Из Испании с любовью

Николай Иванович Левченко, 2018

Эта книга написана на стыке двух жанров – семейной хроники и политического детектива. Хотя она была задумана как продолжение романа «БЛЕF», но по своему сюжету является вполне самостоятельной. Ее основное действие происходит в Западной Европе, куда герой приезжает, чтобы найти свою пропавшую жену и сына. Его поездка вызывает интерес спецслужб, которым надо, чтобы он привел их к одному из криминальных персонажей, близких знакомых его жены. Герой чувствует, что за ним следят, и оказывается перед дилеммой выбора.

Глава 2

Мысль, мелькнувшая в его уме, когда он обгонял хэтчбек, и самому ему лет пять назад и всем, кто не был посвящен в искусство интроверсинга — схватывания и распознания в разрозненной цепи случайностей тех опосредованных связей, которые спонтанно возникают при том или ином целенаправленном желании, могла бы показаться ничего незначащей, лишенной внутреннего смысла. Он не задержался бы на ней и мог бы тут же позабыть. И, тем не менее, в таких на первый взгляд случайностях была своя закономерность, распределявшаяся по закону вероятности событий, а по отношению к полусознательным процессам, если по науке, так обладавшая как будто квантовым взаимодействием с рассудком. Когда-то он подметил это свойство, которое отображалось как кратковременная вспышка в голове, как целиком лишенный логики просвет. Затем, запомнив узловые точки и оттенки ощущения, что возникало перед тем, как всё в таком знамении сходилось, освоил этот качественный переход уже как метод, как состояние того, что можно было бы назвать «инверсионной реконструкцией событий», и после прибегал к нему при затруднениях. Если удавалось волевым усилием отбросить все эмоции, подольше удержать в себе случайную картину образов, чью-либо фразу или проскочившую уме, почти уже растаявшую мысль, отчетливо услышать их внутри и сконцентрироваться, то по основе это зачастую представляло собой верное зерно, крупицу правды в какой-нибудь хотя бы отрицательной для ожидания проекции. Со временем он понял, что если тщетно не гадать и не прибегать к рациональным построениям, как это в ряде случаев бывает, когда ты попадаешь в сложный переплет, а заниматься интроверсингом целенаправленно — и, помня самого себя и устремляя взгляд в перспективу, то вся цепочка рассуждений может привести к искомому. И результат при этом выходил не из разряда суеверных ожиданий и примет.

— Все вещи — в нас, мы видим их как хоровод плывущих облаков или подтаявших холодных льдин во время ледостава. Так что мешает нам скомандовать себе, не слепо следовать по их течению, пассивно созерцать их ход, а управлять? Вот в чем привязка нашего сознания: чего мы говорим себе, как просыпаемся? Кто знает, где находится тот самый орган, с которым мы себя отождествляем, если говорим, что это — Я?

Как перефразируя чего-то многократно слышанное или написанное, Максим сказал это на первой лекции по «прикладной трансцендентальной психологии», где под конец недели как-то оказался Статиков. Анонс занятий под таким названием был отпечатан во весь размах крупноформатного листа в состряпанной вторым, таким же шутником из их кружка афише на двери. Лекция читалась в безвозмездно арендованном в виде вспоможения нетрадиционным методам познания, обвешанном вдоль стен портретами людей с бородками, привыкших к хлопанью ладош и деревянных жестких кресел, по верху выбеленном зале конференций. Тот был в ветшающем особняке с двумя колоннами при входе и назывался, — если еще хорошенько поискать перед подъездом эту надпись, — «Дом ученых».

Благодаря заботам и упорству Маши, выйдя в сентябре из клиники, по стяжке бытовых вопросов он оказался как у разбитого корыта. Из Управления он сразу же ушел, вследствие чего ему пришлось отдать, а после отвоевывать в суде как право на законный кров свою многометровую служебную квартиру. Объединивши с коммуналкой, где ютилась Маша, полученную «компенсацию» и средства, оставшиеся после найма адвоката, они сначала переехали в одноэтажный частный дом, который был под снос, вблизи от трамбовавшей закоулки новостройки, и вскоре получили в этом же районе благоустроенное прочное жилье. Тот круг знакомств, в котором он вращался еще до больницы, отчасти был им по своей неактуальности распушен, отчасти точно скисший хлеб распался сам. Близкий его друг, хотя и непутевый человек, — Малинин, с которым еще находилось понимание, уехал в дальние края, куда-то в Гималаи, застрял в своих горах и не присылал оттуда никаких вестей. Поэтому какой-либо мужской компании, удовлетворявшей его склонностям и интересам, не было. Маша это видела и говорила… Как не посягавшая на что-то большее любовница и как семейный психотерапевт она могла иной раз делать наставления. Он уважал ее желания, даже если они в чем-то расходились с его мнением. И зная это, Маша говорила, что у него теперь должна образоваться та среда, в которой он бы мог хотя бы изредка бывать, чтоб чувствовать себя уверенней, не жить как «инок или рак-отшельник в апостасии»; и что она при всем своем желании не сможет заменить ему «и то и это». Положим, что последнее, про «то и это», она произносила так уж, к слову. Ей ничего и никого не надо было заменять собой. Имея свое кредо в жизни, чего и у мужского элемента человечества встречается нечасто, честно говоря, она была отнюдь не идеальным воплощением домохозяйки или няньки для него и уж, тем более, священной копией кого-то. Особенной потребности узнать, что кто-нибудь еще аналогичным образом глядит на мир и одинаково с ним думает, он не испытывал. Но если попытаться отнестись к ее сентенции непредубежденно, то по существу она была права. Да, не замечая хода времени, они могли часами оставаться с ней наедине; ладно уживаясь в общей эмоциональной сфере, при разногласиях вдвоем искали выход, за счет чего по всем вопросам быстро приходили к компромиссам и консенсусу. Но это их убежище без свежего притока воздуха, глотков необходимой информации, что привносила свой контраст, со временем могло прогоркнуть, из радостного дома сделаться мемориальным комплексом или могилой. Держа это в уме, так, ни на что особо не рассчитывая, едва не мимоходом он и оказался в пятницу на этой лекции.

