Гонконг

Николай Задорнов, 1982

Николай Павлович Задорнов (1909–1995) – известный русский советский писатель, заслуженный деятель культуры Латвийской ССР (1969). Его перу принадлежат исторические романы об освоении в XIX веке русским народом Дальнего Востока, о подвигах землепроходцев. Роман «Гонконг» завершает цикл романов об исторической миссии адмирала Путятина, отправившегося в середине XIX века в Японию для установления дипломатических отношений. Не все русские моряки смогли сразу вернуться домой на вновь построенном в деревне Хэда корабле. Многие отплыли позже, попали в плен к англичанам и вынуждены были жить в Гонконге до окончания Крымской войны.

Глава 6. Митинг

Обуздывайте свои страсти, малыши, и не волнуйтесь при виде еды.

Чарльз Диккенс.Жизнь и приключения Николаса Никльби

Ночью стало покачивать. Проснувшемуся матросу Маточкину казалось, что вот-вот всех засвищут наверх. Судно чужое, матросы и порядки тут свои. Наверху на палубе заходили. Машину остановили, пары, кажется, еще поддерживали, но уже на мачтах ставили паруса. Слышались непрерывные крики в рупор и свистки.

Судно при полной парусности пошло «ин фулл свинг»^[15].

Маточкин было заснул в своей зыбкой постели. Ветер еще закрепчал. Заревел шторм, и подбоцман, спустившись по трапу, стал будить Маслова, спавшего в соседней с Маточкиным подвесной койке, и сказал ему по-английски, что «все руки наверх»…

— У них людей мало, — сказал Маслов и приказал подыматься.

Русские матросы первой вахты, босые и в клеенчатых куртках, пошли наверх во тьму с фонарями. Время рассвета, но густые тучи и ни зги не видно. Накатывают на палубу волны в белой пене. Сразу же всех окатило. Вдоль палубы натянуты леера. Ходят, держась за них. Матросы возятся с кожухами над колесами у обоих бортов парохода. Наши офицеры здесь же.

Вчера нетрудно было заметить, что на чужом судне все не так, как у нас. Священник без бороды, крестятся по-другому — ладонью. Иная утварь, другие фонари.

Маслов и Маточкин работали на иностранных судах и на доках в Кейптауне. Те, кто никогда не ступал на палубу английского корабля, старались побыстрее приглядеться.

А паруса такие же, как у нас. И так же ими управляются. Так же все работают босые, лапы такие же. И унтера босые. Здоровенные ребята!

Послышался зычный голос Маслова, которому Сибирцев перевел отданную старшим офицером команду.

— Ну, брат, и хлещут у них, — сказал, вытирая лицо, Васильев, возвратившись после вахты в жилую палубу.

Все переоделись, надели обувь. Койки убрали. Запахло матросской солянкой.

Артельщики внесли баки с пищей. Бородатые и лохматые джеки в парусине составили раскладной стол и выстраивались с ложками и посудой. Матросы «Барракуты» иногда кивнут при встрече: вместе ночью работали на мачтах.

— Все команды у них другие, — говорил Янка Берзинь, позванивая пустым котелком и ложкой.

— Работа такая же, — щелкая зубами от холода, пробормотал промерзший до костей Собакин.

Пахло мясом. Известно, что в Аяне покупали скот, быков взяли живьем. Одного забили на корабле перед входом. Слыхали, что у них утром дают солянку или горячее мясо, резанное большими ломтями, по два или по три на брата, с соусом из соленых овощей. Джеки, получая порции, рассаживались за столом, выкладывали еду из мутовок на новенькие тарелки.

Дошла очередь до Маслова, и он протянул котелок.

— Ты что мне положил? — спросил он пожилого артельщика в сивых усах и бакенбардах.

На дне котелка небольшой кусок мяса, залитый овощным соусом.

Артельщик достал еще такой же кусок, но не дал Маслову, а кивнул головой следующему — Янке Берзиню.

— Гив ми… фул… Дай полный! — сказал Янка.

— Кам… кам!

— Как это «кам»? Я жрать хочу.

Но уж артельщик наливал Васильеву.

— Вот же сволочь, — сказал Берзинь, понимая, что больше не дадут. — Как же человек может наесться такой порцией?

Маслов обратился к сержанту, сказал, что порции слишком малы, люди останутся голодными.

