Оливковое дерево

Ника Клим, 2023

Эту книгу я посвящаю своим бабушке и матери. Моя бабушка, Кузьмина Елизавета Ивановна, родилась в далеком 1928 году. Старшая дочь в семье из семерых детей, с малых лет познала голод и лишения. Все тяготы деревенского быта легли на хрупкие плечи девочки, воспитав в ней волевой несгибаемый характер.Когда бабушку бросил муж с ребенком, она не стала отчаиваться и решилась на дерзкий по тем временам шаг: будучи чувашкой, вышла замуж за татарина. Затем родилась моя мать. Ее назвали Зайтуна, что в переводе с арабского означает «оливковое дерево». Мама выросла на стыке двух культур: татарского и чувашского народов. С детства хорошо говорит на обоих языках. Сейчас таких людей называют билингвами. Но, как оказалось, нельзя быть одновременно чувашкой и татаркой. Люди жестоки и рьяно стремятся защищать свои национальные границы, не желают принимать людей «наполовину» в свои. Маме пришлось непросто, особенно в детстве.

Глава 2. Голод

Шакир сидел возле окна, и яркий лунный свет озарял комнату, освещая его фигуру. Он сгорбился над кулечком и тихо напевал.

— Ай былбылым, вай былбылым⁵, — мурлыкал себе под нос Шакир и кормил ребенка из пипетки козьим молоком. — Агыйделнең камышы…

На печи спала старуха, ее громкий храп, похожий на скрип открывающихся стальных ворот, эхом отдавался в избе. Лиза сидела за печью и чуть дыша наблюдала за происходящим. Впервые она видела его таким. Одной рукой он заботливо придерживал кулек, а второй аккуратно по капле выдавливал молоко в рот младенцу. Вчера еще жестокий тиран, после рождения ребенка переменился и сделался заботливым отцом. Она боялась шевельнуться и спугнуть момент, точно это наваждение и любое неосторожное движение способно его развеять. Резкий глухой шум, похожий на бульканье в огромном котле, испугал Лизу, и она вздрогнула — это старуха задержала дыхание во сне, а затем попыталась вздохнуть и закашлялась.

— А, это ты, — прервал он свое пение, — поди сюда.

Лиза нехотя встала и подошла. «Проклятая старуха», — подумала она про себя.

— Смотри, как ест, — гордо вытянул он перед собой руку, в ней, маленький, словно котенок, лежал ребенок, причмокивая губами. — Зайтуна — моя доченька.

— Откуда ты знаешь, как заботиться о ребенке? — спросила Лиза, недоверчиво косясь на сверток.

— Тоже мне большая хитрость, — недовольно хмыкнул Шакир. — Думаешь, одним бабам дана такая наука? Была бы еда, а накормить несложно.

— Ты и других своих детей вскармливал? — поинтересовалась Лиза, знавшая о детях от первого брака.

— Нет! — он сердито одернул ее. — Хадижа сама. Это ее дети.

— Где ж так ловко с ребенком обходиться научился? — она попыталась лестью сменить гнев на милость.

— Сестренку мою, Зайтуну, кормил в младенчестве, — тут он горько вздохнул, и Лизе даже показалось, что хрустальная горошинка слезы прокатилась по сухой шершавой щеке.

— Разве не один ты у родителей?

— Я не всегда был один, — ответил он нехотя и надолго замолчал, тупо уставившись в никуда.

Лизе была знакома эта его манера: он мог часами сидеть в углу со стеклянными глазами и смотреть в пустоту. В такие минуты она старалась исчезнуть, замереть либо вовсе уйти по делам из дома. Но куда пойдешь, покуда ночь? Так они просидели пять долгих минут.

— Нечего было есть, — заговорил он так внезапно, что Лиза снова вздрогнула от неожиданности, — голодный год был, верно, помнишь? Люди тогда ошалелые бродили по полям, искали старые кости дохлых лошадей. Потом долго кипятили их и пили отвар. Сушили и перемалывали лебеду да что найдется, а потом жарили из этой муки горькие лепешки. Нам они тогда слаще меду казались. Неурожай, да еще проклятая продразверстка! — он передал спящую девочку Лизе, встал и резко заходил по комнате из угла в угол.