Максим — по образу портретов на стенах — был тоже с бородой, охапистой и неухоженной, как у отсидевших каторжан. Но импозантность бороды, когда он той помахивал, не оттесняла взгляд его живых, то исчезавших за приспущенными веками в раздумье, то устремлявшихся на собеседника, сметая все препятствия, — и чуть лукавых и серьезных глаз. Слушая его, Статиков отметил, что говорит он как по писаному, шпарит точно по шпаргалке в рукаве. Но это была все-таки импровизация, не заготовленная речь. Казалось, что он перехватывал немые мысленные просьбы или настроение кого-то из присутствующих, искусно встраивался в русло этой темы и начинал разжевывать то состояние уже как свое собственное. В сущности, он говорил о том, чего касалось в жизни каждого, поэтому вся разношерстная и разнополая аудитория внимала ему так, что и дыхания не слышно было. Когда он объявил, что общая часть лекции закончилась, из зала устно и записками стали задавать вопросы. Судя по их содержанию, здесь были преимущественно люди или одинокие, ищущие случая, чтобы пообщаться, или же такие, чья судьба уже на самом звездном пике дала трещину. Мужья, имевшие по части своего не чересчур ответственного бизнеса крутой достаток, известно, не щадили своих жен, погуливали и выпивали.

— А если он мне тоже изменяет? — спросила, напряженно покраснев, одетая как на цыганский бал девица, которая за час до этого рывками, неумело парковала на стоянке у подъезда свой автомобиль.

Она не села и продолжала от упрямства наливаться краской, пока Максим пытался втолковать, что слово «если» в этом деле сути не меняет. Затем, придерживая свое платье, спиралями полос идущее от лифа и до пят, она лебедкой проплыла через проход и, хлопнув дверью, укатила на своем Infinity.

Когда все стали расходиться, Статиков почувствовал затылком чей-то взгляд. Он обернулся. Это был Максим: взгляд его не спрашивал, не звал, а как в полушутку приглашал к участию.

В общем, в чем он убедился вскоре, у них так было принято здороваться со всеми «братьями» (хотя во всеуслышание никто так никого не величал) неспешным внятным пожиманием обеих рук и глядя прямиком в глаза друг другу.

— Ну, так и так, на выбор, — минуя предисловия, сказал Максим; он был пониже Статикова, кругловат и плотен, так что при своей походке, когда шагал по улице, напоминал катившегося с горки колобка. — Через неделю та же лекция и здесь. Или для начала можно встретиться в моей квартире. Такие варианты. Да ты уже решил, смотрю. Адрес-то подсказывать иль сам найдешь?

Хотя Максимов адрес тут же обозначился в уме, он все же нацарапал тот на обороте присланной ему во время лекции записки, в которой была просьба поподробней рассказать о «качествах астрала», как туда попасть и что это такое. Расставшись с ним и взвешивая по дороге все, что услыхал на лекции, Статиков не расценил это как перст судьбы. Психологически он больше не нуждался в посторонней помощи и понимал, что должен быть обязан этой встречей во многом настоятельности Маши. В том же что касается телепатических способностей Максима, и как они без долгих слов друг друга поняли, он не увидел ничего диковинного. Бывает, рано или поздно люди могут находить друг друга по характерным черточкам в манере поведения и всему прочему, что не всегда заметишь сразу; чем-то они все же отличаются — и более того, чем это принято считать.

Максим жил на соседней улице, в девятиэтажном доме, который был стеной во весь квартал и отстоял от Машиной усадьбы — они тогда еще не переехали, — всего в пяти минутах хода. Он жил с субтильной светлоглазой девушкой, которая была из ряда его многочисленных поклонниц на занятиях, любительниц того, что «запредельно», и представлялась всем как Вика. На вид она была совсем молоденькой, держалась при Максиме очень скромно и, если к нему кто-то приходил, то сразу же скрывалась где-то, пряталась как мышь под плинтус. Знакомство с ней Максим считал недолговременным и называл это физиологической поблажкой телу. Привыкший по своей натуре больше к одиночеству, он занимал квартиру или комнату — черт знает, как это еще назвать — гостиничного типа, то есть с усеченными удобствами внутри, барачным общим коридором, в котором были без сидений трех — и двухколесные велосипеды, с гарантией прикованные цепью к скобам у дверей, и миниатюрной — «самурайской» — кухней.

— Все хорошо, что вовремя, — сказал он, пожимая руку в крошечной прихожей. — Снимай свои чудесные кроссовки, проходи.

Это был намек на то, чтоб Статиков оставил свою «внешность» за порогом. Когда Максим не ожидал «малоизвестных дорогих» гостей, то одевался незатейливо, расхаживал в своей светелке босиком, рассчитывая этим вроде сэкономить на носках. Почти по ширине всей комнаты была кровать, покрытая пододеяльником, и у стены на столике был вышедший уже из обращения, с громоздким гаубичным монитором и матричным писклявым принтером, компьютер. Хозяин сел в турецкой позе на кровать, а Статиков — на стул, впритирку умещавшийся меж спальной принадлежностью и стенкой. Собственно с Максимом было сразу и легко и тяжело общаться. Обыкновенно сидя так, — скрестивши руки на груди, а под собой и ноги, он тотчас же улавливал, что приходило в голову, и если это не противоречило его изрядно подавляющей своей энергией натуре и отвечало правилам гостеприимства, которые он мог иной раз и проигнорировать, то мигом выполнял, что требовалось.

