Наследство последнего императора. 2-й том

Николай Волынский

…Весна 1918 г. Комиссар Яковлев получает задание Ленина и Свердлова вывезти из Тобольска в Москву семью бывшего царя. Однако в дело вмешиваются уральские большевики, считающие Ленина предателем революции.…Начало 90-х гг. Сотрудница французской службы безопасности Лариса Новосильцева передает офицеру ФСБ запись сделки президентов Буша и Горбачёва. Но главная задача Новосильцевой – разобраться, принадлежат ли «екатеринбургские останки» Романовым или речь о фальсификации.

19. В Тобольске

Романовы на крыше оранжереи губернаторского дома. Тобольск.

НАУТРО комиссар Яковлев вышел из своего номера около восьми часов. Солнце взошло и пригревало уже по-весеннему. Водосточные трубы с рычанием выплевывали на дощатые тротуары голубые куски подтаявшего льда.

Первым на лестнице ему встретился матрос Гончарюк и не сразу узнал своего командира: Яковлев сбрил бороду и усы. Отвечая на его безмолвный вопрос, комиссар провел ладонью по лоснящемуся подбородку и сказал:

— Весна, Павел Митрофанович. И вообще, нужно время от времени менять внешность — так будто молодеешь.

— Точно, товарищ комиссар, — с серьезным видом согласился Гончарюк. — А вот на царском флоте борода и усы подпадали под устав. Папаша нынешнего царя, Александр Третий, разрешил офицерам носить бороды — кто как хочет. Но матросам велел носить усы. Конечно, от усов вреда хорошему человеку нет. Но не каждому дано с ними правильно обращаться. Это большая наука. Попробуйте-ка высморкаться, как следует, допустим, на ветру. У половины матросиков усы вечно в соплях. Сатрапом он все-таки был, Миротворец хренов, — едрить его в Гибралтар, Босфор и Дарданеллы!

Яковлев удивился.

— Признаться, не знал, что это его личный указ, — сказал он. — А скажите-ка, Павел Митрофанович, отчего наши флотские такие мастера по части ругательств?

— То есть давняя историческая традиция российского флота, товарищ комиссар, — солидно пояснил Гончарюк. — Хорошее, богатое ругательство — оно вроде заклинания. Очень помогает в трудный момент. Попробуйте в десятибалльный шторм поработать с парусами на мачтовой рее! А под вами тридцать метров высоты, и не знаешь, куда упадешь, если сорвешься. Если на палубу — так от тебя один только мешок с костями останется. В море — так и подхватить тебя не успеют. Пока летишь вниз — корабль уже далеко. Как поется в одной старинной матросской песне, которую сочинил сам Александр Пушкин, «мачта и гнется, и скрипит, и видно с берега только парус наш одинокий в тумане морском голубом…» Ну, и дальше, в таком духе… Короче, в любую минуту дьявол может тебя смести за борт. Ну вот, гавкнешь против него какое-нибудь заклинание, какое придумаешь, — откуда только силы потом берутся!

— Так ведь парусного флота давно уж нет, — отметил Яковлев.

— Так и что же? — ответил матрос. — И на паровом нелегко. Но должен сказать вам особо, товарищ комиссар: ни на одном нормальном русском корабле вы никогда не услышите матерного слова. Никогда нельзя материться — непременно беду накличешь. И хорошо, если только корабельный поп накажет и заставит десять раз прочесть «Отче наш» и двадцать «Достойно есть». А то ведь и от своего брата-матроса по усам получить можно. Или по зубам.

— Ваши усы, наверное, были гордостью императорского флота, — с уважением сказал комиссар.

— Ну уж нет, — скромно возразил матрос Гончарюк. — Вот у второго боцмана с крейсера «Орёл» — фамилия у него была Обойдихата — не усы были, а одно большое великолепие: чуть ли не в пол-аршина²⁸ каждый. На всем российском флоте вторых таких не было.

И Гончарюк бережно разгладил свою гордость. Он уделял усам исключительное внимание. Никогда не ложился спать без наусников, дабы усы не измялись во сне и не потеряли свою строгую форму. Лихо закрученные, большей частью концами—пиками вверх, такие усы назывались «Цель достигнута!» Ввел их в моду еще в двенадцатом году кайзер Вильгельм, а во время войны они распространились не только среди военных, но и среди штатских, особенно, среди тех, кто сумел избежать призыва на фронт.

Если у Гончарюка выдавались спокойные дни, он ориентировал свои усы параллельно горизонту. Но в виду неприятеля, перед боем, жестко закручивал концы вверх, приговаривая: «Иду на вас, готовьте квас!»

— Когда отправляемся, товарищ комиссар? Поспешить бы надо, пока реки не вскрылись. Не знаю даже, как с транспортными средствами. Дороги вроде пока есть, но местные говорят, что все уже начало сильно таять. На санях ехать поздно, на телеге — рано. Увязнем.

— Готовьте тарантасы, — сказал Яковлев. — Мы должны отправиться сегодня еще до рассвета, хотя я всех местных настраиваю на то, что у нас здесь дел еще на недельку-две.

— Понял, — кивнул Гончарюк. — Насчет тарматрасов…

— Тарантасов.

— Да, тартасов… Их, по правде сказать, мне еще не приходилось видеть.

— Среди наших людей, деревенских, наверняка, есть знающие мужики. Вот их и организуйте. Только сена побольше положите. Детей все-таки надо везти. И женщин.

Гончарюк взял под козырек и направился в местную комендатуру. По случаю теплого дня он сменил шапку на бескозырку; ее черные ленты в золотых, немного потускневших якорях, развевались на весеннем ветерке, широченные черные клеши подметали деревянный тротуар, а пуговицы на бушлате нестерпимо горели медью так, что прохожие оглядывались на него: здесь матросов видели редко.

А Яковлев направился в «Дом свободы» — он был в ста шагах от гостиницы.

Полковник Кобылинский внимательно прочел мандат комиссара, пристально изучил подписи и печати, которые все равно ему не было с чем сравнивать, и задумался.

— Евгений Степанович, — прервал молчание Яковлев. — Другой законной власти, кроме советской, в России нет. И полагаю, в ближайшее время не предвидится. Естественно, не все её пока признают и принимают.

Кобылинский молча кивнул.

— Полагаю, — продолжал Яковлев, — вы уже знаете, что в Самаре появился некий комитет по спасению учредительного собрания, и уже задумывались, что это может быть такое. Слышали, наверное, и о Каппеле. Он собирается создать антибольшевистский фронт от Самары до Казани. Из какого-то омута выплыл адмирал Колчак. Теперь он — сухопутный «флотоводец». Его готовят к власти англичане. Вскоре в этих местах развернутся масштабные военные действия, кое-где уже загорелось… Может, действительно, возникнуть фронт, даже не один. В общем, пахнет самой жестокой и страшной войной — гражданской, когда пленных берут мало… Но все на свете имеет предел. И гражданская когда-нибудь закончится. Советы победят, сомнений в этом у разумного человека быть не может. Дальнейший путь России уже определился. Так что неплохо бы определиться и вам. И иметь в виду: основная масса народа пошла за большевиками. Потому что большевики дают народу то, что не собиралась дать ни одна партия: мир всей России, фабрики — рабочим, землю — крестьянам, и просвещение — всему народу.

— Мир!.. — передернул плечами Кобылинский. — Разве это мир? Самая позорная капитуляция за всю историю России! А знаете ли, как народ называет брестский мир?

— Как же, интересно бы узнать?

— «Похабный мир».

Яковлев как-то странно посмотрел на полковника.

— Тогда, Евгений Степанович, по вашим же словам выходит, что народ, называя так брестский мир, всецело поддерживает Ленина!

— Позвольте узнать, отчего же вы так думаете? — удивился полковник.

— Дело в том, — пояснил Яковлев, — что первым, кто назвал договор с немцами «похабным», был именно Ленин.

— Зачем же было подписывать? — хмыкнул Кобылинский.

— А чем прикажете воевать, Евгений Степанович? Армию Временное правительство уничтожило. Ведь не по приказу Ленина русские солдаты стали отказываться стрелять в немцев, а немцы в русских. И эти братания с обеих сторон фронта — они начались еще в шестнадцатом… Кстати, напомню ход событий в Бресте. Переговоры с немцами вели Троцкий и Альфред Иоффе. И, как сообщал газетам австрийский дипломат Чернин, который тоже участвовал в переговорах, оба большевика, очевидно, забыли, зачем приехали в Брест: оба немедленно превратили переговоры в митинг. Два дня подряд с утра до вечера произносили пропагандистские речи, не давая немцам произнести хоть слово. На третий день Троцкий заявил: «Ни мира, ни войны! Договор не подпишем и армию распускаем». Немцы должны быть благодарны Троцкому до гробовой доски. Кто бы им еще сделал такой подарок — распустить армию во время войны! Дальше вы знаете: немцы, не встречая сопротивления, одним прыжком захватили западные территории России, оккупировали Украину, Белоруссию, нанесли остаткам российской армии сокрушительный удар на псковском направлении. До Петрограда им оставалось девять часов по железной дороге. Естественно, на вторых переговорах их условия стали намного жестче. Могли они быть другими? Прошу, скажите: могут быть мягкими подобные требования в подобных условиях? Когда у одной стороны армия есть, а у другой нет?

— Ответ, наверное, очевиден, — нехотя согласился Кобылинский.

— Тем не менее, Ленин уверен, что мы разорвем брестский мир уже в этом году. Сейчас нужна хоть небольшая передышка, чтобы создать новую армию — истинно народную.

— Хотелось бы верить, — с сомнением произнес Кобылинский, — но не получается. Боюсь, вы несколько обольщаетесь. Сторонники у вас, безусловно, есть — в Петрограде, в Москве, может быть, еще в нескольких крупных городах по ту сторону Урала. Но здесь?.. В краю зажиточного крестьянства? Зачем им советская власть? За что им кровь проливать? У них все есть и без совдепов!

— Глубокое заблуждение, — возразил Яковлев. — Земли, пригодной для обработки в умеренных широтах в Сибири мало. Расслоение среди крестьян здесь, действительно, меньшее, чем в европейской части. Но оно все равно огромно и невыносимо. Вы эти места не знаете, а я прожил тут немало. Положение рабочих большей частью хуже скотского. Условия работы и жизни на большинстве сибирских фабрик не изменились со времен первых Демидовых и Строгановых. Они просто адские! И нам нет особой необходимости агитировать за советскую власть. Вместо нас это сделает Добровольческая армия Корнилова и его союзники.

— Каким же образом? — усмехнулся Кобылинский.

— Будут восстанавливать старые порядки. Отбирать и возвращать землю крестьянским мироедам и помещикам. Будут коллективные порки. Массовые казни. Как, по-вашему, к кому пойдет народ за защитой?

И все же ему не удалось поколебать скепсис Кобылинского.

— Мне приходилось слышать и о других настроениях — тоже обоснованных, — он испытывающе посмотрел на Яковлева. — Они сводятся к тому, что Сибирь непременно отпадет от России и станет самостоятельным государством.

— Совершенно верно, Евгений Степанович, вы правы, — заявил Яковлев.

— Отпадет?

— Правы в том, что такие мнения, действительно, есть. Мне тоже приходится чуть ли не каждый день выслушивать подобные сказки. Даже надоело, признаться. Но разговоры эти определенно не на пустом месте возникают. Господин Колчак, например, намеревается создать здесь своего рода «Новый Сион» или «Новый Израиль», если пользоваться терминологией Библии… Может быть, у него и получится. Но очень ненадолго. Если Россия без Сибири еще жить сможет, — плохо, но сможет, то Сибири, а значит, и русским, находящимся здесь, без России — никак.

Кобылинский деликатно кашлянул.

— Вы ведь тоже русский человек, Василий Васильевич, не так ли?

Яковлев кивнул:

— Да. Что-то вызвало у вас сомнение? — спросил он.

Кобылинский смутился.

— Прошу простить меня и понять правильно. Я не хотел бы, чтобы вы мои слова восприняли как знак неуважения к вам или как отсутствие воспитания. Это совсем не так! Я совсем о другом. Вот вы, Василий Васильевич, употребили удивительные слова: Колчак может создать «новый Израиль». А разве эти самые… «товарищи», — ваши коллеги-большевики — уже не создали для себя таковой на европейской части России? И здесь разве не ухватились строить его? Именно «Новый Израиль» — только в прямом смысле этих слов! Кто у вас главный в Москве? Кто сделал революцию, а теперь засел в Кремле? Ее возглавил Троцкий-Бронштейн. Он — отец переворота 25 октября. Он сыграл тогда главную роль, — об этом я прочитал в ваших же большевистских газетах. Ваш Ленин именно так о Троцком и пишет. А с Троцким-Зиновьев-Апфельбаум, Каменев-Розенфельд, Свердлов, Дзержинский, Нахамкес, Нахимсон, Иоффе, Губельман и еще много-много таких же… Правда, где-то там сбоку Ульянов-Ленин мелькает, да ведь и он, говорят, картавит, как самый настоящий Рабинович! Да у него прадед, кажется, был евреем или дед. Правда, в православие перешёл. Значит, не еврей. Кто возглавляет тайную полицию в Петрограде? Урицкий! Кто управляет юстицией? Ею управляет в высшей степени «народный» комиссар Штейнберг! Кто ведает самым большим богатством России — ее землей? Еще более «народный» комиссар Яковлев! Знаю, что не вы, знаю!.. Кто-то может подумать, что он, по крайней мере, — ваш однофамилец. Но ведь настоящая фамилия его Эпштейн! И сколько их прячется за русскими фамилиями? Что можно ожидать от Эпштейна русскому крестьянству? А в правительстве, в вашем Совнаркоме ни одного русского-то нет, сплошь — тот «народец»! Уж простите меня за резкость!.. Я готов дать вам любую сатисфакцию, какую потребуете.

