Галактический человек. Фантастический роман

Николай Бредихин

Роман «Галактический человек» российского писателя Николая Бредихина не просто современен, он в чём-то даже опережает день сегодняшний. По жанру это типичный роман-предположение, насыщенный глубокими, уникальными размышлениями о Жизни, Смерти, Добре, Зле, Боге, Обществе, Человеке, однако представленный не в форме докучливых умствований, а в остросюжетной, занимательной, захватывающей форме интеллектуального детектива.

Часть третья

Глава 1

Работа над «Книгой», как я уже говорил, поначалу давалась мне очень нелегко, однако к концу года я уже неплохо ориентировался в её постулатах. А решение следовать своим путём совершенно меня переменило. Я вдруг почувствовал, как у меня выросли крылья. И уверенность мою в себе, своей уникальности, уже ничем нельзя было поколебать. Вопросы буквально переполняли меня, но и открытия, откровения следовали одно за другим.

Несомненно, исключительно благодаря силе инерции, в запальчивости, так легко вскарабкавшись на вершину с «Книгой Вечной Жизни», я и написал первую главу «Слова Пророка». Затем работа застопорилась. До тех пор, пока я не нашёл формулу, ставшую для меня потом на долгое время путеводной звездой: «Стань ведомым и станешь влекущим».

Мне так и не удалось разгадать, что имел в виду Пророк, выбирая для себя такой псевдоним, но я в нём обнаружил ключ ко многим своим открытиям.

Ведом своей целью. Выбери цель, неустанно следуй ей, и в конце концов она сама приведёт тебя к себе.

Примерно так я рассуждал раньше, исходя из откровения: «Цель осознанная обладает способностью приближать к себе, сокращать время», но здесь мне открылся совсем иной путь, и даже одновременно два в одном: ведомый Богом и ведомый Пророком.

Я сознавал, что у меня есть заказчик, что моя работа хорошо оплачивается и что я обязательно должен её выполнить… Но в чём же она заключалась теперь, моя работа?

Стать влекущим — ведомым я уже стал.

Что влекло меня самого? Я вдруг понял, что у меня нет ни малейшего желания предпринимать какие-либо паломничества. Тогда самым большим моим желанием было, как это ни покажется странным, поклониться Смерти — главной загадке человеческого бытия.

«„Бог есть любовь“», — сказал Иисус, но мы ничего не поймём в этом откровении, если не переведём его из категории Морали в категорию Нравственности. Сознание тем главным образом и отличается от Жизни, что оно воплощается в реалии не инстинктом, не рассудком и даже не страстями, а в первую очередь чувством, главнейшим из которых является Любовь. Уберите это чувство из жизни человека, и он умрёт, потому что ему не для чего станет жить. Чувством, следующим за Любовью по значимости, является Страх как угроза потерять то, что ты любишь. Главнейшая ценность, которая есть у нас, — наша жизнь, и, значит, главный страх наш — перед смертью.

Этот страх терзает нас от самого рождения, он и животный, и моральный, но в первую очередь нравственный.

Невозможно найти человека, который никогда не задумывался бы о смерти, но всякий раз перед этой тайной сознание наше отступает, из тайны превращая его в табу. Мы утешаемся иллюзиями или откровенным обманом».

Арсентий Сириус «Слово Пророка».

Ни одна религия не делает нас в этом вопросе свободными, но ни одна из них и не ставит перед собой такой задачи, поскольку прав был Аврелий Августин, восклицая: «Церковь должна заботиться не о том, чтобы сделать рабов свободными, но чтобы сделать их добрыми». Вот почему я и не нашёл себя ни в одном из существующих в мире вероисповеданий.

«И всё-таки мы смертны…» Смерть, смерть, смерть… Как же она всё-таки несправедлива!

«Но почему же мы так легко миримся с этим?»

Сколько раз я вопрошал древних в попытках найти ответ на этот вопрос!

«Соединилось и разъединилось, и вновь ушло, откуда пришло: в землю — земля, дыхание — в небо. Что тут страшного? Ничего!» (Эпихарм).

«Это боги устроили так, что всякий может отнять у нас жизнь, но никто не в состоянии избавить нас от смерти» (Сенека).

«Что тут страшного?» Но если нет страха, значит… не было и любви?

