Наследство последнего императора. 2-й том

Николай Волынский

…Весна 1918 г. Комиссар Яковлев получает задание Ленина и Свердлова вывезти из Тобольска в Москву семью бывшего царя. Однако в дело вмешиваются уральские большевики, считающие Ленина предателем революции.…Начало 90-х гг. Сотрудница французской службы безопасности Лариса Новосильцева передает офицеру ФСБ запись сделки президентов Буша и Горбачёва. Но главная задача Новосильцевой – разобраться, принадлежат ли «екатеринбургские останки» Романовым или речь о фальсификации.

17. Комиссар Яковлев. Екатеринбург

РАЗДАЛСЯ скрежет и визг тормозов. Казалось, поезд разваливается на ходу. Заржали испуганно лошади, полетели на пол незакрепленные вещи, послышался звон разбитого стекла. Загрохотал снарядный ящик, где-то упавший на пол.

— Что за черт! — вскочил с койки Яковлев.

Он рывком надел брюки и гимнастерку, натянул сапоги и столкнулся на пороге с матросом Гончарюком.

— Что там, Павел Митрофанович?

— Темно и непонятно, — ответил матрос. — Машинист дал команду «стоп-машина!»

— Почему?

— Говорит, нет пути.

— Что значит «нет пути»? Взорван?

— Семафор ему, вишь, не нравится. Другой хочет.

Они прошли на паровоз. Машинист и кочегар спокойно сидели на ящиках по разные стороны топки и, не торопясь, курили махру.

— А, вот и начальство! Не задержалось, — сказал машинист, открыл дверцу топки и бросил в огонь окурок.

— Почему стоим? — спросил Яковлев.

— Семафора нет, — вздохнул машинист.

— Куда же он девался? Неужели украли? — удивился Яковлев.

— Сам-то столб на месте. Но проезда нет, — пояснил машинист. — Нет сигнала.

— Рельсы-то на месте? — угрюмо поинтересовался Гончарюк.

— Вроде пока не растащили, — ответил ему машинист.

— Так, — задумался комиссар. — Но мы получили телеграфом подтверждение: путь свободен, нас ждут.

— Мне телеграф — не указ, — возразил машинист. — Мне — светофор! Сигнал — закон, нарушение — каторга. Не сдвинусь с места, пока не узнаем, что там, — заявил машинист. — Может, ловушка какая? Двинусь и — в лоб встречному. А если он тоже броневой? И потяжелее нашего?

— Но, — не согласился комиссар, — если кому-то вздумалось нам устроить крушение, то не лучше ли было оставить зеленый свет? Чтобы мы шли, ничего не подозревая, сразу в ловушку? Как вы считаете?

— Я ничего не считаю и считать не могу, — отрезал машинист. — Не по должности. Моё — вот! — он взялся за сверкающую медную ручку контроллера. — А вы решайте.

Яковлев высунулся в окошко, пытаясь что-нибудь разглядеть в кромешной тьме. Он открыл узкую дверцу из будки на смотровую площадку паровозного котла, поднял воротник кожаной куртки, вышел на площадку и осторожно двинулся вперед. Остановившись на передней площадке, снова долго всматривался в темноту. Луч прожектора пробивал густой туман, но света не прибавлял, только затруднял обзор. Внезапно налетел шквальный ветер и через минуту так же неожиданно стих. С неба обрушилась лавина лохматого мокрого снега и укутала весь поезд толстым белым слоем. Видимость исчезла совсем.

Комиссар вернулся в будку весь белый с ног до головы. Постояв несколько минут у раскаленной топочной дверцы, снял мокрую куртку и отряхнул черную кожаную фуражку с красной пятиконечной звездой.

— Иногда мелкие события способны вызвать крупные неприятности, — вполголоса, словно разговаривая с самим собой, произнес он. — Но бывает и наоборот: ерунда выглядит крупной гадостью, пока не проверишь сам. Разве не может семафор погаснуть оттого лишь, что в его фонаре закончился керосин?

— Ну, нет — никогда в жизни! — возразил машинист. — На это дело есть обходчик. Каждый день он…

— Обходчик! Где он, тот самый, ваш дисциплинированный обходчик… Может, его и в живых уже нет. А может, бросил все и пристал к какой-нибудь банде — их тут сотни. И сам теперь грабит поезда. И для этого портит семафоры. Надо послать дрезину!

— Да разве в такой темноте увидишь что? — засомневался машинист.

Звеня по железным ступенькам подкованными английскими ботинками, в будку поднялся Зенцов.

— А что ты скажешь? — спросил Яковлев.

— Да не знаю, дядя Константин, — пожал плечами парень.

— Вот таких, как ты, очень не любил генерал Суворов, — заметил комиссар.

— Меня-то за что? — удивился Зенцов.

— «Немогузнаек, — говорил Александр Васильевич, — терпеть в русской армии не желаю».

Вмешался машинист.

— Нельзя долго стоять, — сказал он озабоченно. — Этак в любую минуту получишь удар в хвост. Может, за нами идет поезд. Движение-то никто не контролирует.

— Надо сходить, глянуть, что там впереди, — предложил Зенцов.

— Теперь правильно мыслишь, юноша. Вот и сходи.

Зенцов взял с собой двух бойцов и ручной пулемет Томпсона. Машинист включил паровозный прожектор на полную мощь. Но свет не пробивался сквозь плотную снежную стену.

— Жди нас через час, дядя Костя, — сказал Зенцов. — Если не появимся, значит, будешь отбивать у врага наши трупы.

— Ты эти шуточки брось! — рассердился комиссар. — Я человек не суеверный, и приметы для меня ничего не значат. Но болтать попусту и дразнить фортуну тоже не советую. Приказываю: чтоб ровно через час был здесь и доложил обстановку! Далеко не отрывайся. В случае чего — открывай огонь. Услышим. Да патроны береги. Знаю я вас, мальчишек. Вам лишь бы пострелять…

— Есть беречь патроны!

Дрезина лязгнула плохо смазанными шестеренками, постепенно набрала скорость и исчезла в белой кромешности.

Прошло полчаса. Снова поднялся ветер, завыл в телеграфных проводах. Метель внезапно прекратилась. Еще через полчаса, когда Яковлев собрался дать команду, чтобы машинист начал медленно продвигаться, горизонт осветили вспышки выстрелов, потом донеслись хлопки винтовочных залпов, сквозь которые прорезывались пулеметные очереди. Скоро винтовочная стрельба прекратилась, прозвучали еще несколько коротких очередей, и всё затихло.

Яковлев спрыгнул на землю, к нему подошла Новосильцева.

— Пошлете разъезд? — спросила она.

— В такой темноте? — с сомнением произнес комиссар. — Лошадям ноги переломаем.

— Вам лошади дороже своих людей?

Комиссар пристально посмотрел ей в глаза.