Комиссар Яковлев ничего не потребовал.

— Не волнуйтесь, Евгений Степанович, — успокоил он полковника. — Я не в Смольном институте благородных девиц воспитывался. Но хочу кое-что уточнить. В составе Совнаркома всего лишь один еврей. И тот — Троцкий. Еще один поляк, один грузин, остальные все русские. Так что насчёт «еврейского засилья» — вранье. Тем не менее, вы коснулись весьма замечательного и сложного момента. Этот, как вы изволили выразиться, «народец» сыграл весьма серьезную роль в революции. И среди них масса честных, искренних и бескорыстных людей, для которых нет ни евреев, ни русских. Есть трудящиеся и есть их угнетатели. В свою очередь, я искренне убежден, что в советской России навсегда исчезнет еврейский вопрос, как, впрочем, и русский, когда будет покончено с главным злом — с эксплуатацией человека. Когда труд станет свободным, образование доступным, а старость трудящегося человека — надежно обеспеченной. Когда граждане новой России люди будут работать не на Рубинштейна, Рябушинского или Иоллоса, а на себя. И тем самым на общество в целом. Ежели у всех граждан советской России будут равные возможности, то какая разница, какой вы национальности? Закон не даст никому преимуществ. Зато равные права даст всем. Мы говорим не о равенстве в нищете, а о равенстве перед законом, равенстве возможностей. Об отсутствии особенных привилегий для кого-либо. Такое государство мы и хотим построить. Государство свободного труда. Ради такого дела стоит жить.

Кобылинский скептически покачал головой.

— Вы всерьез полагаете, что они теперь, когда прорвались во власть, позволят русским и другим коренным народам России иметь такие же права, какие они предусмотрели исключительно для себя? Равные возможности!.. Вы, очевидно, не марксист, Василий Васильевич, а самый настоящий идеалист — уж не обессудьте. Вы плохо их знаете. А мне довелось их наблюдать, и не где-нибудь, а на фронте, — сначала на японском, потом на германском. Именно этот «народец» дал больше всего трусов и дезертиров.

— Значит, вам, как минимум, не повезло, — усмехнулся Яковлев. — У меня другой опыт на этот счет — противоположный. Во-первых, евреи — один из коренных народов России, они живут здесь тысячи лет. Другое дело их ксенофобская²⁹ религиозная обособленность. Но она уже разрушена — вместе со старым государством. Молодое поколение евреев стремится к свету знаний, к науке, власть кагала для них — самое настоящее рабство. Между прочим, еще Державин, поэт, в свое время, по поручению императора, изучал еврейский вопрос. И пришёл к выводу: именно кагал против того, чтобы евреи учились, овладевали трудовыми профессиями, иначе они подчиняться кагалу не будут. И что ещё важно: солдат еврейского происхождения способен быть таким же стойким и самоотверженным, как и русский солдат. Я таких евреев видел немало. И тоже на войне.

— А декрет «О самой угнетенной нации»? — вкрадчиво спросил Кобылинский.

Ему показалось, что по лицу комиссара скользнула тень смущения.

— Сейчас, — сказал Яковлев, — я бы не хотел касаться этого декрета… О нем немало говорят, но его мало кто видел. И если он действительно таков, как о нем говорят, думаю, существовать ему недолго.

Кобылинский глубоко вздохнул.

— И все же мне, — сказал он, — простому русскому офицеру, неискушенному в политике, кажется, что опасность завоевания России ими изнутри слишком велика, а вы ее почему-то не осознаете, хотя стоите у самой печки, где все сейчас варится… И вот поэтому сейчас русское офицерство самым драматическим образом разделилось и продолжает разделяться. Вы оказались на стороне того «народца», а мы — то есть не я, я-то вообще вне политики… А другая половина русского офицерства — на стороне своего, русского народа!

— Побойтесь Бога, Евгений Степанович! — возразил Яковлев. — Посмотрите в окно! Разве мы находимся в Палестине, а не в России? Неужели вы считаете, что большевики — относительно крошечная партия, по сравнению с теми же кадетами или трудовиками, — смогли бы прийти к власти, если бы на их стороне не было большинства того самого русского трудового народа? И, в первую очередь даже не рабочих, не пролетариата, которого у нас относительно мало, а крестьян. А офицерство? Могу уже сейчас сказать с большой точностью: уже почти половина кадрового состава офицеров Российской империи перешла на сторону нашей революции³⁰. И вам, простите меня, и таким, как вы, не желчью следовало бы исходить, тыча пальцем: «Вон сколько у новой власти инородцев!» А самим идти в эту власть, становиться на ее сторону, укреплять ее, влиять на состояние страны и возрождать нашу с вами Россию. Тогда и инородцы не будут мозолить вам глаза.

Кобылинский грустно улыбнулся.

— Еще раз прошу прощения за невольную резкость. Может быть, я и в самом деле не обо всем осведомлен, — сказал он. — Кстати, у вас, кажется, за такие слова и рассуждения, как у меня, принято расстреливать? Говорят, товарищ Урицкий делает это очень быстро.

— Пока еще нет, — успокоил его комиссар Яковлев, усмехнувшись. — Но наверняка утверждать обратное не могу. А вот касательно Сибири… Накрепко привязать ее к России помогут те же Корнилов, Каппель и Колчак.

— Зачем им это нужно? — удивился Кобылинский. — У них ведь совершенно противоположные цели!

— Да, да… так они говорят. Но неужели есть на свете наивные люди, которые полагают, что та же Япония будет спокойно наблюдать за созданием «государства Сибирского» у себя под боком? Она давно зарится на русские земли и непременно полезет, чтобы оторвать и себе кусок. За ней потянутся другие претенденты. Однако ни Каппель, ни Колчак не смогут защитить Сибирь от колонизаторов и удержать ее не смогут. В том числе и потому, что хозяева из Антанты не позволят. У хозяев Колчака и Каппеля другие цели. Им не нужна Россия вообще. Ни царская, ни большевицкая, ни эсеро-кадетская, ни монархическая. Но логика истории неумолима: как только иностранные благодетели сделают серьезную попытку Россию расчленить, война гражданская неизбежно превратится в войну Отечественную. И объявят ее именно большевики, причем, по весьма простой причине: кроме них, это сделать больше некому. И народ пойдет за ними. Так что через год, самое большее — через два вы, Евгений Степанович, вспомните наш разговор и сможете сами убедиться — события пойдут так, как я вам сейчас попытался изложить³¹.

Кобылинский машинально отметил, что Яковлев произнес «за ними», а не «за нами», но переключился на другое.

Сейчас ему предстояло трудное дело — передать своих подопечных в чужие руки. «Всё! — сказал он себе. — Я теперь свободен. Долг исполнен, приказ выполнен, могу идти — куда глаза глядят. И никто не будет теперь ничего мне приказывать».

Однако мысль эта не принесла ему радости или удовлетворения. Что с ним будет дальше, куда идти, чем заниматься, как заработать на хлеб? Он чувствовал себя так, словно пассажир, выпавший из вагона скорого поезда. Да, в живых он остался. Но поезд, в котором весь его багаж, все средства к существованию, уже за горизонтом, и Кобылинский уже не догонит его. В какое-то мгновение он подумал: а если не подчиниться сейчас большевистской власти? Что потом? Горстка его солдат противостоять красным не в состоянии, да и, действительно, не станут они погибать за свергнутого царя. Нет, наверное, лучше отдать Романовых этому комиссару, бывшему офицеру все-таки, нежели красногвардейским разбойникам из Омска или Тюмени.

— А что будет с царской семьей… С Романовыми? — спросил он.

— Правительство гарантирует им жизнь и безопасность. Императрице и детям — свободу с правом выезда из советской России. Что же касается Николая… тут несколько сложнее. Троцкий и Ленин считают, что императора нужно предать суду. И это, по-моему, будет правильно.

— Но ведь такая попытка уже была, — возразил Кобылинский. — То же самое уже сделал Керенский, но, в конце концов, следственная комиссия пришла к выводу, что Николай Александрович невиновен. И судить его не за что.

— Если быть точнее, — заметил Яковлев, — комиссия изучала только один аспект: были Николай и Александра немецкими шпионами или нет. Выводы комиссии свидетельствуют только об одном: в ее составе не все были идиотами или мерзавцами. Но идиотов все равно было много, коль скоро комиссия изначально стала исследовать вопрос о «монархах-шпионах», шпионивших против самих себя!.. Сейчас вопрос формулируется по-другому: какой ущерб России, и прежде всего, ее трудовому населению нанесло правление Николая Второго.

— Но простите, — возмутился Кобылинский, — Это уж с какой стороны смотреть!.. Не бывает политики вообще без какого-либо ущерба! То, что кому-то покажется ущербом, для другого — успех!

— Вы абсолютно правы! — согласился Яковлев. — Все зависит от классовой позиции. От того, интересы какого класса для вас важнее. Для нас это интересы трудящего человека — рабочего, крестьянина, учителя, врача, воина… И здесь есть моменты бесспорные: Николай Романов, как и его предшественники, естественно, был в первую очередь защитником и покровителем господствующих классов и сословий — дворянства, духовенства и отчасти буржуазии. Причем буржуазии не национальной, а в первую очередь иностранной, которая, кстати, еще вчера владела почти всей промышленностью России и ее банками. Не станете же вы отрицать столь очевидные вещи?

— Василий Васильевич! — произнес Кобылинский. — Я не политик, повторяю… Но разве не Николай Александрович, не его правительство впервые озаботились именно положением низших слоев? Эти меры… фабричное законодательство… уменьшение штрафов… что там еще? Выход крестьянина из общины…

— Всё то хорошее, — сказал комиссар, — что вы с трудом пытаетесь вспомнить, было вырвано у царя забастовками, крестьянскими бунтами, баррикадами и революциями. За это «хорошее» народ заплатил непомерно высокую цену. Один только Столыпин перевешал тысячи крестьян. Без суда и следствия, в назидание другим, с «воспитательной целью». Причем в то время, когда в России смертная казнь была запрещена! Поддержали бы народные массы свержение самодержавия, если бы оно действительно стремилось к процветанию всей России, а не узкого аристократически-дворянского слоя? Думаю, ответ искать не нужно. Он на поверхности. Но даже приоритетная забота царя об опорах государства — дворянстве, духовенстве, о бюрократии — привела только к полному загниванию этих опор. В конце концов, они и рухнули, вслед за ними рухнуло и все государственное строение, и погребло эти самые «опоры» под своими обломками…

Кобылинский молчал, внутренне упрекая себя за то, что вообще начал этот разговор. Он никогда не считал, что в спорах рождается истина, наоборот, нередко повторял: «В спорах рождаются только ссоры!»

— Но, как ни странно, — продолжил Яковлев, — среди немало части простого народа есть люди, которые не мыслят жизни без царя — любого. Пусть плохой, но — царь. Потому как он — от Бога, как писал апостол Павел, исказивший и извративший учение Христа… Поэтому Ленин с Троцким правы. Суд должен состояться в любом случае. Открытый и гласный судебный процесс, согласитесь, все же лучше чем гильотина без суда и следствия — только по приказу какого-нибудь Робеспьера. У Николая будет возможность защищаться. Насколько мне известно, ему дадут право самому выбрать себе адвокатов.

— И это будет суд присяжных заседателей? — с нескрываемым сомнением поинтересовался Кобылинский.

— Разумеется, нет! — возразил Яковлев. — Это будет суд революционного трибунала.

— Ну, тогда результат известен! — разочарованно заявил полковник.

— А как вы хотели? Чтобы революция сама себе вынесла смертный приговор? На своем же собственном судебном процессе? На процессе, где будут решаться судьбы не отдельного лица, а целой эпохи? Ловкий и красноречивый адвокат, вроде Плевако или князя Урусова, всегда сможет доказать присяжным, что во всем виноваты Ленин и Троцкий, что это они нарочно устроили крах Российской империи, да еще сделали это на немецкие деньги, что вообще отвратительно для обывателя… Для того, кому немцы денег не предложили. Да и вообще, по моему глубокому убеждению, присяжные — самый ненадежный судебный институт, ибо они руководствуются, в основном, чувствами. В этом смысле революционный трибунал — честнее, ибо с самого начала заявляет, на стороне какого класса он стоит, и что истиной для него может быть только то, что идет на пользу его классу. Такая открытая односторонность лучше, чем лживая «справедливость». Как вы считаете?

