Из Испании с любовью

Николай Иванович Левченко, 2018

Эта книга написана на стыке двух жанров – семейной хроники и политического детектива. Хотя она была задумана как продолжение романа «БЛЕF», но по своему сюжету является вполне самостоятельной. Ее основное действие происходит в Западной Европе, куда герой приезжает, чтобы найти свою пропавшую жену и сына. Его поездка вызывает интерес спецслужб, которым надо, чтобы он привел их к одному из криминальных персонажей, близких знакомых его жены. Герой чувствует, что за ним следят, и оказывается перед дилеммой выбора.

Глава 4

Об эту пору покрытый каплями испарины, по пояс обнаженный и сердитый, Статиков сидел за передвинутым к окну столом в своей гостинице и тоже чертыхался, колдуя, перед запотевшей емкостью вина за 8€, которую достал из холодильника, с купленным в соседней лавочке техническим инвентарем — линейкой и двумя увеличительными стеклами. Вино было трехлетней выдержки, почти не опьяняя, тонизировало, чему он был обязан также тем, что утром положил бутылку в морозилку. Употреблять бы его стоило не так, и праздновать пока что было нечего, но от духоты внутри все пересохло, а весь бесплатный сок, который был, он уже выпил. Из дополнительных технических устройств в номере был только вентилятор и принятый холодный душ, по температуре как парное молоко, помог невелико. Сделав из стакана несколько глотков, он соединил две линзы так, чтобы добиться большей кратности, приблизил их к лежавшей с краю фотографии и стал исследовать структуру непонятного пятна, что было на вершине виноградного холма. Картинка была неустойчивой: обе линзы находились навесу в руках, а те были дрянным штативом; прежде требовалось навести одну из луп на резкость и после, отводя дыхание, пытаться совместить с ее фокальной плоскостью вторую. Бумага была тоже неудачной, глянцем отражала свет, из-за чего изображение в глазах двоилось, и в поле зрения бегали мурашки. С помощью такого немудреного приспособления можно было разглядеть разве что занозу в пальце. Но кое-что он все же обнаружил. В пятне на фотографии располагались мелкие как бисер цифры. Идя дугой по контуру внутри пятна, они были вразвалку смещены и смазаны, — как на контрольном хаотичном фото-коде в появлявшемся окошечке, когда заводишь на ПК свой собственный E-mail. Вытерев ладонью взмокший лоб, он отглотнул вина из укороченного, с рожицей кота стакана и произвел еще одну попытку. Понятно, это было глупостью: даже если повезет и он сумеет хоть частично разгадать минускулы вкрапления, — что это даст? Две цифры — 93, которые он не настолько разглядел, как подсознательно домыслил по их дрожащим очертаниям, поскольку знал, что это телефонный номер кода Барселоны, положим, могли означать чего угодно. Если б еще дело было в них! Дав отдохнуть глазам, он отложил увеличительные стекла и, взяв линейку, приложил ее к колонне маяка. Та была по высоте четыре сантиметра, хотя ее реальные размеры составляли метров 20-ть. Разность от деления — 500, давала коэффициент для пересчета. При помощи линейки он сопоставил это с расстоянием от маяка до той площадки у рекламного щита, где припарковал автомобиль. С учетом стереометрического искажения все удаленные объекты должны были казаться ближе, чем это было на бумаге. Он снова взял одну из линз и стал разглядывать подножие холма, рощицу олив и конусную башню маяка, торчавшую на самом берегу как неприличный знак из оттопыренного пальца. На снимке была диспропорция, заметная лишь для того, кто видел это место и мог там осмотреться: мыс с маяком на фотографии был выпячен, оптически гипертрофирован. Но это было выполнено так искусно, что не нарушало цельности всего пейзажа, не резало глаза. Дома он бы ни за что не стал транжирить время на такие изыскания. Мелочность рациональных построений давала повод для самоиронии: перед нелегкостью поставленной задачи все то, чего он обнаружил вкупе с неразборчивыми цифрами в пятне, было таким мизерным открытием, что ничего не проясняло. Он обозлился, чувствуя, что тщится отыскать лазейку как ребенок в найденной копилке. В конце концов, он отложил весь инвентарь, подставил раскалившуюся голову под вентилятор и с удовольствием допил прохладное вино. Кажется, в его интуитивном восприятии под пеклом местных солнечных лучей произошел регресс. Женский ум не терпит сложностей, а уж в несчастьях и тем более: Елена была фантазеркой, но ей и в голову бы не пришло придумать что-нибудь такое. Если бы она и вознамерилась сделать в этой фотографии какое-либо указание, то уж наверняка бы обошлась без ухищрений, а постаралась сделать так, чтоб это было ясно одному ему. Сама открытка с маяком, который был искусственно преувеличен, могла и быть таким намеком. Это хоть и придавало ее личной драме убого детективную окраску, но выглядело все же достовернее, чем то, чего он обнаружил. Еле различимые и перемешанные цифры в матовом пятне с расплывчатыми контурами незавершенной башни, — могли быть фото-трюком или, может, авторской пометкой какого-нибудь полоумного фотографа. Но так как никаких других подсказок не было, то в распоряжении его была всего одна зацепка, которая, если он сумеет ей воспользоваться, может привести его к Елене с сыном. Согласно информации Варыгина, сумевшего надыбать даже больше, чем пообещал, — южнее этого местечка, где-то в Барселоне, проживал приехавший сюда для бизнеса друг Кручнева — Лепорский, которого Елена называла «Лапа». По сведениям Варыгина тот обзавёлся здесь семьей. Фамилия Лепорский на испанский лад могла звучать иначе. Но в телефонном справочнике, который он листал вчера, каких-либо хотя бы отдаленных соответствий не было.

