Оливковое дерево

Ника Клим, 2023

Эту книгу я посвящаю своим бабушке и матери. Моя бабушка, Кузьмина Елизавета Ивановна, родилась в далеком 1928 году. Старшая дочь в семье из семерых детей, с малых лет познала голод и лишения. Все тяготы деревенского быта легли на хрупкие плечи девочки, воспитав в ней волевой несгибаемый характер.Когда бабушку бросил муж с ребенком, она не стала отчаиваться и решилась на дерзкий по тем временам шаг: будучи чувашкой, вышла замуж за татарина. Затем родилась моя мать. Ее назвали Зайтуна, что в переводе с арабского означает «оливковое дерево». Мама выросла на стыке двух культур: татарского и чувашского народов. С детства хорошо говорит на обоих языках. Сейчас таких людей называют билингвами. Но, как оказалось, нельзя быть одновременно чувашкой и татаркой. Люди жестоки и рьяно стремятся защищать свои национальные границы, не желают принимать людей «наполовину» в свои. Маме пришлось непросто, особенно в детстве.

Глава 3. Айнур

Соседский мальчишка Айнур сидел на навозной куче, греясь в лучах апрельского солнца, и кормил кур вареными яйцами. Он ждал мать, которая должна была скоро вернуться с фермы, где ухаживала за телятами. Парнишка был голоден, но ему напрочь опротивели яйца, которые каждый день лежали в блюдце на столе, осторожно прикрытые газетой «Труд колхозника». Поэтому он их не ел, а отщипывал от яйца кусок и прямо со скорлупой бросал под ноги, и куры, уже сторожившие у подножия кучи, наперебой кидались отбирать его друг у друга. Мальчику было весело наблюдать за куриной схваткой. Петух — их атаман, весь из себя грозный с красивым богатым хвостом и покосившимся набок гребешком — заботливо подманивал их. А куры — никакого воспитания! Всё дерутся, гоняются по двору друг за другом, им и невдомек, что они поедают.

Лиза застала ребенка, когда он сидел и размышлял о том, отчего куры так глупы и не понимают, что едят собственные яйца, и почему петух все отдает им, а сам не ест.

— Что, Айнур, мамки нет еще?

— Нет, Лиза-апа⁷.

— Голодный, поди? — жалостливо поинтересовалась Лиза, которая не могла пройти мимо мальчика, так напоминавшего ей сына Генку.

— Мамка яиц вот наварила, — протянул он руку с остатком яйца, — да еще суп есть в сенях.

«Знаю я твой суп, — поморщилась Лиза про себя. — Поди, опять с опарышами. Ох, Газиза-Газиза!» Газиза — мать Айнура — одинокая женщина, родила ребенка от женатого мужчины. Работала на ферме, весной ухаживала за новорожденными телятами, летом, как и все, — на колхозном поле. Она была глупой и бесхитростной, оттого, наверное, ее и не обижали односельчане. «Дурочка, — говорили. — Что с нее взять?!»

Из хозяйства — покосившийся колхозный домишко, десяток кур да поросший бурьяном огород, из которого целое лето не вылезала соседская скотина. Ребенка своего нагулянного любила и растила как могла. Народ хоть и скупой, черствый, а все равно жалел. Кто молока излишек принесет да оставит на крыльце, иной кусок мяса подсунет. Но хозяйство вела она небрежно, неумело. В доме царил беспорядок: с порога гостя встречал засаленная чаршау⁸, сквозь огромные щели в полу можно было разглядеть сор, намеренно сметенный туда непутевой хозяйкой, а на столе всегда красовалась немытая посуда. От неряшливости и рассеянности часто пропадали припасы: скисало молоко, протухало мясо, а в мешке с мукой заводились жучки.

Лиза была брезгливой с малолетства, любила чистоту и порядок, поэтому ей не нравилось, как Газиза ведет хозяйство. Ох, как не любила она и транжирство. На собственном опыте познавшей голод, ей было больно смотреть, как добро уходит псу под хвост. «Пусть лопнет презренное пузо, чем ценный продукт пропадет», — часто повторяла Лиза. Но, несмотря на свою нелюбовь к Газизе, она привечала Айнура. Ей было жаль мальца, ведь он, как и Генка, безотцовщина. Говоря по правде, отец жил чуть ли не на соседней улице, но кто же приблудка признает? Мать никудышная: пойдет на ферму, да и забудет обо всем. Здесь сын на улице дожидается, а она, поди, языком метет с доярками!

