Взыскание погибших (сборник)

Николай Тузов, 2019

Книга «Взыскание погибших» – сборник, включающий шесть повестей. Эти истории основаны на реальных событиях и имеют лишь малую толику художественного вымысла. Каждая проникнута глубоким смыслом, заставляет задуматься, сопереживать. Герои книги – обычные люди, как и все мы, они любят, надеются, ошибаются, с трудом ищут свою дорогу в жизни. Вера в Бога помогает им найти единственно правильные ориентиры и обрести счастье.

Взыскание погибших

Пролог

АНДРЕЙ ЗУБОВ не смог бы объяснить, как это могло случиться, но он совершенно ясно ощущал себя ребенком, едва достигшим четырехлетнего возраста. Вот он стоит в середине самой большой комнаты в родительском доме в Старом Ильмене, одетый только в широкую и длинную, до колен, рубаху. Тут же, неподалеку, мать с отцом — Андрей не смотрит на них, только слышит их молодые голоса, звучащие так, как будто они ощущают себя причастными к какому-то таинству и очень этим взволнованы. И он знает, что это таинство напрямую связано с ним самим. Андрей слышит еще один голос, произносящий непривычные, но знакомые для его слуха слова. Другой, взрослой частью своего сознания он понимает, что именно происходит в этот момент: его крестит отец Алексий, уже немолодой священник, живший в то время в соседнем селе, где действовала маленькая старинная церквушка, каким-то невероятным образом выпущенная из внимания советскими властями. Крещение происходит дома, так как в то время окрестить ребенка в церкви было практические невозможно. Окошко полуприкрыто ставней, слабый свет, льющийся на некрашеные доски пола, словно иллюстрирует суть таинства — дитя обретает свет веры, теперь его жизнь наполняется высшим смыслом, теперь только Бог направляет и судит его…

Андрей ощущает, что даже в те малые годы его сильно потрясло таинство крещения. Он глубоко осознал — на всю жизнь, до самого ее финала — разницу между своим прежним состоянием и нынешним. И пусть впереди еще долгий путь ко взрослости, но Андрей уже другой. Он отвечает перед Богом, но ему не тревожно, не страшно, не суетно. Он ощущает удивительное чувство осмысленности бытия, готовность к испытаниям и… радость.

Отец Алексий вступает в полосу света. Андрей поднимает глаза и видит прямо перед собой, на фоне неясной фигуры священника, близко, отчетливо и предельно осязаемо доброе лицо Богородицы и прижавшееся к ее щеке лицо Младенца. В какой-то миг Андрей перестает понимать, что перед ним икона. Он видит движение воздушного потока, ласкающего золотистые кудри Христа. Он различает в глазах Богоматери горестное предчувствие неотвратимого грядущего. Время останавливается, замирает, как будто бережет Его и Деву Марию от трагических событий.

Но и этот момент проходит, лицо Богоматери удаляется. Андрей шепчет во сне: «Взыскание погибших!»

И просыпается…

В контраст благостной тишине сна и охватившему его счастью пробуждение оказалось подобно падению с небес на землю. Андрей резко сел на кровати, вытирая ладонью холодный пот.

— Андрюша, что случилось? — разбуженная его резким движением, Таисия тоже села в постели.

Ее теплые руки взяли его за запястье.

— Андрюша, дай проверю пульс… Как твое сердце?

— Тая, не волнуйся, я здоров!

— Кошмар приснился?

— Нет, наоборот. Приснилось, как меня крестили. Но у священника была бабушкина икона, понимаешь? Я так ясно видел ее, Тая! Так ясно!

— Но это может означать только одно, Андрей!

— Что?

Таисия смотрела на него ясным взглядом человека, глубоко уверенного в своей правоте:

— Ты не можешь оставить все так, как есть! Ты должен найти и вернуть икону в храм.

— Знаешь, — Андрей повернулся к жене и вгляделся в ее прекрасное лицо, вдруг напомнившее ему лик Девы Марии — так много доброты и понимания светилось в нем. — Знаешь, а ведь это не случайный сон. Просыпаясь, я сказал «взыскание погибших»…

— Это означает, что ты не должен отчаиваться, — догадалась Таисия. — Этот образ помогает «погибшим», то есть тем, кто впадает в грех уныния, сдаётся перед болезнью, ложным наветом или другой напастью. Если ты смиришься и забудешь про то, что икона пропала, то ты совершишь грех.

— Богородица просит меня не поддаваться унынию, — согласился Андрей. — Тая, ты правильно все объяснила. Я это чувствовал, но не мог выразить, а ты…

— Сапожник без сапог, — улыбнулась Таисия. — Почему вы, философы, такие беспомощные, когда философская проблема возникает в вашей собственной жизни?

Он прижался к жене:

— А зачем мне сапоги? У меня есть ты!

Андрей прошелся на кухню, выпил воды из-под крана, вернулся в постель. Он испытывал чувство, как будто избавился от бетонной плиты, давившей на его грудь все последнее время — с тех пор, как узнал о пропаже образа «Взыскание погибших» из ильменьского храма. Таисия свернулась под одеялом калачиком и, похоже, уже спала. Она вообще умела засыпать в любой обстановке и после любых, даже самых сложных, разговоров. Он лег на свою сторону кровати, стараясь не мешать жене. Вряд ли ему удастся уснуть до утра.

— Андрюша, — пробормотала Таисия. — Я так счастлива, что ты решился искать икону! Меня страшно пугала твоя депрессия. Но теперь я уверена, ты вернешь ее в храм!

Андрей молча нашел ее руку и сжал. Горло перехватил спазм — это рвались наружу слезы благодарности и стыда. Благодарности к жене, к Богу, к испытаниям, им посланным. И стыда за то, что позволил унынию одолеть себя после того, как начальные поиски иконы не привели к результатам. Но теперь он знал, что продолжит искать икону, обязательно найдет ее и вернет в храм.