«Я не хочу умирать!» — сколько людей твердили до меня эту фразу, но безнадёжно. Сколько веков! Прежде чем пришёл человек, который рассказал нам о Вечной Жизни, провозгласив: «Право на бессмертие — неотъемлемое право каждой души, каждой цивилизации, более того — это единственная по-настоящему великая их цель. И не беда, что понадобятся для этого труды многих поколений».

«Самое ужасное из зол, смерть, не имеет к нам никакого отношения; когда мы есть, то смерти ещё нет, а когда смерть наступает, то нас уже нет» (Эпикур).

«Смерть для человека — ничто, так как, когда мы существуем, смерть ещё не присутствует, а когда присутствует, тогда мы не существуем» (Эпикур).

Ах, как, оказывается, просто попытаться спрятаться за игрой слов от «старухи с косой».

«Жизнь подобна игрищам: иные приходят на них состязаться, иные — торговать, а самые счастливые — смотреть» (Пифагор).

«Смерть не есть зло. Ты спросишь, что она такое? Единственное, в чём весь род людской равноправен» (Сенека).

«Казалось бы, быть равными в смерти — разве этого мало?» Да, действительно, смерть — великий уравнитель. Богатых не спасает их богатство, негодяев — их цинизм. Но в этой «справедливости» я почему-то мало нахожу для себя утешения.

«А что такое люди? Смертные боги» (Гераклит).

Нет, люди не боги. Человек смертен, но это совершенно не мешает ему продлить свою жизнь настолько, насколько ему захочется.

«Бессмертные — смертны, смертные — бессмертны; смертью друг друга они живут, жизнью друг друга они умирают» (Гераклит).

Это, пожалуй, самое загадочное и вместе с тем самое достоверное, что я нашёл о смерти у древних. Этот путь, путь Вечной Жизни, Главный Путь, как определил его Ведомый Влекущий, так устроен, что человек один, идя по нему, не может достичь ничего. («Вечная жизнь — это не состояние, это Главный Путь, он лежит прежде всего через осознание человеком своего величия»).

И в то же время:

«Мы не войдём в Вечную Жизнь стадом. Каждый человек сам вправе решать: жить ему или умереть.

Вечная Жизнь невозможна для всех, она лишь для избранных. Тех, кто избрал себя для Неё и упорно Ей следует».

Глава 2

Неисповедимы пути, где поджидают нас наши откровения. Встреча с обыкновенной русской женщиной, посещение знаменитого кабаре сдвинули с мёртвой точки мои изыскания. Сейчас все мои устремления сосредоточились на двух книгах: поэме «О всё видавшем», или, как её ещё принято называть: «Эпос о Гильгамеше» и «Книге выхода днём», более известной как египетская «Книга Мёртвых».

Собственно, своё паломничество я хотел начать с Месопотамии, чтобы поискать духовные следы легендарного царя шумерского города-государства Урука, который, будучи сыном богини и человека, обделён был бессмертием, но страстно его жаждал. После долгих поисков мятущийся царь так и не достиг цели своих устремлений и примирился со своей долей. Почти пять тысячелетий отделяло меня от этого человека, я начинал тот же путь, хотя ничто так, как мои поиски, не приближало меня на сей раз к моей собственной смерти.

К сожалению, современный Ирак, на территории которого в своё время происходили указанные события, менее всего подходил для туризма: террористы, полицейские и армейские патрули, Документы мои вряд ли смогли бы выдержать тщательную проверку, особенно учитывая мою «канадскую» легенду. Поэтому я решил не рисковать.

Также умозрительно, виртуально решил я побывать и в Египте. Не знаю почему, но мне казалось тогда и до сих пор кажется, что никто и никогда не был столь близок к гелекси, как древние египтяне. Никто и никогда, ни до, ни после них не подходил так близко к истине Вечной Жизни. Думая о душе, они в то же время пытались настолько, насколько позволяли возможности того времени, сохранить после смерти своё тело. А пирамида — чем не Вавилонская башня? Надо отдать им должное: ни шумеры, ни египтяне не были материалистами, они и представить себе не могли, что человек рождается случайно, а умирает навсегда, что даже души наши смертны, однако жизнь земная не шла для них ни в какое сравнение с жизнью загробной. Идея Рая возникла впервые в зороастризме и начала всё больше совершенствоваться, оттачиваться в других религиях, всё дальше уводя человека от действительного положения вещей. И лишь Ведомый Влекущий вернул нам истину в этом вопросе.