— Не знаю, — тихо, с горечью проговорил Кобылинский. Ему стало не по себе после слов комиссара, в которых он усмотрел политический цинизм. И он подумал, что, пожалуй, с Яковлевым нельзя быть откровенным. Сейчас он — вроде бы офицер, пусть бывший, ведет вполне светский разговор, словно где-нибудь в петербургской гостиной. А через пять минут революционная целесообразность ему подскажет, что для блага его класса нужно пустить Кобылинскому пулю в голову. И это будет «честно»! Поэтому он повторил:

— Нет, не знаю. В том смысле, что не хватает сведений. Мне нужно подумать.

— Подумайте. Я лишь могу добавить, что не все так мрачно и бесперспективно для Николая Романова. Только вот что, Евгений Степанович, прошу вас: никому о содержании нашего разговора не рассказывать. Иначе можно нанести большой вред Романовым. Есть немало людей, и они находятся в опасной близости от царской семьи, которые хотели бы уничтожить Романовых немедленно — здесь и сейчас. А в Москве у бывшего императора есть серьезные шансы облегчить себе участь. И, что очень важно, сие зависит во многом от него самого. Больше, увы, ничего сказать не имею права. Да, признаться, и не осведомлен достаточно, — закончил комиссар Яковлев.

Кобылинский поинтересовался, что будет с его солдатами. Яковлев отвечал, что они сами вправе выбрать — продолжить службу, теперь, конечно, в красной армии или разойтись по домам. А пока Совнарком постановил выдать им и полковнику жалованье и командировочное содержание, которые охрана не видела с октября прошлого года. Для этого комиссар привез сто пятьдесят тысяч рублей.

— Это очень приятная новость! — заметил Кобылинский. — Да, вы хорошо знаете, как надо начинать разговор с солдатом. У вас, наверное, уже новые деньги? Советские? Какие они? На золото меняются?

— Нет, — ответил Яковлев. — У меня ассигнации государственного банка Российской империи. Царские. Пока они не хуже каких-либо других. Даже лучше — привычнее, доверия у народа к ним больше. Вы не против? — улыбнулся комиссар.

— Ну что вы! Уж я-то нисколько не возражаю! — в ответ улыбнулся Кобылинский.

Полковник Е. С. Кобылинский.

Комиссар вел столь подробную беседу с полковником Кобылинским исключительно из вежливости. Мнение полковника не имело для него значения. Настоящая власть в отряде была у солдатского комитета и его сопредседателя рядового Матвеева, который по-прежнему делил ее с поляком Дзеньковским. С ними Яковлев обо всем уже договорился.

— Как вы считаете, гражданин полковник, — спросил Яковлев, — Романовы способны выдержать дорогу до Тюмени?

— А как вы собираетесь ехать? Санного пути уже почти что нет.

— Попробуем сибирские тарантасы. А где позволит обстановка, проедем на телегах. Придется брать в деревнях.

Кобылинский в сомнении покачал головой.

— Знаете ли, Василий Васильевич, Романовы — люди неприхотливые, неизбалованные, с ними в этом смысле легко. Труднее всех будет Александре Федоровне.

— Отчего же?

— Тут и ишиас, и невроз сердца, и, по-моему, простите, некоторая обычная женская придурь… Но она будет терпеть: немецкое воспитание. Дисциплина превыше всего: Ordnung muß sein!³²

Яковлев усмехнулся.

— Постараюсь с ней поладить, — сказал он и прикоснулся к козырьку своей фуражки. — Честь имею кланяться!

— Василий Васильевич! Погодите, — остановил его Кобылинский. — У вас возникнет другая забота. И, боюсь, трудно разрешимая.

— Что же?

— Алексей Николаевич.

— Цесаревич? И почему?

— Болен, и притом тяжело. Известная всем болезнь. Ему ведь только четырнадцать лет… Какой мальчишка в его возрасте сможет постоянно сидеть на месте? А идиоты из местной Совдепии постановили сломать ледяную горку во дворе. Пришли люди с красными повязками на рукавах, показали какой-то мандат, в котором ничего разобрать нельзя было, раскололи лед топорами…

— Зачем же? Для какой цели? — удивился Яковлев. — Действительно, идиоты…

— Вы полагаете, они дали мне отчет? — спросил полковник. — Знаю только, что так решил сам Голощёкин. Я ему телефонировал и спросил в телефон: «Зачем это надо?» Он ответил: «Чтобы Романовым заключение сахаром не казалось». Такие вот заботы у самого главного военного начальника на всем Урале! Более важных забот, видимо, у него нет. Сломали горку, ребенок от скуки вздумал съехать на санках в доме, по лестнице, со второго этажа. Ушибся сильно. Терпит, как может. Но сомневаюсь, что его можно взять в дорогу. Не выдержит он тряски.

— Этого еще не хватало! — вырвалось у комиссара.

Комиссара Яковлева охватило нехорошее предчувствие. Мелкий эпизод — дураки сломали горку, получили удовольствие, оттого что сделали пакость ребенку. А ребенок не может уехать оттуда, где опасность для него и сестер растет с каждым днем все больше.

— С ними ведь есть личный доктор? — спросил Яковлев.

— Да, лейб-медик — Боткин Евгений Сергеевич. И второй — доктор Деревенко, — сказал полковник.

— А Боткин… родственник Сергея Петровича? Того самого? — спросил Яковлев.

— Сын.

— Знаменитость… Надобно с ним поговорить.

Через полчаса он говорил с Боткиным.

— Пожалуйста, Евгений Сергеевич, расскажите о болезни Алексея Николаевича все, что можете. Точнее все, что я смогу понять, — попросил Яковлев.

Боткин снял пенсне, протер стекла мягкой замшевой тряпочкой, водрузил их на место и медленно, обдумывая каждое слово, заговорил.

— Господин комиссар…

— Называйте меня, пожалуйста, Василием Васильевичем.

— Хорошо, — кивнул Боткин. — Василий Васильевич! Ваше превосходительство…

Яковлев кашлянул.

— Извините, — смутился Боткин, — привычка! Если говорить коротко, то болезнь Алексея Николаевича — особенного и трудного свойства… — Боткин хрипловато дышал после недавно перенесенного катара. — С первого же дня жизни у него обнаружилось опасное несвёртывание крови. После перевязки пупка кровотечение не останавливалось почти неделю. Уже тогда младенец мог погибнуть. Но к счастью, кровь удалось остановить. На нашем врачебном языке эта болезнь, вернее, врожденный недуг называется гемофилией.

Яковлев кивнул.

— Я читал об этом. Отчего она возникает?

— Современная наука пока бессильна ответить на этот вопрос, — вздохнул Боткин. — Единственное, что можно сказать наверняка, — она передается по наследству, исключительно по женской линии. Сами женщины, носительницы недуга, от него не страдают, он вообще у них никак не проявляется. Они даже порой не догадываются, какой страшный «подарок» они приготовили своему ребенку мужского пола. Гемофилия проявляется только у мужчин. На сегодняшний день уже точно известно, что гемофилия есть настоящее проклятие английского королевского дома и всех европейских династий, у которых есть родственные связи с Виндзорами по женской линии. Императрица Александра Федоровна унаследовала гемофилию от своей родной бабушки — королевы Виктории и передала династии Романовых.

— В этом что-то мистическое, — заметил комиссар.

— Я бы так не сказал, — осторожно возразил Боткин. — Но, разумеется, кто-то может подумать, что сама природа отказывает некоторым династиям, к которым принадлежат и Романовы, в праве на продолжение рода.

Яковлев помолчал и в раздумье проговорил:

— Получается, что в роду Гессен-Дармштадтских, и, прежде всего, сама Алиса Гессенская, знали о том, что их женщины носят в своей крови смертельную опасность для собственных детей — для мальчиков. И, тем не менее — она выходит замуж за русского императора и ничего ему об этом не говорит. Почему?

Боткин развел руками.

— Сие мне неведомо. Die große Politik — большая политика! Я, прежде всего, лекарь и должен заниматься своим делом.

— А ее родная сестра… Эльза, кажется?

— Элла, с вашего позволения, — поправил Боткин. — В православном крещении — великая княгиня Елизавета Федоровна.

— Да, Елизавета Федоровна…

— Она, безусловно, тоже носительница.

— Поэтому у нее и нет детей?

— Не поэтому, — усмехнулся Боткин. — Тут другая причина. Она заключена в… некотором конституционном своеобразии натуры ее покойного мужа. Великий князь Сергей Александрович был… м-м-м, как бы это поделикатнее выразиться?..

— Педерастом? Значит, не слухи?

Доктор кивнул. Выдержав паузу, продолжил:

— Я, с вашего позволения, предпочел бы больше подобные темы не обсуждать: в нашей профессии есть определенные этические рамки, и обсуждение слухов в них не входит.

— Понимаю вас, — согласился Яковлев. — Так что же мальчик?

— Сейчас для Алексея Николаевича может оказаться смертельной любая, даже небольшая рана. Даже пустяковый ушиб или царапина.

— Он сейчас именно в таком состоянии? — озабоченно спросил комиссар.

— Совершенно верно, — подтвердил доктор. — Болезнь его сопровождается следующим состоянием: в месте ушибленного сустава после удара возникает определенное беспрестанное выпотевание костной жидкости, смеси крови и лимфы, что ведет к отеку, потом к образованию внутренних опухолей, которые беспрерывно, все с большей силой давят на суставы и окружающие ткани и тем причиняют невыносимую боль. Терпеть ее не способен даже взрослый человек. Впрочем, случаи, когда гемофилику удается дожить до зрелого возраста, очень редки. Боль сопровождает Алексея Николаевича днем и ночью, не дает ни сна, ни отдыха. Мне даже пришлось однажды давать ему морфий. Но регулярно прибегать к этому радикальному средству крайне опасно, — добавил Боткин. — Потому опасно, Василий Васильевич, что даже взрослый организм быстро привыкает к морфию и уже не может без него существовать, а уж детский — вообще беззащитен. Тут врачебная коллизия — не знаешь, что хуже: бессильно наблюдать, как мучается бедный ребенок или подвергнуть его опасности превратиться в морфиниста. В любом случае, сейчас он не перенесёт дорогу.

— Да, — произнес Яковлев. — Жаль мальчика. Страшное наказание и, главное, без вины… Без его личной вины, — повторил комиссар. — Человек, мистически настроенный, сказал бы, наверное, что именно ему выпал жребий расплатиться за грехи и преступления предков.

Боткин отвел взгляд. Он снова снял пенсне и, отвернувшись, долго и тщательно протирал замшей чистые стекла.

— А верно ли, — спросил Яковлев, — что Распутин обладал какими-то способностями и лечил Алексея?

— Мне о таких случаях говорили. Мой коллега доктор Федоров наблюдал такие случаи — раз или два. Сам я не могу свидетельствовать о том же.

— Состояние мальчика может очень серьезно осложнить мою миссию, — озабоченно заметил Яковлев. — Долго ему еще болеть?

— Сейчас ему лучше, нежели две недели назад, — ответил Боткин. — Но я не могу взять на себя смелость и назвать точный срок, когда Алексей Николаевич снова обретет способность нормально двигаться. Через неделю, может быть. Через месяц. Или через несколько дней… Не знаю.

Без стука отворилась дверь, вошел матрос Гончарюк. Взял под козырек и щелкнул каблуками своих тяжелых флотских ботинок — «гадов», как называют их на флоте.

— Разрешите товарищ комиссар?

— Прошу вас, Павел Митрофанович.

— Там Авдеев явился, представитель из исполкома, — доложил Гончарюк и добавил вполголоса: — С ним Заславский. И какая-то банда.

Яковлев поднялся и протянул руку доктору.

— Благодарю вас, Евгений Сергеевич. Могу ли я, в случае необходимости, и в дальнейшем рассчитывать на ваше понимание и помощь?

— Буду бесконечно рад, — пожал ему руку Боткин.

На пороге он столкнулся с рабочим небольшого роста, в солдатской шинели, перетянутой крест-накрест пулеметными лентами, на голове — огромный зимний малахай. Это был Авдеев. Лицо его было измятым и заплывшим, и от него издалека сильно пахло свежей брагой. Рядом с ним — невзрачный коротышка в солдатской гимнастерке и сюртуке, перетянутом по-офицерски двумя портупеями. На правом боку у него висел маузер, на левом браунинг, на животе за поясом — наган. Симон Заславский, командир екатеринбургского отряда красной гвардии, который тоже прибыл за Романовыми.