И не так уж важно, что пока он еще не знает, как сделать это.

I

БЕЛОГОРОВ стоял на берегу реки, глядя в ее серо-синие тяжелые воды и еще раз спрашивая себя — готов ли исполнить намеченное? Готов ли отказаться от привычек сытой городской жизни? Поездок в Санкт-Петербург и за границу, общения в богемных салонах, от долгих бесед о живописи, от театральных премьер, каплуна, фаршированного трюфелями?.. От славы, которая пришла к нему, мальчишке из разночинной среды, воспитанном при монастыре, не имеющему ни гроша и умевшему лишь слабо отражать малую толику красоты Божьего мира на своих убогих холстах. Откажется и не пожалеет? Ведь он хочет навсегда изменить свою жизнь.

— Коляска прибыла, барин, — сказал вдруг возникший за спиной Белогорова Макар. — Едемте в город. От реки уже холодом тянет.

Макар всегда держался так, будто не он служил Белогорову, а Белогоров — ему, но теперь это уж точно не имело значения.

— Мы не в город, мы к архимандриту. Он ждет меня.

— Да для чего это в такую даль на ночь глядя тащиться?!

Белогоров молча сел в коляску и с удовлетворением услышал, как Макар распорядился, чтобы извозчик вез в Воскресенское, то есть к владыке Феофану.

По дороге Белогоров задремал. Видимо, в последнее время он слишком часто думал о своей жизни, потому что она привиделась ему в том коротком и поверхностном сне. Он увидел тех, кто составлял его счастье в прежние годы: жену Полину, дочку Лизаньку и младшего из двоих его сыновей — трехлетнего Алексашу. Художник любил их безмерно, а когда его творчество стало приносить стабильный доход, нещадно баловал, словно хотел искупить свой отцовский грех — раскол со старшим сыном Родионом. Родя был ребенком от первого брака, продлившегося всего ничего и кончившегося вместе со смертью Прасковьи, первой жены Белогорова. Зато со второй женой художник прожил в полном счастье десять прекрасных лет. И теперь он не мог вспоминать об этих временах без острой злой тоски. Может быть, именно из-за уверенности в своем счастье Белогоров не ощутил опасности, когда началась эпидемия холеры. Болезнь подобралась так скоро и незаметно, что гибель всей семьи оказалась для него одномоментным мигом полного краха. Остался только Родион. Вечный студент, непримиримый нигилист, отщепенец, бездельник и лодырь. Он приехал на похороны, и тогда ошалевший от горя Белогоров увидел в нем и себя, и Полину, и Лизаньку, и Сашу. Он решил, что больше не позволит сыну отдаляться, что сделает его своей частью, отдаст за него все. Спасет, перевоспитает или смирится с тем, какой он есть. Но уже через три дня и Родя слег с холерой. Вот тогда Белогоров и ощутил невыносимый страх, все отчаяние и тоску оставленного на вечное мучение улетевшими ангелами грешника. Он метался у постели больного сына, звал одного за другим всех врачей, что остались в городе. Он рвал на себе волосы и истово молился за жизнь своего единственного живого ребенка. Однажды ночью он понял, что Родя не дышит. Стал трясти его, затем побежал за врачом. По дороге, наверное, потерял способность соображать, так как очнулся в церкви, у очень старой, покрытой потемневшей олифой, иконы.

— Не дай мне отчаяться, Матерь Божья, — взмолился он. — Не дай мне погибнуть в отрицании, не дай потерять веру, погубить душу!

Он хотел, чтобы произошло нечто такое, что помогло бы ему не потерять те остатки преданности Богу, ту искру чистой веры, что еще теплилась в нем после потери самых любимых на земле существ. Художник молился за Родиона со всей любовью, позабыв об их разногласиях и дурном поведении сына. У иконы он провел несколько часов, забыв о времени, о холодеющем дома теле Роди. Очнулся около полудня, когда почувствовал на плече чью-то руку. Повернулся. Это был старый священник с усталыми глазами.

— Ты пришел к той самой иконе.

— К какой?

— «Взыскание погибших», конечно. Иди уже, дитя, отдохни. Она услышала тебя.

Белогоров встал и поплелся домой. Едва переступив порог, услышал сиплый шопот:

— Воды, отец… где же ты был так долго?!..

Родион оказался жив. По его словам, он заснул вечером так крепко, что не смог проснуться, даже когда отец зарыдал над ним, приняв за умершего. Но, выслушав Родю, Белогоров странно посмотрел на сына, осознавая невероятное — ему даровано самое настоящее чудо. Родиону была возвращена жизнь. И это чудо произошло после обращения к иконе Богоматери «Взыскание погибших». Теперь, когда Родион совершенно поправился и уехал в Петербург, Белогоров ехал к архимандриту Феофану, хорошему знакомому и большому ценителю живописи, причем необязательно духовного содержания. Художник хотел просить благословения на свою новую работу — он считал своим долгом сделать список «Взыскания погибших» и отдать его в ту церковь, которой он понадобится. А после присоединиться к духовной братии монахов.

Основой иконописи Белогоров владел достаточно, так как в отрочестве учился рисовать в школе при монастыре. Его наставником был один известный в те годы иконописец. Двадцатилетний перерыв в этом деле не имел значения — теперь Белогоров ощущал потребность писать душой, а не рукой. Он волновался за другое — удастся ли ему выполнить список на нужном уровне, будет ли его работа достойна той иконы, что спасла Белогорову и сына, и душу?!

…Екатерина Васильева умерла зимой, ей было девяносто пять лет. Андрей не смог приехать на похороны бабушки — был на конференции во Владивостоке. Хотел прилететь на самолете, но из-за грозы, разразившейся где-то на промежуточных этапах, все рейсы оказались отложены. Прометавшись полдня в поисках обходного маршрута, расстроенный и опустошенный Андрей вернулся в гостиницу… В Старый Ильмень он и Таисия выбрались только летом. Таисию тоже выбила из колеи смерть Екатерины Васильевны, она любила старушку — удивительно понимающую, чуткую и умевшую сочувствовать.