Глава 3

«Кто, мой друг, вознёсся на небо?

Только боги с Солнцем пребудут вечно,

А человек — сочтены его годы,

Что б он ни делал, — всё ветер!»

Перевод И. М. Дьяконова

В безысходном отчаянии шептал я про себя эти строки из поэмы «О ВСЁ ВИДАВШЕМ». История Гильгамеша со слов Синликиуннинни, заклинателя».

Всё было как пять тысяч лет назад, но всё было совсем по-другому. Легендарный царь Урука искал бессмертия для себя, я же искал его для всех людей. Гильгамеш просил бессмертия у богов, он надеялся, что они примут его в свой сонм, позволят ему им уподобиться. Он частично имел на это право, но боги по-своему решили его участь.

За мной не было богов, только слова Ведомого Влекущего. И основные вехи, им отмеченные.

«Мы не войдём в Вечную Жизнь стадом. Каждый человек сам вправе решать…»

Я решил жить.

«Вечная Жизнь невозможна для всех…»

Я избрал себя, избрал солдатом Вечной Жизни и никуда не собирался с этого пути сворачивать.

«Следует стремиться к раю на земле, а не на небе…»

Я выбрал землю. Навсегда. Скорее, она меня выбрала. Теперь мне предстояло открыть её для себя и для других людей заново.

«Если рай не в тебе самом, то ты никогда не войдёшь в него». Так провозгласил Ангелус Силезиус.

Я жаждал узнать истину о Рае, и ничего так не хотел сейчас на свете, как того, чтобы его врата как можно скорее открылись для меня.

«Первое, что ты должен осознать: мы живём в Аду…»

Я уже не жил в Аду, Ад был вокруг меня.

«… если истинны, верны твои помыслы и цели».

Я шёл вперёд, не оглядываясь. Я не сомневался в том, что рано или поздно кто-нибудь за мной да последует. Ибо… опять же, если верить Пророку — «нет другого пути».

Но, повторяю, я слишком хорошо понимал, что ничего не достигну из намеченного, если не преодолею в себе древнего, «ветхого» и даже «нового» человека.

«Мудрый! Обязан будучи жить среди простого народа, будь подобен маслу, плавающему поверх воды, но не смешивающегося с оною» (Пифагор).

«Быть мудрым означает умереть для этого мира» (Аврелий Августин).

Из великого множества изречений об уме, глупости и мудрости я выбрал только эти два, как крайности. В каком же из них была истина? Думаю, как всегда — посередине.

Богоискательство и богостроительство. Идеал и догма. В своих поисках, отталкиваясь от «нового» человека, я не пошёл дальше, а наоборот, следуя указаниям Пророка, повернул вспять. Я прошёл равнодушно мимо человека родового — «избранного», «ветхого» и остановился возле человека античного, найдя именно в его представлениях о мире свой «полосатый пограничный столп». Собственно, было бы странно, если бы я поступил иначе.

Я начал сокрушать в своём сознании истуканов-идолов, но не во имя Христа — зачем было повторять период, уже человечеством пройденный? Ибо человек ничем не пожертвовал тогда^ он взял всех своих идолов в христианство вместе с собою. С той лишь разницей, что из богов, божков большей частью они стали ангелами, демонами, злыми духами, дьяволами. Церковь не растерялась, включила их в свой арсенал как дополнительное, мощное средство воздействия на верующего человека.

Человек — тварь божья или частичка Бога? Вот что стало для меня сейчас основным вопросом. И я вовсе не занимался мудрствованием — я искал здесь для себя ориентиры, руководства к действию.

Я не хотел больше быть жертвою; жертвоприношение в любом его виде вызывало во мне отныне лишь отвращение и резкий протест. Несмотря на то, что я стал маслом, «маслом поверх воды» (Пифагор) и «мертвецом для этого мира» (Августин), у меня не было ни малейшего желания закрыть собой какую-нибудь амбразуру. Наоборот, жажда жизни с тех пор, как я вышел из полумрака, начала определять всё в моём сознании.

Я поднимался с колен, я не хотел больше быть «коленокопытным», рабом, а уж тем паче — «венцом творения», и сам удивлялся той силе, энергии, целеустремлённости, которые отныне переполняли меня.

