Наперсный крест

Николай Еленевский, 2011

Роман «Наперсный крест» – повествование о жизни священника, отца Сергия. Пример его незыблемой преданности вере, настоящего патриотизма, его подвижничества и сегодня восхищает, вдохновляет и заставляет каждого из нас задуматься о своем назначении в этом мире.

Х

На том берегу нас уже поджидали лазутчики, перебравшиеся через реку еще с вечера и сидевшие в прибрежных кустах, они были обязаны не подпустить сюда турецких стрелков, если бы те вознамерились на эту ночь устроить засады.

Изъеденные комарами, продрогшие к утру, они радостно вскидывали руки перед офицерами и докладывали:

— Проспал турок, проспал, ваше благородие!

Несказанно обрадованный Миранович приказал офицерам развернуть солдат в линию и незамедлительно идти вперед:

— Как можно скорее достичь холмов!!! Вперед, братцы, вперед!! Доберемся быстрее, чем турок на нас ринется. Выставим туры в линию и закрепимся за ними. Тогда он нас в Дунай не сбросит. Я правильно говорю?

— Верно, ваше благородие!

— Значит, вперед! Туман густой, нам на руку. Держите локоть друг друга!

Сразу за прибрежными кустами раскинулся широченный луг, на дальнем конце которого колыхавшаяся трава ползла вверх к небосклону. Чем быстрее мы шли, тем быстрее исчезал туман, словно не мог угнаться за нами. Вскоре он стал нам по грудь, и это было удивительное зрелище: казалось, что мы все шагали по облакам, обретая под ногами земную твердь лишь для того, чтобы по этой тверди сойти на многогрешную, многострадальную землю. Далекие холмы упрямо не хотели приближаться. Солдаты с винтовками наперевес длинной цепью уминали луговую траву, иногда цеплялись за дунайское густотравье, падали, и линия редела. Они чертыхались, поднимались и встраивались на свои места в линии, и та принимала надлежащий ей вид боевого построения. Я старался не отставать от Каненберга, высоко державшего полковое знамя. Крест стучал в грудь в такт моим шагам, словно подбадривал: «Вперед, вперед!» Самыми первыми шли те, кто нес туры. Вместе с ними следовали и офицеры.

Приречный луг казался мне какой-то необъятной бесконечностью. Миранович одной рукой придерживая болтавшийся на боку палаш, продолжал размахивать револьвером, подбадривал, торопил. Прапорщик Навуменко, оглянувшись в мою сторону, шумно засопел:

— Не топчите мне каблуки, ваше преподобие! Вот допрем до холмов и там передохнем!

У подножия холмов туман выпустил роты из своих объятий. «Вот еще какой-то миг — и мы будем на вершине», — мелькнуло в моей голове. Это была последняя мысль перед тем, что последовало дальше. Из-за холмов на нас низринулась турецкая конница. Мы были перед ней, как на столе. Ей оставалось только смахнуть нас с его поверхности, чтобы даже крошек на нем не осталось.

— Первая линия, туры во фронт!!! — закричал Миранович.

— Туры во фронт!! — эхом отозвались его офицеры и офицеры соседних рот.

— Приготовиться стрелкам!!

–…кам-ам-ам, по команде!!

— Вторая линия, товсь!!

Каненберг осмотрелся по сторонам, еще выше поднял знамя и заторопился на небольшое возвышение. Навуменко и Федоров словно прилипли к нему. Не отставал и я.

— Вот, отец Сергий, не сподобил нам святой дух допереть туда, куда указывалось! — Навуменко сжал рукоятку своего «митька», и было заметно, как побелели его пальцы от напряжения. — Ох и хитер турок, ох хитер! А дошли бы мы до холмов, иное дело. Теперь нас…

Он не договорил, земля наполнилась каким-то гулом, и вот уже отчетливо зашелестел над холмами лошадиный топот, слегка смягчаемый густым дунайским травостоем. На миг мне почудилось, что только мы четверо и стояли перед этим гулом, и Каненберг сурово свел на переносице свои, как орлиные крылья, брови. На его юношеское лицо лег румянец.