— Люди разные, — говаривала она. — Все они хорошие и все плохие. А зло родится от вранья. Правду говорить трудно, а еще сложнее — принимать правду.

Вот и брала она на себя самое сложное — принятие правды.

Зубовы традиционно останавливались у родственников — Марии и Валентина, приютивших у себя бабушку Екатерину в ее последние годы. Андрей мечтал, чтобы бабушка перебралась к нему в Москву, где и условия более комфортные, и медицинская помощь на несколько порядков выше, но она наотрез отказалась покидать родную землю. Это было понятно и объяснимо, но душа Андрея все равно болела, хоть бабушка и не осталась одна в глубокой старости. Мария и Валентин работали в колхозе — она дояркой, он агрономом. Жили просто, любили гостей, знали кучу историй о жизни родни и с удовольствием потчевали гостей ими, а также — пирогами с яйцом и рисом. Пока бабушка Екатерина была жива, Андрей постоянно присылал родственникам небольшие суммы — на лекарство, на вкусности, на поддерживающий ремонт в доме. А Мария с Валентином регулярно отписывались ему — как бабушка себя чувствует, как ее настроение, что интересного вспоминала и рассказывала. Но о самом важном они, согласно семейной традиции, умалчивали.

По дороге Андрей вспоминал свой прошлый приезд в Старый Ильмень, год назад, когда он еще не знал, что видит бабушку в последний раз. А она — знала. Поэтому и позвала его прогуляться во двор, пока собравшиеся в честь приезда Андрея родственники пили чай с вареньем и сладкими ватрушками.

— Андреюшка, я сейчас тебе кое-что расскажу, а ты просто послушай. Мы об этом стараемся не говорить. Понимаешь, жизнь выпала непростая, иной раз молчание и жизнь спасало.

— Бабушка, ты здорова? — забеспокоился внук.

— Ну, конечно! Вы все обо мне заботитесь, все хорошо. А расскажу тебе о том, что моя мама всю жизнь хранила, а потом и мне беречь завещала. Это старинная икона Богородицы «Взыскание погибших». Она спасает тех, кто потерял надежду, кто иссяк в вере, ослаб, стал беззащитен перед кознями лукавого, понимаешь, Андреюшка? Как по мне, так это самая важная икона из всех! И сила ее огромная. Вот мама моя, она же в самые страшные годы икону берегла! И образ давал ей силы верить в Бога, не сдаваться. Ужасные то были времена — церкви рушили, у людей живьем души вырывали!.. Икона хранилась в том доме, где ты вырос. Помнишь, наверное, что твой отец подарил свой дом моей матери, когда вы семьей в Таджикистан уехали?

— Значит, вы с бабушкой Марией все эти годы хранили икону и молчали?! — изумился внук.

— Андреюшка, ну, а как?.. Я б кому сказала, а он бы еще кому, а там бы пришли эти люди, которые всем заправляли, да и отобрали бы. И сожгли!

— А скорее бы за границу продали и деньги прикарманили, — буркнул Андрей. Хоть и собирался он промолчать, как учила бабушка, да не смог.

— Да неважно! Деньги эти стали бы им поперек горла. Я вот о чем мечтаю, внучек: о тех временах, когда можно будет икону эту людям принести. Чтобы приходили и молились перед ней, а она бы возвращала им надежду, веру, от отчаяния оберегала. И мама моя этого хотела, но не верила, что такие времена вообще когда-нибудь наступят. Как ты, что думаешь, когда-нибудь, пусть еще через полвека, сможем мы отдать икону людям? Им же плохо без нее, они же в отчаянии!

— Бабушка, но времена-то изменились. Мало-помалу, но люди к вере возвращаются, церкви строят, детей крестят. Я думаю, что приближается тот день, когда можно будет мечту Марии Дмитриевны воплотить в жизнь.

— Ты только не торопись, внучек, не надо! Заранее обдумай, кому передашь и как. Только представь, сколько лет наша семья берегла «Взыскание погибших»! Только подумай, каково пришлось моей маме, когда она жизнью ради нее рисковала!

— Жизнью?..

— Почитаешь потом, — кивнула бабушка. — Я мамины воспоминания записала, когда ей сто лет исполнилось. Слово в слово, как она говорила. Мама уже не могла писать — зрение сдавать стало, но память осталась крепкой! Так, значит, говоришь, возрождается вера у людей?

— Ты, наверное, знаешь, что по законам марксистского диалектического материализма история развивается по спирали, — Андрей покрутил пальцем в воздухе. — Это означает, что все исторические явления повторяются, но на новом уровне, понимаешь?

— Возвращается то, что раньше было, но по-другому? — с большим интересом уточнила Екатерина Васильевна.

— Ага. А православие — это часть нашего народа, его сущность. И теперь оно возрождается.

— Значит, эти безбожники сами себе яму выкопали? — усмехнулась бабушка. — Так я и знала! А все-таки, ты не торопись икону передавать в эти новые церкви. Негоже будет ее потерять — тогда окажется, что вся жизнь моей мамы не имела смысла…

В окно выглянула Мария, помахала рукой — мол, чего это вы там гуляете? Гости ждут!

Андрей ответил ей улыбкой и понимающим кивком.

— Андреюшка, — заторопилась бабушка. — Икону ту я в наследство тебе оставляю. А еще записи, что сделала по словам матери. Ты почитай их и все поймешь. Наследство передам через Валентина и Марию. Хорошие они люди, никогда не отчаиваются!

…И вот, спустя целый долгий год, Андрей собирался прийти на могилу бабушки.

О том, что Валентин и Мария должны вручить ему икону, он помнил, но пока не думал об этом. Андрей понимал — это не просто наследство, а передача святыни на временное хранение в его руки, поэтому пока не испытывал даже законного человеческого любопытства к старинной вещи. Сейчас он был погружен в мысли о прощании с Екатериной Васильевной.