— Евдокия Федоровна… то есть Глафира Васильевна, — тихо произнес он. — Вы, наверное, уже заметили: я всегда с большим вниманием выслушиваю чужие мнения. И мне особенно нравится, когда они не противоречат моему. Но это не повод для ваших прокурорских эскапад. Давайте-ка лучше еще послушаем — у вас слух получше моего, так что помогайте.

Они молчали с четверть часа, но сквозь белое безмолвие не пробивалось ни звука.

Потом снова раздались несколько коротких очередей.

— Ну вот, — произнес Яковлев. — Люди, конечно, мне дороже лошадей. Но и лошади нужны не меньше людей… Все слышали? Противник не принял бой. Или уничтожен. Работает только наш пулемет. И то, чувствую, бьет по кустам, для острастки.

— А что, разве мой бледнолицый брат Чуткое Ухо совсем исключает, что у противника тоже может оказаться томпсон? — спросила Новосильцева.

Яковлев не ответил.

— Свет! — крикнул он машинисту.

Прожектор снова прорезал тьму, но теперь он хорошо осветил блеснувшие рельсы и мелкий лесняк по обеим сторонам насыпи. Скоро удалось рассмотреть темное движущееся пятно, а потом послышался лязг дрезины.

Разъезд потерь не понес. Только у одного из красноармейцев ухо было в крови. Он прижимал к нему грязноватую тряпицу.

— Ничего — царапина, — словно оправдываясь, сообщил он комиссару. — Только течёт малёхо…

Яковлев внимательно осмотрел его рану.

— К фельдшеру! Не хватало заразу в ухо занести. Ну, что там? — спросил он Зенцова.

— Прочесали лесок. Никого. Но была кровь на снегу и брошенный инструмент, — ответил Зенцов-младший. — Рельсы разбирали. Помешали мы им.

— Сколько их было?

— Человек десять.

— А путь?

— Не успели. Только одну гайку отвинтили. Мы поехали еще километров на десять вперед, — ответил Зенцов. — Дальше везде рельсы целы.

— Двигай, — приказал комиссар машинисту, который слушал их, высунувшись из окна. Но, прежде чем машинист взялся за рукоятку контроллера, вмешался Зенцов.

— Дядя Константин… то есть товарищ комиссар. Надо бы все равно посылать вперед дрезину время от времени — для разведки. И так идти хотя бы до света.

Яковлев подумал всего мгновение и кивнул.

— Верно. Организуй группу. Ваше мнение? — обернулся он к Новосильцевой.

— Мороз крепчает, — ответила она. — Вот и всё мое мнение.

Она была в полушубке, но в тонких городских полусапожках и слегка приплясывала от холода.

Комиссар посмотрел на нее и удивленно спросил матроса Гончарюка:

— А что, Павел Митрофанович, у нас не нашлось валенок даме по размеру?

— Чтобы точно впору, не нашлось, — ответил матрос. — А от таких, что чуть побольше, товарищ Колобова отказалась.

— Как это отказалась? — обернулся он к Новосильцевой. — Неужели?

Она кивнула.

— Нехорошо. Давно ли вы с больничной койки? Обращаю самое пристальное ваше внимание, товарищ Дама в сапогах, что здесь не танцевальный бал Смольного института. В здешних краях обморожение заканчивается обычно гангреной. Приказываю, товарищ Колобова: немедленно надеть валенки! И запомнить на будущее: никто не имеет права рисковать своим здоровьем хотя бы потому, чтобы не создавать хлопот своим товарищам. Мне, честно говоря, не хочется заниматься ампутацией ваших конечностей, тем более что наш фельдшер не умеет это делать. Да и инструмента хорошего нет. Представляете, как это может выглядеть, если женскую ножку придется отрубать обычным хозяйственным топором, а? Молчите? То-то же! Но топор — еще пустяки. А если вы простудитесь? И у вас испортится цвет лица? Что тогда прикажете? Это же катастрофа!

Новосильцева рассмеялась.

— На войне мирных болезней не бывает. Но ваш приказ будет выполнен.

— Не «будет выполнен», а выполняйте немедленно. Я запрещаю вам мерзнуть! — приказал комиссар.

Она взяла под козырек, но когда Яковлев повернулся, чтобы идти в штабной вагон, скорчила ему в спину рожицу. Это видел только матрос Гончарюк, подмигнул ей и подкрутил усы кончиками вверх.

— Ничего Глафира Васильевна, — утешил он. — Можете не переобуваться в валенки, — снег скоро будет мокрым. Мороз спадет.

— Почему вы так решили? — удивилась она.

— Мокрым снегом пахнет, — ответил он. — Я же моряк. Нам по должности положено знать погоду наперед. А в этих краях она, говорят, очень быстро может меняться.

Поезд осторожно двинулся с места. Внезапно, словно по заказу, всё снова окуталось тяжелым туманом. Он стелился волнами и нес собой запах гнилой сырости. Но через полчаса и туман рассеялся. Снова повалил снег, действительно, мокрый, к которому постепенно примешивалась колючая снежная крупа.

— Как в Петрограде, — сказала она Гончарюку. — Время года может меняться каждый час.

Стало светать. Поезд пошел быстрее, а скоро и дрезину возвратили на место. В серой дали сверкнули несколько отдельных огоньков, потом их показалась целая клумба. Это был Екатеринбург.

По мере того, как бронепоезд приближался к городу, огоньки гасли: наступило утро. Мокрая метель прекратилась, небо совершенно очистилось, и в его голубизне ярко вспыхнуло солнце.

В дверь яковлевского салона постучали.

— Прошу! — крикнул комиссар.

Он сидел за столом, перед ним лежала давешняя московская шифровка и несколько исписанных листков.

Вошла Новосильцева. Он некоторое время смотрел на нее отсутствующим взглядом. Скользнул сверху донизу:

— А где валенки?

— Оттепель, — кивнула она в сторону окна.

Комиссар Яковлев посмотрел в окно. Никаких признаков оттепели он не увидел, вздохнул и снова обернулся к ней.

— Вы тоже не спали, — отметил комиссар.

Она молча положила перед ним листок бумаги.

— Расшифровала.

— Неужели? Замечательно, — обрадовался Яковлев. — Значит, вы были не такой уж плохой ученицей.

Она пожала плечами.

— Наверное, все-таки не очень хорошей, — ответила она. — Шифр нетрудный, просто я сразу не сообразила, что это типичный код, который часто использовали в охранном отделении департамента полиции для связи с нелегальной агентурой. Самое удивительное, что этим шифром пользуется тот, за кем еще вчера охранка охотилась.

— И что же нам пишут?

Он прочел и задумался.

— Что же это? Как понимать? — спросил он.

Она покачала головой.

— Обычная двойная игра, — заметила Новосильцева. — У меня нет сомнений: нас с вами, безусловно, используют для прикрытия какой-то другой, действительно, главной операции. Дальше — обычная практика: если все проходит успешно, группу прикрытия ликвидируют. Как правило. Все зависит от важности акции и желания руководителя операции соблюсти конфиденциальность.