— Prisoners of war^[16], — отчетливо пояснил сержант.

Подошел переводчик.

— Вам так полагается, — объяснил он. Добавил, что это старые законы, может быть, времен войны с 13 штатами.

— Ребята, не сгружайтесь, — сказал Маслов, подходя к скопившимся матросам, которые горячо обсуждали свое положение.

Качка, холод, плен, неизвестность будущего, голодный паек!

— Они могут подумать, что мятеж, вырвут нескольких и посадят в карцер, — пояснил Васильев.

Маслов пошел наверх, попросил позволения подойти к двери каюты Сибирцева и постучал.

— Что ты?

— Нас кормят впроголодь.

Маслов все объяснил.

— Я немедленно поговорю с их капитаном, — сказал Пушкин, которому Алексей Николаевич передал жалобу матросов.

Стирлинг сказал, что сожалеет, но ничего не может сделать.

— У нас есть закон: пленный получает половину порции. Прошу вас это объяснить своим матросам.

— Но мы уж говорили с вами о том, что законы о пленных не могут распространяться на нашу команду, — возразил Сибирцев.

Стирлинг разговора не принимал. Ясно, что никакого толка не будет. Сказал только еще раз, что сожалеет.

За обедом Шиллинг с горячностью доказывал в кают-компании, что у государя России никогда не было намерения захватить Константинополь. Он решил, что его долг — объяснить все. Удобный случай: понимают и отлично слушают, отдавая предпочтение его знанию языка и произношению, а в этом случае и мысли доказательнее.

Матрос уже обносил всех третьим блюдом и остановился подле Николая в ожидании, можно ли положить ему еще. Но Шиллинг увлекся и не спешил либо делал вид, что не обращает внимания.

Лейтенант Тронсон полагал, что Шиллинг наиболее intellectual^[17] из собеседников. «Пытается убедить нас в лучших намерениях царя. Все слушают, но, конечно, при этом никто не испытывает никакой симпатии к учреждениям и намерениям России».

Матросы собрались на баке вокруг Алексея Николаевича. Он объяснил, что таков закон, что пленному полагается полпорции матроса.

«Он сам сыт», — подумал Собакин.

— Как же они взяли честное слово, что не будет попытки бунта? — заговорил Васильев.

— Они умело разделили нас, Алексей Николаевич, — сказал Маточкин, — и держат голодом.

Через день завиделись берега Японии. Волны улеглись.

В команде раздавались голоса, что офицерам — каюты, удобства и питание. Нам нет мыла, нет табака и голодно. Уж что-то очень голодно, когда рядом едят сытно.

Матрос Рудаков простудился. Корабельный доктор нелюбезен. Придет, посмотрит, ничего не скажет и уйдет, а человека бьет в ознобе.

–…Я тебе, — объяснял рыжему матросу знаками Собакин, — постираю… За табачок, — он показал на табакерку.

— No… no… — ответил матрос.

— За один только листик, — пояснял Собакин.

Он постирал белье и рубаху соседу. Получил желанные листочки табаку, свернул, вложил в трубку, затянулся и дал товарищу затянуться.

Портной Иванов починил боцману брюки, выстирал и выгладил и тут же получил новые заказы.

Переводчик велел унтер-офицерам назначить своих артельщиков, чтобы получать еду на камбузе на всех и делить самим. За обедом оказалось, что и так не лучше, получается то же самое.

Матросов все время подымали наверх, приходилось мыть и чистить палубу, качать воду, тянуть снасти, перекидывать уголь лопатами. Дела на судне всегда много.

Маслов попытался все же объясниться.

— Ай сэй^[18], — сказал он проходившему сержанту, с которым дружески разговаривал перед уходом из Аяна, когда получали койки и одеяла. Но тот прошел крупным шагом по палубе, не повернув головы.

Утром до подъема флага Васильев подошел к матросу Стивенсону, желая поговорить по-товарищески. Стивенсон славный, видный, вместе работали в шторм. Васильев положил ему руку на плечо: «Хау ду ю ду…» — Стивенсон обернулся и грубо сбросил руку Васильева.

— Уси начальники… у море… у води… — объяснял старый лысый плотник старому же подмастерью-ирландцу, с которым вместе пилили доску, — а кузницу узяли у Аяни и Янку поставили молотобойцем. А де силы?

