды в случайном разговоре Круглов упомянул, что бывал как альпинист на Кавказе. Вероятно, там он и сталкивался с проблемой раненых и носилок.

— Нас очень поджимает время. Без еды мы долго не протянем. Добыть еду в деревнях вряд ли удастся. Шесть сотен бойцов ни одна деревня не накормит. Да и места эти, сами знаете, к СССР присоединили недавно, и народ здесь вряд ли отличается особым гостеприимством. Нас может спасти только очень быстрый марш. Марш к нашим, туда, где батальон очень нужен, и где у нас будет еда.

Повисла тяжелая тишина. Каждый, видимо, пытался осознать размеры случившейся беды. Володя сказал, что, как это ни покажется удивительным, он масштаба бедствия до этого момента не осознавал. Хотя трагедия с расстрелом бойцов на пляже и произошла на глазах, она казалась скорее тяжелым недоразумением. И лишь в результате слов Круглова Володя вдруг увидел весь ужас ситуации в целом. Видимо, что-то похожее происходило в тот момент и с другими.

Наконец раздался голос лейтенанта Симченко, молодого командира второй роты:

— А если раненых не… — он запнулся — если мы не можем их вынести, то давайте просто оставим их.

Он замолчал, видимо, сам почувствовав, что говорит что-то не то.

— Оставить на муки фашистам? Чтобы их пытали, а потом все равно убили? — Круглов — И что они будут делать, оставшись без помощи и без еды?

— А что будем есть мы?

— Будем есть лошадей — это снова Круглов — Пушки не вывезти, вы слышали, что сказал лейтенант Шумейко. Надо забить лошадей и раздать мясо. Все понесут его в вещмешках. На сколько-то времени нам хватит.

Володя сказал, что снова повисла тишина. На этот раз чувствовалось, что все ждут, что скажет комбат, который молчал в течение почти всего предыдущего разговора. Наконец, он, действительно, заговорил:

— Я согласен с капитаном Кругловым. Надо забить лошадей и раздать мясо. В каждой роте поручите старшине. Сделать надо сегодня. Выступаем завтра. Но оставить раненых немцам мы не можем. Понесем. Приказ делать носилки остается в силе. Орудия взорвать. Прицелы снять и утопить в реке. А вы, товарищ младший лейтенант, — он обратился к Володе — передайте в хозвзвод, чтобы привели в полный порядок пилы и топоры. Они нам очень понадобятся.

Следующий день, по словам Володи, с самого начала стал являть мрачную правоту слов капитана Круглова. Идти даже по «чистому» бору с тяжелыми носилками оказалось очень тяжело. Даже весьма сильные бойцы быстро выдыхались. Меняться приходилось не через четверть часа, как предсказывал Круглов, а через пять—семь минут. Дело в том, что лес был «чистым», если гулять по нему одному и налегке. А когда идешь по нему с грузом, да еще держа в одной руке конец одной жерди тяжелых носилок, вдруг оказывалось, что под ногами уйма препятствий. То яма, то бугор, то мягкий мох, в который нога проваливается по щиколотку, то лежащие на земле сучья, которые цепляют за ноги. Словом, процедура очень утомительная. А ведь кроме носилок были еще противотанковые ружья. Вещь для переноски вообще неудобная, а уж по лесу… Пулеметы несли по двое. Но это, как говорится, была лишь присказка. Сказка началась, когда подошли к болотистой ложбине, о которой накануне упоминал Круглов.

Из-за прошедших дождей ложбина превратилась в полноценное болото. Ноги проваливались то по щиколотку, то по колено. Попытка перейти это болото с носилками закончилась неудачей с первого же раза. Двое из бойцов, державших носилки спереди, одновременно поскользнулись, видимо, споткнувшись о какое-то препятствие на дне, которого через мутную жижу, конечно, видно не было. Один из них упал, а другой замахал руками, стараясь сохранить равновесие. При этом они оба выронили концы жердей, и носилки вместе с раненым упали в воду.

Володя сказал, что даже видеть эту картину было очень тяжело. Как и то, что произошло дальше. Раненых стали переносить на руках. Двое держали раненого, и еще двое старались страховать их сбоку. Но все равно, идти было очень трудно, и без падений не обошлось. Еще несколько раненых (Володя точно не знает сколько, т.к. происходило сразу много «переносов» в разных частях болота, но думает, что не меньше десятка) побывали в воде.