— Мы, сама знаешь, не из бедных были. Еще бы, у муллы, да чтобы не было хлеба? Всё грабители забрали! Увели корову, овец, гусей, даже курицы не оставили! Как тут выжить семье с детьми малыми? — он гневно сплюнул и отошел к окну.

Лиза понимала его негодование. Как не понимать? Та беда по всем прошлась. Ее мать — богатую крестьянку — раскулачили, а затем выдали за нищего полуслепого парня, чтобы не сидела в девках бесприданницей. А ведь был уже у матери жених. Тоже из хорошей семьи. Но ее раскулачили, а паренька увезли куда-то, так и сгинул. Отец был груб с матерью, он знал, что гордая красавица никогда его не полюбит и не забудет прежнего жениха. Не упускал он возможности попрекнуть ее куском хлеба, но гордячка не пала духом. Ни многочисленные роды, ни тяжелая работа, ни грубое обращение не могли ее сломить, и красота, так раздражавшая его, отчего-то не меркла. Тогда, в голодные годы, он выставил ее престарелого немощного отца за дверь.

— Ты ведь не единственная дочь у него, — с этими словами он погрузил на сани тщедушного старичка.

Лиза видела в окно, как мать, утирая слезы, побрела по снегу в соседнюю деревню, а за ней в санях, тихонько сгорбившись, молча сидел дедушка. Она довезла своего отца до конного двора и оставила его в общей комнате, где отдыхали скотники.

Это было тяжелое, жестокое время. Лиза все хорошо понимала, ей было жаль мать, но она не могла строго судить отца.

Тем временем Шакир выкурил папиросу и вернулся к разговору, вытащив Лизу из омута тяжелых воспоминаний.

— Многие тогда богу душу отдали. Кто от тифа, кто от холеры. Тех, что не распухали от голода, забирали болезни. В лесу не осталось живности, а в реках рыбы. Тогда вдруг весть пронеслась, будто бы на Волге рыбаки поймали царь-рыбу⁶. Да такую, что всю деревню можно накормить, а в брюхе у нее налимы, раки, стерлядь. И люди, обезумевши, побросали дома и пошли на большую реку. Вот что голод проклятый делает! У матери тогда был я, да трехлетка дочь — Зайтуна — красивая да зеленоглазая, как кукла барская. Любил ее очень. Летом нам все полегче было. Бегали по полям, собирали ягоды, грибы, ловили жучков-паучков — все, что хоть малость в еду сгодится. В деревне не то что кур, котов на улице было не встретить. А есть так хочется! Бывало, наешься ботвы всякой, напьешься воды — живот шаром вздуется, а голод все не унимается. Так тяжко! Да не за себя, а за сестренку больше. Маленькая, а все понимает. Не плачет, лежит тихонько в уголке и палец сосет, — тут его голос оборвался, он опустил лицо на ладони, и плечи его затряслись.

Лиза робко подошла, участливо погладила его по спине, но он, резко дернув плечом, тут же скинул ее руку. Пришлось ей отойти прочь и покорно сесть возле печи.

— Нет ничего страшнее глаз голодного человека, — голос его вновь нарушил тишину, — это взгляд дикого обезумевшего зверя, готового разорвать тебя, стоит только повернуться спиной. Страшные вести доносились отовсюду, в газетах писали, как люди, ошалев от голода, начали поедать мертвых. Стало страшно выходить из дому.

Видно, жуткие истории эти сыграли нам на руку, и власть очнулась, начала помогать. Слух прошел по селу, что прибывает на станцию поезд из Симбирска с продуктами — будут кормить голодных детей. Решили следующим же утром отправиться за пайком. Мы вышли на рассвете. Тяжело было идти, путь неблизкий, сил нет, да еще сестренка. Несли ее с отцом по очереди. То там, то тут встречались путники, которые так же, как и мы, медленно плелись вдоль дороги, понурив головы. Дошли лишь к обеду.

Когда вдали показался паровоз, ноги вдруг пошли быстрее. Я разбудил сестренку, радовался, смеялся и кричал. Отец остановил меня, взял из рук Зайтуну, пошел с ней к поезду, а мне наказал ждать в кустах у дороги.