— Туго, брат! Табаку не дают. Нечем отбить голод, — говорил Собакин, беря в починку сапоги.

Портной шил целыми днями. Жили в Японии за высоким частоколом, а вокруг чувствовался мир людской жизни. Там пение и пляски обретали смысл. Чем глуше и строже казался отгородивший забор, чем запретней были добрые чувства, тем зазывней, радушней и удалей раздавались песни. Слышался дерзкий топот и посвист. Древние песни с отзвуками великого страдания, так понятные повсюду во всем мире, где бы ни пели их матросы…

…Бывало, на фрегате вызывали песенников, выходили плясуны, вынимали деревянные ложки из-за голяшек. А здесь и петь не хотелось.

Толпа мокрых, бородатых, косматых, потных, измерзшихся моряков в клеенчатой и смоленой одежде ввалилась в жилую палубу, и тут невозможно отличить матросов экипажа от пленников, все одинаково измождены, тощи, бесцветны, с некрасивыми лицами. Чих, сип, кашель, мрачная тихая брань…

Англичане вообще довольно бесцветны, с незаметными лицами, волосы их серы, они походят на наших, и в их толпе также не угадываются корни, на которых стоит народ.

Когда стали брать еду у горячих баков с солянкой и порриджем^[19], только по количеству ее в мутовках можно было угадать, кто служит королеве, а кто царю. Все изголодались, молодые силы требовали варева и подмоги. Никто не переодевался, и все сели в мокром за горячее. Видели товарищи по работе, что рядом обреченные на голод? Молчат; кажется, им нет дела до другого. Что же, так и во всем мире! Каждый думает только о себе! Тем более тот, кто сам наработался до изнеможения.

После завтрака матросы переоделись. Пришел Сибирцев.

— Боятся бунта, стараются ослабить, — объяснял офицеру Маточкин, зло покусывая русые жесткие усики.

Сибирцев исхудал от обиды и забот. Кусок не шел в горло за столом в кают-компании.

Матросы сказали, что Мартыньш встретил тут родственника.

— Да вот он сам скажет!

«Юс есет летон?»^[20] — вдруг спросил латыша один из матросов. Оказался парень с соседнего хутора, когда-то ездил с дядей в город на базар. Пили пиво и слушали рассказы моряков. Потом поступил на судно к финну, потом перешел к шведу, и так пошло. Обошел все моря, выучил язык. По-русски уже не помнит, родную речь не забыл. Подтвердил, что на пароходе боятся бунта пленных. Если русские окажутся сильней, то побросают команду в море. Поэтому велено недокармливать. Строго запретили своим матросам делиться порцией.

— А их, Алексей Николаевич, кормят очень хорошо, — добавил Мартыньш, — мясом два раза в день.

— Все хорошо, и на пароходе во всем порядок, — рассказывал Васильев. — А на линейном корабле у адмирала, говорят, есть старик — пятьдесят три года, а все еще младший лейтенант. Они сами объясняют, что есть медленные, а есть быстрые по службе. Те — по протекции.

Подошел портной Иванов. Когда-то шил он на адмирала Евфимия Васильевича.

— А ты где выпил? — спросил Маточкин.

— Я шил джеку. Он дал мне глоток виски… Пусть увидят, что у нас силы еще есть, еще не заморили…

— Брат, а Рудакову плохо.

Высокий красивый матрос с белокурыми бакенбардами побагровел от негодования, когда Собакин что-то спросил у него.

— What is the matter for you?^[21] — почти пропел босой рослый моряк, вскинув голову, как оперный тенор.

— Что ты у него спросил? — осведомились товарищи, когда смущенный Собакин отошел прочь.

— Ничего не спрашивал…

— Будто бы!

— Чего же он взъелся?

— Я хотел узнать, почем у них паунд брэда^[22] в Портсмуте…

— Он, наверно, разъярился, думал, что просишь фунт хлеба, — сказал Маслов.

Все расхохотались. И у Алексея Николаевича стало легче на душе, и он подумал, что наш народ выживает за счет своих юмористических талантов.

— Все жохи, как ярославцы, — бормотал Собакин.

— Братцы, спляшем, — просил Иванов.

— Пляши сам, если хочешь.

— Чтобы спеть и сплясать, надо получить разрешение, — сказал Сибирцев.

