Оливковое дерево

Ника Клим, 2023

Эту книгу я посвящаю своим бабушке и матери. Моя бабушка, Кузьмина Елизавета Ивановна, родилась в далеком 1928 году. Старшая дочь в семье из семерых детей, с малых лет познала голод и лишения. Все тяготы деревенского быта легли на хрупкие плечи девочки, воспитав в ней волевой несгибаемый характер.Когда бабушку бросил муж с ребенком, она не стала отчаиваться и решилась на дерзкий по тем временам шаг: будучи чувашкой, вышла замуж за татарина. Затем родилась моя мать. Ее назвали Зайтуна, что в переводе с арабского означает «оливковое дерево». Мама выросла на стыке двух культур: татарского и чувашского народов. С детства хорошо говорит на обоих языках. Сейчас таких людей называют билингвами. Но, как оказалось, нельзя быть одновременно чувашкой и татаркой. Люди жестоки и рьяно стремятся защищать свои национальные границы, не желают принимать людей «наполовину» в свои. Маме пришлось непросто, особенно в детстве.

Глава 5. Товарищеский суд

Шакир не вернулся домой прошлой ночью. Лиза металась по избе как угорелая: надо дочку отвести в сад, заскочить на работу и бежать к председателю. Соседка с утра уже обрадовала:

— Твой-то, слыхала? Вчера опять напился, в драку полез, — подбоченясь, язвительно и нарочито громко, чтобы все соседи слышали, говорила она. — Теперь судить будут.

А ребенок, как назло, с утра раскапризничался: девочка скомкала одеяльце, вытянула вверх оголившиеся ножки и жалобно стонала.

— Энием, тэпи а-бобо¹⁷.

— Ах, кызым¹⁸, и ты туда же! — запричитала Лиза от беспомощности. — Мала еще, а уж врет, чтобы в садик не ходить.

— Оставь ее дома, — вмешалась старуха. — Нечего ребенка, да еще девочку, доверять чужим людям на весь день.

В другое время Лиза бы поспорила со свекровью, но сегодня ей было недосуг. Дочка осталась лежать в кроватке.

***

Возле правления стоял милицейский уазик. В окне его сквозь решетки задней дверцы блестели в полумраке знакомые глаза.

— Шакир! — позвала Лиза, примкнув к машине. — Ты как сюда попал? Что случилось?

— Гражданка! — окликнул милиционер. — Отойдите от автомобиля!

— Я ж жена его.

— Не положено! — буркнул лейтенант.

— Погоди, не бойся. Сейчас все разузнаю, — шепнула она Шакиру и побежала в правление.

Проскочила мимо вертихвостки-секретарши — и прямиком в кабинет предколхоза. Калимулла Гараев был известен в округе как строгий и скупой человек. За глаза односельчане его называли «хужа»¹⁹, и прозвище он свое оправдывал. Мимо него и муха не пролетит. Все про всех знает, везде свой большой нос сует. По всему селу у него свои люди: следят, примечают, чуть что — бегут с докладом в правление.

Слаб до чужого добра. Ежели приметит дощечку, сразу себе прикарманит — в хозяйстве всякая вещь сгодится. А коли на своем дворе чужую курицу поймает, то прямиком в суп, чтобы неповадно было!

А до баб до чего охотлив — спасу нет! Бывает, приедет на поле и стоит, смотрит, как женщины свеклу пропалывают, да, подлец, приговаривает:

— Хорошо, хорошо. Славно, ох, как славно, — а сам бороду свою наглаживает и высматривает, у кого подол повыше задрался.

На селе разные толки про него ходят: говорят, что сын Газизы тоже его грех. Гараев ее, молоденькую, сманил и обманул, а как живот появился — был таков. Лиза слухи не собирала, у нее свои счеты с хужой были. С первых дней невзлюбил он пришлую. Не нравилось ему, как вольготно она живет в его родном ауле. Где это видано, чтобы татарин привел к себе в дом чувашку — мало ему баб на селе? Ладно, если бы тихонько жил себе, да нет же! Женился на ней и дочку растит. Позор какой! Слово дал, что со свету сживет проклятую. И повод всегда находился.

— Калимулла Сахапович! — ворвалась Лиза в кабинет без стука. — Это ж по какому такому праву человека за решетку сажаешь?

— Тебя кто сюда впустил? — сверкнул злобно глазами предколхоз.

— Сама себя впустила, — не растерялась женщина.