Топот нарастал с ужасающей быстротой, надвигающаяся на нас черная волна катила так, словно для нее не существовало никаких препятствий.

— Ну, сейчас басурман…

— Навуменко, не вздыхать!

— Оно понятно, ваше благородие! Конечно, вот только у преподобия и оружия-то никакого, разве что крестом басурмана лупить будет!

— И крестом тоже!

Над лугом разлилось, понеслось, срывая со склонов последние лоскуты тумана, обозначенное сверканием сабель неудержимое «Алла-а-а!».

«Вот она какая, война», — мелькнула мысль уже совсем не в продолжение той, предыдущей, радостной от ощущения близости вершины: — «Устоим ли?»

— Господи, Боже наш послушавый…

— Ваше преподобие, если можно, говорите громко! — попросил Федоров, не сводя глаз с приближающейся черной волны. И навстречу этому «Алла-а!» раздалось вдруг до невероятности, до болезненности обычное, даже будничное:

— Товсь, пли!!! Товсь, пли!!!

И оружейный треск.

Заржали, закувыркались лошади, валились на землю снопами люди…

И заплескалось над придунайскими лугами «Господи Боже… урр-а-а!» вперемешку с «Аллах акбар!». Я уже не видел, не понимал и не осознавал всего того, что творилось вокруг. Каненберг стоял со знаменем как вкопанный. Я стоял рядом и как можно громче, словно хотел перекричать всю эту вакханалию смерти, провозглашал, держа перед собою наперсный крест:

–…ты и ныне, Владыко Господи, услыши нас молящихся, сохрани воинство Его, посли ангела твоего, укрепляюща их, подаждь им вся, яже ко спасению прощения…

Прапорщики, присев на колено, куда-то целились из револьверов, стреляли, что-то кричали офицеры, где-то громко звали на помощь раненые…

…И вдруг мне явственно послышалось, как о полотнище знамени защелкали пули, минуя нас, как они свистели у головы или рыхлили землю под моими сапогами. Вот завалился наземь прапорщик Навуменко, остервенело отбивался от наседавших турок Федоров. Живым щитом нас окружили подоспевшие солдаты и встали между нами и наседавшими турками.

Захрипел и обвис на древке знамени Каненберг. На его губах пузырилась алая пена. Стремясь не уронить знамя, подпоручик обнял древко двумя руками, прижался к нему, словно не он держал его, а оно придавало силы стоять под этим градом пуль.

–…и в день праведного воздания твоего воздай венцы нетления…

— Отец Сергий, отец Сергий!!!

Я шагнул к Каненбергу, подставил плечо, но он уже оползал наземь:

— Знамя, ваше преподобие, знамя, выше, выше, вы-ы… — он силился еще что сказать, но упал навзничь, раскинув руки.

Я даже не понял, не прочувствовал то мгновение, когда знамя оказалось в моих руках и я поднял его над головой. Просто увидел, что целился в меня из пистолета турецкий офицер, как болью исказилось залитое кровью повернутое ко мне лицо прапорщика Федорова, как устремились наперерез турецкой пуле несколько солдат. И ощутил сильные удары в грудь, заставившие меня пошатнуться, даже сделать шаг назад. Но я устоял. Это было невероятно, но я чувствовал, что силы во мне есть. Боль была тяжелой, но несмертельной. Моя первая боль на войне. И я шагнул вперед. Испуганно передернулось лицо турка, не поверившего в то, что промахнулся с какого-то десятка метров. Он еще несколько раз нажал на спусковой крючок пистолета, затем что-то закричал и начал пятиться. Турецкие солдаты тоже, недоумевая, замерли, уставились на меня во все глаза. Я и сам толком не мог понять, что же все-таки произошло и почему остался жив. Подняв знамя, я широко зашагал вперед, туда, к вершине холма. Навуменко с рядовым Корчиком с двух сторон шли со мной…

Там вздыбливала землю наша артиллерия, там плечом к плечу уже сражались с наседавшими турками русские, болгары, сербы… Я нес знамя и думал только об одном: «Сподоби меня, Господи, донести!»