У края «сорного» леса на той стороне болота устроили небольшой привал. Лес оказался, действительно, не для прогулок. Густой кустарник и небольшие деревья. Ольха, осина, ива. Стена из веток и сучьев. Комбат приказал немедленно начать прорубать тропу.

По началу показалось, что дела идут на лад — сменяя друг друга бойцы с топорами (пилы оказались практически не при деле) довольно быстро продвинулись на добрую сотню метров. Но радость оказалась преждевременной. После вырубки на земле оставались пеньки. Небольшие по высоте и не слишком толстые. Но они торчали очень часто и идти мешали страшно. Даже налегке. Вырвать же все эти пеньки было почти невозможно — корни держали крепко.

Володя услышал часть разговора комбата с замполитом.

— Что думаешь делать, комбат?

— Выхода нет — будем прорубаться сквозь эту чащобу. Может, она скоро кончится, и начнется снова проходимый лес. Как тот бор. Или найдем хоть какую-нибудь дорогу, или просеку. Должно же быть что-нибудь в этом проклятом лесу. Без орудий нам много не надо — был бы проход в этих зарослях. Как только выйдем к деревне, оставим раненых у жителей. Уже понятно, что с ранеными мы далеко не уйдем.

Через чащобу прорубались целый день. От носилок быстро отказались, т.к. идти с ними по этим пенькам было невозможно — несущие сзади, не видя земли у себя под ногами, непрерывно спотыкались, роняя свой конец носилок. С соответствующими последствиями для раненых.

Стали по двое переносить раненых на руках. Тех, кому позволяло их состояние, сажали на закорки. Несущие менялись каждые две-три минуты. Продвигались очень медленно, но и вырубка шла медленно.

В это время батальон начал терять форму единого подразделения. Ни о каком строе, естественно, не могло быть и речи. Шесть сотен человек растянулись вдоль искусственной просеки на пару километров. Они напоминали медленно ползущую среди кустов змею. Вторая и третья рота отстали еще и потому, что им пришлось остановиться, чтобы похоронить пять своих раненых, умерших на марше. Комбат, замполит и еще несколько офицеров находились в передней части этой «змеи». Среди них были Володя и Круглов. Рота последнего и несла основную нагрузку по прорубанию дороги, поскольку в роте не было раненых. Никаких контактов с командирами других рот у комбата не было. Те шли где-то далеко позади.

Так проходил час за часом. День клонился к вечеру. Все предельно устали. Нужно было думать о лагере и ночлеге. Но ночевка в этом сыром чащобном лесу представлялась ужасной. Поэтому батальон продолжал свое мучительное движение. Начинало смеркаться, когда из головы колонны (хотя колонной назвать построение батальона было трудно, скорее, это была длинная цепочка с трудом бредущих спотыкающихся людей) раздался радостный крик. Лес кончился и за ним была большая вырубка.

Муки сорного леса кончились. Более того, на вырубке быстро заметили следы колес. Они вели в правый дальний угол вырубки, где сходились, превращаясь в дорогу. Дорога была неважной и уходила в лес, который не слишком отличался от только что пройденного сорного леса. Но дорога, пусть с лужами и колдобинами, означала, что дальше не будет мучений с вырубкой прохода в чаще и ковылянием по бесконечным пенькам. Что можно идти с разумной скоростью и хоть каким ни на есть (дорога-то все-таки была извилистой и узкой) строем. Но главное — дорога должна была вывести к деревне.

По приказу комбата головной дозор из бойцов роты Круглова выслали по дороге. Они вернулись часа через полтора. Было уже совсем темно.

— Товарищ майор, лес кончается километра через три. Дальше — поле. Примерно в километре видна деревня. Большая — домов пятьдесят-шестьдесят. Есть ли там немцы — непонятно. От леса не видать, совсем стемнело, а подходить ближе мы не стали. Вы приказали себя не обнаруживать.

На вырубке батальон стал лагерем. Конечно, это было лучше, чем ночевать в сырых зарослях кустарника, но назвать вырубку хорошим местом для лагеря тоже было нельзя. Крупные пеньки, корни и стволы упавших деревьев, густые заросли малины и ежевики — кустов весьма колючих. После «курортной» обстановки у реки с песком, травой и сухим чистым сосняком, такое место радовать не могла. Но…

Утром без особых проблем батальон вышел к опушке леса. Комбат приказал ротам оставаться в лесу. Он, замполит и Круглов подошли к кромке леса и стали рассматривать деревню в бинокли. Она располагалась справа посреди поля. Поле с трех сторон окружал лес. Что было с четвертой стороны, за деревней, видно не было. Володя сказал, что деревня достаточно хорошо просматривалась и так. Было видно, что по двум ее улицам ходят люди. Кто-то ехал на телеге. Пара подростков гнала несколько коз. Никаких признаков военных, ни красноармейцев, ни немцев, видно не было. Не было видно и никакой военной техники. Только в ближнем конце деревни на краю дороги стояла трехтонка.