Яковлев приветливо поздоровался, крепко пожал обоим руки и сказал:

— Ну, что же, пойдем знакомиться с царственными особами? — и, встретив неприязненный взгляд Заславского, добродушно, словно извиняясь, добавил: — С бывшими — с бывшими, конечно. Как говорят нынче ораторы, с последними осколками самодержавия…

И тут комиссар учуял запах браги. Поразмыслив несколько секунд, он неожиданно обратился к Авдееву, как можно более проникновенным и уважительным тоном:

— Товарищ Авдеев, сделайте одолжение: пусть председатель солдатского комитета Матвеев из охранного отряда созовет собрание.

И не давая Авдееву возразить, быстро добавил:

— Я бы сам ему предложил, но сомневаюсь, что Матвеев выполнит мою просьбу беспрекословно. Все-таки, я не здешний. Такого авторитета, как у вас, у меня нет. А вот ваше распоряжение он непременно выполнит, в этом я абсолютно уверен. Так что выручайте! Прошу вас!

Авдеев довольно ухмыльнулся. Брагой запахло сильнее.

— Куда он от меня денется! — заявил он. — Пусть попробует! — и хлопнул по деревянной кобуре.

— Вот и я тоже уверен, что именно от вас он никуда не денется, — подтвердил Яковлев и предложил Заславскому: — А мы с вами, товарищ Заславский, если не возражаете, пройдем к Романовым.

Яковлев не столько обеспокоился запахом браги: ему было важно разделить Авдеева и Заславского.

Они поднялись на второй этаж губернаторского дома, который местные большевики, словно в издёвку, назвали «Домом свободы». По дороге к ним присоединился полковник Кобылинский, и они быстро прошли по коридору мимо свитских, которые выстроились вдоль стены в ряд, словно в почетном карауле, — фрейлина Анастасия Гендрикова, гоф-лектрисса Шнейдер, учителя Жильяр и Гиббс, гофмаршал Татищев, обер-гофмаршал Долгоруков, юнгфера Демидова и еще десятка полтора прислуги. Им очень хотелось посмотреть, какие бывают главные комиссары у большевиков: до сих пор они видели только комиссаров Временного правительства и местных.

В гостиной — большой квадратной зале, ярко освещенной солнцем, гостей встречали стоя Николай и дочери — Ольга, Татьяна, Мария, Анастасия. Александра сидела тут же в инвалидной коляске. Она надела очки, которыми старалась на людях не пользоваться, и внимательно рассматривала прибывших.

— Ваше величество… Государыня… Ваши высочества… — поклонился комиссар. — Я комиссар Центрального исполнительного комитета и Совнаркома Яковлев. Прибыл из Москвы.

То, что большевистский комиссар обратился к ним, как царствующим особам, привело Николая в некоторое замешательство. Дочери тоже воззрились на Яковлева во все глаза. И только Александра не шевельнулась. Она решила, что ослышалась: не станет же большевик, в самом деле, оказывать подобное уважение своим заклятым врагам. Она сидела в своей никелированной инвалидной коляске недвижимо, словно египетская статуя, и только щурилась от солнца. Лучи светили ей прямо в глаза, из-за чего императрица не могла, как следует разглядеть гостя, которого они со вчерашнего дня ждали с тревогой и даже страхом: эта власть уже дала понять Романовым, что ничего хорошего в жизни им больше ждать не следует.

И тогда Николай сделал несколько шагов навстречу Яковлеву и решительно протянул ему руку.

Они обменялись рукопожатиями. Николай облегченно улыбнулся, Александра по-прежнему не шевелилась.

— Милости прошу, господа! — звучным голосом, чуть дрогнувшим от волнения, произнес Николай. — Простите, не имею чести знать ваши имена и отчества.

— Василий Васильевич, — ответил комиссар Яковлев. — Мои коллеги — Гончарюк Павел Митрофанович и командир отряда местной красной гвардии Заславский… — он вопросительно посмотрел на него.

— Шимон Евшевич! — брезгливо выдавил из себя Заславский.

Николай кивнул ему молча, так же приветливо улыбнулся, но руки не подал.

Яковлев продолжил:

— У меня особое распоряжение советского правительства относительно вас и вашей семьи. И особые полномочия, — добавил он.

— Извольте, я готов вас слушать, — с искренней любезностью произнес Николай.

— Мое поручение имеет конфиденциальный характер.

— Это что еще такое значит? — неприязненно спросила Александра. — Почему это я не могу присутствовать тут?

Яковлев подумал секунду.

— Отчего же, Ваше величество… Если вам угодно.

— Что же… — с облегчением вздохнул Николай. — Если так, то прошу ко мне.

Николай взялся за спинку инвалидной коляски жены, и они направились в губернаторскую библиотеку. Там Николай предложил гостям занять глубокие кожаные кресла, коляску он остановил у стола. Потом протянул им раскрытый портсигар. Они отказались, и Николай с удовольствием закурил сам.

У него всегда улучшалось настроение даже лишь от одного только пребывания в этой громадной комнате, где стеллажи от пола до потолка были плотно уставлены книгами, сплошь в кожаных переплетах, корешки которых тускло отсвечивали старым золотом. Книг у губернатора было около шести тысяч томов. Николаю еще никогда не приходилось видеть их так много — сразу и в одном месте. В Тобольске в нем снова проснулась страсть к чтению, и губернаторская библиотека стала для Николая любимым местом.

— Я… мы… слушаем вас с полным вниманием, — сказал он, жадно затянувшись несколько раз подряд.

— Прежде всего, мне хотелось бы знать, — начал Яковлев, — об условиях вашего здесь пребывания. Есть ли у вас претензии? Или жалобы?

— Нет-нет! — поспешно произнес Николай — слишком поспешно, по мнению Яковлева. — Условия?.. Что же, условия вполне соответствуют сложившейся обстановке. Нет-нет! Претензий никаких.

— Есть ли жалобы на охрану? На действия или поведение офицеров или нижних чинов?

— О, что вы — абсолютно никаких!

Тут Александра бросила быстрый взгляд на супруга, и Николай вспомнил, как на Рождество солдатский комитет пытался оставить его без дров.

— Нет! Никаких жалоб! — твердо повторил он, заметив тень смущения на лице полковника Кобылинского. — Никаких!

«Значит, что-то есть. Иначе бы не повторял, как попугай», — решил Яковлев.

— А что Алексей Николаевич? — спросил комиссар.

Лицо Николая омрачилось.

— Сын мой Алексей болен, — быстро сказал он.

— Могу ли я его посмотреть?

Николай пожал плечами.

— Затшем вам пасматреть? — неприязненно спросила Александра; она заговорила со своим обычным немецким акцентом. — Рипёнок отшен больной! Вы расве токтор? Я думала — комиссар!

— Вы не ошиблись, Ваше величество, — учтиво ответил Яковлев. — Но я все-таки должен осмотреть вашего сына: того требует моя задача.

Бледное, с редкими апрельскими веснушками, лицо Александры покрылось красными пятнами. Она повернулась к мужу.

— Also what you in this sassing will say? Realty again we shall allow to tamper with our family life?³³ — резким, как у павлина, голосом спросила она.

— We do not have private family life for a long time. And never were,³⁴ — тихо ответил ей муж. И Яковлеву: — Извольте. Если это так надобно… Только прошу вас учесть: мальчик не просто болен. Он мучительно болен. И каждое раздражение…

— Прекрасно понимаю вас, Ваше величество. Не волнуйтесь, — заверил комиссар. — Я не доставлю вашему сыну неудобств.

Николай взялся за спинку коляски, однако, совершенно неожиданно к нему подошел Яковлев и учтиво, но твердо заявил:

— Позвольте, я помогу вам, Ваше величество!

Николай от неожиданности отступил на шаг, а комиссар, не ожидая ответа, уже быстро покатил коляску с испуганной Александрой в коридор. И на этот раз он сделал верный психологический ход: отделил царя от царицы, чтобы Александра осознала, что она в прямом и в переносном смысле в руках Яковлева и стала сговорчивее.

Строй «почетного караула» в коридоре был на месте и в недоумении глядел, как красный комиссар прислуживает бывшей императрице. Яковлев шагал быстро, Николай не успевал за ним, сбивался с шагу и говорил на ходу:

— Только не надо бы так много народу, Василий Васильевич. Это ни к чему ведь — не стоит беспокоить больного…

Яковлев кивал на каждое слово Николая, однако, скорости не сбавлял. Но когда они подошли к двери в комнату Алексея, Николай решительно стал на пороге:

— Я не считаю необходимым, чтобы сюда заходило так много народу!

— А хто ты такой, чтобы нам давать приказы? — возмутился Заславский. — Кто здесь начальник? Забыл, кто ты есть такой после семнадцатого года?

Николай не отвечал. Он крепко вцепился обеими руками в доски дверного проема, слегка побледнел, на скулах под его рыжей, в седых пятнах бородой заходили желваки.

— Отойди в сторону, я сказал! — крикнул Заславский и выхватил наган из-за пояса.

Николай побледнел еще больше, но не двинулся с места. Он бросил взгляд на своих свитских — те тоже стояли окаменевшие.

Яковлев решительно стал между царем и Заславским.

— Вы, как отец, совершенно правы! — быстро и громко сказал Николаю комиссар. — И исключительно в вашей воле — кого пускать к больному ребенку, а кого нет, — он слегка отодвинул Заславского. — Я пройду вместе с вами. Один. Или с Александрой Федоровной. Разрешите, Ваше величество? — обернулся он к ней.

Красные пятна еще сильнее разгорелись на лице Александры. Больше всего сейчас ей хотелось вскочить, вбежать в комнату, обнять сына и защитить. Поэтому она не сразу поняла, о чем спрашивает комиссар, и он, уже громче, повторил:

— Надеюсь, вы разрешите, Александра Федоровна, только мне одному пройти с вами к Алексею Николаевичу?

И в этот момент появилась Новосильцева.

От нее исходила свежесть небольшого морозца, румянец во всю щеку, серые глаза искрились, легкая улыбка была адресована всем и никому одновременно. Она была в черной шерстяной юбке, кожаная куртка плотно облегала фигурку, на ногах — румынские ботиночки, отороченные лисьим мехом. Неизвестно, каким чудом держалась на ее платиновых волосах крошечная соболиная шапочка-берет.

Заславский сунул наган за пояс и незаметно отошел в сторону.

Яковлев был доволен. Но виду не подал.

— Государыня, — еще раз обратился он к Александре. — Быть может, вы все-таки дадите разрешение? Вот и Глафира Васильевна тоже о том просит. Я ее адвокат, и хорошо знаю, чего ей сейчас больше всего хочется, — добавил комиссар.

Александра неожиданно улыбнулась: она поняла шутку. С нескрываемым любопытством императрица рассматривала Новосильцеву, потом обернулась к мужу и быстро спросила по-английски:

— As thee think, there is she this beautiful bolshevik too?³⁵

Николай недоуменно пожал плечами.

— Sie haben keinen Fehler, Eure Majestät! Darf ich Ihren Sohn doch ansehen?³⁶ — сказала Новосильцева.

Александра удивилась. Потом неожиданно улыбнулась и энергично закивала:

— Oh, ja, liebes Mädchen… na ja — entschuldigen Sie mich!.. Liebe Dame doch! Bitte, wenn Sie dies wünschen! Ich habe nichts dagegen³⁷. Да-да! Вам со мной пройти сейчас мочно к моему ребенку.

Алексей был в постели. Матрац на его кровати был с угла завернут, на оголенных кроватных пружинах рядом с мальчиком сидел доктор Боткин. Он поил Алексея с ложки мутно-коричневой микстурой.

Яковлев, ожидая, пока закончился прием лекарства, рассматривал подростка.

Желтая, с синевой натянутая кожа на лице. В огромных темно—синих глазах, окруженных черными тенями, лихорадочно—стеклянный блеск. Лицо мальчика казалось прозрачным как церковный воск, казалось, сквозь кожу просматривались даже мелкие кровеносные сосуды.

— Что за шум? — неожиданно звонким и уверенным голосом спросил Алексей. — Нет-нет, ничего не отвечайте! Не говорите! Я отгадаю сам.

Он на несколько секунд задумался.

— Так: некто решил похитить бывшего цесаревича и на аэроплане отвезти его по воздуху в Зимний дворец! — он приподнялся на локте, потом с усилием сел, прислонившись спиной к гобелену на стене. — Так вот, передайте поручику Мировичу³⁸: цесаревич не хочет освобождаться. Пусть Мирович оставит здесь аэроплан, а сам уезжает.

Яковлев отметил, что у мальчика явно повышенная температура — на это указывал не только стеклянный блеск его глаз, но и его болезненно-эйфорическая речь.

— Алексей, что за глупые шутки! Следи за языком, — рассердился Николай. — Кстати, с гостями принято здороваться!

— Так ваша фамилия не Мирович? — продолжал допытываться Алексей, не обращая внимания на отца. — И аэроплана у вас нет?