Уже на вершине, когда турки не устояли и отступили к дороге, ведущей из Систова дальше за Дунай, а солдаты начали устанавливать и крепить туры, я передал знамя кому-то из офицеров и стал приводить себя в порядок, ибо ряса в нескольких местах была и порвана, и побита. На наперсном кресте виднелись вмятинки от двух турецких пуль. Одна выше распятия, другая у его основания. Одна из пуль, отрикошетив от креста, слегка оцарапала грудь. Рядовой Корчик, бинтуя рану, радостно повторял:

— В рубашке родились, отец Сергий.

Подбежавшие к вершине солдаты, охрипшие от непрестанного «Ур-а-а!», опьяненные радостью первой победы, окружили нас:

— Наш батюшка никак заговоренный. Басурман-то ведь в него из пистолета почти в упор!

— В упор, на моих глазах!

— Значит, промахнулся!

— Вроде как не похоже на то!

— Да вот, батюшка-то наш живой и невредимый.

Солдаты заспорили, каждый стоял на своем.

— А то, что не мог он с такого расстояния промахнуться. Батюшка ведь перед ним во весь рост, всей грудью нараспашку…

— М-да, дела, брат!

— А что, хорошие дела! Что значит человек под Богом!

Миранович, прижимая к груди пробитую пулей руку, превозмогая боль, спросил:

— Говорят, что в упор бил турок?

— Да как сказать!

— А куда же попал?

— Вот сюда, — и я показал на наперсный крест.

— Невероятно!! — он прикоснулся к распятию. — Невероятно!

Затем подошедший Петров долго и внимательно рассматривал крест, рассуждал о законах баллистики, вероятности и невероятности с математической точки зрения. Его удивлению не было предела.

— Если бы вот так не держал его в руках, никому бы не поверил, что два выстрела, произведенные с секундным интервалом, могли привести к таким последствиям. И ведь рикошет-то совсем слабый. Весь удар принял крест. Будем считать, что война для нас началась с чуда.

Вытиравший пучком сорванной травы осклизлый от крови штык усатый старый солдат скорбно улыбнулся:

— Какое здесь чудо, сколько хлопцев полегло! Одно слово, бойня!

Я посмотрел на него. Он горько поджал губы:

— Скольких я под Севастополем похоронил, батюшка. Какие хлопцы! Да и здесь… — Он отбросил траву, нарвал новый пучок, — каково родным-то будет, когда весточку получат. Когда меня под Севастополем стукнуло да жене сообщили, что нет в живых, так она с ума сошла. Вот и безумствует до сих пор. Правда, сказала: «Теперь сколько не погибнешь — не поверю» — и поет, каждый день поет и поет, поет и поет…

Не зная, что сказать ему, я вздохнул:

— На все воля Божия!

— Так-то оно так. Когда турку брюхо штыком вспорол, а у него на глазах слезы. Я под Севастополем также плакал от боли. Война, она человека зверем делает, зверем, батюшка, будь-то русский или басурман.

Огромное поле стонало, кричало, молило о помощи, плакало от боли. Громко ржали, скребли копытами оземь, стремясь подняться, раненые кони. Похоронная команда сносила в общий ряд убитых. Этот длинный ряд порубленных, исколотых, обезглавленных, обезрученных тел потряс меня. «Молох, истинный молох», — шептал я сам себе.

— Вот это и есть война, батюшка, хуже соломорезки, — и Кременецкий подозвал начальника похоронной команды, — выберите место хорошее, красивое.

Растерянный молодой солдат держал перед собой чью-то отрубленную по локоть руку, пытаясь найти среди тел ее хозяина, все спрашивал у похоронщиков:

— Обезрученного куда положили?

Кто-то из них недовольно проговорил:

— Кажись справа, там и обезрученные, и обезглавленные. Да не носись ты с ней…

— А что делать?

— Спроси у батюшки.