«Когда нет точных соответствий на бумаге, с чем в нашей пресной жизни доводится частенько сталкиваться, — пламенно приободрял на лекциях всех страждущих Максим, — ищите их в труднодоступных недрах собственного сердца».

Максим с его толстовской бородой, так же, как и Маша с добрыми и ясными глазами, были как в соседнем номере: стоило к ним постучать, назвать кого-нибудь по имени — и они тут же отзывались. Первой появлялась Маша и осеняла как крестом любящим ревнивым взором. Максим был менее чувствителен: глядя своим выпуклым, как скорлупа кокоса лбом над карими проворными глазами, сразу недовольно вопрошал: ну, что еще? Или же давал нещадные «астральные» тычки, чтоб Статиков не отвлекал его по пустякам. Лестно сознавать, что ты не одинок, когда не знаешь, как связать одно с другим, или если думаешь о чем-то отвлеченном, чего никак не сходится с твоими представлениями. В ложных ситуациях людей спасает юмор. Хотя сарказм над теми, кто тебе духовно близок, пожалуй, что примета своей слабости. Понятие о родине, которая была по ощущению и далеко и близко, не сочеталось у него с каким-либо конкретным местом на земле: ауру и жизнь любой страны всегда творили сами люди. Маша и Максим — также как и все, кого он близко знал когда-то, тоже были его родиной. Родиной, а не злокозненной державой. А что, они недурно бы поладили между собой, если б всей компанией сюда явились!

Подумав, что пора заняться делом, он поднялся. Убавив обороты вентилятора, и вывесив на дверь табличку, чтобы его не тревожили, лег на кровать с неубранной с утра постелью, прикрыл глаза и вытянулся, стараясь полностью расслабиться. Это было рядовое упражнение по концентрации, выработанное в ходе многолетней практики. Дома, до прихода Маши, он проводил такую процедуру ежедневно. Когда он добивался полного спокойствия и обращал свой взгляд на то, чего рассчитывал понять, перед глазами начинали проявляться либо формы тех ответов, которые до этого уж самочинно принял мозг, следуя всей сумме сознательно недоучтенных частностей, либо — чередующиеся друг за другом образы в той обстановке, которую он ранее не видел. Последнее являлось самым важным, ибо возникало априори и находилось за пределами рациональных объяснений, то есть — до каких-либо осознанных контактов с этой обстановкой и с людьми. Трудность заключалась в том, что приходилось контролировать увиденное так, чтобы не внести в него своим рассудочным воздействием какое-либо искажение, приостанавливать спонтанное развитие фантазии. Иначе говоря, нужно было концентрировать внимание на появляющихся образах, не отвлекаться и в то же время не мешать им трансформироваться, приобретать в мозгу другие соответствия.