— Нет, нет! — воскликнул Яковлев. — Не может быть! Нас с вами послали сюда два самых главных лица России. Что же, по-вашему, они затеяли интригу против самих себя? Что может быть важнее доставки Романовых в Москву?

— Василий Васильевич. Дорогой товарищ красный Ник Картер!¹⁶ — сказала Новосильцева. — Разве в чинах дело! Значит, есть еще более важная цель, более серьезные намерения, в которые начальство ваше не сочло необходимым вас посвящать. Вариантов могут быть десятки. Главный итог — не льстите себе понапрасну, что именно вам совдепы поручили съездить за Романовыми потому, что вы самый достойный.

— Разве я похож не человека, который может так о себе думать? — усмехнулся Яковлев.

— Похожи, похожи… — иронически подтвердила Новосильцева. — Только за собой не замечаете.

— Хм. Я был о себе лучшего мнения.

— Вот-вот! Вы только что еще раз подтвердили мою мысль! — засмеялась она. — Но не надо огорчаться. Сейчас важно то, что мы установили с большой степенью вероятности: на деле вам поручено не Романовых спасать, а стать прикрытием чего-то другого, о чём вам знать не положено. Так что мы с вами должны исходить из самого худшего.

— Не могу поверить… — признался Яковлев. — Даже ничего разумного в голову не приходит.

Комиссар тяжело вздохнул и еще раз перечитал шифровку.

— Больше всего на свете, Евдокия Федоровна, — с горечью произнес он, — я всегда боялся и по-прежнему боюсь только одного: предательства. Против предательства пока не придумано средства.

Он надолго замолчал, прислушиваясь к стуку колес на стрелках. Потом решительно сказал:

— Сейчас же по прибытии запрошу Свердлова и потребую объяснений.

— Ни в коем случае! — возразила Новосильцева. — Это будет непоправимой ошибкой.

— Отчего же вы так уверены?

— Противник или антагонист, если угодно, никогда не должен знать, какой информацией вы располагаете.

Яковлев слушал ее с удовольствием, как учитель слушает любимого ученика на экзамене.

— Второе: вы уверены, что телеграмма исходит от Свердлова? Нет, не уверены. Но если втянетесь сейчас в выяснение отношений, в спор, в расследование, да еще на таком расстоянии от Москвы, то так или иначе откроетесь и станете мишенью. После чего я за нас с вами не дам и гроша. Вы не только себя выдадите. Уничтожите собственного агента — очень ценного, как я понимаю.

— И что же вы предлагаете? — спросил Яковлев.

— Вести себя так, будто вам ничего не известно. И ваш, точнее уже, наш противник себя обнаружит. И непременно подставит голову.

— Разумно, — согласился Яковлев, — но…

— Не перебивайте даму! — повысила голос Новосильцева. — Кроме того, следует иметь в виду и такой вариант: ведь телеграмма пришла от вашего агента-телеграфиста. Он и есть предатель. Или же, как минимум, провокатор.

— Нет-нет! — возразил Яковлев. — Это очень надежный товарищ, многократно проверенный!

Она снисходительно усмехнулась и произнесла тоном строгой, но справедливой учительницы:

— Христос, товарищ комиссар, тоже всем своим апостолам верил.

Комиссар вытащил из кармана трубку, стал ее набивать, но зажечь не успел. Послышалось шипение сжатого воздуха и скрип пневматических тормозов.

— Кажется, приехали, — сказал Яковлев, посмотрев в окно.

На станцию Екатеринбург-I бронепоезд пришел ровно в девять часов, и комиссар приказал тут же подсоединиться к телефонной линии.

— Местный совдеп на проводе, — доложил через полчаса связист.

Из новых градоначальников никого еще не было на месте. Коротко переговорив по телефону с дежурным Уралсовета, Яковлев зашел в салон Новосильцевой.

— Мне хотелось бы, чтобы мы пошли на переговоры вместе, — сказал он. — Хочу самым циничным образом использовать ваше очарование для достижения собственных целей. Наука давно установила, что присутствие таких хорошеньких женщин, как вы, осложняет переговоры для одной стороны и облегчает для другой.

— Этому нас в разведупре тоже учили.

— Замечательно! — обрадовался комиссар Яковлев. — Значит, на вас можно надеяться как на профессиональную… — он запнулся, подыскивая слово.

— Ну, договаривайте, смелее! — подбодрила его Новосильцева. — Как на профессионалку из «Мулен-Руж», Рёпердамм, Сохо¹⁷. Так?

Яковлев только развел руками.

— Удивительным качеством вы обладаете, Глафира Васильевна! — сказал он. — С вами совершенно не хочется вступать в дискуссии или оспаривать вашу правоту. Ну что мне ответить? Вы все знаете лучше меня. Но если говорить серьезно, то вы мне нужны не за этим. Здешние партийные товарищи — народ суровый. Даже Мата Хари никого из них не смогла бы соблазнить. Так что вы мне нужны не как соблазнительница, а как консультант, а может, и как свидетель.

— Вы что же, Василий Васильевич, — спросила она, — обыск у них собираетесь провести? Изымать краденое? Или допрашивать с пристрастием? Тогда ясно: вам нужны понятые. Но здесь-то я зачем? Я не отказываюсь — вы сейчас мой начальник, со всеми вытекающими последствиями. И я сама согласилась вам подчиняться, — поспешила добавить она. — И все-таки хотелось бы знать.

— Вы мне нужны там не как боевая единица, а как свидетель, — повторил Яковлев.

— Свидетель чего?

— Всё поймете на месте — вы кадровый разведчик и учить вас ничему не надо. С нами пойдет Павел Митрофанович. Кроме того, я знаю, что вы отличный стрелок. И это ваше искусство тоже может понадобиться.

— Так что же вы все-таки задумали?

— Все ваши соображения насчет двойной игры я считаю вполне обоснованными, а ваши умозаключения безупречными, с позиции школьной логики. Но я хочу, тем не менее, сделать одну совершенно нелогичную вещь. Не могу объяснить, но интуиция подсказывает, что именно ее следует предпринять.

— Что же?

— Что-то вроде очной ставки.

— Не советую. Категорически не советую! — заявила Новосильцева. — Впрочем, принимать решение — ваше право.

Они вышли на привокзальную площадь. Их никто не встречал: на площади вообще ни души.

— Что такое? — удивился матрос Гончарюк. — Спят они все в этом городе? Уж обедать пора, а народишко, видать, и не завтракал. Смотрите, вон там рынок. И никого. Странно.

— Ничего странного, Павел Митрофанович, — отозвался Яковлев. — Теперь мы точно знаем и видим, что революция докатилась и сюда, а с ней, естественно, пришли ее родные сестры — разруха и война всех против всех. Когда случаются такие исторические катаклизмы, люди попросту перестают работать. Они берутся за оружие. Жизнь человеческая в такие времена стоит меньше полушки¹⁸.