Однако вскоре, как и следовало ожидать, наступил отток. Вызван он был опустошением, произведённым словами Пророка в моей личности: во мне образовался вакуум, который грозил взорвать меня, если я его срочно чем-нибудь не заполню.

Но чем я мог его заполнить? Новой ложью? То, что поселилось в моей душе, требовало осмысления, а у меня, к сожалению, совершенно не было времени ждать».

Арсентий Сириус «Слово Пророка».

«Как бы мы ни старались, в существующих представлениях Человека о Боге невозможно отделить языческое от духовного, одно только определение „раб божий“ способно низвести нас не только до рабского, но даже до скотского состояния, ибо понятия „рабство“ и „вера“ несовместимы».

«Жертвоприношение до сих пор является важнейшим элементом не только Общества, Культа, но и одной из важнейших составляющих Личности (либо ты приносишь жертвы сам, либо приносят в жертву тебя).

Дикость, насилие, варварство не только не искореняются, а наоборот, насаждаются, всё более становясь нормой жизни.

Я уже не говорю о раздвоении. Люди говорят одно, а делают совсем другое: поступки их часто совершенно противоположны их высказываниям, а порой даже и намерениям. Никто не озабочен поиском Истины, а уж тем более служением Ей. Люди тонут ежедневно и ежечасно в потоках лжи, низвергаемых на них и извергаемых ими самими.

Но наряду с болью существо моё наполняется счастьем. Я не вижу отныне врагов вокруг себя. Совершенно чужие люди становятся мне вдруг близкими и понятными. Они пока ещё чужие, но уже не чужды мне.

Я отрываю глаза от страниц «Книги» и не устаю удивляться, как каждое слово, почерпнутое в ней, взрывает моё сознание, меняет мою личность, и очень надеюсь на то, что когда-нибудь, хоть немного, точно так же оно изменит и окружающий меня мир».

Арсентий Сириус «Слово Пророка».

Глава 4

Я не успел, конечно. Меня охватило вдруг острейшее чувство одиночества, налицо были и все признаки надвигавшейся депрессии. Как следствие — работа над «Словом» почти полностью сошла на нет. Я понял: нельзя столько времени безнаказанно заниматься самоедством, пора хоть ненадолго выбраться из своей норы.

Первое, что я попытался преодолеть в себе, — страх разоблачения. В Европе разгуливало в то время столько нелегальных иммигрантов вообще без какой-либо видимости документов, и что же им грозило при задержании? В худшем случае высылка из страны. Но перед этим несколько месяцев бесплатного жилья, питания, их даже развлекали, учили языку страны пребывания, основам её законодательства, давали деньги на карманные расходы. Сколько людей подобной даровщинкой пользовались — просто не сосчитать. Что говорить обо мне при моих-то деньгах? Я мог нанять кучу адвокатов для проволочек, в очередной раз обзавестись новыми документами, изменить внешность, притвориться, что страдаю амнезией — потерей памяти. В общем — на голове ходить. Но я был предельно осторожен. Пожалуй, слишком осторожен и, осознав это, тотчас же из своего анахоретства бросился в другую крайность: искал общения, перемены мест, везде, где только мог их найти.

Я бесцельно бродил по улицам города, о котором ещё утром не имел ни малейшего представления, знакомился с совершенно незнакомыми людьми в кафе, барах, при осмотре достопримечательностей. Перемещался неустанно: из Бретани в Нормандию, из Прованса в Бургундию, всякий раз поражаясь, насколько разнообразна Франция, а ведь помимо неё было множество и других не менее замечательных стран.

В бесконечных разговорах, где темы, мнения менялись как в калейдоскопе, общении с природой, которая буквально ошеломляла своей первозданностью и величием (с ума сойти, к примеру, как прекрасна та же Бретань — древняя Арморика: Канкаль, Динар, Сан-Мало, Прентиви, Киберон, — я облазил там каждый уголок), я быстро забыл и об одиночестве, и о депрессии, даже творческий кризис исчез сам собой, повис лёгкой дымкой на горизонте.

«Чудеса противоречат не природе, а известной нам природе»

(Аврелий Августин).

Вот эти два рычага: отрицание сверхъестественного в чуде и открытие, как основной путь познания, как раз и довершили происходивший во мне процесс. Мой вакуум стал быстро заполняться, но я был поистине бездонной бочкой, ничто уже не в состоянии было меня вдребезги разнести.