— Заслончик-то, однако, слабоват! — сказал он, подзадоривая. — Неплохо бы поупражняться. А то так выронишь чего-нибудь, ищи-свищи потом…

Компьютер, оказалось, был ему необходим для написания труда по курсу своих лекций, который он рассчитывал издать отдельной книгой. Она была уже закончена, он занимался ее редактированием. Но все никак не мог найти какого-нибудь «дурака» издателя. Умникам из их числа казалось, что каждую строку в его немногословном сочинении для понимания широкой и отзывчивой читательской аудитории надо развернуть, если не на целую страницу, так уж уверенно — в абзац. Он говорил об этом незлобиво и, посмеиваясь, то, пряча глаза в бороду, то, вскидывая их на гостя, стараясь ухватить малейшее сомнение в душе или ненароком проскочившую в мозгу заносчивую мысль. О затруднениях с изданием сказал он неспроста. Он в полной мере сознавал ту пропасть, что отделяла просвещение от Богом данного и развитого разума. («Все горе от ума, а не от — разума, где бы его только взять?» — походя ответил он на не озвученный вопрос). Но делать популярной свою книгу не хотел, сознательно пожертвовав ее художественностью ради лапидарной формы.

— Надо, чтоб слова не капали елеем, а застревали в голове и созревали. Велосипед не я тут изобрел!

Его любимыми словами были — «информация», которая потребна всему сущему, хотя как таковая дается и является основой жизненного цикла женщин, и «разум», который был от сотворения адамовым ядром всего мужского.

— Известно, яйца курицу не учат. Где им по силам, нам не в оборот.

Статиков сидел напротив и перелистывал печатные листы еще не изданной Максимовой работы, которую тот дал ему, чтобы «ввести в курс дела».

— И что, тебя не задевает, что жизнь у нас во всем как эта курица?

Когда Максима что-то ставило в тупик, то есть он не мог предвидеть или же понять вопроса, то сразу же стыдливо опускал глаза, как признавая за собой недопустимый ляпсус. Но так бывало редко, чаще он в ответ — протяжно улыбался или глухо хохотал, что делало любое продолжение бессмысленным.

— А что меня должно тут задевать? Я понимаю, к жизни может быть еще экологический подход, когда движение подчинено созданию гармонии. Ясно, что гармония нужна, но выше — разумение. По духу информация пассивна. Да ведь бывает так, что надо сделать что-нибудь по-своему. Так что пусть уж сами выбирают. От более простого к сложному, от сложного к простому, все держится на этом. Кому что надо, тот возьмет. На лекции, ты прав, — уж времена такие, — нынче ходят женщины одни. Известно, что их наиболее волнует. У подавляющего большинства людей пока все зиждется на том, что секс необходим, чтобы, пока он есть, не горевать о смерти. Вот и плетешь им всякий вздор про жизнь потом и про астральные проекции. Не все поймут, что если что-то уже сделано, так без остатка-то и праведная жертва не искупит. Ведь ты об этом говоришь? — вскинул он глаза на Статикова. — Знал я одного, нехоженой тропой пошел: супруга — прокурор, заела парня до печенок, вот он и сбежал. Чуть не пропал, когда однажды в транс вошел. Какие тут проекции? Такого никому не посоветуешь. Ну и чтобы хоть уж зависти поменьше было.

Его последние слова надо было понимать во всем контексте сказанного, в такой, рассчитанной на понимание манере он имел обыкновение общаться. Произнеся свою вступительную речь, он пересел из позы полу-лотоса в более мобильную позицию, спустил с кровати на пол гибкие и мускулистые ноги в синих тренировочных штанах, с надетой сверху ради первой встречи глаженой рубашкой, белой и навыпуск, и стал поглаживать свою окладистую бороду.

— Есть у меня знакомая одна, научную статейку пишет. Ты говоришь, знаком с латынью и библиотека у тебя большая? Если на мели, на этом можно заработать.

Статиков не говорил, что он знаком с латынью или на «мели». Надо было привыкать к тому, что он тут находился как на полиграфе. Но дополнительные деньги вдвоем с Машей им не помешали бы.

Опять скрестивши руки на груди, Максим уперся в него взглядом.

— Так что с того? Ты не смотри, что я тебя опережаю. Так разговор короче. Ты ведь меня тоже щупаешь — и еще как. Да только я заслоны ставлю.

Статиков смутился.

— Я думал, что умею это.

— Вижу, что умеешь. А отрабатывал на ком? С больничными сестричками общался? Остерегайся полоненным быть. Есть те, которым это не с руки.

Надо было понимать, что «не с руки» — жениться. Хотя Максим коснулся этого житейского предмета вскользь, отнюдь не претендуя на какое-либо наставление, и все же Статикову не хотелось, чтобы разговор в таком ключе зашел о Маше.

— Чего уж, вовсе не жениться? Не знаю, как тебе, а мне охота оставить что-нибудь потомству.

— Вопрос еще — в кого оно пойдет? — посмеиваясь, произнес Максим. — Но исключения бывают, это ясно. Есть у нас тут внутренняя группа. Встречаемся мы раз от разу кроме этих лекций. Так, чтобы мысли не протухли, делимся своими наблюдениями. Ты можешь тоже приходить. Чего уместится, возьмешь. Дурному точно не научим.

Статиков почувствовал, что время уходить. Все было сказано или угадано в его душе без слов, хотя он этим натискам сопротивлялся. Кивком вознаградив его догадливость, Максим поднялся тоже. Пытаться прояснить «свои позиции», порассуждать о жизни вообще, как заведено это у большинства людей, с этим человеком было бесполезно. Беседы светские — ставили его в тупик, он говорил, что не бельмеса в том не смыслит, и, если заходила речь о чем-нибудь таком, то со скучающей гримасой принимался расточать по сторонам ленивые зевки.

Когда он обувался в крохотной неповоротливой прихожей, в которую на две секунды заглянула, чтобы одарить своей улыбкой, одетая как дух тибетских гор, кукольного вида и пропорций, Вика, в мозгу мелькнуло опасение, что этот новый круг знакомых может разделить их с Машей. Видно, уловив в его душе эту препону, Максим, поглаживая бороду, стоял у двери и переваривал внутри их разговор, когда его любовница как привидение уже исчезла.