Здесь Володя сказал, что все были удивлены тем, что в деревне не видно немцев. Когда он рассказывал, мне тоже это показалось странным. Лишь много позже я узнал из описаний первых месяцев войны о тактике немцев в этот период. Они рвались по радиальным дорогам, подавляя сопротивление на этих дорогах и проникая все дальше вглубь нашей территории. При этом они игнорировали то, что было между этими дорогами — населенные пункты и разрозненные части Красной Армии. Как известно, такая тактика принесла им большой успех. И огромные потери частям Красной Армии. До первого июля миллион человек было убито или попало в плен.

Командир обратился к Круглову:

— Пошлите одно отделение. Пусть несут всех раненых в деревню. Нужно разместить их по домам. Пошлите несколько бойцов вон в том направлении вдоль кромки леса — он указал рукой влево — Пусть выяснят, есть ли дальше дорога на том краю поля.

Потом, ни к кому персонально не обращаясь:

— Батальон пока остается здесь. Не стоит пугать жителей деревни.

Ушедшее в деревню подразделение отсутствовало около двух часов. По возвращении командир отделения подошел к Круглову и доложил. Что именно, Володя не слышал, поскольку Круглов был довольно далеко. Но Володя слышал последовавший затем доклад Круглова комбату:

— Товарищ комбат, Ваш приказ выполнен. Но дело плохо. Раненых брать не хотели. Пришлось заставлять силой. Иногда даже угрожая оружием. В некоторых домах не понимают, или делают вид, что не понимают, по-русски. Всех раненых разместили, но что с ними будет, когда мы уйдем, сказать трудно.

Володя говорит, что всем, кто находился рядом и слышал этот доклад, стало очень тяжело на душе. Вспомнились слова капитана два дня назад. Невольно возникла мысль, а лучшую ли долю уготовили раненым? И что с ними сделают жители — помогут, или все же выдадут немцам? В том, что немцы в ближайшее время здесь появятся, сомнений не было. Так не обрекли ли мы раненых на муки?

Разведка, которую комбат посылал влево вдоль опушки леса, сообщила, что относительно недалеко в лес уходит хорошая грунтовая дорога, идущая из деревни. Общее направление дороги — на север. А почти на противоположной стороне поля есть дорога через лес примерно в восточном направлении. Но она сырая и похожа на ту, по которой пришли утром от вырубки.

Комбат приказал вызвать командиров рот. Собственно, речь шла о командирах второй и третьей рот, которые расположились на некотором отдалении у кромки леса, поскольку Круглов был рядом. Здесь же был и весь штаб, так что Володя вновь слышал очередной разговор.

Комбат сообщил, что есть две дороги. Надо решить, по какой продолжать движение. Сама постановка вопроса показывала, что комбату очень не хочется снова вести батальон по грязи, лужам и кочкам, практически без строя по лесной дороге, хоть она и вела на восток.

Первым ответил капитан:

— По моим прикидкам грунтовая дорога ведет к крупному поселку на асфальтовой дороге, где располагалась приданная нашей дивизии батарея. Думаю, что идти туда нам нельзя. Бойцы устали и изголодались. Бой там неизбежен, а к бою мы не готовы.

Затем заговорили все сразу и очень эмоционально. Трудно было понять, кто за какой вариант дальнейшего движения, поскольку сразу говорили и о голоде, и о стертых ногах из-за мучительного хождения по пенькам накануне, и о том, что уже больше суток не слышно стрельбы — возможно, фронт отодвинулся далеко на восток.

Когда всплеск эмоций угас, комбат сказал:

— Идем на восток по лесной дороге. В следующей деревне будем пытаться достать еды. В этой — нельзя. Можем повредить раненым. Выступаем через пятнадцать минут. В деревню не заходим, движемся по опушке леса.

Это было в последний раз, что Володя слышал приказ комбата. Роты начали движение, и буквально через полчаса случилось самое страшное.