Расслабившись, он сфокусировался мысленно на присланной открытке, так что и маяк и виноградный холм во всех деталях проступили в голове. Затем, думая о сыне и Елене, «отпустил» открытку. Она поблекла и куда-то понеслась как пущенный в ручей кораблик. Но он теперь был рулевым на том кораблике и мог им управлять. Перед глазами стали появляться, как прорезаясь из тумана, стойкие картинки вроде чередующихся слайдов. Сначала он увидел, что едет побережьем по долине, перед подножьем отдаленных гор. Он знал, что должен с кем-то встретиться и чувствовал в душе сомнение: мозг находился меж двух крайностей, безгласно говорил то «нет», то «да». Затем дорога с лиственным ландшафтом переменилась на чей-то особняк с двускатным треугольным мезонином. Ступени, множество ступеней лестницы, ведущей как в подвал. Он шел по этой лестнице, пока необъяснимым образом она не вывела его на берег, туда, где он сегодня был. Перед ним стоял тот коренастый парень, с которым он беседовал у маяка; чего-то говорил и всё показывал рукой на холм: одетый в зеленеющую сбрую виноградников тот был таким же, как на фотоснимке. Пытаясь угадать, что вызывает страх у паренька, он переместился в этом направлении. Увидел эстакаду, горы мусора и после, сверху, недостроенную башню. Там посреди дощатого настила, в легком тренировочном костюме, лежала по-пластунски женская фигура. Девушка смотрела вдаль. И у ее бедра в чехле еще чего-то было. Она хотела вынуть тот предмет, но ей никак не удавалось это сделать: руки заплетались, как это бывает у людей, вдруг потерявших зрение. Она привстала на одно колено, но тут ее фигура пошатнулась, провалилась. Он потерял ее в своем сознании и вновь переместился к маяку. В том месте на карнизе, где стоял сегодня утром, он на одно мгновение увидел мальчика с заплечным рюкзачком. Подле была женщина, которая все время нервно оборачивалась, если бы боялась, что ее увидит кто-то. Из-за ее спины светило солнце, оно слепило так же, как при встречах с Машей, когда она сидела возле его изголовья в изоляторе больницы. Да, похоже, это была Маша… Стоило о ней подумать, как вся картинка потускнела от целого букета вкравшихся ассоциаций. Видение, и без того не больно ясное, так и осталось недосказанным.

Чувствуя покалывание в занемевших мышцах, он потянулся на кровати и открыл глаза. Если уж над восприятием возобладали «правильные» мысли, то дальше упражняться было тщетно. Теперь он мог попробовать уже рассудочно расшифровать, чего увидел. По зрительному образу та женщина, которая была там с его сыном, действительно напоминала Машу. Его желание по-своему преобразило ее облик: когда она оглядывалась, он видел в ней знакомые черты, но понимал, что это — не Елена и не Маша. В душе ему хотелось, чтобы та любящая женщина, которой не могло тут быть, каким-нибудь чудесным образом, но оказалась там, перед обрывом, вместе с этим мальчиком. Маша была легкой на подъем, но он не помнил, чтобы она была такой пугливой. Но это не могла быть и Елена. Не поднимаясь, он безрезультатно пробовал сосредоточиться на мыслях о своей жене, пока не убедился, что ассоциации с ней очень слабые. Стремясь представить, что могло случиться, он видел ее то смеющейся, какой она запомнилась, то немощно беспомощной, больной.

«Внутреннее видение может быть двух уровней», — разжевывал для начинающих сакральные азы Максим: «непроизвольным, мимолетно отдаленным, или же — сознательным, что достигается упорной концентрацией. Первое может быть наведено какими-либо внешними причинами, второе, при недостатке навыка, как говорят врачи, — латентными. И то и это может давать сбой, поэтому их надо разделять, смотря по цели. Требуемая чистота дается тренировкой».