— Да, — согласился Гончарюк. — Кто запасы свои проедает, а кто немножко промышляет грабежами и разбоем.

До Уралсовета было километра полтора. Когда они пришли, там их уже ждали члены исполкома Александр Белобородов, Георгий Сафаров и Шая Голощёкин.

— Ты думай, что говоришь, комиссар! — возмутился Голощёкин, отодвигая от себя телеграфную ленту. — Я все это рассматриваю как провокацию! Или даже как контрреволюцию!

Сафаров взял ленту, посмотрел, отложил. Взял листок с расшифровкой и прочел вслух:

— «Голощёкину. Известный тебе Яковлев везет Романовых. Оставь их у себя. Все согласовано». Подписи нет… — удивленно сказал Сафаров. — Может, кто-то шутит? Или испытывает?

— Вот! И этой бумажкой нам хочут здесь все мозги заклеить! Не выйдет! Ни у кого не выйдет! А у тебя, Яковлев, никогда такое провокаторство не получится! Ты можешь хочь сто лет стараться — не выйдет! — заявил Голощёкин.

Он говорил отрывисто, брезгливо и не глядя на собеседника: «Точно товарищ Троцкий!» — мысленно усмехнулся Яковлев.

— Кого же тогда вы, — он произнес с подчеркнутым нажимом, — лично вы обвиняете в провокаторстве? Уж не меня ли, товарищ Филипп¹⁹? Говорите, вам нечего бояться. Вам тут никто не сделает вреда.

Дерзкий намек комиссара Голощёкин пропустил мимо ушей. Он молчал, пощипывая свои редкие усики, в то время как лицо его медленно наливалось кровью.

— Мы без тебя разберемся, кого подозреваем, а кому глубоко доверяем и высоко верим, — процедил он. — Твоя миссия нам непонятна.

— А разве вы не присутствовали у Свердлова, когда Яков Михайлович подписывал мне мандат? — спросил Яковлев.

Он извлек из внутреннего кармана куртки документ и положил на стол.

За мандатом потянулся Сафаров. Он поправил пенсне, и внимательно прочел документ. Долго всматривался в подписи и печать.

— Подписано, — констатировал он, — «Свердлов. Ульянов-Ленин». Порядок.

Члены президиума Уралсовета Толмачёв, Белобородов, Сафаров, Голощёкин

Передал мандат Белобородову. Председатель исполкома с любопытством осмотрел печать ВЦИКа, кивнул и протянул документ Голощёкину. Но, прежде чем тот коснулся мандата, Яковлев быстрым и аккуратным движением выхватил его и отправил обратно в карман своей куртки.

— Шо? Шо такое? — не понял Голощёкин.

— Вам этот документ знаком. По крайней мере, вы знаете, для чего он мне был дан в вашем присутствии.

Голощёкин выдержал паузу.

— Так, — сказал он, бросив на комиссара короткий, полный ненависти взгляд. — Так и шо ты здесь собираешься поделывать? Зачем притащил с собой аж целую армию и целый большой броненосец?

— Задача моя прописана в мандате. Она вам известна, — ответил Яковлев.

— Не совсем известна! Далеко и много не совсем! — возразил Голощёкин. — Нам очень известно только, что у тебя есть серьезные намерения превысить свои полномочия на очень большую высоту.

— Тот, от кого вам это «известно», — веско произнес Яковлев, — лжец и враг народа. Надеюсь, он не уйдет от вашего трибунала. Поясняю еще раз, чтобы больше не возвращаться к теме. Задача моя проста: взять в Тобольске Романовых и доставить их в целыми и невредимыми в Москву. Целыми и невредимыми, повторяю. То есть обеспечить им вооруженную защиту, — подчеркнул он. — Всё.

Голощёкин прищурился.

— В Москву ли? — подозрительно спросил он. — Ты на самом деле уверен, что хочешь доставить семью коронованного и самого низложенного палача в Москву? У нас на этот счет совсем другие мнения, и их много, — он оглянулся на своих.

Белобородов смолчал. Сафаров удивленно глянул на Голощёкина.

— Да! — повторил Голощёкин. — Другие! У нас таки такие мнения, что Романовы должны быть здесь! Для торжества победы пролетарской революции. Москве они ни к чему.

— Вы, товарищ Архип… — начал комиссар.

— Филипп! Филиппом меня назвали, — раздраженно поправил его Голощёкин.

— Прошу прощения, — невозмутимо сказал Яковлев. — Но я слышал, что сначала в личной жизни вас называли Шаей, а только теперь Филиппом… хотя я полагал, что Архипом. Полагаю так же и убежденно, что на эти и другие ваши вопросы вам более подробно ответят товарищи Ленин и Свердлов. Советую обратиться ним непосредственно. Иначе какой-нибудь наивный человек подумает, что вы тут мятеж против советской власти задумали.

— Ты… Ты мне Свердлова в мой нос не тыкай! — угрожающе произнес Голощёкин. — Не тыкай, я сказал!..

И распахнул шинель, показав наган, засунутый за ремень.

Яковлев не пошевелился. Гончарюк снял с плеча винтовку и лениво передернул затвор, загнав патрон в ствол. Новосильцева, не вытаскивая из кармана двенадцатизарядный никелированный браунинг, аккуратно перевела предохранитель на «fire»²⁰.

Вскочил со стула Сафаров и стал между Яковлевым и Голощёкиным.

— Товарищи! Ну что такое? С ума сошли! Товарищ Филипп и вы, комиссар! — примирительным тоном сказал он. — У меня нет никаких сомнений в подлинности мандата. Но ваша задача… тут Филипп прав: другие мнения тоже имеются.

— Ваше частное дело. Оно меня не интересует, — отрезал Яковлев. — Любая дискуссия неуместна. У меня приказ. Как человек военный, я должен выполнить его любой ценой. В том числе, ценой своей жизни. Или вашей. Как потребует обстановка.

Сафаров смолчал: он знал Мячина и не сомневался, что тот пустит пулю в лоб каждому, кто попытается ему помешать.

Заговорил председатель Уралсовета Белобородов:

— Мы знаем вас, товарищ Яковлев, еще по вашей дореволюционной деятельности, — сказал он. — Вас тут многие знают и уважают как решительного человека и революционера. Думаю, что сейчас и вы, и товарищ Филипп в главном сойдетесь. Правильно: Романовых нужно забрать из Тобольска. Быстро забрать. У нас есть сведения, что им готовят побег. И охрана там ненадежная. Ее Керенский назначал. Отряд пребывает в состоянии разложения. Сопредседатель солдаткома Матвеев прямо и нагло заявил, что они отныне свободны от любой воинской присяги. Жалованье им никто не платит. Солдаты воруют у местных жителей кур, гусей. Позавчера поросенка украли. Надо их распускать по домам. Да и тобольские обыватели жалуются.

— Жалование Совнарком им назначил. Я везу, — сообщил комиссар.