Как я понял, когда вторая рота пересекала грунтовую дорогу, на ней с севера появились немцы. Сколько их было, Володя не знал, поскольку штаб вместе с первой ротой уже были на другом конце поля и начали движение по лесной дороге на восток. По словам Володи, там были грузовики с пехотой и танки. Видимо, появление немцев было совершенно неожиданным, и вторая рота просто не успела развернуться для боя. Автоматы немецких солдат и пулеметы подошедших танков просто косили растерявшихся красноармейцев. К удивлению Володи, третья рота, которая еще не подошла к дороге и, как казалось, могла бы вступить в бой более организованно, чем вторая, ответила только относительно слабым огнем.

Что касается первой роты, то ее бойцы повернулись и побежали по полю назад к дороге. Некоторые стреляли из винтовок на ходу. Но в это время два немецких танка тяжело выползли на поле и стали поливать огнем тяжелых пулеметов бегущих бойцов. По словам Володи, это было такое жуткое зрелище, что ему стало физически нехорошо. Последнее, что он помнит, это то, как капитан Круглов, который невольно оказался позади своих бойцов, бежал и что-то кричал. И вдруг земля вздыбилась недалеко от капитана. И на том месте, где он только что был, возникло черное жерло воронки. Взрывная волна ударила и по Володе. Он испытал сильный приступ рвоты. Он еще сумел зайти, скорее заползти, в кусты у кромки леса и потерял сознание.

Когда Володя пришел в себя, он сквозь кусты увидел, что немецкие солдаты идут по полю, усеянному телами красноармейцев, и коротким очередями достреливают тех, кто еще подавал признаки жизни. Некоторые лежащие тела при этом дергались и даже слегка приподнимались, чтобы тут же упасть. У Володи снова подступило к горлу и, чтобы не привлечь внимания немцев, он кинулся в лес.

На этом закончилась достаточно подробная и связная часть Володиного рассказа. О том, что произошло дальше, позже в этот день и в последующие дни, он скорее упоминал, чем рассказывал. При этом он перескакивал по времени то вперед, то назад, и восстановить ясную последовательную картину произошедшего было нельзя. Возможно, под влиянием трагедии, которая произошла у него на глазах, он пребывал в состоянии длительного шока и дальнейшие события переплелись у него в памяти. А, возможно, ему было неприятно вспоминать о многом, что случилось тогда.

Я понял только, что он побрел по лесу и вскоре встретил еще несколько бойцов из первой роты. Какое-то время они двигались вместе примерно на восток. Компаса у них не было, а дорога, которая стала уже едва заметна, много раз поворачивала. Потом у них вышел спор о том, куда идти дальше, и группа распалась. Володя остался с молодым бойцом примерно его возраста. Дальше они брели с этим бойцом вместе несколько дней. Шли лесами, натыкались на деревни. В некоторых были немцы. Их старательно обходили. В большинстве немцев не было.

Еду добывали по-разному. Где-то ночью воровали ранние овощи с огородов крайних изб, где-то удавалось украсть и курицу. Ели пшеничные зерна. Обращаться к жителям они не хотели. Володин спутник был одним из тех, кто ходил «пристраивать» раненых в той первой деревне. Он категорически был против, говоря «нас тут сразу же выдадут немцам».

Я так и не понял, сколько времени длился этот марш двух еще совсем молодых испуганных и измученных людей. По моим оценкам что-то около десяти дней. Я не понял также и того, как они перешли линию фронта. Возможно, в те первые недели войны линии фронта в тех лесах как таковой не было вовсе. И атака, и оборона происходили у ведущих с запада на восток дорог. Как бы то ни было, они вышли к своим. И были очень рады. Но…

В те страшные времена к «окруженцам» (этот термин использовал Володя) отношение было вполне определенное. Буквально через сутки их по отдельности под конвоем отвели в спецчасть. Володя говорит, что там его рассказ выслушали совершенно равнодушно. Его судьба уже была предрешена. Много позже в лагере он услышал от зэков, что где-то через неделю после 22-го июня вышло секретное постановление считать всех вышедших из окружения преступниками.

Так Володя попал в лагерь со странным названием Подкомандировка. Это на Приполярном Урале в долине реки Косью. Там он провел почти десять лет. Лишь в самом конце сороковых кое-кого из сидевших «за войну» стали выпускать. В начале 1951 года среди них оказался и Володя.

Как я уже писал, на основании рассказов Володи о лагерной жизни можно было бы написать не один рассказ. Но это — совсем другая история. Здесь же кончается\ рассказ о болотном батальоне, как я услышал его из уст свидетеля и участника тех страшных событий.

Москва, Весна 2020 г.