Стряхнув обрывки видения, и скинув липшую к ногам одежду, он энергично встал с кровати. Насвистывая менуэт из серенады Моцарта, протопал в этом виде в ванную и принял колоколом прыскавший, сиюминутно охлаждавший душ. Затем, легонько обмахнувшись полотенцем, и чувствуя прохладу испарявшейся воды на теле, минуту постоял перед окном. Каскадами коричневато-рыжеватых тесных крыш над стенами как облитых глазурью зданий приморский городок выглядел ненастоящим, пряничным. Но именно поэтому он мог понравиться Елене. Опрометью уехав из своей страны и по пути исколесив шесть европейских государств, она наверно долго выбирала, прежде чем остановиться где-нибудь. Кроме неуемности в своих запросах и фантазиях она была еще практична. И если эта хитроумная открытка послана отсюда, то и ребенок должен находиться где-то здесь. Вывод был как бы сулящим что-то, подкупающим.

Одевшись, он заправил в джинсы свежую рубашку, переложил в них из бумажника пять осененных звездами купюр по 10 евро, затем, подумавши, добавил к ним еще одну; бросил взгляд на недопитую бутылку на столе и вышел. Весь прошлый опыт говорил о том, что это его наваждение во время медитации под действием второстепенных отвлекающих причин может не реализоваться. Оно могло оформиться во что-нибудь конкретное только при наличии устойчивого вектора его желания и совокупности усилий, направленных на то же с противоположной стороны, то есть положительного вклада чьей-то посторонней воли. Он отмечал это уже не раз, когда бывала надобность чего-нибудь решить. Так что если бы он был в своей стране, найти пропавшего ребенка труда бы не составило. Но это было дома, здесь люди думали не то чтобы иначе, да так от непонимания чужого языка казалось. Он помнил, что сказал Максим, когда он показал тому открытку, и, зная прозорливый ум приятеля, не мог рассчитывать на то, что ему дюже повезет. Да, ни разумом и ни душой Статиков не представлял, в какие неизведанные кущи он забрался!

На самом деле ту историю, в которую он волей случая попал, даже и при всей банальности служебных сцен, способных вызвать во вполне здоровой голове свои коллизии, нельзя было назвать в такой же мере заурядной. В едином поле разных личных интересов и безликих внешних факторов все составные элементы ее выстроились так, что образовали прихотливую мозаику. Известно, казовое человеческое бытие может протекать довольно гладко, пока мы, чаще по суетности души, не начинаем подвергать его анализу, желая или что-то изменить в своей действительности или уж тем более, когда хотим подняться в той на более высокую ступень. Та память прошлого, которую, порой, мы тщимся избежать, идет за нами и каждую минуту караулит, по опыту имея основания считать, что иногда полезно нам давать любовные затрещины или подножки. Сознание, которым так гордится человек, не есть чего-то объективное: данное нам в ощущениях, оно сплошная каверза, оно как шаловливый ручеек в лесу. И это проявляется тем чаще, чем больше мы используем для продвижения вперед подход основанный на качествах того же самого рационального ума, что склонен принимать любой «интуитивный» вздор за истину. И все же если мы, имея некоторую цель, осознаем самих себя как волевую независимую сущность и в то же время забываем о своем физическом лице, тогда мы в состоянии достичь такого просветления ума, что взаимодействие причин и следствий выходит из своей фатальной предопределенности. Дробно-мозаичная картина умозрительного образа приоткрывается и постигается уже как неотъемлемая данность собственного «я». Итог завит как от нашей воли, так и от того душевного материала, что еще ранее образовался, от каждодневных упражнений утончился в восприятии. Причем, если вы собрались это повторить, совсем неважно, что мы ищем или где находимся.