— Зачем? — удивился Сафаров. — С какой стати брать на себя долги министров-капиталистов? Они нас ни о чем не спрашивали, когда пригнали сюда Романовых.

— И много они… это… заработали? — поинтересовался Голощёкин.

— Сумма достаточная. Спросите Бонч-Бруевича. Он подписывал ведомость, — отрезал Яковлев.

Голощёкин мгновенно потерял к Яковлеву интерес.

— Хочу вас предупредить, Василий Васильевич, — уже вполне дружелюбно продолжил Белобородов. — Остатки дисциплины сохраняются там исключительно авторитетом полковника Кобылинского. Хуже другое. Есть вполне достоверные известия, что тюменский ЧОН²¹ — им командует эсер Хохряков — и омские анархисты готовят захват Романовых. А у нас нет достаточных сил помешать. Так что ты со своими людьми прибыл вовремя! — примирительно заключил он и улыбнулся.

— Спасибо. Всё? — спросил комиссар. — Есть ещё ко мне вопросы? В таком случае честь имею кланяться.

— Нет, Яковлев, ты не торопись, — произнес Голощёкин. — Все не так просто, как ты нам тут расписываешь. Нужно кое-что проверить. А до тех пор твой бронепоезд пусть постоит в тупике.

— Нет, Голощёкин, это ты не торопись! — угрожающе произнес комиссар. — Это ты себя в тупик загоняешь. И ведешь себя, как идейный саботажник. Советую быть поаккуратнее. Вношу еще одно предложение: мне нужна связь с Москвой. Есть прямой провод? — спросил он у Белобородова.

— За твою клевету!.. — поперхнулся Голощёкин.

— Да не перчись ты, Филипп! — недовольно произнес Сафаров.

— Нет! — крикнул Голощёкин. — За такие слова…

— Помолчи, дай с людьми поговорить, — одернул его и Белобородов. И обратился к Яковлеву. — Так тебе нужна связь с Москвой? Связь у нас бывает. Но не всегда. Не всегда… — повторил он. — В последнее время связываемся с Москвой через Петроград — лично через товарища Зиновьева.

— А что там у тебя? — неожиданно спокойным и даже почти дружелюбным тоном спросил Голощёкин. — Оставь телеграмму, мы передадим, как связь появится. Не бойся, все отправим. Себе ничего не оставим.

— Благодарю. Депеша у меня сверхсрочная, — ответил комиссар. — Прошу кого-нибудь из вас, а лучше всего товарища Голощёкина проводить меня к юзу. И вместе переговорим с Яковом Михайловичем. Сейчас в Москве только полдень. Товарищ Свердлов, думаю, у себя.

Члены исполкома переглянулись. Голощёкин решительно поднялся, одернул гимнастерку и заявил:

— Пошли, комиссар!

Аппарат юза находился в соседнем помещении. Телеграфист положил пальцы на «рояльные» клавиши.

— Москва на связи, — сообщил он. — Я готов.

— Пожалуйста, передавайте сразу, — сказал Яковлев. — «Москва, Свердлову. У аппарата комиссар Яковлев. Прибыл в Екатеринбург нормально. Ваш с товарищем Лениным мандат исполкомом признан. Рядом со мной товарищ Голощёкин. Задерживаться не собираюсь, немедленно отправляюсь в Тобольск за багажом. Жду ответа сейчас».

После небольшой паузы раздался звонок, и из аппарата поползла узкая плотная лента.

— Читайте вслух, — велел Яковлев телеграфисту.

Тот недоуменно посмотрел сначала на Голощёкина, потом на Яковлева, пожал плечами и вполголоса прочел:

— «От Свердлова Яковлеву. Товарищ Яковлев, доложите. Как вас встретили местные товарищи, какова обстановка, нужна ли помощь или содействие».

Неожиданно Яковлев подмигнул Голощёкину и продиктовал:

— «Встретили очень хорошо, по-товарищески тепло. Исполком Уралсовета готов оказать любую помощь для выполнения вашего задания. Пока ничего не нужно. Товарищи сообщают также что „багажу“ может угрожать реальная опасность расправы или похищения. Поэтому отправляюсь туда сейчас же. Есть ли какие-нибудь изменения маршрута или задания?»

Москва коротко прозвонила: «Свердлов Яковлеву. Изменений нет. Исполняйте. Все».

Комиссар вопросительно посмотрел на Голощёкина. На жирноватом лице товарища Филиппа ничего не отразилось. Казалось, он вообще ничего не слышал. Бросил небрежный взгляд на ленты и равнодушно сказал:

— Ну что стоишь? Беги, выполняй приказ Центра.

Яковлев крепко сжал челюсти и слегка покраснел.

— Вот что, Филипп, — тихо, чуть ли не шепотом произнес он. — Если ты, хам, еще раз мне тыкнешь, это будет последний раз в твоей жизни.

Замешательство Голощёкина длилось всего секунду. На второй секунде Новосильцева и Гончарюк придвинулись вплотную к товарищу Филиппу. Яковлев шагнул вперед, легко отстранил Голощёкина с дороги и пошел к выходу. За ним двинулись Новосильцева и матрос, не выпуская Голощёкина из виду.

Пройдя к Сафарову и Белобородову, комиссар сообщил:

— Разговор состоялся. Отправляюсь.

— Хотите взять исполкомовский мотор? — предложил Белобородов. — Доставит вас к поезду.

— Спасибо, не стоит труда, — ответил Яковлев. — Здесь ведь недалеко.

На выходе около ступенек стоял автомобиль. Несмотря на холод, кожаный верх машины был открыт. Голощёкин уже был здесь. Мотор автомобиля работал, шофер, шмыгая покрасневшим носом, внимательно слушал Голощёкина.

Раздался цокот копыт, на площадь перед исполкомом выехал кавалерист. Это был солдат из бронепоезда.

Подъехав к комиссару, он, не слезая с седла, наклонился и сказал ему на ухо несколько слов.

— Понятно! Спасибо, — громко сказал комиссар.

Он подошел к Голощёкину.

— Товарищ Белобородов предложил мне исполкомовский мотор, чтоб поскорее добраться, — сообщил он, и, не ожидая ответа, открыл дверцу со стороны шофера и приказал водителю:

— Ну-ка, товарищ, выйди на секунду.

— Зачем? — удивился шофер.

— Выйди, сейчас объясню.

Взглядом он приказал Новосильцевой и Гончарюку сесть в машину.

— Так что? — спросил водитель, выбираясь из автомобиля. Мотор продолжал работать — тихо и ровно.

Комиссар вдруг оказался на водительском месте, включил передачу, и, окутав площадь синим облаком, рванул с места.

— Мотор оставим у перрона, — успел крикнуть Яковлев.

Шофер обалдело смотрел вслед быстро удаляющейся машине. За ней, не отставая, скакал верховой.

— Что это? Что это значит? — ошеломленно спросил шофер.