Так называемая внутренняя группа раз в месяц собиралась в том же помещении, где проходили лекции, чего случалось, если уж ни возникала экстренная надобность, не больно регулярно. Она была не строго постоянного состава, когда являлось шесть, когда пятнадцать человек, на вид все были средних лет, но Статиков не оказался среди них и самым младшим. Если требовалось обсудить «методику» (это было так, рабочее словечко, которое могло обозначать чего угодно), то приглашали для отчета тех, кого в народном просторечии считали ворожеями и колдунами: они вели свои кружки по эзотерике в разных частях города и занимались хорошо разрекламированной на вырученные средства практикой. Их заблаговременно предупреждали о собрании, но безусловной обязательности явки не было. Они могли проигнорировать оповещение, не приходить. Но никогда не уклонялись: являлись в группу как к судье со встречным иском. Не дожидаясь никаких вопросов, эти люди сразу же вставали и, быстро обозрев присутствующих, считав все по глазам, рьяно и красноречиво приступали к изложению своей позиции. Она, как правило, сводилась к провозглашению какой-нибудь оригинальной, ими разработанной методики, и подтверждению своей ответственности. Общее молчание чаще означало несогласие (оно могло быть также одобрительным, но если становилось гробовым, то это ощущалось по опущенным глазам и неподвижным выражением на лицах). Если так случалось, то выступавший, напоследок с сожалением окинув взглядом зал и выразив тем общее «уж извините!», удалялся. Делали ли эти приглашенные какие-либо выводы и изменяли ли они потом свою позицию, неясно: каждый отвечал за самого себя в той мере, насколько это было совместимо с его представлениями, и мог придерживаться собственной концепции.

Послушав в первый раз, о чем тут говорят, или же — значительно помалкивают, Статиков подумал, было, привести сюда и Машу, которой на работе приходилось сталкиваться с теми же вопросами. Попав в какую-либо неприятность по своей доверчивости, люди становились суеверными, не понимали истинных причин несчастья и норовили все списать на ворожбу и сглаз. Но та, узнав, что ее будут окружать одни мужчины, засмущалась. Маша себя принижала: скорее уж она бы всех смущала своей внешностью, так что поступила верно, как он после понял. Любой пришедший на собрание мог свободно высказаться или по обыденным вопросам практики или же привлечь внимание к какой-нибудь неординарной теме, — естественно, вне политических и бытовых проблем, которые как дело безнадежно топкое здесь никогда не поднимались и не обсуждались. О следующей встрече не уславливались: когда была насущная потребность, созванивались по телефону. А сбор всех вместе означал — решение каких-нибудь этических вопросов. Максим и еще пара человек, с которыми тот находился вроде в более коротких отношениях, на обсуждениях бывали неизменно. Они не относились к общему числу и были как бы на правах свободных наблюдателей. Вне группы это были самые обычные, веселые и жизнерадостные люди, но на собраниях они преображались. Словно бы не выходя из постоянной медитации, что было видно по обильному приливу крови на щеках, своими лаконичными вопросами, которые со стороны могли бы показаться непонятными, ибо все связующие дополнения в них опускались, эти трое произвольно вмешивались в ход бесед, правили и укрепляли их своим участием. Сам Максим, как это представлялось попервоначалу, не был тут ни избранным главой, ни просто «старшим»: каких-либо формальных рангов между ними не было, все подчинялось только кругозору видения, прямого или подсознательного, и глубине познаний. Максим, когда они теснее сблизились и, если разговор касался группы, любил использовать в своих метафорах такие выражения; позже он признался, что не был среди этих трех и «самым сильным». Он говорил, что в ранней молодости посредством концентрации и воли мог передвигать пустые спичечные коробки в утеху вольной публики, за что приезжие абхазцы на базаре даже заплатили ему как-то ящиком отборных мандаринов. Но после у него такой факирский дар пропал — «и, слава Богу: в жизни фокусов и без того хватает!» Рассказывая это, он лукавил: силы его мысли была такова, что если он чего-то не хотел, то это, на мгновение лишаясь дара речи, на цыпочках и робко его обходило. Когда он думал заглянуть к кому-то из своих знакомых, то никогда не делал это, прежде ни прикинув. Парочку секунд помалкивал — и мог сказать чего-то вроде: «ну, так он меня и сам уж ждет, поедет завтра на рыбалку!»

— Знаешь, чем мы отличаемся от большинства, хотя это на деле и неверно? — спросил он через три или четыре месяца, вновь пригласив в свою квартиру. — Когда начнется кавардак, все схватятся за кошельки и побегут в ближайшее бомбоубежище. А нам не надо никуда бежать, без веских оснований нам и встречаться-то друг с другом нет нужды. Схватил? Я сразу же тебя заметил. Ты знаешь, для чего живешь, каждую минуту помнишь это.

Они сидели в его куцей горенке, и это было самое начало разговора. Затем, похлопывая по животу, он встал с кровати и пригласил принять участие в своей дежурной трапезе. Когда они вошли на кухню, готовившая что-то у духовки Вика, выключила газ и тут же прошмыгнула в комнату; Максим ее как не заметил. Разговорившись за бутылкой ординарного портвейна, который был настоян им на сборе специальных трав, он стал шутливым голосом рассказывать о том, как за его таланты, однажды с ним хотело заключить официальный договор — для поддержания незыблемых основ и обороны государства, явившись к нему на дом в чине офицера в штатском КГБ.

— Признаться, я струхнул, хотя чего-то в этом роде ожидал!

Взглянув на корочки служебного удостоверения, он заявил пришедшему сотруднику, что как пионер «всегда готов» и отнесется к этому со всей душой. И там, куда его потом позвали, заполнил всевозможные бумаги. Но вышло так, что все заверенные подписью листы и бланки, которые ему там выдали для заполнения, когда его уже и след простыл, переменились, стали первозданно чистыми.