— На этот раз я без аэроплана, ваше высочество. Здравствуйте, Алексей Николаевич! — произнес в тон ему Яковлев. — Но если мы с вами действительно поедем, то я бы отвез вас не в Зимний дворец, а, скорее, в Кремль.

— Вот оно как! — воскликнул мальчик. — Ну что? Что я вам всем говорил? — обратился он к родителям. — Говорил я вам, что нас отсюда увезут! А вы мне не верили… А я знал! Ждал! Когда едем? Я готов! Едем — куда угодно, хоть в Кремль, хоть в «Лефортово»³⁹! Только подальше отсюда… Я же говорил, папа, — повторил он, обернувшись к отцу, — что нас отсюда увезут. Рано или поздно.

— Конечно! — осторожно заметил Николай, явно не разделявший оптимизма сына. — Куда-нибудь да увезут, — да… Или, может быть, ты знаешь определенно, куда?

— Догадываюсь! Даже знаю наверняка! — ответил Алексей.

— Тогда помолчи, если в тебе осталась хоть капелька воспитания! — приказал отец.

— Alexis, но нельзя же так себя вести, когда к тепе пришли гости, — добавила Александра.

— А что? А что я такого сказал? — удивился мальчик. — Что же, и пошутить нельзя?

— Шутить — можно, но только в том случае, если в твоей шутке достаточно ума. А если не хватает, то это уже не шутка, а нечто иное, — неодобрительно сказал отец.

Доктор Боткин все еще держал на весу ложку с микстурой.

— Алексей Николаевич! — напомнил он. — Мы не закончили. Я не могу так долго держать декохт.

Мальчик чуть скривился, закрыл глаза, но, видимо, передумал, открыл их и, демонстрируя выдержку, спокойно проглотил лекарство.

— Совсем не горько! — сообщил он. — Очень даже хорошо. Могу еще!

— Извольте! — Боткин поднес ему еще ложку.

Отказываться было поздно. Мальчик проглотил и эту порцию и сразу повернулся к комиссару Яковлеву. «Да, дружок, я все вижу, — подумал комиссар. — Тебе хочется быть сильным и волевым. И, прежде всего для самого себя, а не для того, чтобы тобой восхищались другие. Ты хочешь победить свой недуг, свою несчастливую судьбу, которая отказала тебе в том, чем наделила большинство других детей в мире, даже самых бедных…»

— Итак, ваше высочество… — вслух сказал Яковлев.

— Погодите! — перебил его Алексей. — Я хочу сказать все сам. И о вас, и о том, зачем вы приехали.

— Попробуйте, — улыбнулся Яковлев.

— Вы из Москвы.

Яковлев кивнул.

— Это очевидно, ваше высочество.

— Высокий военный или государственный чин, — продолжил Алексей. — Очень высокий. Не ниже комиссара.

— Совершенно верно, ваше высочество. И тут правильно.

— Приехали по важному государственному делу.

— Безусловно.

— В России снова будет царь! Верно? Он теперь будет жить в Москве?

Яковлев удивленно смотрел на мальчика.

— Отчего же вы так решили? — наконец спросил он.

Алексей смутился, слегка покраснел, на лбу его выступили бисеринки пота. Он тихо и многозначительно проговорил:

— По вашему обращению ко мне. Ведь все титулы отменены уже давно, больше года.

Яковлев с интересом продолжал изучать мальчика.

— Пожалуйста, Алексей Николаевич, я внимательно слушаю вас, — подбодрил он.

— Значит, что-то очень сильно изменилось или изменится.

— Что же?

— Наверное, восстанавливается старая власть? Или что-то из старого?

— Нет, Алексей Николаевич, на этот раз вы не угадали, — сказал комиссар Яковлев. — Старую власть мы восстанавливать не собираемся. Да и ничего не получилось бы. Сие просто-напросто невозможно. Еще Пифагор отметил, что нельзя дважды войти в одну и ту же реку… — и он замолчал.

— Продолжайте, прошу вас, не останавливайтесь! — сказал Алексей.

— А вы хотели бы править Россией? — вдруг спросил комиссар. — В качестве царя?

Николай и Александра с тревогой и опаской смотрели сына, ожидая, как он ответит на опасный вопрос.

— Нет, — грустно сказал мальчик. — Полагаю, что это совсем невозможно.

— Отчего же так?

— Да оттого, что ваш приятель Пифагор прав. Все слишком изменилось. Но главное даже не в этом.

— В чем же? Скажите, сделайте одолжение.

— Мне нельзя управлять государством. Любым. Даже самым маленьким.

— Слишком сложно? Боитесь не справиться?

— По другой причине. Я болен. С такой болезнью, как у меня, нельзя отвечать за жизнь полутораста миллионов человек, — глядя прямо в глаза Яковлеву, с чувством спокойной убежденности произнес Алексей.

Послышался короткий всхлип: Александра вытерла носовым платком глаза.

— Это хорошо, Алексей Николаевич, что вы верно оцениваете окружающую действительность, — заметил комиссар Яковлев. — Столь необходимое качество и среди обычных людей встречается не часто, а уж среди представителей высших сословий — тем более…

— Нет, не справиться! — повторил Алексей. — Кроме того, надо много учиться, много знать. Нужно стать офицером, потом генералом, закончить академию Генерального штаба… А я всего лишь унтер-офицер, — признался он. — Хотя и георгиевский кавалер! — добавил с нескрываемой гордостью. — Но дальнейшее повышение в чине мне не светит… — он вздохнул и спросил: — А в красной армии есть офицеры? Мне говорили, что нет. Одни только солдаты, депутаты и большевики. Могу себе представить, что это за армия!.. Одни разговоры — правильный приказ командира или неправильный. Потому и немцам фронт открыли!

Мать и сын

Яковлев кивнул.

— Вы абсолютно правы! Потому и открыли. Так было в армии сразу после Февраля. Но сейчас в красной армии есть офицеры. Их довольно много. И есть дисциплина. И никаких солдатских комитетов. Иначе, как вы верно заметили, это была бы не армия, а постоянный митинг. Только чины и должности нынче называются иначе.

— А вы офицер? — не отставал Алексей.

— Я? — улыбнулся Яковлев. — Не будет ошибки, если сказать «да».

Алексей критически смерил комиссара взглядом с головы до ног.

— Зачем понадобилось снимать с военных погоны? — продолжал допрашивать мальчик.

— Да затем, Алексей Николаевич, что революция вообще всегда очень многое меняет. И армия в России другая. И цели у нее другие. Собственно, у нее теперь всего одна цель — защитить революцию!

— Ну вот, видите! — воскликнул мальчик. — А еще спрашиваете меня — «будете ли править, станете ли царем!..» Некрасиво так шутить… Вам не кажется? Вот теперь мне все стало ясно! Что же это за армия, которая создана для защиты революции, а не Отечества! — с обидой добавил он.

— В настоящий момент у революции и Отечества одна судьба, — сказал комиссар.

Алексей помолчал.

— А скажите все-таки правду, что вы с нами собираетесь сделать?

— Моему начальству кажется, что вы, то есть вся семья ваша, здесь засиделись.

— И что? — шепотом спросил мальчик. — Что будет?

— Подробности потом. Всё будете знать: ничего от вас не скрою, — пообещал комиссар. — Спасибо за беседу, Алексей Николаевич! Выздоравливайте.

Он двинулся к выходу. За ним в угрюмом молчании последовал Заславский. Новосильцева задержалась у кровати и шепнула Алексею:

— Выздоравливай поскорее, голубчик. Я тебя отсюда непременно увезу!

— Куда? — тоже шепотом спросил Алексей.

— Туда, где тебе будет лучше, чем здесь.

Алексей схватил ее руку, прижал к своей груди, потом поцеловал. Новосильцева прижала палец к губам: «Тихо!» и заторопилась вслед за Яковлевым.

Комиссар уже взялся за ручку двери, когда его догнал голос подростка:

— Вы не такой, как все, гражданин комиссар! Вы действительно настоящий большевик?

— До сих пор мне казалось — да, — ответил Яковлев.

— Я бы хотел пожать вам руку.

— Почту за честь, — улыбнулся комиссар.

Он вернулся, осторожно подержал в своей ладони руку мальчика. Она была легкая, как пушинка, и влажная: пожатия Яковлев почти не почувствовал.

— Вы не комиссар, — сказал Алексей.

— А кто же, по-вашему? — удивился Яковлев.

— Не комиссар… Офицер.

— Я и тот, и другой одновременно, — улыбнулся Яковлев.

В коридоре Николай аккуратно правил коляской, объезжая чемоданы, баулы и сундуки, которым в губернаторском «Доме свободы» так до сих пор и не нашлось подходящего места: все-таки багаж Романовых и свитских занимал почти целый железнодорожный состав.

— Итак, господин комиссар, — остановился Николай у двери в свою комнату. — Я прошу и жду пояснений.

— Естественно, вы их получите, Ваше величество. Но не здесь и не сейчас. Может быть, вечером. Или завтра утром, — ответил комиссар Яковлев и повернулся к Заславскому. — Ну что же, Шимон Евшевич, здесь на сегодня все! Мы еще увидимся с вами сегодня или у вас другие планы?

Заславский подозрительно смотрел то на комиссара, то на Романовых.

— Планы? А вы — вы какие имеете планы? Что ты задумал, Яковлев?

— О моих планах вы прекрасно знаете: собрание отряда охраны. Надеюсь, Авдеев уже все подготовил. Вы будете на собрании?

— А вы тут останетесь? И надолго останетесь? И зачем останетесь? — не отвечая на вопрос, допытывался Заславский.

— В Тобольске?

— Таки да, в Тобольске.

— Зачем же мне здесь оставаться? — возразил Яковлев. — Через недельку, пожалуй, в обратный путь. А сейчас хочу подробнее осмотреть дом. Мне торопиться некуда. Неделя, как минимум, в запасе.

— Не понимаю тебя, товарищ московский комиссар Яковлев! Что ты будешь тут таки посмотреть и хочешь увидеть в свободном доме?

— Не догадываетесь? — спросил Яковлев с подчеркнутой наивностью, из которой слишком явно выпирала издевка.

— Об чем я могу догадываться и обязан?

— Я ведь не просто человек любопытствующий и завистливый. И хочу осмотреть дом не из просто так, а чтобы понять, что вас могло здесь заинтересовать, коль скоро вы сюда две ночи подряд приходили с обысками. Открою вам секрет, который, наверное, известен всем, кроме вас: на вас в ВЧК поступил донос.

— До… Донос? — спросил с изумлением Заславский. — Какой-такой донос? Кому? Что за сумасшедший бред?!

— Во Всероссийскую чрезвычайную комиссию по борьбе с бандитизмом и саботажем. И с контрреволюцией, — с подчеркнутой любезностью сообщил Яковлев.

Заславский онемел.

— Ты… ты врешь тут всё и всем! — взвизгнул он

— Зачем мне? Ты знаешь? Скажи! Я тоже хочу знать, — предложил Яковлев.

Но Заславский только головой мотал, как лошадь: неожиданный спазм парализовал ему голосовые связки. Наконец, выговорил:

— Кто там доносит? Об что?

Яковлев сочувственно развел руками.

— Не имею права говорить! Государственная тайна.

— Не-е-е!.. — выдохнул Заславский. — Не-е-е… Тут такое что-то есть неправильное. Покажи бумагу! — потребовал он.

— Ты думаешь, я такие важные документы ношу с собой? — спросил комиссар Яковлев, тоже переходя на «ты». — Если думаешь так, то ошибаешься.

— Так ты же… так ты за царем приехал. Откуда тут вэчека? — и он беспомощно огляделся и посмотрел на Новосильцеву и матроса Гончарюка.

Новосильцева была спокойна и недвижима, как римская статуя в Летнем саду. У матроса Гончарюка был такой вид, словно перед ним был не Заславский, а морской змей, вынырнувший из пучины. А Кобылинский, на лице которого застыло изумление, вообще ничего не понимал.

— Хорошо, так уж и быть, — сказал Яковлев. — Скажу, но исключительно по дружбе и из уважения к тебе. Дай только слово, что промолчишь.

— Даю, — проговорил Заславский. — Десять слов даю.

— Мне достаточно одного, — успокоил его комиссар. — Подойди ближе.

Заславский подступил чуть ли не вплотную.

— Видишь ли, друг мой Шимон… — и Яковлев заколебался. — Нет, пожалуй, нельзя…

— Скажи, Яковлев! Ты ж дал пообещание… пообещал, — не отставал Заславский.

Комиссар еще раз сокрушенно вздохнул, еще помедлил и, наконец, отважился.

— Только учти, Шимон, — предупредил он. — Сам я доносу на тебя не верю. Пока не разберусь, что и как было на самом деле.

— Учту! — заверил Заславский.