— Пойдем со мной, — поманила она Айнура. — Я хлеб из печи только достала, токмач⁹ сварила.

— А ежели мамка потеряет?

— Не потеряет. Она еще нескоро воротится, а коли воротится, то знает где тебя искать.

Мальчишка ловко спрыгнул с навозной кучи, да так, что куры с шумом разлетелись в разные стороны, и весело зашагал к соседской калитке. Не успел он переступить порог, как на него пахнуло ароматом свежеиспеченного хлеба, обдало жаром от белоснежной печи. Все здесь было отлично от его дома. От самого порога через всю избу тянулась разноцветная ковровая дорожка. Вдоль стен стояли два сундука, на первом красиво возвышались аккуратно сложенные одеяла и пуховые подушки, покрытые ажурной накидкой, на втором чинно сидела старуха — Мохира-эби¹⁰, мать Шакира-абый¹¹. Пожилая женщина держала в руках Коран и едва шевелила губами — она была полностью погружена в чтение, так что не сразу заметила гостя.

Айнур робко стоял на пороге и с любопытством продолжал разглядывать внутреннее убранство жилища соседей. На стене, меж двух сундуков, висел красочно расписанный шамаиль¹². На окнах занавески, также искусно расшитые узорами. В передней части избы на столе красовался самовар, и тянуло чем-то вкусным.

— Ты чего же это? Стоишь? — выглянула голова Лизы из-за чаршау, отделявшей парадную часть избы от рабочей, где готовилась пища. — Проходи, ну же!

Айнур разулся и прошел к столу, сел на лавку. Лиза живо набрала суп из казана, отломила добрую краюшку хлеба и поставила перед ним, а сама села напротив.

— Ешь давай, пока не остыло! — скомандовала она пареньку.

Мальчишка, хоть и был стыдлив, быстро накинулся на еду. Лапша обжигала, но уж больно вкусна была, да и есть хотелось — с утра ни маковой росинки во рту не было. Забывшись за едой, он уже не разглядывал ни хозяев, ни дом. Его больше не пугала старуха, которая не обращала на него никакого внимания, а все так же бесшумно шевелила губами и одной рукой перебирала четки. Вдруг занавески дернулись, и из закрытой половины выполз ребенок. Маленькая девочка робко подобралась к матери и стала тянуть ее за подол. «Должно быть, дочка», — решил Айнур. Лиза тем временем, задумавшись о своем, не замечала ее появления, с наслаждением наблюдая, как мальчик ест. Спешно, обжигаясь, он зачерпывал побольше супа и заедал его хлебом. Ей нравилось представлять на его месте собственного сына, будто это не соседский мальчишка теперь сыт, а свой. Ну вот, доел, надо бы чаем напоить.

Она было вскочила, да чуть не упала — на полу сидела дочка и, жалобно всхлипывая, держалась за подол ее юбки.

— Вот же окаянная! Ты что тут на полу развалилась? Раздавила бы!

В ответ ребенок лишь некрасиво скривил рот и бесшумно заплакал. Айнуру стало жаль девочку, и он взял ее на руки. Это был тихий белокурый ребенок: глаза зеленые, сама курносая, а щеки худые и в веснушках. Руки девочки потянулись к столу, Айнур дал ей хлебную корку, и она тотчас же принялась ее грызть.

— Как тебя зовут?

— Зайтуна. Она все понимает, но сама не говорит, — отвечала Лиза, разливая горячий чай из самовара по чашкам.

— Хорошее имя. Зайтуна, — обратился он к ней, — не плачь и вырастай поскорее, а как вырастешь — я на тебе женюсь!

Вдоволь наевшись и напившись, Айнур поспешил вернуться: как бы хорошо ни было в гостях, а сердце всегда обратно просится. Не воротилась ли там мать? Лиза заботливо завернула ему половинку каравая. Мальчик схватил хлеб и радостно побежал домой.