— Ну ладно, садись, — успокоившись, указал ей на стул. — Расскажи вот товарищу Привольному, как довела супруга до жизни такой.

— И расскажу. Вы, гражданин милиционер, его не слушайте. Он вам наговорит тут всякого, — покосилась Лиза в сторону Калимуллы. — А муж мой — хороший человек, выпивает — да, за кем нет греха? Но чужого не возьмет, — снова бросила косой взгляд на председателя, тот лишь поежился. — Добрый — всем помогает. Ударник труда.

— Тоже мне ударник! — перебил Калимулла. — Пьяница и тунеядец, а вот эта вот, — ткнул пальцем в Лизу, — во всем ему потакает.

— Так, довольно, граждане, — заговорил участковый. — Это все — эмоции, а закон интересуют лишь сухие факты: напился, подрался. Здесь отвечать надо.

— Правильно! — ликовал Гараев.

— Разобрать это дело на товарищеском суде. Потому как он звено коллектива и вы, товарищ Гараев, должны отвечать за него, равно как и за всех других, — милиционер посмотрел на покрасневшего председателя.

— Конечно-конечно, разберемся, товарищ старший лейтенант! Сегодня же вечером устроим ему такой разбор полетов, чтобы никому неповадно было! Вы меня знаете, — погрозил он в окно кулаком.

— Знаю, — сухо ответил милиционер и покинул кабинет.

Лиза не стала дожидаться, пока председатель ее прогонит, и тоже пошла прочь. На улице она догнала старлея.

— Куда вы его?

— В вытрезвитель на станции. Полежит до вечера, не беспокойтесь, привезем на товарищеский суд вовремя, — с этими словами он сел в уазик и уехал.

Лиза помахала вслед машине, утерла слезу краешком платка и поплелась на ферму. По пути на работу она прошла мимо клуба, где уже висела только что выпущенная «молния» (еще виднелись следы свежей краски). «Позор пьянству и тунеядству! В 19:00 в здании сельского Дома культуры состоится слушание товарищеского суда над гражданином Ибрагимовым…» — кричала надпись на афише.

***

Дома старуха что-то старательно выводила арабской вязью на клочке бумаги, а девочка наблюдала за ней чуть дыша.

— Вот, Зайтуна-кызым, это обереги — молитвы такие, — объясняла она внучке. — Пускай стращают и говорят, что Бога нет, а ты их не слушай. В одно ухо пусть влетает, а с другого вылетает. Аллах, он все ведает, — пожилая женщина многозначительно подняла указательный палец вверх и застыла.

— Алла, — пролепетала Зайтуна, протягивая за бабкой пальчик вверх.

— Молодец! — одобрительно кивнула ей бабушка. — Ты у меня все понимаешь, пусть мало говоришь. Никого не слушай, только меня. Вот они сломали мечеть, склад из нее сделали. В той мечети твой дед и прадед служили верой и правдой. А теперь на́ тебе — нельзя! А народу где молиться, у кого просить? На знамя красное? — вопросительно посмотрела она на ребенка, девочка лишь молча потупила глаза.

— Наш народ привык молиться. Мы не можем без этого. Вот и идут они теперь украдкой ко мне. Сами-то читать Коран не умеют, молиться разучились, да и нельзя вслух. Я и пишу им «дога»²⁰. Чтобы дома мир да лад был, шамаиль на стену повесить надобно, — она показала крючковатым пальцем на картину, — от порчи и сглазу своя дога, на удачу — своя.

Девочка внимательно слушала и следила глазами, не упуская из виду ничего, на что указывала старуха.

— Смотри, — продолжала бабушка, — это чулпы, — она потрясла своей черной с проседью косой, а на кончике звонко зазвенели монетки и металлические треугольники, привязанные к ней разноцветными лентами. Бабушка взяла один и ловким движением открыла его. Зайтуна от удивления раскрыла рот — внутри лежала крохотная бумажка.

— Здесь тоже дога, — пояснила бабка. — А это изю, — развернула она хлопковую ткань и подняла кончиками пальцев красивый нагрудник, расшитый блестящими медными монетами, немного тряхнула, отчего он тихонько звякнул, и приложила на грудь. — Вот так, его носят на груди, поверх платья. Такой будешь носить, и никакой дурной глаз не страшен.

Зайтуна потянулась к нагруднику, но бабка успела спрятать все обратно в платок.