Если допустить, что вышесказанное — верно, то оно в полной мере относилось к Статикову. Он был из тех, кому парящий дух, влекущий по пути самопознания, был вожделеннее любой утилитарной цели. В своих интровертивных погружениях и в том, что называют интуицией, он постепенно научился ориентироваться так же хорошо, как рыба в собственном пруду. Идя по жизни как натуралист, он мог одновременно проявлять и несгибаемость и гибкость. Бывало, что, упорствуя, он ошибался или спотыкался, набивая шишки, но никогда от малодушия не пробовал свернуть, пойти по кем-то уже проторенной стежке. В этом отношении знакомство с более продвинутым в духовных изысканиях Максимом, так же, как и сокровенные беседы с Шериветевым когда-то, сумевшим передать ему всего одну крупицу из сокровищниц своей души, в известном смысле было предначертано ему судьбой: все тянется к тому, в ком более всего нуждается. Но если малопритязательной морали Шериветева, с которым они более уже не виделись, надо было попросту внимать, прислушиваясь к ней как к звуку внутреннего голоса, то о специфически рассудочном мировоззрении Максима они могли иной раз и поспорить. Действительно, все ли в жизни движется и развивается, как это следовало из его воззрений? И есть ли где критерий или некоторый предел у воздаяния? Ведь если человек осознает, что поступил несправедливо, то, думая об этом, он сам же себя и наказывает; не осознающей же того — во всем винит случайность или тех, кто косвенно причастен к его драме, и, стало быть, духовно не страдает. А если не страдает, значит, и не развивается… Такие рассуждения, связанные больше с коробом своих проблем, чем с жизнью в целом, стали посещать его, чем дольше он общался со своим приятелем. Сомнения, что теребили его, были разного характера, но в разговорах он старался их оформить штатно, увязывая с тем, к чему тот призывал.

— Да, я кое в чем с тобой согласен. Ты говоришь, что в отношениях между людьми пока все держится на соображениях узко понимаемой морали. Но если тот или иной критерий применим лишь в камерных масштабах, какой же смысл тогда вводить понятие «разумного пути»?

Одним воскресным днем, после ежемесячного сбора малой группы они шли по своим домам, что было минут двадцать по пути обоим. Максим, всегда невозмутимый как скала, был разгорячен от закоснелой глупости и непомерного корыстолюбия того, уже немало практикующего экстрасенса — сторонника «нетрадиционного» пути и своего давнишнего знакомого, с которым они коротко схлестнулись на собрании.

— Все это чушь! — воскликнул он. — Из всех разумных оснований они усвоили лишь принцип воздаяния, вывернутый ими наизнанку: за все, что делаешь, ты отвечаешь только сам, и чтоб никто в твои дела не лез. Никто не спорит, что у каждого есть право выбора. Но если человек сумел усовершенствовать себя, развиться на пути самопознания, так тот же мир им начинает видеться уже иначе. Прискорбно, что даже и из тех, кто хочет научиться, не все до этой планки дорастают. Так что же остается? Да, можно руководствоваться принципами этики. Хотя опять-таки — за вычетом того, чего тебе досталось от природы. Но разве нормы этики не нажиты в процессе благоразумного общения людей, не следствие развития?

Статиков позволил себе несколько не согласиться с этим утверждением, хотя и был его сторонником.

— Ну, ты ведь говоришь как человек, уже достигший этой планки. Сам же утверждаешь: луг разума цветет для всех, а видим лишь немногим. Вот и получается, — пришел мудрец, воткнул перед собой пруток какой-нибудь и так всю жизнь смотрел на выступающий конец того, чтобы сконцентрироваться. А как он умер, его адепты начали на тот пруток молиться, думая, что обретают благодать. Тот — знал, зачем он это делал. А эти — верят. А если у них власть, так и других на то настраивают. И как определишь: что разум, а что — этика?

При своей мощной кряжистой комплекции Максим шагал, или летел, по тротуару как самонаводящийся бильярдный шар. Пожалуй, еще более чем расточать слова, он не любил зря тратить время. Было просто невозможно приспособиться к движениям его несклепистой фигуры, которая вдруг произвольным образом меняла направление. Когда он видел, что обойти мешавшее ему препятствие или сократить здесь расстояние — удобнее, то делал это моментально. Катящимся беспечным колобком он мог казаться, если находился в более уравновешенном, медитативном состоянии. Сейчас за ним вздымался настоящий вихрь, поднятый эпюрами его энергии, и если б на дорожке были высохшие листья, они б фонтанчиком кружились вслед.