— Как получишь, когда ни к одному подойти нельзя?

Пришел подбоцман и велел унтер-офицерам расписывать матросов. Качать воду — восемь человек. Третьей вахте обивать цепи и якоря. У помощника стюарда… У лотовых…

Под парами пароход шел проливом, приближаясь к Хакодате, где предстояла встреча с адмиралом Стирлингом и разговор о судьбе пленных. Вечерело. Лесистые сопки темнели по обе стороны Сангарского пролива. Съеден скудный ужин.

Скоро раздастся команда «трайс ап тсе хэммокс!» — подвешивать койки.

По трапу спустился улыбающийся матрос со многими нашивками на плече и на рукавах и сказал, что старший офицер разрешает сегодня по случаю праздника спеть пленным на палубе.

Латыш из английской команды стоял наверху с Берзинем и Мартыньшем и объяснял, что все козни произошли от коммодора Эллиота. Его никто не любит. Когда эскадру отправляли из Аяна, то коммодор сказал капитану, чтобы досыта не кормить.

— Ты потише, — заметил Берзинь, кивнув на стоявших рядом английских моряков.

— Нет, ничего, они сами просили меня сказать.

— Стыдно им, сво-ло-чам! — отчеканил Мартыньш.

Утром, поднявшись наверх, Алексей увидел знакомую гору с плоской вершиной. Слабо плещется широкий Сангарский пролив. Тучно стоят сопки на обоих берегах.

Пушкин и офицеры вместе с матросами на палубе. Все ждут, что-то будет.

— Столовая гора! — сказал Александр Сергеевич.

— Южная Африка! — сказал молоденький матрос.

— Нет. Япония. Хакодате, — ответил Пушкин.

— Какое-то наваждение, — молвил Шиллинг, — куда ни идем — попадаем опять в Японию.

— Здесь мы были в прошлом году на «Диане», — сказал Маслов.

— Уж лучше бы Южная Африка! — размышлял Сибирцев. — Здесь рандеву с остальными кораблями английской эскадры, решающая встреча с адмиралом.

Столовая гора стала отплывать от берега, потом поворачиваться, а из-за нее, по зеленому скату в садах и полях, опять, как из мешка, посыпались и запестрели домики под толстыми соломенными крышами.

— На Хэду похоже! — сказал кто-то из матросов.

Хэду действительно напоминает, так что у Алексея больно стало на сердце. И Симоду! Видны два английских корабля с острыми линиями обводов; крашенные белым порты — на черных бортах.

— У японцев солома на крышах крепкая, — с восхищением говорил, глядя на город, Мартыньш. — Как проволока!

— Адмиральских флагов нет, — заметил Шиллинг.

«Барракута» бросила якорь на рейде. Шлюпки заходили между кораблями. Вскоре стало известно, что оба адмирала, английский и французский, ушли из Хакодате в Нагасаки.

— Ушли, чтобы не встретиться с русскими, — объявил один из английских лейтенантов в кают-компании за ужином. Все сидевшие за столом откровенно рассмеялись.

Похоже, что офицеры недовольны бездействием.

Что же теперь? Длительное плавание в Нагасаки? Здесь «Сибилл». Коммодор Эллиот заходил с эскадрой в залив Анива и высадил десант морской пехоты на Сахалине, заявив японцам, что остров никогда им не принадлежал, что тут всегда были русские посты, находятся их углеломни. Морская пехота в красных мундирах маршировала по широким долинам у селения Анива.

Эллиот недоволен, что не застал своего адмирала в Хакодате. Уже известно из разговоров в кают-компании, что он намеревался склонить Стирлинга к решительным операциям на устьях Амура.

На другой день прибыл посыльный бриг с почтой. Привезли газеты за три месяца.

— Себастопол… Себастопол… — слышится среди английских офицеров.

Приходится вставать и уходить из кают-компании. Нельзя же подойти к неприятельскому офицеру и спросить: «Что же там?» Что наш Севастополь? Кажется, Севастополь держится. Один лишь отзвук его имени, услышанный здесь, заставляет с гордостью сносить униженное положение и помнить о тяжкой године войны.

Куда черт унес адмиралов? Где Стирлинг?

Хакодатские чиновники сообщили Гошкевичу под секретом, что посол Англии и генерал флота Стирлинг вместе с французским генералом отправились осматривать побережье России к югу от гавани императора Ни-ко-ра-и.