Как раз в это время я и получил весточку от человека, о котором уже успел совершенно забыть, отослав воспоминания о нём в самые глубокие кладовые своей памяти.

Глава 5

Я был не просто раздражён, я был в ярости. Действительно, более неподходящий момент для подобного звонка трудно было и представить, тем более сейчас, когда я начал наконец выходить из тупика. Вот почему первой моей реакцией было наплевать на какие бы то ни было обязательства и обещания и попросить Лилианну отложить на неопределённое время её предполагавшийся визит. Затем я сумел всё-таки взять себя в руки и даже изобразил в разговоре по телефону какое-то подобие любезности. В конце концов, она ведь сама предполагала возможность такой ситуации и пообещала не быть обузой. Что я терял? Пусть делает всё, что ей заблагорассудится: попутешествует по стране, накупит себе каких-нибудь тряпок, сувениров — я никогда не был жмотом. Главное — не дать понять человеку, что он в тягость, поактёрствовать даже, если понадобится. В конце концов, вся моя жизнь с некоторых пор стала сценой с постоянно открытым занавесом.

Однако я, конечно же, себя переоценил. Одно дело болтать не пойми о чём где-нибудь за кружкой пива с совершенно незнакомым человеком и совсем другое — перспектива прожить бок о бок целый месяц с женщиной, которая прекрасно понимает не только твой родной язык, но любую шутку в нём, намёк, отсыл, аллюзию.

Мы встретились там же, где и расстались несколько месяцев назад, — в Руасси, аэропорте Шарля де Голля. Лилианна сразу отметила резкую перемену в моём отношении к её приезду, но была, как видно, подготовлена к ней. Она определённо ехала не просто за границу, а к человеку, к которому была неравнодушна. Всё в её внешности, одежде было продумано до мелочей. Настолько, конечно, насколько ей позволяли средства. И нужно было быть последним скотом, чтобы не оценить такое.

Мне ничего не оставалось другого, как только смириться. Мы добрались до Парижа, поселились в скромном, но вполне уютном отеле, затем посидели немного в ресторане, где я перво-наперво попросил Лилю составить список мест, которые она желала бы посетить.

— Понятно, — с усмешкой кивнула она, разделываясь с esturgeon a la broche — осетриной, жаренной на вертеле, так, как будто это было для неё самым обыденным делом. — Хотите отвязаться от меня? Вообще-то, мы договаривались, что я буду всего только вашей тенью, но если вам понадобится отослать меня куда-нибудь на день, на неделю, даже на целый месяц, что я наметила с вами провести, я не вправе возражать. Желательно только, чтобы вы не отослали меня обратно в Москву.

Моё молчание было достаточно красноречиво.

Утром, когда я проснулся, на столе меня ждал завтрак. Лилианна с утра сходила на рынок, на крохотной кухоньке в нашем номере заодно сварила и обед. Поприветствовав меня и обозвав «соней», она с самым будничным видом собрала моё грязное бельё и отнесла в прачечную самообслуживания. В конце концов исчезла и не появлялась до глубокого вечера. Послонявшись по номеру, я всё-таки достал свой планшет и через некоторое время забыл обо всём на свете. Не знаю, что нахлынуло на меня, но пальцы мои так и носились по «клаве», как будто бы мне и не принадлежали.

Так продолжалось три дня, а затем я сам заскучал по своей гостье, которую практически не видел. Следы её заботы были повсюду, но она так выстраивала своё время, что мы с ней почти не сталкивались. Я по натуре «жаворонок», «соня» — это совершенно не обо мне. Вот почему к обеду я обычно выдыхаюсь и, опустошённый, испытываю огромную потребность восполнить хотя бы частично то, что из себя излил. Так что Лилианна пришлась тут как нельзя более кстати. Однако я совершенно не ожидал того — каким необыкновенным стимулом будет для меня общение с человеком с моей родины, на родном языке, да ещё с каким-то своим, недоступным для меня видением мира, где я уже больше года волею судьбы находился. Но дело было даже не в том — дело было в самой этой простой русской женщине.

«Ева и Лилит.

Все мы родом из Мифа. Мифами живём (в них обретаемся), мифами же и питаемся. Именно так устроено человеческое сознание, и с этим уже ничего поделать невозможно.

Но что же такое миф? Грёза? Сказка? Выдумка?

И то, и другое, и третье. То есть не более как попытка осмысления Истины.