А старуха между тем ожила:

— Для меня чай не приготовишь или все гостям дорогим разлила?

— Садись, матушка, — встрепенулась Лиза, — не хотелось твою молитву нарушать.

— Как же, как же, — она недовольно хмыкнула, усаживаясь за стол, — ты что же это, богадельню у нас устроила или приют какой? Видно, по миру пустить нас вздумала?

— Что же, мне теперь и мальчишку соседского покормить нельзя? — ответила Лиза старухе, громким стуком поставив перед ее носом блюдо с пышущей жаром лапшой.

— Сын мой старается, а ты чужих детей кормишь, пока своя дочка на полу валяется и с голоду ревет, — не унималась свекровь. — И что это он удумал? Нашу Зайтуну, да за голодранца, за соседского приблудка? Чтобы ноги его в моем доме не было, слышишь ты, проклятая баба?!

— Дом этот я возводить помогала, и деньги тоже я приношу, — не выдержала Лиза. — Покуда твой сын пьет, мне с утра до ночи спину гнуть на ферме приходится. Я сюда не служить пришла! Это и мой дом. И хлеб не чужой, а свой ем!

— Погоди же, паршивая чувашка! Вот воротится сын, он тебе устроит, — чертыхаясь и проклиная невестку, продолжила уплетать лапшу свекровь, а кончив, потянулась к самовару.

Долго еще сидела за столом старуха, шумно втягивая в себя ароматный чай из блюдца, вытянув губы трубочкой. За ширмой на лавке пряла Лиза, рядом терся о ногу рыжий кот. Девочка с большим вниманием наблюдала за веретеном, которое, точно юла, кружилось на месте и постепенно обрастало нитью. Как только пряжи становилось так много, что веретено переставало кружиться и делалось похожим на серый шар, пронзенный копьем, мать ловко обрывала нить и стягивала готовый клубок. Затем все начиналось снова.

И как ей так ловко удается из комка грязной шерсти, пахнущего хлевом, вытягивать тонкую упругую нить и сматывать из нее клубки пряжи? А потом так же ловко из серой сальной нити вязать белоснежные теплые носки. Руки ее работают скоро, они словно сами по себе — наблюдать одно удовольствие. Толстые пальцы правой руки без остановки скручивают шерсть, а левая кружит волчком веретено, и только лишь взгляд устремлен куда-то вдаль. Девочка может часами неподвижно сидеть и наблюдать за тем, как мать прядет или вяжет.

Только кончив работу, Лиза ощущает боль в спине от долгого сидения в неподвижной позе. Словно очнувшись ото сна, она видит, что за окном уже давно стемнело. На полу, свернувшись калачиком, спит кот, а рядом сопит дочка, одной рукой обнимает рыжего, другую подложила под голову. Старуха спит без задних ног на своей перине, удобно устроившись на печи. А мужа все еще нет — это не к добру, верно, снова что-то стряслось.

Лиза подняла ребенка с пола, раздела, уложила на сундук, а сама уселась у окна — сон не шел. Она снова взялась за прялку, закружила веретено и стала думать о прошедшем дне. Воротилась ли Газиза к сыну? Должно быть, он сладко спит сейчас, забывшись от сытости. А сыт ли Генка? Спит он или еще бодрствует? Одет ли, обут? Где сейчас бродит ее муж? Вот вернется домой, и свекровь кинется ему жаловаться и докладывать. Потом, верно, бить будет. А ежели не вернется, то, значит, загулял и подрался. Придется с утра идти к предколхозу и выручать. А веретено кружит-кружит — вжух, и намотало старый день — так оборот за оборотом и жизнь волчком пройдет, прокружит. Глаза у женщины смыкаются, ее одолевает сон.

Примечания

7

Апа — тетя, старшая родственница или любая старшая женщина по отношению к говорящему (тат.).

8

Чаршау — занавесь, перегородка, предмет убранства традиционного татарского жилища.

9

Токмач — лапша (тат.).

10

Эби — бабушка (тат.).

11

Абый — дядя, старший родственник или любой старший мужчина по отношению к говорящему (тат.).

12

Шамаиль — картина, представляющая собой цитату из Священного Писания, каллиграфически исполненную на холсте или бумаге.