— Это значит, что ты — лопух очень зеленый! — рыкнул Голощёкин. — Ты должен был доставить его в домзак²², а вместо этого ты сделал ему быстрый побег.

— Да уж больно прыткий оказался… — виновато ответил шофер.

Голощёкин вытащил наган и прицелился вслед автомобилю. Однако по ступенькам сбежал Белобородов и схватил его за руку.

— Не торопись, Шая! — сказал он. — Он все-таки уполномоченный Москвы.

— Это я — настоящий уполномоченный Москвы! — крикнул Голощёкин, вырывая наган. — Я уполномоченный! А тот террорист-налетчик — только на посылках!

— Саша прав! — послышался голос Сафарова. Он стоял на ступеньках и видел все. — Даже если он на посылках, Филипп, то не у первого встречного, а у верховной власти. Большевицкой власти.

— Шая! Ну, зачем тебе надо было? Ты видел его бронепоезд? — спросил Белобородов. — Что он оставил бы от города, если б развернул сюда свои семидюймовки²³? Они до Верх-Исетска достанут.

— Ничего бы он не развернул, — огрызнулся Голощёкин. — Корнилов развернул бы, а он — нет. Но все равно, Яковлев — контра.

Белобородов с досадой отмахнулся и вернулся в исполком.

— Только не говори потом, что я тебя не предупреждал! — крикнул ему вслед Голощёкин.

Сафаров снял пенсне, сложил его пополам и отправил в боковой карман своей длинной, до пят, солдатской шинели.

— Ты о чем? — осведомился он у Голощёкина.

— Все о том же, — буркнул Голощёкин.

— Послушай, Шая! — сказал Сафаров. — Ты здесь казаки-разбойники не устраивай. Что темнишь? Выкладывай! — приказал он.

— Выложу, — ответил Голощёкин. — Позже. Все узнаешь.

— Шая! Я партийный секретарь. А устав нашей партии распространяется и на тебя. Докладывай! Какое задание у тебя? От кого?

— Нет, Жора, — возразил Голощёкин. — Сейчас я тебе ничего не скажу. Да, ты у нас очень и совсем партийный секретарь. Но у меня свое задание и тоже от партийного секретаря. Он повыше тебя будет.

Яковлев резко затормозил у пыхтевшего паровоза: машинист на всякий случай держал пары.

— Трогай! — приказал Яковлев, легко поднимаясь в будку. — Немедленно!

— Поехали! — с готовностью отозвался машинист, берясь за медную ручку контроллера.

Паровоз пыхнул, взвизгнул, из-под колес повалил остаточный пар, черные клубы угольного дыма вырвались из трубы, колеса резко прокрутились на месте, и поезд осторожно начал движение.

Но вдруг резко затормозил и стал.

— Что такое? — крикнул комиссар, едва удержавшись на ногах.

— Красный! — ответил машинист, указывая черным пальцем на светофор. На этот раз сигнал светофора горел ярко — керосина в фонаре было достаточно.

Яковлев по внутреннему телефону вызвал ординарца и сошел на перрон. Гончарюк уже бежал к нему, черные ленточки его бескозырки колыхались на ветру.

Обменявшись несколькими словами с командиром, Гончарюк направился к начальнику станции. Тот сидел за своим рабочим столом и пил чай из самовара. По лысине начальника стекали капли пота, он вытирал ее время от времени смятым носовым платком.

Увидев матроса с «Авроры», начальник надел свою форменную фуражку — черную с малиновым верхом, но из-за стола не встал.

— Как себя ведешь? — Гончарюк гаркнул, словно находился не в кабинете железнодорожника, а на палубе своего крейсера, причем, в штормовую погоду. — Как держишь себя, сукин кот?! — матрос взвел курок револьвера. — Перед кем сидишь?! — он сунул холодный ствол начальнику под нос. — Перед тобой личный ординарец уполномоченного комиссара Совнаркома и ВЦИКа! Понял, гнида? Ну?!

— Да, ва… ваше благородие! Понял, — торопливо подтвердил начальник. Он резко вскочил, опрокинув стакан с чаем на карту расписаний поездов. — Да! — повторил он, прикладывая руку к козырьку. — Я очень хорошо понял!.. — и вытянул руки по швам.

— Не понимаете вы, сучьи дети, ничего, пока вам наганом в лоб не дашь… — проворчал матрос Гончарюк, опуская ствол. — Почему закрыл семафор? Почему не выпускаешь поезд?

— Без приказа военного коменданта никого выпускать не велено! — испуганно сообщил начальник.

— Вот тебе приказ! Четкий и ясный приказ! — заявил Гончарюк, он приставил дуло револьвера ко лбу начальника станции и надавил так, что железнодорожник покачнулся, потерял фуражку и едва не упал сам. — Исполнять! Немедленно! У тебя осталось двадцать секунд жизни. Дашь зеленый — проживешь больше. Иначе придется твоей бабе соскребать твои мозги со стенки ложкой. Посмотри в окно, обезьяна чугунная!

Начальник осторожно скосил глаза в окно и увидел, что главная орудийная башня поезда медленно повернулась и нацелила ствол семидюймовки прямо ему в голову.

— Сейчас, ваше благородие, товарищ командир! Сию минуту, сию секунду! — заторопился начальник. — Сейчас будет зеленый, и стрелочку сейчас переведем, откроем путь, гражданин уполномоченный комиссар.

— Ординарец я, ординарец! Это еще круче, чем комиссар! Комиссар сидит в поезде и ждет семафор. Ждать он не любит. А я люблю пострелять в лоб разным начальникам вокзалов.

Выйдя на перрон, Гончарюк увидел, как поднялась перекладина семафора и вместо красного огонька засветился зеленый. В тот же момент поезд мощно прокрутил колеса и стал медленно отходить от платформы. Гончарюк дождался, пока с ним поравняется штабной вагон, и запрыгнул в него.

В салоне Яковлева шло совещание.

— Таким образом, нам известно, что отряд в сотню штыков под командованием Заславского два с половиной часа назад отправился эшелоном в Тюмень, оттуда — в Тобольск. Что еще, Павел? — спросил комиссар.

Павел Зенцов с небольшим отрядом только что присоединился к Яковлеву.

— Мой доверенный успел только сообщить, что у Заславского приказ крепко помочь нам в случае необходимости. Но главное — внезапно. Чтобы никто из нас и пикнуть не успел.

— От кого конкретно приказ?

— Не сказал. Но отряд из резерва военного комиссара.

— Голощёкин… всё ясно. Садись, — сказал Яковлев и обвел взглядом присутствующих. — Прошу высказываться. Глафира Васильевна, даме — первое слово.

Она встала, вытащила из кармана куртки телеграфную ленту и сложенный листок бумаги.

— Пожалуйста, Василий Васильевич. Получилось.

Это была та самая шифрованная телеграмма из Москвы в Екатеринбург.

— Полагаю… — начала Новосильцева.

— Глафира Васильевна! — остановил ее комиссар. — Прошу вас, сидите. Иначе вы своим разлагающим примером всех нас заставите вытягиваться во фрунт, — усмехнулся он.