— Нашлись-таки сообразительные люди в этом ведомстве, к большому счастью для меня! — сказал он, ухмыляясь. — Оставили с тех пор в покое и больше уж на роль защитника отечества не приглашали.

Держа в руке стакан, он поворочался на стуле, стараясь высвободить больше места для своей не умещавшейся в гостиничный метраж фигуры. Да, кухонька была под стать всему жилищу. В углу — урчащий холодильник, напротив — стол, садиться за который можно было лишь поодиночке, и щелевидное пространство перед газовой плитой, в котором умещалась только Вика при ее пропорциях. На самом деле ее звали Тоней, а имя Вика было в моде и к ее лицу, как, улучив момент, она сама призналась. Максим терпел ее присутствие в той мере, в какой это способствовало его здоровью и ни к каким гражданским актам не обязывало. При этом он как-то умудрялся относиться к ней и с должным уважением и в то же время как к предмету обстановки. Если лучше знать его характер, то можно было бы сказать, что он по-своему любил ее. И чувственной честолюбивой Вике это нравилось. Пользуясь ее стряпней, он не сидел как книжный йог на рисовой диете, часто и помалу перекусывал, не прочь был выпить иногда для обострения ума, предпочитая или виски, который приносила, опустошая бар своих родителей, его двадцатилетняя любовница, или под хорошую закуску — пиво: для улучшения пищеварения.

Выслушав приятельскую байку про вербовку в КГБ, Статиков почувствовал, что должен что-нибудь сказать для поддержания беседы. Он понимал, что него ждут некоторой осмысленной реакции, хотя в душе не так уж рад был разговору. К тому же тот портвейн, которым попотчевал Максим, посеял в голове туман, действовал транквилизатором. Ему хотелось намертво забыть о прошлом, о том, что опосредованно связывало его раньше через служебный аппарат Варыгина, бессменного главы профкома Управления (может быть, — он этого не мог уверенно сказать) с какими-то спецслужбами. Поэтому, если его посещали спорадические мысли о своей былой работе, он отгонял их и всеми силами старался более о том не думать. Свое досье с характеристиками он никогда не видел, не знал и не стремился разузнать, что там написано. И все же, когда он много лет назад хотел взглянуть на дело по расследованию «случая самоубийства» своего отца, то знал, кто может тут помочь. К Варыгину и обратился. Бывший сослуживец отнесся к его просьбе с пониманием и ни о чем расспрашивать не стал. При дружеском участии того и при посредстве ходатайства на казенном бланке доступ к засекреченному делу из архива — тогда еще не переименованного КГБ, он получил без проволочек на другой же день. До этого на подпись ему дали типовую форму, которая была гарантией того, что против лиц, указанных в материалах, самим им или же через посредников не будет никогда предпринято каких-либо противоправных агрессивных действий. Но может ли быть кто-то строго застрахован от такой возможности?.. Листая пожелтевшие страницы в отведенной ему комнате, под лампой с матовым овальным абажуром, он вспоминал рассказы матери, закрытый гроб, в котором привезли отца на кладбище, и чувствовал в душе противоречие, чего усугублял еще и канцелярский парадокс. Может, эти люди-невидимки все еще тут числятся? или здесь работают их дети? За исключением фамилии отца и двух случайных понятых, все остальные были вымараны. Конечно, дело было не в аббревиатуре того ведомства, об отношениях с которым не зазря, зондируя его, упомянул Максим. Не в нем. А в том животном страхе, который с детства все еще сидел под коркой. И не один, в кого когда-нибудь вошел тот страх, ни истребив и ни развеяв его по ветру, не мог сказать, что он был целиком и полностью свободен. Это отражалось и на личных отношениях между людьми и на работе. Время, проведенное в лечебнице, склонило его внутренне к тому, чтоб отказаться от различных привилегий, какие гарантировала служба. За этот срок, особенно благодаря знакомству с Машей, он много передумал, решив, что, поступившись выгодами своей службы, чего до этого не позволяли обязательства перед семьей, он сможет двигаться теперь уж налегке вперед, чувствовать себя морально более раскрепощенным, что ли. С таким уже созревшим в сердце намерением он после своего выздоровления и вышел. Варыгина, когда он ненадолго заглянул к тому, чтобы сказать о принятом решении и попрощаться, его стремительный уход из Управления не удивил. Как полагается, держа свой нос по ветру, хотя в душе не верящий в клинический синдром его заболевания, один раз перед выпиской тот все же навестил его в больнице. Они тогда не говорили о работе, но тон беседы привел к мысли, что Статиков ему зачем-то нужен; хотя, в определенной мере желание поддерживать знакомство было обоюдным. «Все, слава Богу, значит? Жив курилка? Безмерно жаль, что вы нас покидаете! И все же рад за вас!», — сказал он, пожимая руку в своем кабинете, который был все также занавешен шторами. Они расстались в теплых отношениях: казалось, что этот человек, владеющий негласной информацией о каждом по отдельности и обо всем на свете, когда-то еще может пригодиться.

Пока он все это припоминал и пересказывал — где вслух, а где с прозрачными купюрами, Максим сидел, склонив охапистую бороду к тарелке, и с рук, остро поглядывая и кивая, уписывал нарезанную толстыми ломтями буженину.

— Напрасно ты так прошлого боишься. Ты сделал все, что мог. А от случайностей, коль ты не можешь ими управлять, никто не застрахован. Ведь согласись, все то, что было у тебя в больнице, да и раньше, происходило преимущественно бесконтрольно. Но если это не ушло как наваждение и ты к тому имеешь и желание и силы, то должен сделать так, чтоб перевести это в рассудочную плоскость, когда ты сможешь своим даром управлять. Но если будешь предаваться этому как раньше — для забавы или оттого, что раз уж это есть, то его надо приспособить, тогда среди житейских нужд ты пропадешь, оно тебя погубит. Работать надо дальше. Сидящего и куст спасет, идущему вперед нужна защита.