Деревенское кладбище было очень старым, деревьев здесь выросло уже больше, чем в лесу, а общий пейзаж отражал спокойствие и мудрость вечного приюта.

Мария и Валентин гордились тем, как обустроили могилу Екатерины Васильевны.

— Во-первых, рядом — Мария Дмитриевна, мама бабушки Екатерины, — рассказывал Валентин. — Во-вторых, место сухое, чуть выше других.

— А в-третьих, смотрите, Андрей, Тая — памятничек-то какой!

Таисия, уважая труды родственников, хвалила результаты их усилий, а Андрей не мог заставить себя и слово сказать. Зимой, узнав о смерти бабушки из телефонного разговора с Валентином, он, где-то в глубине души, не сумел поверить этому. А вот сейчас — поверил, но не смирился.

— Идемте домой, — сказал он. — Пора.

Застолье в этот раз имело печальный оттенок. В основном, из-за Андрея, который, как ни старался, не мог скрыть своё горе. Он заново переживал потерю близкого ему человека, и сердце его сжималось снова и снова. «И вот, ты уже взрослый и родителей схоронил, и дети у тебя большие, но уход бабушки вдруг становится последним штрихом на картине твоего прошлого. Детство, юность, первые переживания и самые яркие сюжеты, которые когда-либо складывались в жизни, ушли в прошлое, так как им нет свидетелей. О них некому вспомнить, кроме тебя самого. Это и есть сиротство», — думалось Андрею.

Видя сникшее настроение основного гостя, несмотря на все попытки Таисии сгладить ситуацию, родственники стали прощаться раньше времени, а хозяева — прибираться. Наконец, когда все разошлись, Валентин, обменявшись с Марией взглядом, вышел на минуту из комнаты. Вернулся он, держа в руках какой-то плоский прямоугольный предмет размером с большую коробку конфет, обернутый в очень старое пожелтевшее, но чистое льняное полотенце. Он сел рядом с Андреем, провел по столу тыльной стороной руки, чтобы убедиться в чистоте поверхности, и положил предмет перед собой. Аккуратно развернул. Подошли Мария и Таисия, молча стали рядом с мужчинами. В комнате повисла какая-то особенная тишина, волнующая и даже торжественная.

— Андрей, я думаю, что пришло время выполнить завещание Екатерины Васильевны, — сказал Валентин. — Ты, я вижу, загрустил. А грусть — это малая капелька отчаяния. Мы все понимаем, что отчаяние — страшный грех, так как большое отчаяние — это потеря Бога. Вот поэтому бабушка и передала тебе эту святыню, икону Богоматери «Взыскание погибших». А вот в этой тетрадке — воспоминания прабабушки, Марии Дмитриевны, записанные бабушкой Екатериной.

Только сейчас Андрей вдруг понял смысл всего происходящего и ощутил трепет предчувствия. Валентин развернул полотенце. Под светом электрической лампы вдруг открылся лик, полный милости и прощения. Андрей сглотнул, неожиданно для себя самого ощутив мощный внутренний подъем. Он поднял глаза на жену — она едва заметно улыбалась, словно отражая в своих чувствах все то, что содержала в себе святыня. Тогда впервые Андрей заметил едва уловимое, но совершенно очевидное для него сходство между ликом Богоматери и лицом Таисии. Этой мыслью он никогда и ни с кем не поделился, понимая, что в ней есть — пусть небольшое — святотатство. Даже Таисии не следовало этого знать. Но и спустя годы, видя эту икону или ее изображение, он вспоминал о жене и об этом самом моменте обретения «Взыскания погибших».

«Не позволь мне отчаяться!» — попросил Андрей, глядя в глаза Девы.

II

БЕЛОГОРОВ стоял в мастерской монастырского столяра, рассматривая доски для иконы. Он мучился выбором уже несколько дней, терзаемый мыслью о том, что неправильно составленная или плохо обработанная доска может испортить всю его работу. Столяр, между тем, попался зловредный и делать доску по параметрам и требованиям Белогорова не желал. Говорил, что доска — се есть часть креста Иисуса и капризничать с такими вещами грешно. Недружелюбие его было понятно: Белогоров в Свято-Духовом монастыре смотрелся совершенно инородно — светский по виду и поведению человек с претензией писать иконы! Здесь и своих иконописцев было пруд пруди и все — уже известные. Неважно, что иконы мастерами не подписываются, как обычные картины. Знатоки прекрасно различают разные иконописные школы и почерки иконописцев. А вот рука Белогорова будет отличаться от манеры местных мастеров и как это отразится на их репутации — неизвестно.

Белогоров мог бы ответить на эти нападки, если бы они высказывались ему в лицо, но монахи замолкали при его приближении и прятали глаза. Впрочем, его позицию знал настоятель, с которым художник встретился после благословения архимандрита.

— Вам не надо опасаться за репутацию наших мастеров, — пояснил настоятель Белогорову. — Владыка дал благословение только на один список, а он уйдет в новую церковь в Старом Ильмене, где его видеть будут только местные верующие, а не знатоки канонов.

Несмотря на свое внешнее несоответствие монастырю и всей братии, Белогоров собирался подойти к делу со всей серьезностью. Он видел в работе над иконой не столько творческую задачу, сколько духовную практику. До начала работы следовало очистить душу через пост и молитву, а уже затем брать в руки кисть. А перед этим следовало подготовиться. Найти доску с ковчегом, то есть, выемкой на лицевой стороне, где собственно и расположится образ. Подготовить все составляющие для краски или правильно сказать — темперы. Подобрать кисти, сделать эскизы, найти удобный для работы угол в мастерской. На такие вещи было бы обидно отвлекаться, когда придет творческий экстаз. Во всяком случае, Белогоров очень надеялся на его приход. Держа в руках очередной брусок липы, Белогоров снова видел в нем лишь недостатки. Он положил дерево на стол и пошел прочь. Вышел за монастырские стены и направился в город, а точнее в храм, где находилась икона, с которой он собирался делать список. Добрался часа через полтора, прилично устав, и, переступая порог храма, не подумал собраться с мыслями. Он остановился перед иконой «Взыскание погибших», разглядывая, как в солнечном свете мерцают слои темперы и думая о том, что доска для иконы должна быть еще и высушена правильным образом…

Невольно его взгляд встретился со взглядом младенца.