— К северу, — поправил Гошкевич.

— Нет… это… к югу…

В кают-компании офицеры «Барракуты», узнав про распоряжения, оставленные адмиралом Стирлингом, пожимали плечами от нескрываемого удивления.

…Пароход, спустив пары, тихо скользил под парусами по гладкому морю, под прибрежными утесами.

— Походит на остров Кунашир, — закидывая голову, говорил Сибирцев.

— Идем обратно в Нагасаки, — сетовал Гошкевич. — Как-то снесет все мой Точибан Коосай! Что-то он думает… Никак не можем увезти его из Японии.

— Куда же адмиралы ушли, что вам японцы сказали? — снова допытывался Мусин-Пушкин.

— Они говорят, ушли на опись наших берегов, но что Стирлинга постигнет неудача: мол, они с французом отправились на больших кораблях, а что на опись надо ходить на пароходах, как американцы.

— Странно, что они ушли на обзор наших берегов к югу от Императорской, это значит пойдут до корейской границы.

Вечером в море полный штиль. Машина заработала. Команда корабля и пленные готовились ко сну.

В жилой палубе на ночь выставляли караул. Дело обычное, «рутинное», как у них называется, но часовые с карабинами приставлены с обеих сторон около пленных, разместившихся в гамаках в середине палубы. Сержант о чем-то поговорил с Масловым.

— Извиняются за свое командование, пытаются как-то помочь нам, — пояснил Маслов товарищам. — Сказал, что их команда просит нас песни попеть.

— Чего же им споешь! — насмешливо ответил Мартыньш.

— Просили спеть, как вчера.

— Веселые песни не запоешь! — молвил кто-то из глубины темной палубы.

— Давайте споем, люди просят…

— Можно! Проголошную!

Эх, помню, помню я… —

в одиночестве затянул Маточкин, покачиваясь в гамаке.

Эх, как меня мать любила, —

тихо подхватили густые и согласные голоса.

И не раз, и не два

Она мне говорила…

Маточкин слез с гамака:

Когда, Ваня, подрастешь,

Не водись с ворами.

Хор продолжал в мрачном согласии, как бы матовыми или бархатными голосами, истосковавшимися по пению.

В Сибирь-каторгу пойдешь,

Скуют кандалами.

Сбреют волос твой густой,

Вплоть до самой шеи,

Поведет тебя конвой

По матушке-Расее…

Не послушался я мать, —

жарко, с болью и жалобой ввысь поднял песню голос запевалы:

Повелся с ворами,

В Сибирь-каторгу пошел,

Скован кандалами…

Вокруг Маслова столпились «их» матросы. На этот раз команда заинтересовалась, что за слова у такой печальной песни.

Маслов перевел. Британцы смолчали. Это касается и их. Тут даже у злодеев из морской пехоты могли бы выступить слезы.

— Братцы, а как с маршевыми песнями шли по Японии…

Всем вспомнилось, как заходили в деревню Хэда.

Шел матрос с похода,

Зашел матрос в кабак,

Эх…

— Свистуны! — раздалась команда.

Фьють, фьють…

Сел матрос на бочку,

Давай курить табак.

— Ложкари!

Эй-эй-эй…

Песню прервали, слышно стало, как тяжело работает машина парохода. Не качнет. Идем, как по реке. Неужели в Китайских морях всегда так?

«Плывут в Гонконг, а поют, как гонят их в Сибирь на каторгу, — подумал Стивенсон, выслушав объяснения своего переводчика. — И как вернулся матрос со службы…»

Здорово, брат служивый,

Что, куришь табачок… —

продолжал хор.

«Когда все это слушаешь, то человеку с воображением представляется битва под Севастополем. Какое там ужасное побоище и как геройски сражаются славные британцы, если враги на них идут фронтом с такими песнями. По сути, и нам надо бы усилить вдвое караулы. Но офицеры беспечны».

Матросы палубы и солдаты морской пехоты вылезли из гамаков и выкладывали перед певцами свои фамильные табакерки и грязные кисеты. Угостить больше нечем.

— Они давно плавают вместе, много пережили и хорошо спелись.

— Если им разрешить высказывать свободу мнений, то перестанут слушаться. Откажутся воевать, и начнутся безобразия. Все же дети рабов.