— Никогда не забуду я, как отпустил ее руку, — всхлипнул Шакир. — Она качнулась, утирая сонные глазки, встала и пошла, качаясь на ветру, как былинка. Даже голод не смог ее изуродовать, она все еще была похожа на куклу: зеленые глаза, волнистые волосы цвета воронова крыла и простое серое платьишко. Уходя, она еще не раз обернулась и все махала мне своей маленькой ручкой.

Ожидание было нестерпимой мукой для Шакира. Казалось, что прошла целая вечность, а отца все не было. Много народу прошло мимо него, люди шли и шли к поезду, а затем обратно, за спинами они несли холщовые мешочки, от которых пахло хлебом. Живот его надрывно урчал, он сгрыз все травинки, обкусал горькие листья кустарника и наконец заметил отца.

Тот шел с большим мешком за спиной, куда большим, чем у других, но девочки с ним не было.

— А где сестренка? — спросил Шакир.

— Нет у тебя сестренки, — ответил отец и странно улыбнулся.

Паровозный гудок громко пронесся по округе. Шакир вскочил и побежал навстречу шуму. Он бежал и спотыкался о камни, цеплялся за шпалы. Ноги его не слушались — он был слишком слаб. Снующие вокруг люди тормозили его. Поезд неспешно тронулся, а они все толпились возле вагонов. Сквозь толчею он заметил обрывок серого платья и метнулся туда. Люди шли ему навстречу, и человеческий поток не давал пробиться вперед. Какая-то женщина вела Зайтуну за руку, затем они поднялись в пассажирский вагон и скрылись из виду.

— Зайтуна! — крикнул Шакир, но голос его растворился в реве толпы.

Паровоз громко прошипел, снова издал пронзительный гудок и двинулся прочь. Только когда поезд скрылся из виду, а толпа рассеялась, Шакир смог расслышать свой голос. Он охрип. Мальчик сидел на шпалах и горько плакал.

— Зайтуна-а-а, — раздавался его тихий стон.

Отец ждал его на том же месте. Не говоря ни слова, он сидел на камне и безразлично жевал. Мальчик заглянул ему в глаза, но ничего там не смог разглядеть. В ответ отец молча дал ему кусок хлеба. Шакир не хотел брать, но руки сами потянулись. Он стал старательно и жадно его пережевывать, а по щекам катились горячие слезы. Это был самый горький хлеб в его жизни, он знал, что горше он уже не попробует.

Той же ночью они вернулись домой. Мать ничего не спросила, а отец не стал рассказывать. Принесенного хлеба хватило на неделю, затем были еще поезда, и каждый раз Шакир искал на станции сестренку. Он заглядывал в вагоны, всюду шнырял, но девочки нигде не было. На расспросы отец не отвечал. Голод мало-помалу отступал, и жизнь в деревне возвращалась в привычную колею. О тех ужасных днях старались не вспоминать, и никто никогда не задавал вопросов. Не вспоминали и про Зайтуну, словно ее и не было.

Но Шакир помнил. Иногда ему казалось, что это вымысел, что он в голодном бреду выдумал себе сестренку. Тотчас бежал к матери с расспросами, и по виноватому взгляду ее понимал — нет, не выдумал. Нравилось ему представлять, что та женщина, богатая и добрая благодетельница, забрала ее себе. Растит теперь как свою родную дочь, в сытости и достатке. Но правды никто не знал.

— Выменяли мою Зайтуну на мешок хлеба! — с досадой бросил Шакир.

— Глядишь, жива и здорова твоя Зайтуна, — попыталась утешить мужа Лиза. — Живет себе в Симбирске и горя не знает.

Он ей ничего не ответил и вышел вон. Светало. Синий утренний свет пробивался в окно — скоро выгонять скотину. Положив ребенка в люльку, Лиза принялась за повседневные хлопоты. Старуха мирно посапывала на боку. «Вот уж кто беды не знает!» — недовольно буркнула она, покосившись на свекровь, и пошла хлопотать по делам. Начинался новый день, а все заботы и тревоги забрала с собой ночь.

Примечания

5

Татарская и башкирская народная песня.

6

В 1921 году, во времена голодомора, рыбаки поймали 960-килограммовую белугу около города Тетюши. В брюхе у рыбины оказалось более трехсот килограммов икры, раков, налимов и стерляди. В Тетюшах установлен памятник белуге, а в Национальном музее Республики Татарстан сохранилось ее чучело.