— Что же это я? — ошарашено произнес Белогоров. — О чем я суечусь? О чем беспокоюсь? Разве дело в доске? Дело во мне. Я боюсь начинать работу, так как не верю, что справлюсь. Я хороший художник, но по силам ли мне передать истину? Господи, я просто боюсь неудачи!

Он огляделся по сторонам. Несколько прихожан молились в разных частях храма, не обращая на Белогорова ровно никакого внимания.

— Страх работы — это погибель для художника. Матерь Божья, не позволь мне отчаяться!

Он постоял возле иконы еще немного, но ничего особенного больше не почувствовал. Разве что растущую уверенность в том, что пора начинать работу. В тот же день он выбрал доску для списка и начал поститься.

…Несколько дней отпуска на родине стали для Андрея духовным путешествием в свои воспоминания. Он много бродил по округе, думал о братьях и друзьях, а с теми из них, кто остался жить в селе, постарался встретиться и пообщаться. Не удалось увидеться только с Захаром Тимофеевым, который, по местным меркам, стал большим человеком — возглавил сельскую администрацию. Видимо, местная власть решала во благо земляков какие-то небывалые по объему задачи, так как Захар не нашел минутки для встречи с однокашником. Это было жаль — в детстве и юности они дружили. На обратной дороге Андрей уже не вспоминал о прошлом — его отпустило. Он размышлял о будущем, и не только о своем. Икона ехала с ним, аккуратно уложенная на самый верх его чемодана вместе с тетрадкой воспоминаний прабабушки. В тетрадку Андрей пока не заглядывал — он предвкушал этот особый момент и ревниво загадывал, что останется с ценными словами один на один, сам их прочитает и ни с кем не поделится! И только насладившись, он позовет Таисию с детьми и уже вместе с ними начнет изучать записи пристально. Тут он подумал об иконе, причем с тревогой. Святыня выглядела, мягко говоря, неухоженной. Она нуждается в реставрации, а потому следовало срочно связаться с приятелем Николаем, профессиональным реставратором, и попросить его обновить икону. Только бы он был свободен и в городе!

Потом Андрей задумался о том, как хранить старинный образ в тот период, когда он будет находиться в его доме? Не хотелось уподобляться псевдоинтеллигентам, что украшают иконами свои шикарные квартиры и откровенно хвастают ими перед знакомым, демонстрируя свой материальный достаток (старинные иконы были и остаются самым дорогостоящим антиквариатом). Ну, нет. Он философ, а не стяжатель, ему не пристало выставлять святыню на обозрение в качестве дорогого интерьерного аксессуара. Андрей глянул на жену. Она спокойно смотрела вдаль и вид у нее был совершенно безмятежный. Он даже не ожидал, что Таисия так обрадуется иконе. Она часами смотрела на нее, находя в ней какие-то новые уникальные краски и линии, даже пыталась срисовать лики. Захочет ли жена хвастаться бабушкиным наследством или… Это было нехорошо, учитывая их двадцатилетний брак и совместно приложенные к воспитанию детей труды, но он не смог удержался от проверки.

— А что, Тая, как ты видишь судьбу «Взыскания» в дальнейшем? — его голос прозвучал с обманчивой прозаичностью.

Она повернулась к нему с улыбкой, будто ждала этого вопроса и уже подготовила ответ.

— Ты же в курсе, что церковь в Ильмене скоро откроется после ремонта?

— Ну, вроде… мы так и не посмотрели на нее, а надо было!

— Вот именно, надо было! Не думаешь, что нам надо отдать икону в эту церковь, чтобы люди могли молиться?

Она сказала именно то, что говорила в свое время бабушка Екатерина: «Отдать людям»!

— Тая, я редко такое говорю, но…

— Ты очень меня любишь, — закончила она чуть насмешливо.

— Не очень… — он выдержал интригующую паузу, наблюдая за поднимающимися бровями жены, и добавил: — Безумно.

Дома они долго смотрели на икону, осветив ее настольной лампой. Каждый думал о своем и каждый удержался от вопросов и комментариев, чтобы не помешать внутреннему диалогу другого.

Спустя несколько дней все сложилось и с реставрацией — Николай по-прежнему работал в Центральной художественно-реставрационной мастерской. Когда Андрей привез ему свой список «Взыскания погибших», он полчаса рассматривал икону под лупой, а потом забегал по мастерской и замахал руками, выплескивая свои эмоции через физическую активность.

— Андрюша! Андрюша! Ты хоть знаешь, что это? — последние два слова Николай произнес с пришептыванием и придыханием, широко раскрыв свои зоркие маленькие голубые глазки. — Это же шедевр!

Андрей сдержал смешок, хоть восторг Николая и выглядел невозможно комичным.

— Правда, Коль? — переспросил он радостно. — Я знаю, что икона старинная, знаю, что красивая, но в искусствоведческом плане не специалист и оценку такую дать не могу.

— А я могу! — гордо сообщил Николай. — Я вот, как раз, не чувствую в произведениях искусства их божественности, а вижу только гениальность или наоборот… — он снова подскочил к своему рабочему столу и уставился на икону. — Чья же это работа?..

— Подписи нет.