— Я не верю этому. Не может быть, чтобы матросы набирались из рабов.

А на другой вечер пленных прямо попросили спеть про мать, которая страдает за сына-разбойника…

Собакин, молодой, неуклюжий и сутулый, как старик, сидя на краю скамейки, подозвал к себе собаку, отличавшуюся свирепостью и прожорливостью.

Пес подошел неохотно, поглядел презрительно и зарычал. Собакин что-то сказал ему. Кобель поджал хвост, наклонил голову и смущенно отошел. Собакин опять позвал его. Пес повиновался. Матрос сказал:

— Разве у тебя нет ума? Тебе не стыдно? — Пес раскорячился, склонил морду и, сильно и судорожно напрягшись всем телом, отрыгнул огромный кусок вареной говядины.

— Видишь, какое хорошее мясо, — сказал Собакин. — Как же она его сглотнула?

Матрос встал и у всех на глазах выбросил кусок мяса в открытый порт.

За столом играли картежники. Один из них вскочил и стал бить Собакина.

— За что? — отстранился пленный.

Маслов вырвал Собакина за руку из сбившейся толпы и сам несколько раз съездил ему по шее.

— Тебе самому не стыдно?

— За что ты-то? Они от нас просят песен, а мясом кормят собак, поэтому и взъелись. Эта собака хуже полицейского. В этом куске целая порция…

— Тебе какое дело?

После этого все стали замечать, что у Собакина особые отношения с псами. Собаки его слушают и понимают. При всей привязанности матросов к собакам никто такой силы влияния на них не имел. Все стали опасаться за своих любимцев. Показалось, что собаки стали чахнуть. В шторм одна из офицерских собак услыхала крик и ругань своего владельца, стоявшего на вахте. Молодая собака, видимо, решила, что ее зовут на помощь. А дверь не открывалась. Собака сидела и ждала, пока кто-то не вошел, и она выскользнула на палубу. Тут же волна смыла ее в море.

Вечером спросили Собакина, как он полагает, что случилось. Кто-то из пленных смеясь сказал, что по части собак Собакин собаку съел. Переводчик перевел буквально.

— Он съел собаку? — возмутились матросы экипажа.

— Это пословица, а не на самом деле, — перепугался Янка Берзинь. Он скорей пришел на помощь.

— Этого не было… Так только говорится.

Стали объясняться.

Но уже поздно! Как их теперь вразумишь?

— Что же ты, брат, наделал, — толковал Маслов обмолвившемуся товарищу. — Дернуло тебя за язык!

— За собаку теперь с ними ввек не разочтешься! — сказал Матыньш.

— Он ест собак? — спросили про Собакина.

— Собакин, иди сюда, — приказал Маслов. — Расстегни рубаху, покажи крест. Посмотри, джек, его руку. Вот видишь, какая у него кость.

Маслов не стал пояснять, что на собачине такую кость не выкормишь.

— А ты, Собакин, не срами товарищей… Оставь все свои фокусы. Я старший унтер-офицер и тебе приказываю.

— У них есть умелые марсовые! — говорили матросы «Барракуты» после очередного шторма. — Командование поступает несправедливо.

— Да, недостойное поведение коммодора!

— На мачтах они не заслужили упрека.

— Пети-офицеры у них старики, всем лет по тридцать — тридцать пять! У всех вискерс — бакенбарды. Все босые, как и рейтинг, — служивые, — излагал Собакин свои наблюдения. — Все боксеры!

Двое матросов экипажа подошли, достали из картузов глиняные трубки, угостили Собакина табаком, и все закурили.

— Платков у них нет, а как идут на берег, надевают черный шелк на шею, — продолжал Собакин. — Не матросы, а дамы!

— Европа нас удивляет и превосходит, братец, и это доказывает! — ответил Васильев.

— А что же мы?

— А мы как придется… По одежке протягивай ножки…

— Dog charmer! — проходя мимо и хлопнув Собакина по плечу, одобрительно сказал Стивенсон.

— Что они меня теперь так называют? Что такое дог чармер? — спросил Собакин у Маслова.

— А это то же самое, что и по-русски. Разве не понимаешь? Дог это и есть дог. А чары есть чары. Значит, у тебя для дога чары. Это они заметили, что ты очаровал всех собак!

— Собачьи Чары! — засмеялся Маточкин.