— Итак, некие местные товарищи, из числа твоих друзей, доносят, что гражданин Заславский, командир и одновременно комиссар отряда красной гвардии, незаконно произвел несколько обысков у Романовых, причем каждый раз сам был сильно пьян. Перебил посуду, отобрал у женщин все драгоценности, а расписки не дал. Похитил у фрейлины Гендриковой панталоны, совсем новые, модные — прямо из Парижа. И еще два лифа у юнгферы Демидовой; ну, у этой бельишко попроще — от московской фабрики «Трехгорная мануфактура».

По мере того, как Яковлев перечислял пункты «доноса», челюсть Заславского опускалась все ниже и физиономия зеленела все больше.

— Вы… — выдавил из себя Заславский. — Ты… Что ты выдумываешь в своей голове, комиссар? Что за бред? — взвизгнул он, брызгая слюной. — Врете вы все! Обман врете! Какие еще панталоны?! У тебя головные мозги есть?

— Со мной все в порядке, — заверил его комиссар. — Я же сказал тебе: не думаю, что ты стащил у фрейлины Гендриковой парижские панталоны.

— А… посмотреть? — спросил Заславский.

— Панталоны?

— Нет, — мотнул головой Заславский. — Документ посмотреть.

— Можно, — неожиданно смягчился Яковлев.

— Тогда дай!

— Дам, — пообещал комиссар. — После проверки. Через недельку-две. Потерпишь?

На лице Заславского появилась кривая улыбка. Кажется, он стал догадываться. Ничего не сказав, резко повернулся и пошел вниз по лестнице.

Николай и Александра стояли в стороне. Но обрывки странного диалога слышали, обмениваясь растерянными взглядами. И облегченно вздохнули, когда Заславский исчез.

— Разрешите идти, гражданин комиссар? Выяснить относительно собрания, — невозмутимо подал голос Кобылинский.

— Сделайте одолжение, Евгений Степанович, — сказал Яковлев. — Выясните.

Однако Кобылинский не уходил, вопросительно глядя на Николая. И лишь когда тот ему кивнул, полковник козырнул Николаю, потом Яковлеву и зашагал вслед за Заславским. Матрос Гончарюк перевел дух, вытер слезы, поправил усы и поспешил вслед за полковником.

Новосильцевой было не до смеха. Она была мрачна, как грозовая туча.

— Что за хулиганство? — возмущенным шепотом спросила она. — Зачем вы устроили балаган? Заславский все поймет уже через несколько минут. Теперь его никакие тормоза не удержат!

Но комиссар Яковлев был доволен. Он потер подбородок, который после бритья горел и слегка зудел.

— Сударыня, — спросил он. — Вам приходилось когда-нибудь читать или слышать, что такое гальваническая терапия? Иными словами, лечение электрошоком.

— Да, но какое это имеет?..

— Самое непосредственное, — сказал он. — Лучшего момента вывести Заславского из себя и вывернуть его наизнанку, я не нашел бы. Теперь он будет сгорать не только от служебного рвения. Но и от злобы. А значит, делать ошибки. Так что мы сейчас получили определенное преимущество.

И он повернулся к Николаю.

— А теперь, Николай Александрович, нам необходимо где-нибудь уединиться.

— Вечером?

— Нет, в сей же час, — ответил Яковлев. — Где есть место, чтобы мы могли бы поговорить без свидетелей?

— Да, прошу сюда!

И он открыл дверь в соседнюю комнату.

— Здесь еще одно мое прибежище. Правда, оно больше на кладовую похоже… Но это и в самом деле есть кладовая… моих невысказанных мыслей! — с легким смешком добавил Николай.

Комната была небольшой, тесной, с одним письменным столом у голландской печки. Вся она была уставлена почти до потолка сундуками, чемоданами, баулами, багажными плетёными корзинами.

Сесть Николай не предложил, да здесь и был всего один стул, на спинке висела длиннополая солдатская шинель. Её Николай стал носить почти постоянно и снимал только в комнате, потому что солдатский комитет постановил снять со всех офицеров погоны. Подчиниться требованию Николай не захотел. Штатскую одежду он не любил, с четырнадцатого года вообще перестал ее носить, да здесь у него ничего из цивильного и не было. Поначалу Николай выходил на публику в черкеске — к ней, по форме, погоны не полагались. Потом просто набрасывал на плечи гимнастерки шинель.

Он перекатил через порог коляску с женой и плотно прикрыл дверь.

— Ваше величество, — заговорил комиссар. — Прошу вас выслушать меня с максимальным вниманием…

— Я готов, — сказал Николай.

— У меня поручение правительства доставить вас и вашу семью в Москву.

— Ах! — воскликнула Александра, схватившись за сердце и озираясь по сторонам. — It’s impossible! Это нефозмошно!..

— Уверяю вас, это именно так, как я сказал, — произнес Яковлев.

— Но зачем, зачем? — молитвенно сложив руки, спрашивала она, и в ее речи снова звучал сильный немецкий акцент. — Чьто ви от нас еще хотить… пожелаль? Ви будете делать цирковой программ? Возить нас в клетках? А ми будем зверь? Тиггер или лёве? Или обесьян? А дети — обесьянки?

Комиссар отрицательно покачал головой.

— Ваше величество! Уверяю вас, ничего, что могло бы оказаться непочтительным или неуважительным по отношению к вам, нет в моих намерениях и быть не может!

— О, господин комиссар! — покачала головой Александра. — Кто сейчас и что понимает? Все так стало глюпо и неумно!

Николай растерянно молчал, левое веко его мелко дергалось, запульсировали вздувшиеся на лбу сосуды.

— Но тогда… зачем? Нам дадут уехать?.. Неушли?.. Это правда? — с тихой надеждой спросила Александра.

— К величайшему моему сожалению, больше ничего я вам сказать не могу. Все остальное вы узнаете сами уже в Москве. Но там, куда я вас приглашаю, вам будет лучше, чем здесь — поверьте! — ответил Яковлев.

Александра часто и глубоко задышала. Николай держал ее руку и нежно поглаживал. Вдруг он оставил руку жены и решительно заявил:

— Нет, Василий Васильевич! Прошу меня простить, но я никуда не поеду. И делайте, что хотите. К сожалению, я уже никому не могу верить. В том числе и вам. Уж не взыщите! Нет. Мы остаемся здесь.

Яковлев неодобрительно покачал головой и произнес — веско и не скрывая сожаления:

— Ваше величество! Прошу вас этого не делать. Вы должны меня понять: я любой ценой обязан выполнить приказ правительства. Меня никто не может от него освободить — ни человек, ни обстоятельства. Поэтому я не имею права вернуться в Москву без вас. И по долгу моей службы…

— Меня совершенно не интересует ваша политическая карьера! — неожиданно отрезал Николай. — И поэтому я отказываюсь принимать участие в ваших личных или служебных заботах.

Он дрожащими руками достал портсигар, открыл, взял папиросу и попытался прикурить, но шведская спичка плясала у него в руках и папироса не загоралась. Он взял другую и сломал ее. Взял еще одну и снова сломал.

— Позвольте мне, — сказал Яковлев и протянул зажигалку, сделанную из медной гильзы винтовочного патрона.

Щелкнуло колесико, запахло бензином. Комиссар поднес желтоватый лепесток пламени к папиросе.

— Ах, оставьте, прошу вас! — Николай вытащил из коробки четвертую спичку, но сломал и эту.

Яковлев снова щелкнул зажигалкой.

— Прошу.

Николай поколебался, но когда огонек начал таять, передумал и прикурил.

— Итак, — продолжил Яковлев, — по долгу моей службы, я не могу сейчас уйти и уехать обратно в Москву. И если вы не хотите ехать и не поедете, у меня останется только два выхода. Первый — отказаться от выполнения возложенного на меня поручения. Но это, как я уже сказал, невозможно. Второй: применить силу. Я не хочу применять силу. И я не буду применять силу — это я вам обещаю!

— Вот и славно, — обрадовался Николай. — Поезжайте, голубчик, обратно в Москву. А мы останемся здесь.

— И что же дальше? — спросил Яковлев, вглядываясь в лицо Николая. «Сколько же ему? Кажется, пятьдесят. Да, в этом году как раз пятьдесят», — подумал комиссар.

— Дальше, как Бог даст! — заявил Николай. — Ничего не происходит помимо Его воли.

— Уж не думаете ли вы, Николай Александрович, что в таком случае меня послал к вам Дьявол? — усмехнулся Яковлев.

Вопрос застал Николая врасплох. И он никак не мог найти на него ответ. Наконец слегка растеряно произнес:

— Нет-нет. Я так не думаю. Ни в коем случае…

— В таком случае я призываю вас трезво посмотреть на вещи. Если откажусь выполнить приказ моего начальства и уеду, то вместо меня пришлют другого человека, менее гуманного. Вполне допускаю, что дело могут поручить кому-нибудь вроде пьяницы Авдеева или красногвардейца… Заславского. Скорее всего, именно им и поручат. Но в таком случае появятся серьезные основания опасаться за вас, вашу жизнь и жизнь вашей семьи. Поверьте, это не просто слова. Я знаю, о чем говорю. Со мной же вы можете быть спокойны. Я отвечаю за вашу неприкосновенность и безопасность головой.

Николай и Александра переглянулись.

— Я намереваюсь вывезти всю вашу семью, — продолжил Яковлев.

— Нет, — возразил Николай, но уже не так решительно. — Сын мой Алексей нынче не в состоянии выдержать дорогу.

— Увы, похоже, вы правы… — согласился Яковлев. — Придется ехать без него. Алексей Николаевич и остальные члены вашего семейства выедут вслед за вами, как только он поправится. Но вам ехать надо во что бы то ни стало. И немедленно! Добавлю еще: находясь рядом с сыном сейчас, вы, сами того не желая, усиливаете опасность для его жизни.

Николай и Александра испуганно замолчали.

— Вы можете взять с собой кого-либо из близких — кого пожелаете, — добавил Яковлев.

Николай опять не отвечал. Наконец, вздохнул и спросил:

— Когда же?

— Нынче же утром. До рассвета, — тихо ответил комиссар. — У вас на сборы около восьми часов.

— Однако позвольте, господин Яковлев, — удивился Николай. — Ведь вы только что сказали, что покинете Тобольск не ранее, чем через две недели! Мне послышалось?

— Необходимая предосторожность, — пояснил комиссар. — Постарайтесь упаковаться как можно незаметнее. Предупредите своих людей, пусть будут предельно осторожны. Я навещу вас ближе к вечеру.

Он открыл дверь, пропустил вперед Новосильцеву и вышел.

— Вы будете на собрании? — спросил ее Яковлев, увидев, что к ним приближаются Жильяр и Гендрикова.

— Разумеется, нет — такая скука! — заявила Новосильцева. — У меня масса своих дел. За месяц не переделать.

Когда Яковлев спускался по лестнице, навстречу ему поднимался Гончарюк.

— Заславский только что ушел из города, — сообщил матрос. — Вместе со своей бандой. С ним Авдеев со своим сбродом. Бусяцкий еще здесь. Но тоже готовится к выходу, только завтра. Сведения верные — от знакомого матроса с крейсера «Ослябя».

Яковлев отметил, что пики усов матроса устремлены к зениту.

— Ну, что же, все пока идет, как задумано, — заметил Яковлев. — Что скажете?

— Дело ясное, товарищ комиссар, — заявил Гончарюк. — Будет засада. И крепкая драка.

— Глафира Васильевна считает, что Заславского уже ничто не остановит, — заметил Яковлев. — Но откуда он узнал, что мы выступаем сегодня? Ведь точный срок знают только трое — вы, Новосильцева и я. Кто мог?

— Я так думаю, Василий Васильевич, — предположил Гончарюк, — что сейчас это совсем не важно. Он мог просто-напросто догадаться. Или, независимо от всего, решил выдвинуться на позицию заранее. Чтоб уж наверняка нас не пропустить.

— Жаль. Не хочется стрелять в своих, — проговорил Яковлев. — Братоубийство — дело страшное.

— Какие они нам братья, осмелюсь доложить, товарищ комиссар! — возразил Гончарюк. — У Заславского, кроме Неволина, да еще двух-трех фронтовых солдат, ни одной нормальной рожи-то нет.

— Наверное, — усмехнулся комиссар, — Авдеев и Заславский подбирали в отряд родственные души. Вы лучше скажите мне вот что: вы боевой матрос, две войны прошли. Вам приходилось непосредственно, лично стрелять в живого человека? И убивать?

— Это как сказать… — задумался Гончарюк. — Лично — вот так, руками — нет, не приходилось. Я ведь комендор, в японскую сначала служил на крейсере «Орёл» — на флагмане. Под командой господина адмирала Зиновия Рожественского, который хотел «Орел» японцам в плен сдать, но команда с офицерами взбунтовалась и мы посадили крейсер на рифы… Тогда, в Цусимском проливе, я из орудия своего не одну сотню япошек разнес на куски. И в эту войну тоже не мало германцев в Ирбенском проливе покрошил. Но чтобы самому, руками убивать — нет. Такой необходимости не возникало.