— И не может быть! Иконописцы не подписываются! Они считают, что их рукой Бог двигает, так что хорошая икона — это заслуга Всевышнего. Ну, это я тебе просто передаю то, что знаю об иконописи. А как историку искусств, мне очень интересно, кто написал икону. Конкретно эту…

Николай снова прилип к увеличительному стеклу. Андрей позволил себе широко улыбнуться, зная, что не будет застигнут врасплох. Он любил Николая, хоть они и не были близкими друзьями, да и виделись нечасто. Но если и был в жизни Андрея кто-то абсолютно светлый, преданный своему делу и добродушный до крайности, то это — Коля-художник. Он работал реставратором в лучшей мастерской России, а также писал книги о живописи второй половины XIX века, читал лекции в престижных вузах, ездил по всему миру и… умел радоваться жизни. Каждый раз, слушая Николая, Андрей удивлялся тому количеству приятных сюрпризов, которые преподносила ему жизнь. Или… он просто умел их замечать?

Мало кто из окружающих Николая людей знал, какие испытания выпали на долю этого невысокого узкоплечего живчика! Его мать двадцать лет была парализована и требовала постоянного ухода. Страдания превратили бедную женщину в злобное существо, полное зависти к здоровым людям и горечи по поводу своего положения. Но ни разу Николай не пожаловался на мать. Её смерть, случившуюся лет восемь назад, Николай переживал так сдержанно, что окружающие даже не догадывались о его горе. И тут настигла новая беда: у его дочери проявилось психическое расстройство. Николай снова молча держал удар, скрыв свои чувства. Может быть, поэтому его профессиональная радость была так приятна Андрею — пусть Николай порадуется и как можно дольше не вспоминает о горестях.

— Конечно, икона писана по канону, хорошей темперой. Вот тут, на участке с синей краской — слоев двадцать, не менее. Ты в курсе, Андрюша, что синий цвет на иконах — это редкость? Но я все-таки вижу руку светского художника, не монаха, который пишет иконы одну за одной и ничего более не может и не хочет. Здесь — другое… Тот, кто писал этот список, пришел к иконописи по велению души, у него есть какая-то история. Ах, как интересно!

— Сколько времени займет реставрация?

— А сколько ты можешь дать?

— Нет, я не ограничиваю, просто люблю знать перспективы.

— Ну, по-хорошему, мне надо месяцев шесть-восемь.

Николай бросил на Андрея тревожный взгляд — согласится ли?

— Да пожалуйста! Хоть целый год.

— Отличненько! — Николай просиял. — А я тебе за терпение добром отвечу. Постараюсь узнать об иконе все, что возможно. Паспорт реставрационный оформлю. И, если ты не против, я об этой реставрации подготовлю отчет для коллег. У нас будет конференция через год, и я там представлю эти данные.

Энтузиазм Николая не знал границ! Андрей ушел из его мастерской довольный и вдохновленный, но с ощущением разлуки. Икона уже успела прикипеть к его сердцу.

Поздно вечером, когда Таисия отправилась спать, Андрей сел за свой рабочий стол и открыл тетрадку с записями бабушки. Воспоминания Марии Дмитриевны интересовали его чрезвычайно. Сам он прабабку едва помнил. Она была очень старенькой и погруженной в свои мысли, а он — слишком молодым и направленным во внешний прекрасный мир. Точек для соприкосновения было немного. Сейчас он восстановил в памяти только ее профиль — открытый высокий лоб, чуть удлиненный прямой нос, линию рта с небольшими заломами, идущими от уголков губ, упрямый подбородок. Помнил Андрей и ее руки. Кисти с узкой ладонью и немного расширенными кончиками пальцев. Кожа на руках была молочно-белая безо всяких пигментных пятен. Эти руки так много умели, но в них было так много усталости!

Рукопись начиналась просто:

«Мария Дмитриевна Зубова, урожденная Опарина, 1876 года рождения.

Родилась в селе Старый Ильмень Казанской губернии.

От ее имени записала дочь Екатерина Васильевна.

Во имя Божьей Матери и ради сохранения памяти хочу оставить то, что знаю о нашем селе. Также хочу рассказать о спасении святой иконы Богородицы «Взыскание погибших». Это самое важное, что я сделала в своей жизни. И как бы ни было мне страшно иной раз, как бы не хотелось отбросить эту ношу, я смогла удержаться, но только потому, что икона сама хотела быть спасена, чтобы приносить людям душевное спасение, защищать от уныния, сохранять веру. Гордиться себе позволю только тем, что именно мне выпала роль хранительницы святыни. А каждому из нас испытание выпадает согласно его силам. Знаю и верю, что дочь моя и потомки наши тоже смогут выдержать любые невзгоды ради спасения этой иконы. Завещаю им это и молюсь за них.

О селе нашем, Старом Ильмене, я помню больше всех, кто здесь живет, так как отметила свое столетие, и все события за этот век случились на моих глазах. Верю всей душой, что Ильмень — особое место, где живут особые люди, потому что «Взыскание погибших» попало именно к нам. Наверное, Бог хотел дать нам особую опору в трудные времена. Я в это верила и молилась пред иконой Богородицы не только за себя и детей, но и за моих односельчан, а то — и за всех людей в мире, так как зла в нем много и горя много.

Я не образованна, только в приходской школе при церкви поучилась, но знаю, что все неправое творится, когда люди теряют веру. Они думают, что теперь все, ими сотворенное, будет идти на их пользу, а о плате за причиняемое зло не думают. Но потом приходит тот миг, когда Бог возвращает нам то, что мы заслужили своими делами и тогда уже поздно просить прощения. А вот для людей искренне верующих, скромно молящих об избавлении, есть заступничество Богородицы и через это — прощение Бога. Вот для чего я хранила образ Матери Христа «Взыскание погибших».

Что же касается нашего Старого Ильменя, то помню я наше село вольным и богатым. Когда-то у нас был помещик, но потом крестьянам дали волю, и люди стали жить свободно. Когда я была маленькой, все у нас жили хорошо. Растили хлеб, лен, ягоды в лесу собирали и грибы. В каждом дворе была корова, а то и две, козы, куры. Моя мать пряла из козьей шерсти, а пряжу в городе продавала. Ее хорошо покупали — белая, чистая, нежно пахла ягнятами. Но чаще в город батя ездил — он был бондарем, то есть, набивал бочки. Набьет с десяток — и в город везет. В господские дома, на винокурню, а остатки — на ярмарку. Мы хорошо жили, но старшие нам, детям, говорили, что добро Бог дает за то, что мы его почитаем, а также — за трудолюбие и правильную жизнь. В это верю и сейчас.