— Так что ж с того? — ответил он, помедлив. — Случается и так, как ты сказал. Хотя от мантр, если их с умом употреблять, как будто никому еще не становилось худо. Но если довести такой подход до крайности, он может привести к засилью по букве понятых традиций над изначальной истиной и разумом, к укоренению всеотупляющей авторитарности. Преобладание того, что преподносится раз установленным порядком, в истории всегда приводит к одному: борьба идет за ограниченность, а не за знания. Известно, что и наверху не самые разумные гнездятся. Этика тут не при чем, уж такова природа: стоит утке в лужу влезть, за ней весь выводок потянется.

— Я и хотел сказать об этом, — на полушаге вставил Статиков. — То, что в отвлеченном разговоре может быть занятной темой обсуждения, своеобразной умственной конструкцией, на практике у многих махом переходит в жизнь, и закрепляется в пренебрежении к не чересчур разумным гражданам, обеспокоенным борьбой за выживание. То есть, если обобщить это, то ко всему народу. Я не имею в виду тут тебя или тот круг, к которому через тебя и сам теперь принадлежу. Но эту проповедь от разума, как это нынче вышло на собрании у твоего знакомого, какой-нибудь ханжа заведомо уж постарается использовать для оправдания своей морали.

Не убавляя шага, Максим расхохотался коротко и громко, чем сразу же привлек внимание прохожих. Они дошли до перекрестка перед сквером, где рос громадный старый дуб: кто-то подсчитал, что ему двести сорок лет, о чем свидетельствовала надпись тут же. Как памятник природы, он охранялся государством и вместе с выгравированной памяткой был декоративно огорожен от случайностей. Над этой кирзовой предусмотрительностью власти Максим имел обыкновение посмеиваться, она ему казалась поучительной. У дуба он остановился. После сбора малой группы они тут расставались, а если надо было неурочно что-то обсудить, так уж встречались в его «горенке». Статикова дома ожидала Маша, но он был рад тому, что этот разговор, который был ему по-своему необходим, все же состоялся и больше уж, на что хотелось бы надеяться, не возобновится. Приятель это видел и никаких претензий не имел. Он неоднократно приглашал Максима в гости; периодически передавала свои приглашенья и Маша. Тот не отказывался, но и не спешил воспользоваться приглашением. Зазнайства в этом не было: пока ему шестое чувство не подсказывало, он никогда и ничего не делал. Статиков не обижался на такую черствость, но Маша своим женским сердцем этого не понимала. Он вправду плохо представлял приятеля на положении обыденного гостя, жующего пирог с капустой и расточающего похвалы хозяйке. Такая номинация к его натуре уж никак не подходила. Но кроме этого была еще одна особенность, что делало салонное общение с Максимом умственно обременительным: в его присутствии нельзя было пускать на волю свои мысли.

Тот не преминул подтвердить это, с хохотом протягивая руку:

— Ага. Уж извини, я некомпанейский человек! Не то, что ты — счастливый. Так ты не меня имел в виду, когда об этике заговорил? — переспросил, посмеиваясь. — Ну-ну. Хоть и на том спасибо! Известно, яблоки червивыми бывают. Так что же их совсем не есть? Ты слишком много рассуждаешь. Я понимаю, это связано еще с болезнью роста. Я говорил уже: работать больше надо над собой. А в том, из каковых ты предпосылок будешь исходить, я сильной разницы не вижу. Так день за днем, пускай помалу, исподволь, но сосредотачивай свой взор на том, что скрыто. Улавливать мельчайшие подробности, входить в чужое состояние или умение воздействовать ситуацию — обычно не дается разом. Рассудочная целесообразность будет тут руководить тобой, или же ты будешь двигаться под парусом своих этических симпатий, — в тебе и то и это есть, — рассудишь сам, когда узришь божественный огонь в себе. И уж поверь, что это будет за границами любых теоретических пристрастий.