— Вот, — подчеркнул Яковлев. — Необходимости не было. Постараемся же всячески ее избежать.

— Ну, это уж как, Василий Васильевич, насчет необходимости! — неодобрительно возразил матрос. — Я так думаю: если на тебя направляют винтарь, то надо стрелять на пару секунд раньше.

— Вы меня неправильно поняли, — сказал Яковлев. — Надеяться на снисхождение или великодушие врага может только дурак. Даже если враг и в самом деле великодушен и снисходителен. Но ведь у Авдеева и Заславского в отряде — не немцы и не татаро-монголы!

— Так оно так, товарищ комиссар, — сказал матрос. — Не немцы и не татары, а хуже в сто раз! Именно потому хуже, что свои. Оттого-то и ненависть сильнее в тысячу раз. Если вы с мужиком из дальней деревни поссоритесь, то помиритесь быстро. А ежели со своим, с родственником поругаетесь — тут вражда надолго.

— Вот именно, — сказал Яковлев. — Все! Выступаем в три часа утра.

— Всех Романовых берем? — спросил Гончарюк.

— Нет, — отвечал комиссар. — Только царя. Может, царица тоже поедет.

— И все?

— Скажет вечером.

Местные сибирские тарантасы — своего рода корзины на колесах, разумеется, без рессор, отвратительно жесткие, превращающие даже небольшое путешествие в пытку. Однако на них можно проехать там, где не пройдет ни коляска, ни даже крестьянская телега. Николай и Яковлев находились вместе в одном тарантасе, в другом, поменьше, лежала Александра и с ней — Мария. Еще в четырех — слуги и багаж.

Ночь была совершенно безветренная, стоял небольшой морозец. Возки стремительно неслись по тонкой наледи. На крутых поворотах, опасно наклонялись и внезапно тормозили, едва не опрокидываясь, когда попадали на черные острова оттаявшей земли.

Александра при каждом торможении и толчке испытывала невыносимую боль. Сначала она позволяла себе слегка постанывать — так боль казалась меньшей. Потом уже и на стоны у нее не стало сил. Она впала в оцепенение, судорожно сжала челюсти и тупо, окоченело, глядела прямо перед собой. Она уже ничего не замечала вокруг и не отвечала на вопросы и разговоры дочери. А если и отвечала, то невпопад. Мария пыталась поначалу разговорами отвлекать мать от дорожных мучений, но потом и сама обессилела.

Но все это будет завтра.

Сегодня же комиссар Яковлев, появившись на собрании солдат охраны, неожиданно зычным голосом скомандовал построение. Солдатские рефлексы сразу отозвались на властный командирский тон. Отряд быстро и весело построился во фронт и замер по стойке «смирно». Яковлев прошел вдоль строя, пожимая каждому руку.

Вернувшись на свое место, рядом с полковником Кобылинским, он сказал:

— Можете дать команду «вольно», гражданин полковник!

Кобылинский скомандовал, напряжение строя исчезло, солдаты ждали, изучая глазами Яковлева.

— Мои полномочия, товарищи, и моя главная задача, надеюсь, вам известны, — заявил комиссар. — Их сообщил вам председатель вашего комитета товарищ Матвеев. Надеюсь, он точно передал вам сведения. Однако я повторю еще раз. Итак, моя главная задача в настоящий момент — выдать вам жалование, которое вы не получали с сентября прошлого года.

— Можно вопрос? — неожиданно послышался из строя голос Матвеева.

Комиссар неодобрительно посмотрел на него.

— В другое время и при других обстоятельствах, товарищ сопредседатель солдатского комитета, — сказал комиссар, — я применил бы к вам дисциплинарные меры за обращение к офицеру не по уставу. Имейте в виду! Так что у вас?

— Вот говорят, товарищ комиссар, что вы за Романовыми прискакали сюда аж из самой Москвы. Так это или пустое болтают? — спросил Матвеев.

— Повторяю специально для непонятливых! — сухо произнес Яковлев: — Главная цель моей миссии — разобраться с вашим жалованьем. Вторая моя цель — решить вопрос о будущем вашего отряда и вашей службы. Что же до Романовых, — да, есть у меня к ним кое-какие вопросы, но не это главное. Поговорим о вас, о вашей дальнейшей жизни, товарищи.

Солдаты переглянулись.

— Особенность вашего пребывания здесь, — продолжил комиссар, — заключается в следующем. Вы служите здесь в качестве осколка старой армии. Той армии уже нет. Поэтому я предлагаю всем и каждому в отдельности сейчас самостоятельно решить свою дальнейшую судьбу. Кто хочет продолжить службу — тот останется. Но он должен понять: это будет служба уже в красной армии. Кто не желает дальше служить — пожалуйте на все четыре стороны. Каждый из вас свободен в своем выборе. Второе…

— А насчет довольствия чего молчишь?! — крикнул солдат на левом фланге.

Яковлев помрачнел, замолчал. Долго держал паузу и ответил подчеркнуто холодно:

— Полагаю, что товарищ, который в нарушение дисциплины позволяет себе разговоры в строю, наверняка не собирается служить дальше! Я всем дам возможность задавать вопросы, но позже. Так вот, насчет вашего жалования и довольствия. Думаю, вы со мной согласитесь, что Совнарком не обязан отвечать по долгам Временного правительства. Ведь не советская власть вам задолжала. Тем не менее, она решила, что каждому из вас надо выплатить сполна. И это будет сделано уже через час. Все получат содержание по спискам. Особо отмечаю: советское правительство распорядилось рассчитать вам заработок не из пятидесяти копеек в день, которые вам назначило Временное правительство, но и того не заплатило. А из пяти рублей. В день — еще раз повторяю! У меня все. Вопросы?

Вопросов не было — весело переговаривались. Солдаты не подозревали, что пять рублей — уже в России меньше пяти копеек, но слухи о начавшейся обвальной инфляции сюда еще не дошли. Матвеев и Дзеньковский закрыли собрание.

К комиссару подошли трое солдат.

— Дозвольте продолжить службу у вас, конвоировать бывшего царя в Москву.

Яковлев удивился.

— Отчего же вы решили, что я приехал забрать царя в Москву? — спросил он.

— Дак про то все знают. Даже бабы на рынке.

— Понятно. Сейчас я не готов дать вам ответ. Подойдите к вечеру, часов этак в одиннадцать-двенадцать.

Выдав деньги, Яковлев отправился в комендатуру, где был единственный в Тобольске аппарат Юза.

Телеграфист, словно настоящий пианист, легко пробежался пальцами по рояльным клавишам аппарата и набрал текст⁴⁰: «Москва, Свердлову. Здесь комиссар Яковлев. Кто у аппарата?»

Через полминуты аппарат звякнул и отпечатал ленту с ответом: «Товарищ Свердлов в настоящий момент на заседании совнаркома». Комиссар поколебался и сказал телеграфисту:

— Передавайте: «Здесь у аппарата комиссар Яковлев. Передайте срочно лично Свердлову от моего имени следующее. Мой сын опасно болен. Кроме того, распутица мешает мне взять весь багаж. Хочу взять главную часть багажа, а остальную пароходом. Вы меня понимаете? Если понимаете, то отвечайте, правильно ли я поступаю, если, не дожидаясь хорошей дороги, пущусь в путь только с одной частью вашего багажа. Дайте распоряжение комиссару почт и телеграфов, чтобы мне разрешили говорить по аппарату везде, где мне понадобится без ограничений, а то приходится брать революционным путем. Пусть нарком Невский даст телеграмму на станцию Тюмень, чтобы мой поезд немедленно пропускали, не задерживали, экстренным, без стоянок и дали в состав вагоны первого или второго класса. Яковлев».

Аппарат снова звякнул, текст, преображенный в электроимпульсы, помчался со скоростью 300 000 километров в секунду по тонким медным проводам, через добрую половину планеты и через одну десятую секунды отпечатался на ленте такого же Юза в Кремле. Но прошло не меньше четверти часа, когда в Тобольск примчался ответный букет электроимпульсов, приводя в движение рычажки с напаянными на них буквами, которые резво застучали по бумажной ленте.

Едва лента остановилась, Яковлев схватил ее, оторвал текст и прочел: «Здесь новый секретарь Теодорович по поручению Свердлова. Хорошо, везите пока только одну главную часть. Предвиделось вами и товарищем Свердловым еще и раньше. Он вполне одобряет ваше намерение. Вывозите. Комиссару Невскому дадим соответствующее распоряжение. Что еще скажете?»

«Яковлев — Теодоровичу. Вас понял. Через два дня выезжаю. Раньше, скорее всего, не получится. Но приказ Невскому дайте немедленно. Все. Яковлев».

Вечером Яковлев пил чай с сибирскими бубликами в гостиничном буфете вместе с Новосильцевой, Гузаковым, Зенцовым и Чудиновым. Гончарюка не было — он занимался транспортом.

Все думали о предстоящем через два часа отъезде — каждый свое, и разговор не получался. Зенцов попытался рассказать какую-то смешную историю из жизни местного монашества, но его слушали невнимательно, а на самом интересном месте Зенцова прервал появившийся матрос Гончарюк. Усевшись за стол, он впал в состояние крайней задумчивости и не заметил, как за несколько минут съел все бублики, горой лежавшие на столе, и выпил шесть стаканов чая по-флотски, который сам же себе и заварил, — очень крепкого и очень сладкого, чем вызвал восторг Зенцова:

— Вот это скорость! — восхитился он. — Все моряки так быстро едят?

— Все! Без исключения! — заявил Гончарюк. — На флоте есть золотое правило: «Не поесть всегда успеешь!» Приходится соблюдать.

Он вытащил белоснежный платок и нежно вытер свои усы.

Кончики их многозначительно торчали вверх.

— Получены самые последние и надежные сведения, — заговорил матрос. — Все подтверждается: отряд Заславского разделился на две части. Один под командой самого Заславского будет нас караулить на подходе к Тюмени. Другой отряд — командует Бусяцкий — должен зайти нам в тыл и, держась за линией горизонта, чтобы не вызвать наших подозрений, будет идти за нами до места встречи. Там они решили взять нас в клещи и расстрелять. Приказ Заславского: пленных не брать, ликвидировать всех. Никто из нас не должен остаться живым.

Все смотрели на Яковлева. Но он молчал и что-то обдумывал, не обращая внимания на остальных. Чудинов первым не выдержал.

— Но почему же ты, Константин, — воскликнул Чудинов, — сразу не арестовал Заславского? Ты ведь уже все знал! Да и Бусяцкого надо было сразу отправить к генералу Духонину⁴¹. В первую же минуту!

— Почему сразу не ликвидировали Заславского и Бусяцкого? — переспросил Яковлев. — Ты об этом, друг мой Серафим? На тот момент было невозможно. У нас не было точной информации. Вернее, была, но еще непроверенная. Не было оснований.

— Костя! — возмутился Чудинов. — Ты что — графа Льва Толстого, Николаевича, начитался? Когда еще проверять? После того, как он всех нас нафарширует свинчаткой?

— А как иначе? — поинтересовался Яковлев.

— Сделать то же самое, но первым. А потом и проверять, поскольку в только в таком случае ты можешь остаться жив! — отрезал Чудинов.

Яковлев неодобрительно покачал головой.

— Ты это всерьез, Серафим? Не радуешь ты меня, не радуешь… Сначала расстрелять, а потом у мертвеца спросить, не собирался ли он нас немножко пиф-паф? Я не уверен, что он тебе ответит.

— Костя! — сказал Чудинов. — Я тебя не узнаю. Тебя, верно, подменили. Ты разве забыл — это революция! Это война. Приходится стрелять первым. И в этот момент не важно, ошибаешься ты или нет — ты сам нас так учил! Потому что есть вещи более важные. Жизнь Заславского — пустяк по сравнению с тем, из-за чего ты сюда явился. Даже если бы Заславский оказался не врагом, рисковать все равно нельзя.

Неожиданно подал реплику Гузаков.

— Константин, тут сомневаться нечего. Серафим прав на все сто. Подумай сам: если сведения верны, то Заславский предатель и заслуживает пули немедленно. Но ежели сведения не верны и он задумал всего лишь провокацию, все равно Заславский предатель и заслуживает свои девять грамм в башку. Потому что он провоцировал нас на столкновение, чтобы мы, а не он, пролили первую кровь. Численный перевес все равно у него. И тогда руки у него будут полностью развязаны. Никто не сможет его упрекнуть или обвинить в чем-либо. Победителей не судили, не судят и судить никогда не будут. Разве мы уже не имеем права защищаться?

Яковлев рассмеялся.

— Превосходно! Замечательно! — воскликнул он. — Глафира Васильевна, — обратился он к Новосильцевой. — Посмотрите внимательно на этого человека, — он указал на Гузакова. — Перед вами новый калиф Омар. Только свой, сибирский. Еще будете гордиться таким знакомством.

— Ты чего? — обиделся Гузаков. — Какой еще омар?