После рождения я была крещена в церкви Святой Троицы, которую тогда только построили на месте молельного дома. Тот дом я уже не видела, а мама говорила, что был он маленьким — люди приходили на службу и во дворе попа слушали, так как все в дом не вмещались. Новая церковь была деревянная, большая, как господский дом бывшего нашего помещика Юсуфова, искусно выстроенная, а купола раскрашены в голубой цвет и украшены золотыми звездочками. В ней была церковная серебряная утварь, подаренная женой Юсуфова, а также несколько икон. Сельчане любили эту церковь, но в 1877 году она сгорела. Пожар случился только в ней, в селе не сгорело ни одного дома, а причина, наверное, в том, что служка не усмотрел за горящими свечками. Он должен был следить, чтобы свеча до конца не догорала и на пол не падала. Служка тот бежал из села, поэтому люди признали его виноватым. Приезжали из города начальники, спрашивали, кто, мол, в ответе за пожар? Но мы говорить про служку не стали. Тут осталась его мать — каково бы ей пришлось, кабы его признали виновным да в кандалах на каторгу отправили?..

Без церкви жить стало невозможно — кто б ни родился-женился-помер, приходилось ехать в соседнее село, а там и своих забот у священников было полно и нас не привечали. Отец рассказывал, что однажды собрались на разговор сельские старшины, обсудили беду нашу и порешили, что надо строить новый храм. Объявили сбор денег по селу, каждый принес, что было. Но помогли и от епархии — в городских церквях было объявлено, что мы затеялись храм возводить, а добрые люди и дали каждый понемногу, чтобы у нас было место, где можно молиться. Новая церковь была возведена из хорошего дерева, она была еще больше прежней, тоже с голубыми куполами и золотыми звездами. Ее посвятили Михаилу Архистратигу. Освещалась она архимандритом Феофаном, а утварь привезли какие-то господа из губернских властей. Все было серебряное, как и ранее, но работа более искусная. Помню кадила из той церкви — резные, тонко сработанные. Икон только привезли слишком мало — три или четыре на такую большую церковь-то!.. А мы с подружками особо любили именно образами любоваться, сравнивать.

Однако среди новых икон мы сразу заметили одну особенную — неземной красоты, новую, тонко расписанную. Это был образ Богородицы «Взыскание погибших». Если кто видел ее, то обязательно останавливался посмотреть и долго уйти не мог, словно его душу тянуло к этой божественной красоте. Батюшка наш, отец Михаил поначалу даже заподозрил, что красота эта сверх всякой меры и надо «Взыскание погибших» передать в монастырь. Мол там монахи молятся и для них видимое очарование не смутительно, а вот простому люду такое ни к чему. Мирянам надо больше строгости и скромности. Узнав про это, православные села стали умолять отца Михаила не отнимать у них эту радость. Он подумал и смилостивился.

Мы с бабами часто ходили к ней. Кто урожай просил, а кто — чтоб корова не издохла этим летом, но священник тогда открыл нам очи, объяснил, что молиться надо не за обыденное. У этой иконы Богородицу просят о спасении от отчаяния. Он сказал: Дева Мария просит у Сына своего даже за самых падших, и он дает им спасение и прощение, поэтому нам, суетным, нельзя предаваться греху уныния. Об иконе нашей прихожане рассказывали чудеса. Не знаю, правда ли это, ведь есть и счастливые случайности, а иногда люди просто придумывают разное, чтобы сделать свою жизнь интереснее. Но все-таки расскажу о паре таких чудес с односельчанами, когда спасение приходило после обращения к «Взысканию погибших».

Жена Якова, что держал в деревне лабаз, пила водку. Бедная женщина заливала горе — их с Яковом дочь умерла от падучей, а других детей Бог им не дал. Когда жена запила совсем тяжко, Яков хотел бросить ее, но любил и не смог. Сильно мучился ее пьянством, стал впадать в отчаяние, теряя надежду увидеть жену прежней. Узнав об иконе, Яков спросил у жены — хочет ли она освободиться от водки? Жена сказала «да», но сколько ни пыталась сделать это, водка каждый раз побеждала. Тогда Яков повел жену к «Взысканию погибших», пали они вдвоем на колени и стали молить об избавлении от пьянства. Три дня молились, не ели, не пили, с колен не вставали. И было жене Якова видение: пришла Богородица с ковшом чистой воды, дала ей пить, а когда женщина напилась, сказала: боле ты ничего другого пить не сможешь! Жена Якова более и не пила.

У моей кумы, Авдотьи, дочь не брали замуж. Хорошая девка, работящая, но нет ей судьбы и все тут! Девушка уж отчаялась встретить своего суженого, стала обозленной, исхудала вся. Тогда Авдотья повела дочь молиться «Взысканию погибших». Они молились с неделю, держали пост и жертвовали нищим. И в конце той недели дочке привиделось, что ежели она три раза церковь обойдет, то Богородица пошлет ей жениха. Она пошла вокруг церкви и встретила сына кузнеца, а он сам хотел жениться, но не мог найти подходящую девку. Вскоре они поженились. И не раз случалось так, что после молитвы матерей излечивались от тяжких недугов их дети. И как бы то ни было, мы верили: всем, кому самая крайность приходила, помогала наша чудотворная икона!

До тринадцатого года мы жили и беды не знали, а потом — война, революция. И пусть была бы эта революция, раз они (мама только так называет советскую власть — «они» — примечание Екатерины) хотели беднякам богатства дать, но в 1917 году случилось страшное — снесли нашу церковь вместе с сотнями других церквей и храмов по всей православной России!