Этот разговор мог послужить примером отношения Максима к людям, по духу ему близким, которых он ценил за то, что те могли для вдохновения чего-то дать ему. То есть предусматривалось, что те чего-то тоже брали у него, росли, несуетливо наблюдая жизнь, и, переваривая это, после возвращали. Согласно его философии, жизнь опошлялась, делалась пустой прикормкой при невозможности движения вперед и, если человек не может ничего создать, преобразуя данное ему с рождения — не механически, то обработка информации сводится к преобладанию трухи над разумом, к боязни потерять свое привычное благообразие и, стало быть, к взаимному обмену разными претензиями.

Простившись в этот день с Максимом, Статиков испытывал сосущий зуд под ложечкой. Он думал, что достиг уже определенной степени свободы от негативных обстоятельств, при помощи самовнушения и расслабления мог за минуту-две восстановить нарушенный душевный строй и умственное равновесие. Более не связанный противоречивостью служебных обязательств и находясь во внутреннем комфортном мире с Машей, он мог бы завершить на этом внутренние поиски, остановиться на уже достигнутом. Максим же видел тут психологический подвох, смотрел гораздо дальше, ибо полагал, что человек, достигший некого порядка и гармонии с собой, движется уже по убывающей инерции, сознательно не развивается. При этом, обладая мощным интеллектом и более обширными познаниями, Максим отнюдь не собирался делаться его практическим наставником или духовным гуру, старался уклоняться от прямых советов и вообще общался с ним на равных. Он будто говорил: я указал тебе, как может быть, легонько подтолкнул, а дальше сам уж поступай, как знаешь; коль хочешь двигаться вперед, оставь привязанность к тому, чего достиг, забудь условности, не жди от жизни многого, карабкайся по ней, дерзай и делай себя сам. И все-таки благодаря его вниманию Статиков сумел приблизиться к кружку людей, владевших теми же способностями, умевших ими управлять, — не то чтобы нетрафаретно мыслящих, а — думавших, не плывших как поленья по течению. А также, что было для него тогда немаловажно, он получил возможность, как бы поглядеть на самого себя со стороны.

Как правило, сам не участвуя в дебатах, поскольку был еще несведущ в обсуждаемых вопросах, он стал факультативным членом группы, что собиралась в том же здании с колоннами, неосновательно обиженном академичными кругами, хотя оно именовалось «Дом ученых». В том, чего касалось стимула к самостоятельной работе, то прав был и Максим при первой встрече, и интуитивно, подбивая его к этому, была права и Маша. Потом он мог уже не приходить на эти сборы: хватало осознания того, что люди, думающие так же и в случае чего всегда готовые придти на помощь, существуют. Знакомая Максима, желавшая украсить свое изыскание по филологии и уплощению родного языка, цитатами из непереведенных сочинений античных и средневековых авторов, явилась дамой состоятельной. Щедро расплатившись за работу, она рекомендовала Статикова как специалиста по устаревшим мертвым языкам обширнейшему кругу любителей-библиофилов и тех своих коллег, которые писали для набора реноме, прежде чем уехать за рубеж, яркие эссе и диссертации. Так что в среднем раз в неделю с каким-нибудь — и срочным и почти невыполнимым предложением ему звонили.

Маша была рада за него, однако ревновала его к этим «тунеядцам» и переживала.

— Зачем ты дал им номер своего мобильника? Теперь они тебя из-под земли достанут, хватило бы с них памяти автоответчика. Их не смущает, что ты даешь им консультации по древним языкам, когда сидишь верхом на унитазе?

Статиков отшучивался:

— Ну, римляне в отхожих заведениях и в банях решали тоже важные проблемы.

— Ага. Вот так они и досиделись до вандалов!

В такой манере Маша выпускала пар. В том хосписе, где она бывала через день, давая тоже свои консультации и успокаивая, как могла, неизлечимых, тихо увядающих больных, ее «всё убивало» и, даже если не было назначено на этот день терапевтических сеансов по ее частной практике, домой она являлась выжатой как губка. Поцеловав его, она ложилась на диван. (Тот был ее невразумительным приобретением, — примерно в стиле рококо, с волнистой гребневидной спинкой, с изогнутыми кренделями боковинами, с персидскими котами на дополнительных подушках, — и выглядел в свободной из излишеств комнате, которая служила сразу кабинетом и столовой, как выставленный на продажу экспонат). Сунув согнутые ноги под пушистый плед и, словно бы желая убедиться, что в квартире все на месте, она смотрела на свою индийскую азалию перед окном, на стол, уже накрытый, с двумя мерцавшими бокалами, тарелками и горкой хлеба на плетеном блюде. И на того субъекта, который был напротив, за другим столом, в развернутом к ее лицу шарнирном кресле.

— Как дома хорошо!.. Ты представляешь? Утром привезли к нам одного мужчину с метастазами, он сам ходить уже не может. Постель заранее сменить не удосужились и выложили его из носилок на пол перед койкой. Ладно, хоть до этого подтерли лужу. А говорить им бесполезно, они не видят в этом ничего такого. Пусть младший персонал не больно грамотен, но он берет пример с врачей, а те глядят на пациентов как на ходовой материал, как на источник практики от нажитых болезней. Я точно знаю, что в институте этому не учат. Так, от безответственности все, каждый поступает по своей культуре. Ага, словно перед ними уж не люди. Знаешь, некоторые скоро привыкают к мысли о неотвратимой смерти, находят даже маленькие радости вокруг. И ладно, если они с этим чувством умирают. Да. А у того мужчины были слезы на глазах, когда его, в конце концов, переложили.

Затем она вставала и, вздыхая, шла на кухню, чтобы сделать дегустацию всех блюд.

— Чего у нас на ужин нынче? Ты снова стряпал в этом устрашающем переднике?