— Подрастешь — все тебе отдам. А пока вот что: есть у меня дога и для твоей мамы, — с этими словами она протянула внучке темный холщовый треугольник. — Подложи его ей под подушку, когда будете спать ложиться. Не станет мамки твоей, будем жить втроем.

***

Сегодня на ферме все работали быстрее, чем обычно: людям не терпелось поскорее управиться с делами и пойти в клуб, на суд. Поселок был маленький, концерты случались редко, разве что раз в год на Сабантуй. Поэтому товарищеский суд над вулканизаторщиком Шакиром Ибрагимовым был настоящим событием для деревни.

«Ты смотри, как бегают, — удивлялась про себя Лиза. — Как же народ чужому горю радуется».

— Давайте, девки, поживее! — подбадривал бригадир смены Кочубеев. — Опоздаем же!

— Не боись, Кочубей, без нас не начнут, — ухмыльнулась доярка Асия.

— Это верно, — согласился бригадир, — без Лизы никак нельзя.

Когда в полседьмого они подходили к зданию клуба, народ уже толпился у парадного: мужики курили папиросы, а бабы сплетничали. У Лизы горело лицо — стыд-то какой! Ей казалось, что все взгляды устремлены на нее и разговоры — все о ней. Вот подъехал уазик, два милиционера под руки завели Шакира, и народ повалил вслед за ними.

За столом, покрытым красной скатертью, восседали председатель Гараев, старший лейтенант Привольный и бригадир Кочубеев. За их спинами нависало огромное знамя с лозунгом: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», чуть ниже рукописный, наспех начертанный красной краской: «Долой пьянство и тунеядство!»

Отдельно от всех перед зрителями сидел, понурив голову, Шакир. Лиза смотрела на него из первых рядов. Председатель громко откашлялся и начал:

— Товарищи! Мы с вами собрались сегодня, чтобы рассмотреть дело о систематическом пьянстве и нарушении трудовой дисциплины вулканизаторщика колхоза «Путь Ильича» Ибрагимова Шакира. Наш колхоз — передовик Октябрьского района. Неужели мы с вами позволим таким пьяницам и тунеядцам, как Шакир, позорить его?!

— Нет! — послышалось тут и там.

— Наш район был дважды удостоен переходящего Красного знамени обкома КПСС, Совета Министров ТАССР и областного совета профсоюзов. В этом есть и наша заслуга! Общими силами и честным трудом завоевана эта победа. Так неужели же мы позволим отдельным единоличникам топтать наше честное имя в грязи?

— Не позволим! — выкрикивали на местах. — Гнать его из партии, с колхоза…

— Долой! Позор! — гудел народ.

— Тише, товарищи! — призывал к спокойствию милиционер. — Так вы делу не поможете.

— Давайте же дадим слово гражданину Ибрагимову.

— Нечего мне сказать, — тихо ответил Шакир. — Виноват, делайте со мной что хотите.

— Вот он какой! — вскочил предколхоз Гараев. — Делайте что хотите? Ни стыда, ни совести у человека!

— Да разве ж это человек, это трутень! — донеслось из глубины зала.

— А мать его и вовсе язычница, молитвы с оберегами за деньги раздает, — выкрикнул противный женский голос из зала.

— Ой! Не ты ли, Анниса, к нам за оберегом посреди ночи прибегала, когда у малых зубки резались? — вступилась за свекровь Лиза. — Так я ей передам твою благодарочку!

— А что сразу я, — разволновалась женщина. — Я же ничего такого. Антисоветчина ведь!

— Ты это, давай не перекладывай с больной головы на здоровую! — рассердился бригадир Кочубеев. — Антисоветчина, тоже мне, смотрю, умные все стали! Мы тут из-за нашего товарища собрались, а не старух уличать.

Гомон голосов утих. Начали вызывать всех, кому есть что высказать по существу дела. Желающих набралось с десяток: соседи, товарищи по смене, каждому нашлось что сказать. Все журили и стыдили своего товарища так, словно сами никогда не оступались. Те, кто еще вчера вместе с ним выпивали, сегодня называли Шакира пьяницей, дармоедом, трутнем и тунеядцем. Он все сидел с поникшей головой и молчал. Лизе было обидно, но ждать заступничества было не от кого.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

17

Мама, ножка бобо (тат. разг.).

18

Кызым — доченька (тат.).

19

Хужа — хозяин (тат. разг.).

20

Дога — молитва (тат).