Солдат подошел ко мне:

— Не нашел, отец Сергий, чья, может, хозяин и вовсе живой остался, а с ней-то как быть? В кусты не забросишь?

Это было до неправдоподобности простое обличье войны. Весь огромный мир вдруг сузился до этого окровавленного поля. Ранее неведомая боль пронзила меня с такой силой, что потемнело в глазах. «Господи, ведь ты же сотворил всех нас по своему образу и подобию, живите, радуйтесь. А мы? А мы? Сколько убиенных сейчас предстанут перед тобой! Сколько слез прольется! Вот она, война!» Сам не зная почему, вновь и вновь повторял: «Молох, истинный молох! Сколько молодых, крепких мужиков и дальше будут молить тебя о пощаде, Господи… Господи, помилуй нас!»

— Турки, турки!!

С белым флагом к нам подъезжали несколько турецких офицеров. Они о чем-то переговорили с Кременецким, и вслед за парламентариями на поле появились турецкие санитары, начали вывозить в скрипевших от тяжелого груза арбах убитых и раненых.

На берегу Дуная я совершил и первое отпевание. Солдаты лежали вдоль длинной общей могилы. Место для нее выбирал Миранович. Он отказался сразу уезжать из полка, заявив, что должен присутствовать на похоронах, ибо в эту могилу предстояло опустить в большинстве своем солдат его роты. Кременецкий разрешил. Миранович поблагодарил и, подойдя ко мне, промолвил:

— Не обессудьте, ваше преподобие, хочу, чтобы место было высокое… чтобы с него… чтобы сам Дунай над ними вздыхал и плакал.

Когда на сыпучем высоком холме воздвигли большой деревянный крест с прикрепленной табличкой, на которой были выписаны имена павших, Миранович вздохнул:

— Может, когда-нибудь братья-болгаре надумаются и соорудят здесь большой памятник, а пока пусть наши герои довольствуются простым православных крестом… Как-то теперь дома известие о их смерти встретят?

Командир болгарской дружины, рослый с мужественным лицом Радован Гордич, он так назвался еще перед переправой, обнял Мирановича:

— Браток, болгары вечно будут об этом помнить.

Затем в систовской церкви, маленькой, стоявшей на тесной, умощенной булыжником площади, душной, увешанной многими иконами, полк прощался с павшими в сражении офицерами и прапорщиками. Среди них штабс-капитан Петрович, подпоручик Каненберг, прапорщик Федоров.

Также из полка по ранению убыли капитаны Семенов, Стрешенцов, прапорщик Рыжкин.

Тот же Миранович, когда садился в санитарную двуколку, чтобы быть увезенным в полевой лазарет, долго благодарил Кременецкого:

— Ваше высокоблагородие, если бы не ваша мысль с турами, от моей роты, может, ничего бы и не осталось. Сколько жизней вы спасли, один Бог знает. Премного вам благодарен. Все мои солдаты… — голос его задрожал, словно принадлежал не человеку, первому шагнувшему навстречу пулям, а кому-то иному.

Офицеры дружно поддержали его.

Уже в повозке Миранович вдруг попросил:

— Отец Сергий, позвольте еще раз взглянуть на крест.

— Да-да, пожалуйте.

…И он приложился к кресту губами.

В своем рапорте по поводу проведенной баталии подполковник Кременецкий сделал и такую запись:

«Мужество и храбрость наших солдат и офицеров, а также болгарского ополчения, ведомого русскими офицерами и своими командирами, достойны всяческого восхваления».

Как сказал Лещинский, если бы ополченцы Радована Гордича не ударили во фланг туркам, то погибших на берегу Дуная могло быть куда больше.

Я отказался от помещения в лазарет и весь последующий день, а также и ночь провел в молитвах. Полк приводил себя в порядок и готовился к новым сражениям, а я даже собрался было сесть за свои записи, но так и не нашел сил, чтобы передать бумаге впечатления от увиденного, пережитого, ибо потрясен был всем до глубины души.

…Нам предстояло выступать в направлении Плевны.