Для этого преступления в наше село приехали на грузовике военные из города, с пистолетами, винтовками, почти все в гимнастерках. Знающие люди по секрету сказали, что это не солдаты, а «пролетарьят», то есть, те, у кого ни кола, ни двора. Эти люди и шли богатых громить-резать, чтоб отнять их добро. Но сейчас «пролетарьят» дошел до самой крайности — уже не добро они забирают, а отнимают самое главное в людской жизни — веру. Люди также говорили, что приходят последние времена, брат идет на брата, попраны все Божьи законы. Слышала я и совсем уж страшные речи, что заправляет «пролетарьятом» сам сатана, но точно сказать не могу — я видела только озлобленных людей, мстящих за свою боль. Им бы упасть на колени перед нашей иконой, да попросить спасения!.. Но были они слепы и глухи в то время, а потом и сами погибли. Сколько лет прошло, а воспоминания перед глазами, будто кино: несколько этих приезжих в гимнастерках, смеясь, забрались на купол нашей церкви с топорами, стали его рубить, пока не срубили. Купол пошатнулся, повалился и стал падать, а на земле разбился — полетели доски, крашеные голубым, и золотые звезды. Будто небо рухнуло! Не знаю, почему, но тут я словно увидела перед собой икону, она звала, чтобы я вынесла ее из церкви, пока туда не добрались эти люди. Я вбежала в церковь, она уже стояла без купола и свет из дыры наверху лился прямо на «Взыскание погибших». И я бросилась к иконе, спрятала ее под подол верхней юбки. Придерживая рукой, бросилась к двери — бежать. Тут вошел один из этих, что в гимнастерках, с пистолетом в руке. Навел пистолет на меня, велел руки поднять. Я стояла, замерев, ведь, подними я руки, икона бы и вывалилась! И что бы он тогда сделал? Он бы растоптал ее, расстрелял, уничтожил. И руки мои приросли к телу, придерживая святыню. А он все грозил, пистолетом размахивал, кричал. И я подняла руки, ожидая, что икона упадет на пол. Но ничего не произошло! Икона удержалась под подолом юбки!

Дома я посмотрела, как это произошло. Оказалось, что углом икона зацепилась за рваную складку нижней юбки. Только моя юбка была целой до этого! Случилось чудо. И это чудо не только образ спасло, но и показало мне — нельзя отчаиваться, а надо верить в спасение. С тех пор я храню икону. Прятала я ее в самых разных местах, пока не обнаружила тайник в полу комнаты, где мы с мужем Васей жили. Край одной доски пола в середине комнаты, под кроватью, немного поднимался. Подцепила его большим ножом — доска и отошла, а под ней — еще доски, которые составляли перекрытие над подполом. Между ними нашелся зазор, и в него я спрятала «Взыскание погибших». Позже, в других домах, я также находила хранилища для своей тайны, но старалась время от времени менять их.

Вот Екатерина спрашивает: страшно ли было хранить икону? Не знаю, что ответить. Мне было радостно, что она сохранена, что не уничтожена. В иконе куда больше смысла, чем в моей жизни, ведь… Что такое человек? Отец Михаил говорил, что мы только временные гости в этом мире, и если помнишь об этом, то готов ко всему. Но люди слабы и пугливы. Вот и я часто дрожала, боясь, что меня разоблачат и накажут…

Страшнее всего пришлось в 37 году, когда они взяли моего Васю. Я тогда подумала — если отдать им икону, то они отпустят Васю! Это я от отчаяния так подумала, а сейчас понимаю, что понеси я им икону, так и сама бы в застенках сгнила, и его бы не спасла. Дрожа от страха за мужа, я сообразила все же сначала помолиться перед образом, а потом уже делать что-то. Стала молиться — просить исхода, решения. Все спрашивала Богородицу: что мне делать?! Молилась я всю ночь, а утром надо идти в колхоз на работу. А вечером Вася вернулся. Троих его товарищей расстреляли, а его — нет, так как он не сознался в шпионстве, саботаже и контрреволюционной деятельности.

Так же сильно я боялась только в войну. Фашисты бы не пожалели нашей веры, они бы с радостью растоптали святыню, а всю мою семью расстреляли. После войны стало спокойнее, гонения на церковь ослабли, но я все равно хранила икону в большой тайне. Сама в газете читала, что одну бабу за старую икону в лагерь отправили, а бывшего священника посадили за книгу церковную. И мало того, что меня бы посадили, так ведь и детей могли бы. Или стали бы они детьми врага народа, а все мои младшие дети в городе уже учились. Я не могла им жизнь испортить, поэтому молчала и сохраняла «Взыскание погибших» до лучших добрых времен. Жаль, что на мою жизнь они не выпали.

Только сейчас я рассказываю историю моей жизни дочке Екатерине, а она записывает. Я завещаю, чтобы икона теперь ею хранилась, а когда придет время, пусть она отдаст икону тому из наших правнуков, кого считает достойным. И если когда-нибудь людям снова разрешат верить без страха, то пусть тот мой правнук отдаст икону в церковь или храм. И пусть присматривает за ней, чтобы она несла людям добро.

Береги нас всех, Святая Богородица, от страха и отчаяния!»

III

— БАРИН, вы хоть воды попейте! — услышал Белогоров сквозь сон.

Скрипнула дверь, пошаркал по земляному полу Макар, поставил на табурет возле кровати миску с водой. Судя по тишине, Макар разглядывал Белогорова. Зная своего Санчо, художник предположил, что в его взгляде должно бы читаться осуждение.

— Все у него было, но — на тебе! В икономазы подался! Да чего же тут хорошего? Сидим теперь в этом загаженном монастыре с клопами и растираем желток с какими-то камнями! В прошлом году в это время мы в Венеции были. Может, оно и сыро — в Венеции-то — зато не надо сидеть на хлебе и воде.

Конец ознакомительного фрагмента.