— Омар, — внушительно подал голос Гончарюк, — есть морской рак. Большой. Европейский весит до двадцати фунтов, американский — до тридцати, и норвежский — так, мелочь: два фунта.

Яковлев расхохотался.

— Нет, я о другом Омаре. Тот — арабский правитель, жил полторы тысячи лет назад, большой друг пророка Магомета. Воевал почти беспрерывно сорок лет, разорил множество стран на Ближнем Востоке, в Малой Азии и в Северной Африке. Оставлял после себя курганы из черепов и выжженную землю. В общем, такой же мерзавец, как Александр Македонский или Наполеон Бонапарт. И при этом мастер казуистики, как и ты. Когда он захватил Александрию и наполовину сжег ее, к нему пришла делегация ученых, умоляя пощадить хотя бы знаменитую Александрийскую библиотеку — самое большое и ценное книгохранилище мира. И что он ответил? «Если ваши книги противоречат Корану, их надо сжечь. Если не противоречат, все равно надо сжечь, потому что в Коране все сказано!» Так-то вот, брат.

— Ну, уж слишком далеко ты заехал, Костя! — не согласился Гузаков. — Тоже сравнил!..

— В самом деле, дядя Константин, — подал голос молодой Зенцов, молчавший весь вечер, потому что не мог оторвать восхищенного взгляда от Новосильцевой и верил, что этого никто не замечает. — Хоть так, хоть этак, но Заславский решил нам помешать. Он ведь не рассчитывает на то, что мы подчинимся или сдадимся ему без боя? Конечно, нет! А вы как думаете, Глафира Васильевна? — слегка покраснев, обратился он к Новосильцевой.

— Почти так же, как и вы, — ободряюще улыбнулась она Зенцову, и он от удовольствия покраснел еще больше и совсем растаял.

— Глафира Васильевна считает, — сказал Яковлев, — что в нашей игре имеется еще один участник — сильный и полностью уверенный в себе. Скорее всего, из Кремля. У него другие цели. Она полагает, что конечном этапе операции нас за ненадобностью бросят в печку — как использованную ветошь.

— Вот видишь! — упрекнул Чудинов. — Глафира Васильевна понимает, а ты — нет.

— Фактов нет, кроме тех, о которых мы все знаем. Но их недостаточно для меня, — ответил он.

— Уход Заславского — самый важный факт, — заявила Новосильцева. — Но льщу себя надеждой, что о нас наши враги потом будут говорить как о павших героях. Или изменниках, которые убиты при сопротивлении, понеся таким заслуженную кару от отряда рабоче-крестьянской красной гвардии под командованием верного большевика товарища Заславского, который вовремя распознал врага… Бывший царь и его родственники и сопровождающие погибли от случайных выстрелов. Тут уж никто не будет виноват — на войне, как на войне.

— Думаешь, такого не может быть? — спросил Чудинов.

Яковлев размышлял еще некоторое время.

— На сегодня хватит, — произнес он. — Конечно, так или иначе, этот мерзавец не оставляет другого выхода. Он хочет крови — он ею захлебнется! Но надо еще раз всё взвесить. Для себя.

— Ну вот! — удовлетворенно сказал Чудинов. — Узнаю нашего бесстрашного боевика Костю Мячина!

— Выступаем ровно через два часа тридцать минут, — приказал Яковлев. — Порядок движения: в авангарде — пятьдесят человек под командой Зенцова и четыре ручных пулемета системы Томпсон. Два разъезда обеспечивают разведку на глубину пять километров в обоих направлениях. В центре поезда — тоже пятьдесят верховых, два томпсона. Старший — Чудинов. Николай Романов — непосредственно под моей охраной и контролем. Замыкает колонну отряд Гузакова. Ему придаются две тачанки с максимами и два томпсона. Тыл для нас наиболее угрожаем. Все! Вопросы? Нет? Каждый за свое дело!

Когда все поднялись из-за стола, он обратился к Новосильцевой:

— Вас, Глафира Васильевна, прошу еще раз пройти к Романовым. Посмотрите, что там и как.

Новосильцева бросила взгляд на матроса Гончарюка.

— Павел Митрофанович, у вас, наверное, свои неотложные дела?

Матрос широко улыбнулся. Пики его усов слегка отклонились в стороны.

— Самое неотложное дело, — заявил он, — проводить вас, Глафира Васильевна. Если позволите, — вполне аристократически шаркнул он тяжеленным «гадом».

— Конечно, позволю! — заверила она. — И даже потребую! Куда же я без вас…

— Это мы с огромным удовольствием! Прошу! — и матрос Гончарюк галантно пропустил даму вперед.

До губернаторского дома было всего около ста шагов. Но темень стояла кромешная. Ни один фонарь не светил. И лишь благодаря тому, что снег еще не сошел, а где-то за домами поднималась луна, дорога была немного видна.

Подойдя к дому, они обнаружили, что охраны у входа нет. Гончарюк забеспокоился. Деликатно, но решительно отстранил Новосильцеву и вошел первым. В вестибюле, у стены на диване мирно храпел солдат из отряда Кобылинского. Винтовка лежала рядом на полу.

— Вот охрана — тудыть их в остров Маврикий и озеро Титикака! — возмутился Гончарюк. — Откуда они только водку берут?

Он потянул носом воздух.

— Так и есть. Снова брага! И до чего же вонючая. Из чего они ее делают?

— Из гнилой картошки, — сказала Новосильцева.

Гончарюк поднял с пола винтовку, щелкнул затвором. Патронов в магазине не было.

— Видите, даже патроны с собой не берут. Это чтобы лишнюю тяжесть не таскать, мизерабли с острова святого Лаврентия! — возмутился матрос. — Эй, — растолкал он солдата. — Подъем! В ружье! Романовы сбежали!

Тот открыл глаза, осоловело разглядывал матроса, потом проговорил, едва ворочая языком.

— А и хрен с ними! Я уже не на службе!.. Воюйте без меня… — и повернулся на другой бок.

Сказав Новосильцевой оставаться, матрос поднялся наверх. Вернувшись через десять минут, сообщил:

— Все в порядке! Посторонних нет. Укладываются, собираются… Бабы ревут! Но тихо ревут, по-дворянски. Теперь я останусь здесь, а вы, Глафира Васильевна, идите, посмотрите там своим женским взглядом, — предложил он.

Поднявшись на второй этаж и подойдя к зале, Новосильцева негромко постучала. Никто не ответил. Она отворила дверь.

На диване сидела Александра в сером дорожном костюме в мелкую клетку. Глаза и нос ее покраснели и распухли. К ней с двух сторон прильнули Ольга и Татьяна, держа в руках большие мокрые носовые платки. Николай нервно расхаживал у большого окна, выходящего во двор. Увидев Новосильцеву, резко остановился и выжидательно уставился на нее. Мария деловито упаковывала свой брезентовый саквояж и только мельком глянула на Новосильцеву. Анастасия сидела за огромным губернаторским письменным столом и что-то писала, макая металлическое перо в склянку с густой синькой для белья. У окна в кресле-коляске матери устроился бледно-желтый Алексей. Он встретил Новосильцеву грустной улыбкой.

Николай порывисто шагнул к ней и взял ее за обе руки.

— Скажите, милая, прошу вас… не имею чести знать имени и отчества ваших… — заговорил он.

— Глафира Васильевна, — улыбнулась Новосильцева.

— Глафира Васильевна… Я вижу в вашем лице добро, сочувствие или, по крайней мере, понимание… — сбивчиво говорил Николай. — Вы не такая, как те большевики, которых я до вас видел… И ваш Яковлев тоже человек интеллигентный и воспитанный… если бы все большевики такими были! Прошу вас… — и он постарался заглянуть ей в глаза. — Куда меня везут? Определенно в Москву? Или… на самом деле куда-нибудь еще, откуда… уже не возвращаются?..

— Мы, действительно, направляемся в Москву, — спокойно и твердо заверила его Новосильцева. — В планах комиссара Яковлева ничего не изменилось. До нынешней секунды, по крайней мере. Так что у вас, Ваше величество, нет оснований волноваться и переживать.

Николай несколько секунд молчал, не отрывая от нее взгляда, осознавая смысл ее слов. Потом вдруг заговорил срывающимся голосом:

— «По крайней мере»! «До нынешней секунды!» Значит, и вы не всё знаете!.. Или знаете, но умалчиваете! — он зашагал вдоль окна вперед и назад и снова резко остановился. Подошел к ней почти вплотную и спросил громким шепотом: — А причину? Причину вы знаете? Зачем я им понадобился? — и громче: — Гильотина уже готова? Где? На Лобном месте — где же еще!

— Mon сhere, mon pere!⁴² — от стола подала голос Анастасия. — Сколько раз вы нас учили: не следует читать на ночь французские романы! От них бывает несварение мозгов.

— Я не читаю французские романы! — рассерженно воскликнул Николай. — Тем более на ночь. И никогда не делаю дурацких замечаний людям, старшим по возрасту.

— Mister Romanoff не читает романов? — удивилась Анастасия. — Тем хуже! Без них жизнь вообще не интересная.

Он ничего не ответил на реплику дочери и опять умоляющим взглядом уставился на Новосильцеву.

— Скажите, как есть, Глафира Васильевна! — попросил он. — Я давно готов к самому худшему, и вы ничем меня не испугаете! И детей — тоже. Мы давно ко всему приготовились. И все мы знаем — чудес по время революционных потрясений не бывает… Но скажите правду — вы очень меня и всех нас обяжете!

— Люпой неизвесность хуже, чем люпая sсhrekliche Wahrheit!⁴³ — проговорила Александра. — Пожалейте нас, пожалейте детей и скажите.

Новосильцева отрицательно покачала головой.

— Я так же, как и вы, — убежденно произнесла она, — надеюсь на лучшее. И сделаю все, чтобы наши с вами надежды оправдались.

Николай отвернулся к окну и замолчал, глядя в черноту ночи. Потом вытащил носовой платок и аккуратно высморкался.

— Вы возрождаете нас к жизни, — проникновенно сказал он. — Я полностью вам доверяю.

Он неожиданно вспомнил, как всего полгода назад тоже самое он говорил Керенскому: «Александр Федорович! Я вам доверяю — и только вам!»

Новосильцева подошла к Алексею.

— Как себя чувствуете, молодой человек?

— Намного лучше, чем утром, — ответил он и едва улыбнулся синюшными потрескавшимися губами. — Это из-за вас, — смело добавил Алексей и пристально посмотрел на нее. — Подойдите, пожалуйста, ближе, — попросил он.

И когда Новосильцева приблизилась и взяла его за тонкую прозрачную руку, он шепотом сказал:

— Вчера ночью мне приснился ангел. Он стоял так же близко от меня, как сейчас вы. Я его очень хорошо разглядел и запомнил его лицо. Он поцеловал меня и сказал: «Потерпи немного». Это были вы.

Новосильцева погладила мальчика по голове. Мягкие волосы его оказались на удивление густыми.

— А разве ангелы целуются? — улыбнувшись, спросила она.

— Про других не знаю, — ответил Алексей. — А про вас теперь знаю.

Она не успела ответить. С грохотом разбилось стекло в окне, у которого стоял Николай. Ахнула Анастасия, вскрикнули Александра и Татьяна. В метре от Николая на мелкие стеклянные осколки упала граната и завертелась волчком. Николай ошеломленно застыл на месте, челюсть его отвисла, пегая борода задрожала. Новосильцева стремительно схватила гранату и швырнула ее обратно в черноту окна. Граната взорвалась, не долетев до земли, и вслед за взрывом раздался чей-то крик и удаляющийся гулкий топот шагов по дощатому тротуару.

Примечания

28

Аршин — около 70 см.

29

Ксенофобия — ненависть к другим народам.

30

По уточненным данным — 42 процента.

31

Жизнь подтвердила прогноз Яковлева, причем, гораздо раньше, чем он сам предполагал.

32

Порядок должен быть! (нем.).

33

И что ты об такой наглости скажешь? Неужели опять позволим лезть в нашу семейную жизнь? (англ.)

34

У нас давно нет собственной семейной жизни. И никогда не было.

35

Как ты считаешь, эта красотка тоже большевичка? (англ.).

36

Вы не ошиблись, Ваше величество. Разрешите мне все-таки посмотреть на вашего сына? (нем.).

37

Конечно, миленькая, о, простите… мадам! Пожалуйста, если вам так хочется. Не возражаю (нем.).

38

Офицер, пытавшийся спасти из Шлиссельбургской крепости законного наследника русского престола Ивана VI Антоновича. Стража имела личный приказ Екатерины II — при попытке освобождения убить пленника на месте. Тем дело и кончилась. Сам Мирович был казнен.

39

Тюрьма под Москвой.

40

Этот и многие другие телеграфные тексты, приводимые в книге, — подлинные.

41

Расстрелять. Неологизм 1917 года.

42

По смыслу: папуля (фр.).

43

Страшная правда.