Она пропустила его реплику мимо ушей.

— Итак, — продолжила Новосильцева. — У нас уже имеется ряд данных, которые позволяют сделать первые прикидочные выводы. Точнее, предположения. Во-первых, в исполкоме нас встретили несколько раздраженно, но все же не так, как встречают явных врагов. Да, Голощёкин позволил себе хамские выходки, но вовремя остановился. Кстати, Василий Васильевич, позвольте мне воспользоваться своим привилегированным положением и сказать вам несколько неприятных слов.

— Я весь внимание! — отозвался Яковлев.

— Вы совершили большую ошибку. Вам не следовало унижать Голощёкина. Так вы только напрасно вызвали в нем дополнительный приступ ненависти. И теперь он и во сне будет думать, как вам каким-нибудь пакостным образом отомстить дополнительно. Даже вопреки мнению своих коллег по исполкому.

— Принимаю ваше замечание к сведению, — усмехнулся Яковлев. — Но положительную роль в истории товарищей Белобородова и Сафарова тоже не стоит преувеличивать. Арестовывать они нас не стали и стрельбу открывать побоялись. Значит, настоящие «гадости», как выразилась наша Глафира Васильевна, впереди. И плохо не то, что нам придется преодолевать их, а то, что они наверняка постараются застигнуть нас врасплох. Что же касается моего выпада в сторону Голощёкина… Да, наверное, не следовало макать его мордой в помойное ведро. Но Голощёкин, по моим наблюдениям относится к той породе людей, которых нужно в ответ валить немедленно. Бить один раз и сразу наповал. Они уважают только кулак. Да и надоел он мне, если сказать по правде, — усмехнувшись, добавил Яковлев.

— Не самая лучшая мотивация, — проворчала Новосильцева, а матрос посмотрел на нее с большим уважением: ему понравилось слово «мотивация». Комиссар оставил реплику без внимания.

— Позвольте?.. Мне все же кажется, — произнес бывший поручик Керженцев, — что мы имеем дело не с врагами, а с обычной революционной вольницей.

— Хороша вольница! — воскликнул командир эскадрона Шикин. — Хороша! Чуть ли не целый батальон снимается с места, захватывает пассажирский поезд, выбрасывает оттуда пассажиров и отправляется на перехват нашего отряда. И все это на глазах совдепов, чека и боевых групп ЧОНа. Кто может себе такую вольницу позволить? Все у них давно слажено.

— Что у вас, Павел Митрофанович? — спросил Яковлев, не отвечая Шикину.

— Позвольте товарищ комиссар, — поднялся Гончарюк.

Яковлев кивнул.

— У меня почему-то сильная уверенность, что, товарищи из Уралсовета приготовили нам роль брандера.

— Кого? — переспросил Зенцов-младший. — Какого Бендера?

— Брандера, юноша, — пояснил Гончарюк. — это не твой сосед Бендер. Это в морском бою небольшое судно, набитое порохом. Его подводят вплотную к кораблю противника. Закрепляют у борта и подрывают. Брандер взрывается, но при этом уничтожает врага.

Яковлев откинулся на спинку дивана.

— Жду конкретных предложений, — напомнил он. — Теории потом. Глафира Васильевна?

— У меня предложений всего два, — сказала Новосильцева. — Первое: попытаться переподчинить отряд Заславского. Второе: если не получится первое, отряд уничтожить на месте.

Наступила тишина. Мужчины молча уставились на Новосильцеву так, словно не верили своим ушам.

— Принято, — прервал паузу Яковлев. — Приняты оба предложения товарища Колобовой. Какое конкретно — разберемся по ходу дела. Все? Совещание закрыто. Прошу по местам.

Когда командиры покидали салон комиссара, из коридора до Новосильцевой донеслись обрывки фраз:

— Решительная, однако, у нас мадам комиссарка, — неодобрительно заметил Керженцев.

— Да, уж от нее не ожидал, — это был голос Шикина. — «Уничтожить полностью!» Вот вам женщина!.. Надо же! «Уничтожить на месте» — ей как эклер проглотить…

Вечером, снимая нижнюю сорочку и освобождаясь от чулок, она спросила Яковлева:

— Почему ты не дал мне сказать о шифровке? Не доверяешь своим?

Нежно обнимая Новосильцеву и лаская ее грудь, снова расцветающую после болезни, Яковлев шепотом ответил:

— Я доверяю только себе.

— А мне? — шепнула она ему на ухо, прижимаясь к его крепкому, словно высеченному из камня, телу и чувствуя, как его плоть решительно входит в нее.

Он прильнул к ее шее губами. Мягкие шелковистые усы и бородка ласкали ее лицо.

— И тебе иногда, — прошептал он.

Она задыхалась от восторга, чувствуя его силу и его любовь в такт постукивающим колесам поезда.

Волна счастья подкатила к ее горлу и вдруг взорвалась рыданием. Лицо залили слезы — она сотрясалась, беззвучно рыдая, кусая губы и пытаясь изо всех сил удержаться от крика. Постепенно конвульсии перешли в мелкую дрожь, и ее охватило ощущение необыкновенной внутренней тишины и сладостной пустоты. Такого с ней не было еще никогда. «Что это? — спросила она себя. — Наверное, это и есть любовь?.. Настоящая… Не по заданию начальства…»

–…Когда хочется жить так же сильно, как и умереть, — прошептала она.

— Ты о чем, чаечка? — шепнул Яковлев.

— Потом, потом… — ответила она.

Они лежали изнеможенные, исчерпанные до конца коротким, но мощным взрывом чувства, который настиг их одновременно, коротко дышали и не могли успокоиться.

— Ты плачешь, милая? Почему? — спросил Яковлев, гладя ее по коротко остриженным волосам.

— Нет. Я не плачу… — прошептала она. — Это от счастья… И от горя… Что нас ждет? — спросила она.

Он помолчал.

— Сейчас этого не знает никто, — ответил он, наконец.

Она приподнялась на локте.

— Мне пора уходить, — произнесла Новосильцева. — А то начнут подозревать.

Он усмехнулся.

— Не волнуйся, — он поцеловал ее в глаза. — Все, кто хотел, давно заподозрили… Мы здесь все равно, как на корабле — мало пространства и много людей. Ничего не скроешь. Конечно, это плохо… Но, а если завтра жизнь будет кончена? Не спеши. На часах — Павел Митрофанович. Он все давно знает и понимает.

— Павел Митрофанович… — произнесла она. — Он хороший человек, правда?

— Он очень хороший человек — правда, — подтвердил Яковлев. — И он, по-моему, в тебя немножко влюблен, хотя и сам не подозревает. Интеллигент — что с него возьмешь! Светский человек.

— Интеллигентных и светских матросов я еще не встречала, — заметила Новосильцева.