Матросам экипажа ясно теперь, что у пленных, как и у них, такие же босые, как железные, подошвы в смоле. Так же не боятся они холодного ветра, так же прячут свои odds and ends — мелочи — в шляпы и фуражки. Если удивляемся, что у них трубки не глиняные, то надо лишь вспомнить — они из страны лесов. Обжиг глины и выработка черепицы до совершенства доведена только на нашем острове. Глиняные трубки для рядового, бегающего по мачтам, удобней. Когда куришь в час отдыха, то греют озябшие руки.

— Красиво, а пустыня, — глядя на вершины прибрежных утесов, сказал Шиллинг.

Под скалой бил гейзер, угасал, потом опять белая струя воды и пара подымалась саженей на сто и, распадаясь, рассыпалась по черным обломкам скал, на которые, дыша, находил и отходил светло-зеленый после шторма океан.

Поток падает с обрыва — целая река рассыпается в воздухе и превращается в дождь.

Вахтенный лейтенант попросил всех уйти с палубы.

…Матрос Стивенсон, размахивая рукой, стоял на баке и, обращаясь к собравшемуся на палубе экипажу, кричал высоким голосом:

— Своим эгоизмом наш адмирал, фигурально, образно говоря, не может ли толкнуть христианский народ на путь людоедства? Как мы выглядим в этом случае? Кто же и в чем виноват? Если это так, то есть ли какие-нибудь сомнения?

— Слушайте! Слушайте! — раздались голоса.

— Я выражаю желание призвать всех товарищей выказать солидарность, подать петицию капитану парохода, коммодору и командующему эскадрой. Есть ли причины для унижения пленных матросов? Чем они воняют в ноздри его превосходительству? Они трудятся с нами наравне, и каждый заслуживает паек моряка.

Вахтенный офицер спокойно прохаживался мимо митингующих. Иногда он отдавал распоряжения вахтенным на палубе, не принимавшим участия в сборище. Стивенсон сошел с банки на крышку люка и на палубу. Он надел фуражку. Плотник поднялся наверх и заявил, что, прежде чем бороться за других, надо подумать о своих.

Матрос, гордо выпятив грудь, сжимая кулаки, закричал гулким басом:

— Я сам слышал, как в Хакодате они говорили по-японски! Люди возвращаются после научной деятельности на родину и в плену заслуживают вполне табака и мыла!

— И полной порции! — вперебой добавили голоса из толпы.

— Скажем слово против эксплуататоров в защиту рядового матроса. Против лавочников, переводчиков и газет, искажающих истину! За свободу слова!

Вышел матрос в бакенбардах, в лохматых шерстяных штанах и босой.

— Мы поем: «Вверх, Британия, и вниз, все остальные». Для русских за голодное терпение и за их железные лапы я призываю сделать исключение, и я готов отвергнуть ради них наши патриотические предрассудки. Фигурально выражаясь, пленные моряки — как полновесные стерлинги Соединенного Королевства!

— С ними война! — крикнули оратору. Митинг загудел, выражая недовольство этой репликой.

— Вы, Алби, вместе с мистером Дог Чармер сегодня обстенили парус и положили рей на мачту. После нашей неизбежной победы в Севастополе речь о войне прекратится. Долг моряка — бросить спасательную бочку! Я призываю: идти прямо в зубы ветру и подавать бумагу командующему!

— Тэд вырвал эти доводы и эту блестящую речь из моего рта! — заявил следующий оратор, рыжий матрос без всяких нашивок. — Дайте мне бумагу, я поставлю на ней свой крест!

Митинг закончился.

— All sails aback!^[23] — раздалась команда вахтенным.

На другой день при подъеме флага вышел капитан Артур Стирлинг. Как всегда по субботам, спросил, есть ли жалобы. Стивенсон выступил вперед и попросил позволения подать петицию.

Молодой капитан просмотрел длинную бумагу со множеством подписей. Сказал, что передаст петицию адмиралу, ушедшему в Нагасаки, и тогда ответ будет известен.

— У нас Степан Степанович первому же спикеру за такое дело отгрыз бы ухо, — почесываясь, говорил Собакин.

— У вас плохой капитан? — спросил Стивенсон.

— Нет, хороший, — ответил Маслов и подмигнул товарищам.

— Но мы привыкли, — молвил Маточкин, — а у вас хороший капитан?