Если присмотреться, то всякий миф возникает из тайны, мечты, идеала. Ну а чем заканчивается? Вероятно, догадались уже: догмою. Большинство мифов как раз и преподносятся нам в виде готовых догм, составляющих основу нашего самосознания. («Что такое религия? Мышление идеалами. Однако на практике она сплошь и рядом превращается в мышление догмами»).

Догма — страшное слово. Что ожидало того, кто решался когда-либо посягнуть на сложившиеся веками и даже тысячелетиями основы основ? В лучшем случае обвинение в ереси. В худшем — не просто изгнание, гонения — на кон ставились (да и до сих пор так) его свобода, а порой и сама жизнь.

И всё-таки куда хуже бывало, когда люди замахивались на святое, крушили всё, во что раньше безоговорочно верили, не противопоставляя этому ничего взамен.

Где же в таком случае истина? И здесь, как всегда, как извечно — посередине. То есть, в проблемах, размышлениях, решениях. Завершаясь догмою, миф чаще всего становится ложью, и это печально, однако другого строительного материала у человека и человечества под рукой нет, да и не предвидится. Во всяком случае, в обозримом будущем.

Невозможно здесь выдумать что-то новое: хотим мы или не хотим этого, но надо исходить из того, что весь мифологический свод уже нам явлен.

Что же доступно тогда нашему сознанию, чем мы можем развиваться, продвигаться вперед? Только новыми догмами: идеалы на то и идеалы, что они неизменны.

О чём, собственно, я? Да о чём угодно. Любую проблему можно рассмотреть под таким углом и убедиться, насколько она устарела.

Пример новой догмы: Прамужчина и Праженщина едины, они составляют собой одно и то же понятие: Прачеловек. Для Бога они равны, для Природы тоже.

Принимается, но важен путь: как, каким образом, мы пришли к подобному утверждению?

Мы уже обсудили: все догмы в нашем сознании, а без них оно (и это мы тоже выяснили) просто несостоятельно, восходят к своим истокам. Так что, заводя разговор о новой догме, мы не можем возвести её на пустом месте, а должны выстроить от начала и до конца и, соответственно, в первую очередь определить, откуда она появилась.

Конечно, у нас нет сомнений: Адам, Ева, Лилит — творение ума человеческого, а не на самом деле существовавшие личности. То есть с точки зрения современного, свободного от устаревших представлений и предрассудков, человека, не более чем мифологические (читай: сказочные) персонажи. Однако персонажи, всегда наводившие (и до сих пор продолжающие наводить) на глубокие размышления. Как ни крути, они часть истории, причём в куда большей степени, чем многие реальные её герои: злодеи, обыватели, злопыхатели и иже с ними.

Не будем рассуждать об Адаме, с ним всё просто, но вот его женщины…

Ева или Лилит, кто первичен, а кто вторичен из них — вопрос так не стоит. Первична — Лилит. Вторичными в данном случае можно считать лишь попытки извратить, очернить её образ. Одна из таких попыток — прежняя, властвовавшая над умами человечества три тысячи лет догма: Праженщина — только Ева, кроме неё вообще никаких других вариантов не было, и быть не могло.

Сказать, указать, приказать, конечно, можно что угодно, но как же глиняные таблички, пергаменты, папирусы, то бишь исторические документы? С ними не поспоришь.

Итак, что несомненно? Лилит была сотворена во всём равной Адаму, то есть из праха земли, грязь здесь не что иное, как первая попытка всё того же очернительства. Адам не пожелал равенства между ними (причины приводятся самые разные, начиная от того, кто из них должен был быть внизу (суккубусом), а кто наверху (инкубусом) для того, чтобы исполнять побойчее наказ Вседержителя «плодиться и размножаться», до куда более важного момента: кому из них в итоге, может даже после длительной борьбы, предстояло быть под пяткою (каблуков тогда ещё не было) у другого.

Чушь, конечно! Предположить, что они были совсем без мозгов, чтобы днями и годами заниматься любовью в одном и том же положении? Тоска, да и только! Ну а насчёт пятки… что, спрашивается, было делить этой парочке в Раю, где всего было и так в преизбытке?

Что ещё? Лилит сбежала? Куда? Зачем? А главное, к кому? Других-то мужчин, ни в Раю, ни в Аду, а уж тем более на Земле, в тот момент не было.