Статиков в ее отсутствие любил готовить, для вящей важности даже приобрел для этого отдельный монотонно синий фартук. Увы, тот после стирки полинял, сделался как «половая тряпка», и Маша его дюже невзлюбила. Ей натурально, без натяжек нравилась его стряпня, которая им делалась не по рецепту, как это скрупулезно делала она, сверяя каждый грамм и компонент по кулинарной книге, а, смешивая ингредиенты блюд, как изнутри подсказывало что-то, на глазок и вкус. Ранее он за собой такой наклонности не отмечал. Возможно, в нем всю жизнь дремал стихийный первоклассный повар.

Выпивши вина и закусив, они сидели за столом, подчас обмениваясь мало чего значащими общими словами. Строй проникновенной бессловесности вносил в их обоюдное сознание покой, они могли сидеть и услаждаться своим одиночеством до ночи. С мягким и смиренным выражением сидели — и каждую минуту сердцем омолаживались от полноты созвучия, чувства своей власти над вялотекущим временем и не покидавшей теплой умиротворенности. Сознание не разделяло их, они могли без слов читать желания друг друга, делиться впечатлениями и мысленно перемещаться, куда б ни пожелали. И плыли, плыли как в бегущей по волнам ладье… От единящей бестелесной близости они испытывали даже чувственное наслаждение. И возникало осознание единства мироздания, начала тленной жизни и ее конца, душевного величия от своего бессмертия, и тихой радости от схожести духовной. В том мире, где они кружили, не было воспоминаний о несбывшихся мечтах, не было не оправдавшихся надежд и фееричных грез. Сердца их обнажались так, что открывался пласт сознания, в котором все, что делалось из бренной суеты, оказывалось вмиг ничтожным. Нет, они не льстили себе этим состоянием, поскольку оба знали, что когда-нибудь они уйдут. Но страха не было: каждый сознавал, что это обоюдное связующее чувство, все то, чего они как искру Божью берегут в себе, собственно и есть то самое, чего роднит людей, что в этом мире их ничего и никогда не разлучит, и где бы они не были, вновь погодя сюда вернутся.

«Давай пойдем в тот луг, давно уж не бывали там», — произносила Маша.

Стоило ей только пожелать, и луг в мгновение ока вырастал под их ногами, — зеленой рекой растекался вокруг, жужжал, стрекотал, колыхался и пел, чаруя, манил в свой пахучий настой.

«Смотри, здесь все осталось, как и прежде! — восклицала Маша. — Сколько мы тут не были?»

«Да уж наверно год»

«Как быстро пролетело время! Но все равно, — пока мы будем вместе приходить сюда, он будет жив!»

Затем они взмывали к небу птицами; чтоб лучше оглядеться, делали круги, летели над лесами и морями. И он показывал на горизонт с огромным, заходящим в море солнцем, которое когда-то виделось ему.

«Смотри, — ни облачка. Волны, солнце и скалистый берег»

«Жаль, меня не было тогда с тобой!»

«А может, ты была?»

«Какой же я тогда была? ведь ты меня намного старше!»

Нет, нет. Душа все помнит, в мыслях отвечал он Маше. Она не может быть ни младше и не старше. Что было в ней плохого и хорошего, то так и остается точно в парнике под пленкой или в кадке. С возрастом мы хоть и меняемся, но не уходим от себя. Он сердцем слушал то, что говорила Маша, и так же сердцем отвечал ей. И видел он игру теней и света на волнах, движенье милых губ, направленных к нему, и слышал отдаленный суховатый шелест трав и листьев. Ведь если я живу, живет и она, если я старею, стареет и она, если я дышу, дышит и она. Я судья Разъятого... Но кто пошлет ей просветление вместо воды, кто даст человеку спокойствие сердца вместо хлеба и пива? Улицезришь ли ты, желающий свободы смерд, что никогда не будешь страдать от лишений?

В один из вечеров, когда они вот так сидели в полузабытьи, нирвану их нарушил телефонный аппарат, который был, как пустобрех и шалопай, наказан вечным местопребыванием в углу прихожей. Думая, что это кто-то из филологических заказчиков, Статиков зашел туда, снял трубку и от неожиданности сразу не узнал дрожащий голос своей бывшей тещи. По виду — сухопарая, имея вытянутый профиль как у стерляди, она была наделена практичным рассудительным умом, всегда немного ревновала рано вышедшую замуж дочь, давая наставления из своей первой молодости; но не желала их рассорить, и мужа своего держала крепко.

«Прости, Сергей, не знаю, как ты отнесешься к моей просьбе, — произнесла она без перехода, поздоровавшись. — Вы разошлись и у тебя сейчас своя семья. Да, Лена бросила тебя, когда ты был в больнице, и поступила дурно. Но у меня есть внук, твой сын. Мне больше некому звонить: везде уж обращались — все впустую. Я ради внука и звоню. Мы с мужем получили тягостную весть. Коли судить по штемпелю — оттуда. Не знаем, что и думать. Может, у тебя еще остались связи на твоей былой работе, сумеешь что-то разузнать? Пропала наша Лена! Кажется, ее уж больше нет»

Зная нрав Елены, Статиков подумал, что это всё необоснованные страхи ее матери, решившей заодно прощупать его отношение к своей пропавшей дочери, и пообещал зайти, как сможет. Но утром — натощак и по наитию, как у него в последний год случалось, он понял, что надо поторапливаться. К тому же Маша позвонила, сказала, что у нее недоброе предчувствие. Поэтому, позавтракав, он сел в машину и по незабытому еще за давностью своих свиданий с тещей адресу поехал в отдаленную часть города, минутах в сорока от центра. Так он получил открытку с видом виноградного холма у Каталонских гор и ту скупую информацию, которой поделились с ним убитые безвестностью родители Елены.

Изображенный на открытке или же похожий вид, с конической колонной маяка на каменистом берегу среди олив, но без холма в перспективе, он живо разыскал по Интернету. Сделав ксерокопию и пробуя сличить одно с другим, вертел, вертел в руках и то и это, не зная верить ли проставленному штемпелю. И, наконец, надумал показать Максиму.