Стивенсон ничего не ответил.

— Как у вас разрешают так рассуждать? Капитан не наказывает?

— Ему нет дела до этого.

— Ты же служишь у него?

— По службе я исполняю все приказания… Иду в бой и работаю. До остального ему нет никакого дела…

— Ай сэй! — желая приостановить уходившего Стивенсона, сказал Васильев. Но тот не обернулся, опять скинув руку с плеча, и ушел.

— Панибратства не любят! — предупредил Маслов.

— Но в тред-юнионы не каждого принимают, — объяснял плотник. — Надо быть хорошим мастером.

Молодой матрос сказал, что в военном флоте тред-юнионов нет, запрещены всякие объединения и стараются, чтобы католиков было меньше. Католики верят папе и подчиняются ему.

— Флот стоит дорого. Хотели ввести продажу капитанских и офицерских должностей, чтобы оправдать расходы. Парламент не утвердил. А у вас дорого стоит флот?

— А нам не говорят, сколько стоит.

— Почему же не требуете? Может быть, вас обманывают?

— Еще хотели военные корабли продавать капитанам в собственность.

— Как японские церкви бонзам! — догадался Васильев.

Матросы разговорились и рассказали, что у них все население разделяется на работающие классы и на думающие классы. Зашла речь, что думающие классы будто бы думают о том, как улучшить положение трудящихся. Чтобы эта задача решалась успешней, велено их хорошо кормить. Поэтому трудящимся приходится ради своего счастья во всем себе отказывать, и они живут впроголодь. И еще много есть хороших и благородных теорий. Но дело не меняется для тех, у кого силы нет. Толковали об устройстве тред-юнионов, зачем они составляются и можно ли говорить об этом на корабле, разрешается ли военному моряку или за это преследуют…

— Лучше говорить реже, — пояснил моряк, похожий на оперного певца.

— Королева царствует и управляет. Советуется с парламентом. В тронной речи объявляет, что должны потом подготовить тори или виги.

— Кто такие? — удивился Маточкин, выслушивая не совсем ясные переводы товарищей.

Пленные сгрудились и слушали с интересом. Добровольные переводчики задавали любой вопрос и переводили ответы.

— Ну что, понял, Собакин? — спросил Маточкин, когда беседа закончилась.

— Понял.

В воскресенье пели и танцевали; теперь веселилась команда корабля.

Некоторые напевы с четким, частым ритмом, в котором фразы теснились так, что певцы спешили произнести их почти речитативом. Подыгрывала итальянская гармоника, ритм подбивали гитары.

— Проголошные у них, может, и вовсе не поются, — говорил Васильев.

— Почем ты знаешь? У них разные есть песни. У них есть все.

— Слушаешь — и отдыхаешь. Слезы не льешь.

В танце замысловатые коленца не выкидывают, присядки у них нет. Стивенсон, ступая короткими шажками, затянул песню, многословную, как жалобу или рапорт. Потом он, гордо расправив плечи, грациозно и лихо расхаживал по палубе, высоко вздернув нос.

I am beggar,

But beggars are some gentlemen^[24], —

под общий хохот закончил он.

Утром Собакин умывался в общем умывальнике, когда рядом встал Стивенсон.

— Джентельпуп, здорово! — сказал ему Собакин.

Стивенсону послышалась насмешка, но не следует обращать внимания. Этот пленный все же большой оригинал, а оригинальные люди редки.

— Подавать такую петицию адмиралу — это давить кровь из камня! — сказал Сибирцеву штурманский офицер Френсис Мэй. Они вместе чертили в рубке карты.

Кажется, следует понять в том смысле, что командующего не разжалобишь.

Скромный штурман Мэй обычно испытывал молчаливое благорасположение лично к Сибирцеву. Становясь разговорчивым, он жаловался на жару в китайских морях и что возвращается туда с неохотой.

Примечания

15

Полным ходом.

16

Военнопленные.

17

В этом случае — «имеющий склонность к умственной активности».

18

Буквально: я говорю (в смысле: «Эй, послушай!»).

19

Овсянкой.

20

Вы летон? (латышск.). В те времена в Европе латышей называли «летон».

21

Какое вам дело до этого?

22

Фунт хлеба.

23

Обстенить все паруса!

24

Я нищий,

Но нищие тоже джентльмены.