Адам пожаловался Богу, попросил замены. Бог хотел вернуть Лилит обратно (Куда, интересно? Обратно в прах или грязь?), но она не подчинилась.

Бессилие Бога? Наверное, логичнее было бы предположить другое: люди не духи, они состояли из плоти и крови; небо на столь неимоверное количество человеческих особей просто не было рассчитано, рано или поздно оно должно было бы рухнуть на землю, так что куда проще было низвергнуть на землю самих людей.

Далее: Лилит была слишком умна и, возможно даже, добродетельна, чтобы прельстится уговорами змия, — пришлось сотворить дурочку Еву, которая и на земле впоследствии должна была играть исключительно подчинённое положение (коли уж произошла из ребра своего мужа).

Лилит же уготовано было в итоге отлететь в сонм демонов и обрести бессмертие (неплохой подарочек, редкий бы отказался от такого, ничего себе наказаньице!).

Ну а дальше уже можно было измышлять что угодно (как говорится, папирус «всё стерпит»): соблазнение во сне мужчин, высасывание крови у младенцев, распутство с другими демонами, определения «ночная ведьма», «ужас в ночи» — и так до бесконечности: было бы на кого списать собственные вполне земные, пороки.

Что же касается истории, точнее религиоведения, Лилит была и останется на веки вечные. Можно и так подумать: в её неудачном соперничестве с Евой за сердце Адама мы имеем первый в истории человеческого рода развод.

Что стало с ней дальше, мы не знаем; скорее всего с помощью Божьей (а как иначе?), она повторно вышла замуж и (о бесплодии тогда никому, даже Богу, было неведомо) наплодила кучу прелестных розовощёких ребятишек.

Напрашивается другой вопрос: была ли Ева? Не продукт ли она творчества жрецов, их не религиозная, а церковная выдумка?

Полагаю, что три тысячи лет — достаточный срок, чтобы считать этот вопрос чисто риторическим. Как и её соперница, Ева была, есть и пребудет вечно.

Хотя если разобраться, истинная проблема гораздо сложнее. Мы понимаем, конечно, что Общество в то время, да и три тысячи лет после, не могло развиваться без идеологического, якобы определенного Высшим Законодателем как изначальный порядок вещей, закабаления Женщины, но вместе с тем вправе ли мы и дальше притворяться, что продолжаем обманываться на сей счет?

Итак, в чём же суть новой догмы? Дух не имеет пола, плотью же своей и мужчина и женщина на равных подчиняются Природе, следовательно, они во всём равны. Их неравенство существует лишь в Обществе, но не само по себе, оно продуцируется имеющимися там религиями и церквями, а следовательно, справедливость здесь можно и нужно, причём желательно в рекордно короткие сроки, восстановить»

Арсентий Сириус «Слово Пророка».

Но это была теория, что же касается непосредственно Лилианны, не было никаких сомнений, что она не имела к Еве ни малейшего отношения. Видно было невооруженным взглядом, что она ничего не смыслила в феминизме, но ей и не нужно было за что-то бороться, чего-то добиваться: в отличие от подавляющего большинства других женщин, она со свободою родилась. Этот удивительный феномен я почувствовал в ней уже при первой нашей встрече, но только сейчас его осознал.

Так пришла любовь, и всё вокруг изменилось. Многое из того, что я не мог понять у Учителя, что никак не мог осознать в себе самом, теперь, благодаря нежданно-негаданно нахлынувшему чувству, стало вдруг простым и естественным, без слов объяснимым, органической частью моего существа. Ведь как я ни изощрялся раньше в своих поисках, какие усилия ни прилагал, происходило нечто странное: чем ближе я подбирался к себе истинному, тем дальше отдалялся от того мира, в котором жил. Он становился вдруг не просто чужим, но во многом даже и враждебным мне. Постоянно возникали вопросы: что делать, как дальше жить? Как устраиваться в новом своём качестве в мире, который, в отличие от меня, не изменился ни на йоту?

В разговоре с клерками я назвал гелекси «людьми второй оболочки», но сам-то я был из плоти и крови. Как-то так получилось, что я забыл об этом, увлёкся новыми идеями, слишком во многом стал жить неким неопределенным будущим. Которое уж точно было не моё: слишком было отдалено во времени от моих насущных проблем.

Теперь наконец всё встало на свои места.

И я не мог предать себя, нас, решив осуществить нашу мечту хотя бы частично.