На лекцию, которая для всех, кто жаждал пробудиться и спастись, была по-прежнему по пятницам, он опоздал. Увидев его через дверь, Максим сию минуту понял, что случилось что-то экстраординарное, прервал занятие и вышел. Они расположились в арке, у полуоткрытой двери.

— Капкан, — разглядывая фото, проронил Максим в своей безукоризненно сухой манере. — Какой-то тут подвох. Пока не вижу больше ничего. Но если чувствуешь, что должен, поезжай. Своей архангельской опекой не оставим. Сын нужен тебе, может, больше, чем ты сам ему, за ним присматривают там. Да, и к этому, с которым, говоришь, вы в теплых отношениях расстались…

— К Варыгину?

— Вот-вот. Зайди к нему, он ждет тебя. Потом, тебе ведь заграничный паспорт нужен? Подозреваю, что с шенгенской визой. А заодно уж разузнаешь все, что может пригодиться.

Без веской надобности Статикову не хотелось обращаться к человеку, в бытность их знакомства, бывало, проявлявшему себя по слабости характера не самым лучшим образом, да и притом еще по прежней службе отлично знавшим все его чувствительные стороны. Но это был тот самый случай. Когда он позвонил, Варыгин вроде бы и впрямь не удивился его просьбе, но изъявил желание поговорить о деле — в стороне и без свидетелей. Они договорились встретиться недалеко от Управления, в украшенном фонтаном сквере.

Статиков пришел за полчаса до 18.00 и сел на лавочку перед фонтаном с фигурной плоской чашей наверху, куда от бортика упруго били под наклоном струи. В сквере было людно. Круглую площадку около фонтана облюбовали, одетые как сборные команды на зачетном матче в сине-красные футболки, неугомонные подростки. Они гонялись друг за другом и прыскали в своих противников набранной в бассейне у фонтана пенистой водой в бутылках. При них была матрона в газовом нашейном шарфике, которая внушала шалунам, чтоб они держались поровней, не брызгали в кого попало, и щелкала своих воспитанников фотоаппаратом.

Варыгин оказался пунктуален. Он был в пастельно-голубой рубашке с темно-синим галстуком, делавшим дугу на выступавшем животе, и в серых брюках. На вид он постарел, в лысеющих висках устойчиво блистала седина, но на лице, между подвижных пухлых губ и толстым носом, когда он подходил, вмиг промелькнула та же, что и раньше, бесовщинка.

— Приветствую, голубчик! Очень рад вас видеть, — сказал он, как из-под полы совком протягивая руку. — Так что? Не лучше ль нам в тенек пойти, подалее от этой мелюзги, пока нас с головой ни окатили?

Под извиняющимся взглядом воспитательницы, покручивавшей свой «Зенит», они ушли с площадки у фонтана и сели на диван на боковой аллее. Варыгин вопросительно молчал, пошмыгивая носом и жуя губами, как это бывало у него при напряжении. Думая о том, с чего начать, чтобы не выкладывать всего, Статиков расположил все главные вопросы по их значимости. Помня проницательный и хитрый ум главы профкома, в своем рассказе он ограничился лишь информацией о том, что уж давно не видел сына, хочет разыскать того и нужно в краткий срок оформить визу.

— Так получилось, что Еленины родители доподлинно не знают, где она. Но я предполагаю, она может находиться там же, где обосновался Кручнев. Может, вы смогли бы заодно уж выяснить его координаты?

Выслушав, Варыгин перестал жевать губами и опустил взгляд себе под ноги.

— Ну да, ну да. Я понимаю, — сказал он, как бы размышляя вслух. — Известно: кровь родная, сын. А что там может делать этот Кручнев, знаете? К законным действиям не склонен, здесь наворочал дел, туда подался. За этим сорванцом такие, милый мой, долги, что и сам черт не разберет! Ему не то что малое дитя, а так и бывшую жену, простите, поручить опасно. Да, я вас охотно понимаю. По делу же, не знаю, право, что сказать, даже и не знаю.

Он был далеко не так наивен, как могло бы показаться. Если его меньше знать, то можно было бы так и уйти, не получив в ответ ни «да», ни «нет». А он потом сказал бы, что уж позабыл, в чем был вопрос. Он мешкал, ибо ему надо было выяснить, чего еще известно Статикову, и нет ли в его просьбе скрытых червячков. Но, как и все чиновники, он был чувствителен на лесть; стоило попробовать сыграть на этом.

— Помню, вы раз помогли мне в трудном деле. У вас большой банк данных и знакомств. Может, не откажетесь помочь и тут? У вас еще остались связи в этом ведомстве?

Варыгин сбоку многосложно посмотрел и осенил лицо улыбкой.

— Ну да, я тоже, мой голубчик, помню. Да только связи в наше время стопорятся, коль шестеренки не подмажешь. Все поменялось: звонишь кому-нибудь, а он тебя уж как не узнает. Ладно, обещать не буду, но чем сумею, памятуя нашу дружбу, помогу.

Оба посидели еще для приличия, обмениваясь ничего не значащими фразами, разом посмотрели на свои часы и встали. Варыгин был сама любезность и, пожимая руку, снова удостоил бесовщинкой на лице.

— А что, голубчик? Ведь вы за это время всё обдумали, я полагаю, и, смею допустить, что успокоились? Уж не взыщите за такую прямоту! Так наново в нашу достославную обитель, не хотите ли? Могу заверить, что вашу эрудицию и опыт руководство ценит. Тогда бы, знаете ли, все упростилось.

Статиков определенно не хотел, чтоб все упростилось; он был уверен, что этот оборотистый и хорошо осведомленный человек и так все сделает по старой дружбе. Он промолчал, давая знать, что принял сказанное к сведению, еще разок пожал ладонь главы профкома. И попрощавшись, зашагал в другой конец аллеи.

Насчет недюжинных возможностей Варыгина он не ошибся: какую ни на есть скупую информацию, тот раздобыл уже через неделю, помог и с паспортом и с визой.

Дома они с Машей в тот же вечер рассудили, что он должен ехать.