— Я тоже, — ответил Яковлев. — Он все скрывает ото всех и от себя тоже — с первой вашей встречи. С той, когда кормил тебя с ложки, — усмехнулся он и снова осторожно поцеловал ее.

— Не надо целовать меня в глаза, — отстранилась она. — Говорят, плохая примета.

— Кто говорит? — поинтересовался он. — Те, кто тебя целует?

Она стукнула кулачком его по груди и вскрикнула от боли.

— Мерзкий! — она потерла ушибленную ладонь. — Я тебя накажу — увидишь. И не проси потом прощения! Не получишь!

Он снова осторожно поцеловал ее в глаза и прошептал:

— Я хочу, чтобы твои глаза не плакали. И помнили меня долго.

— Это они от счастья… — повторила она. — Я такого еще никогда не переживала. Я очень хочу жить! — вдруг слабо воскликнула она. — Понимаешь? Я еще несколько месяцев назад совсем ничего не хотела — только умереть… Боже, если бы ты знал, как я устала!.. А теперь я так хочу жить! Но боюсь даже думать, — она вздохнула. — Говорят, если целовать в глаза — это к смерти.

— Чушь! — возразил он. — Нет такой приметы. Я все приметы знаю! Такой никогда не было.

— Знаете, комиссар, — неожиданно засмеялась она, — что мне больше всего в вас нравится?

— Знаю, конечно! Я думаю, что тебе во мне нравится всё! Без исключений, — заявил он.

— Ты сам всего о себе не знаешь. Так вот, больше всего мне нравится, что ты умеешь себя похвалить — да так, чтобы тебя еще и пожалели при этом!

Он развел руками и смущенно произнес:

— Детство было нелегкое. И юность — всё револьверы да пули.

— И все же я боюсь примет, — прошептала она и отвернулась к окну, за которым расстилалось пустое и холодное белое пространство.

— Милая, — с неожиданным жаром прошептал он, прижав ее к себе. — Ты единственная — первая и, наверное, последняя любовь в моей жизни. Тебя не могут коснуться приметы. Пока я жив, не посмеют. Все в наших руках — и наша жизнь, и наша смерть.

Она прижалась щекой к его груди и попыталась приласкать его.

— Я теперь, наконец, знаю, кто ты для меня, — сказала она.

— Не надо, — мягко попросил он. — У нас совсем уже нет времени.

— Но почему ты не хочешь услышать, кто ты для меня? — подняла она голову и посмотрела на него.

Он молчал, ожидая, что она скажет.

— Я хочу от тебя ребенка, — тихо, но решительно произнесла она. — Вот кто ты для меня! Мне никогда еще в жизни этого не хотелось. Я даже не знаю, что это такое — быть женой, быть матерью, иметь свой дом, не лгать, не притворяться, не думать о том, что тебя в любую минуту могут раскрыть, разоблачить, истерзать и запытать до смерти. И только если очень повезет, всадят в голову несколько пуль… Но ведь это так некрасиво — женщина с дырками в голове! Еще немного, и я сломаюсь. Я сыта вашей мужской жизнью. Устала от ваших игр в жизнь и смерть — от игр, которые придумали вы, мужчины, и меня затолкали в эту мясорубку… Поэтому я хочу уйти до окончания спектакля. Кто хочет, пусть досматривает пьесу без меня.

Он все еще молчал, нежно поглаживая ее по коротким волосам, удивительно мягким, словно китайский шелк, и удивительного цвета — платинового. Таких он никогда в своей жизни не видел.

— Что молчишь, комиссар? Чего ты испугался, твердокаменный большевик? Признайся: меня испугался, моих слов!

— Мне больше нравится слушать тебя, а не говорить, — произнёс он.

В темноте её груди матово отсвечивали, словно две фарфоровые получаши, и мерцали глаза и зубы.

— Да — я начну свою новую, человеческую, а не шпионскую жизнь с того, что рожу ребенка. И хочу получить гарантию, что он у меня будет! Немедленно хочу получить! — упрямо повторила она. — Готовься к бою!

Он мягко прижал палец к ее губам и осторожно попытался освободиться.

— Чаечка, — как можно нежнее сказал он. — Боюсь, что это жестоко — приводить сейчас в наш мир беззащитного человечка. Он должен жить для радости. А на его долю выпадет горе, такие испытания, с которыми и не каждый взрослый может справиться… Лучше вообще пока не давать никому новую жизнь, чтобы она не оказалась хуже смерти… Но я надеюсь — нет! — я абсолютно и бесповоротно уверен, что через два-три года все изменится. И нам нужно дождаться перемен. Они обязательно наступят, ведь для этого мы здесь с тобой. Иначе в том, что мы сейчас с тобой делаем, нет смысла. Ничего более худшего не знаю и представить себе не могу, нежели никчемушное, бессмысленное существование… Милая, мы дождемся других, более счастливых времен — я обещаю тебе, я клянусь тебе, я все сделаю, чтобы они наступили…

Его слова неожиданно вызвали в ней вспышку раздражения.

— Лучше бы промолчал! Вы, большевики, известные соблазнители доверчивых душ — как я могла забыть! Совсем потеряла бдительность! А ведь еще несколько секунд назад мне показалось, что ты — живой человек! А ты, оказывается, не человек, а пропагандистская машина. Хоть бы пожалел меня, не давил своей пропагандой!.. Я же тебе только что сказала — всё! Я ушла от вашей мужской жизни. Хочу немедленно уйти!

Яковлев вздохнул и покачал головой.

— Это не так быстро получится, — мягко возразил он. — И ты лучше меня знаешь, что я прав. Все будет у нас, но не так скоро, как мы хотим.

Но она уже сама осознала, что неправа. Однако пожалеть о своих словах не успела.

Раздался деликатный стук, потом дверь мягко отъехала в сторону, и из тамбура послышался тихий голос матроса Гончарюка.

— Товарищ комиссар, — сказал он, не входя в салон. — Василий Васильевич! Глафира Васильевна! Скоро станция. Семафор нам зелёный.

— Так быстро? — удивилась Новосильцева.

— Так ведь уж ночь прошла, — тихо ответил матрос.

Новосильцева в ужасе широко открыла глаза и схватила сорочку.

— Я всё слышал, Павел Митрофанович, — отозвался Яковлев. — Спасибо, голубчик.

Гончарюк осторожно притворил дверь, клацнула защелка.

Когда Новосильцева вышла из салона, матрос все еще стоял у блиндированного окна вагона. Она смущенно улыбнулась ему, он кивнул и отвернулся к окну.

Поезд загрохотал на стрелках и стал снижать скорость. Они въезжали на станцию Тюмень.

Примечания

16

Герой бульварной детективной литературы в начале ХХ века.

17

Злачные места Парижа, Гамбурга и Лондона с множеством борделей.

18

Половина копейки.

19

Партийный псевдоним Голощёкина.

20

Огонь.

21

Части особого назначения.

22

Тюрьма (дом заключения).

23

Тяжелая гаубица калибром 210 мм.