Стамбульская мозаика

Наталья Шувалова

«Стамбульская мозаика» – вторая книга стамбульского цикла.В городе, бывшем в разное время столицей Византийской, Римской, Османской империй, на узких улочках которого реальность сплетается с магией, любой внимательный человек легко разглядит осколки давно ушедших в Вечность эпох.Стамбульская мозаика – цепочка историй, идущих со времен Византии до наших дней.И общего у них лишь одно – город, где они происходят. Неповторимый, сказочный, таинственный Стамбул.

Смальта Византии

Актриса на троне империи

Когда речь заходит об императрице Феодоре, говорят разное и, в основном, выдуманное.

Одни чтят ее святой, другие приписывают роль куртизанки и злодейки, да такой, что легендарная Мессалина бледнеет рядом с ней, третьи же и вовсе выдумывают небылицы и истории, с Феодорой ничего общего не имеющие.

Сегодня я иду гулять по площади Султанахмет, которую когда-то, во времена Византии и Феодоры, называли Ипподромом. Неспешно сворачиваю к Голубой мечети, усаживаюсь на лавочку, достаю книжечку Прокопия Кесарийского, единственного современника, кто потрудился описать жизнь императрицы, и чей труд признали подлинным и достоверным.

Здесь, у Голубой мечети, просто представлять — она стоит на месте, где некогда высился императорский дворец базилевсов, в котором жила Феодора.

До моего уха доносится мирный туристический гомон Султанахмет, где-то играет музыка.

Здесь очень легко на минуту закрыть глаза — и услышать сквозь время голос восстания «Ника» 532 года. Туристические голоса нарастают, сливаются, превращаясь в грозный рев толпы, налетевший ветер пахнет дымом и смертью, кто-то кричит:

— Ника!

И ответом ему несется обезумевшее:

— Ника!

Сквозь марево вечерней жары я вижу тонкий силуэт императрицы, стоящей у дворцового окна…

***

Константинополь пылал.

Сквозь распахнутые окна дворца внутрь влетали крики беснующейся на Ипподроме толпы, внося еще больший переполох в уже изрядную сумятицу. Слуги бегали взад и вперед, бестолково всплескивая руками, спешно покидали дворец, не забывая прихватывать с собой дорогие безделушки — неизвестно еще, кто теперь будет византийским императором и какая пойдет дальше жизнь, неплохо бы иметь запас на черный день.

Хотя куда еще чернее.

Рушится установленный порядок, почти утратил власть император Юстиниан, еще неизвестно, как будет править император Ипатий — кому какое дело, куда пропала дорогая ваза или жемчужные серьги, до того ли…

Лишь в одних покоях во всем дворце царил идеальный порядок — служанки, как обычно, готовили одежду для выхода госпожи, кто-то нес кувшины со свежей водой, одна из девушек срывающимся от страха голосом робко затянула песню, две другие слабо подхватили.

Невысокая женщина с бледным лицом и точеным станом, стоящая у окна, не поворачиваясь, одобрительно кивнула головой — продолжайте.

Она смотрела на море огня, в который превращался ее город.

Пылали великолепные дворцы на площади Августы, с ревом горел Сенат, злым, нездешним белым пламенем полыхала базилика Феодосия, огонь ревел там, еще еще недавно стояли бани Зевксиппа, пылали, выбрасывая черные столбы дыма, госпитали, и Феодора отвела глаза, стараясь не думать о больных, что были не в силах выбраться и умирали мученической смертью.

Огонь подступал все ближе, вот пламя перекинулось на Халку, передний отдел дворца.

Императрица глубоко втянула воздух, пропитанный едким дымом.

Испуганно пискнула девушка-служанка.

— Государыня, помилуйте, — губы девушки, побелевшие от ужаса, слушались плохо, — отпустите нас, нужно бежать в Пера, еще есть шанс, нужно уходить, сгорим же….

Мужество изменило девушке, она захлебнулась в рыданиях.

— Так уходите, — спокойно сказала императрица, — не держу и карать не буду.

Девушки побросали дела, по очереди спешно падали ниц, целовали ноги Феодоры и поспешно выходили из покоев, пряча глаза от стыда перед той, что бросали в одиночестве в пылающем городе на верную смерть.

Оставшись одна, Феодора огляделась — времени действительно оставалось немного, хорошо что девушек хватило на то, чтобы приготовить одежды.

Скинула тунику, встала перед огромным зеркалом — все еще красива, несмотря на возраст.

Вспомнилось, как когда-то давно старшая сестра Комито учила малышку: «Перед выходом на помост настройся, войди в свою роль, если сама поверишь, что ты грешница или святая, поверит и толпа».

Сейчас нужно было поверить, что ты — императрица.

Под криками распаленной толпы, рядом с воем бушующего пламени, это было сложно, почти нереально, но — хорошие актрисы бывшими не бывают.

И Феодора начала подбирать наряд для главного выступления в своей жизни, придирчиво разглядывая украшения и подбирая подходящую случаю пенулу.

Актерский опыт у Феодоры был солидный и начался в раннем детстве — юная тогда еще дочь смотрителя цирковых медведей стояла после смерти отца у входа в амфитеатр с венком на голове и цветочными гирляндами в руках, протягивая их равнодушно идущим мимо сильным мира сего, умоляя сохранить на время за семьей должность покойного отца, чтобы она, мать и сестра не умерли с голода.

Никогда, ни до, ни после, не испытывала Феодора такого унижения и такого отчаяния, и пусть получилось — навсегда запомнила она чувство безнадежности и то равнодушие, с которым шли мимо маленькой девочки, увитой цветами, патриции.

Тогда же дала себе слово — никогда более она не будет просить.

Никогда.

Подросшая Феодора стала искать счастья в театре. Не раз она срывала аплодисменты у требовательной константинопольской публики, стоя на подмостках и изображая пантомимы, не раз она устраивала интриги за кулисами Ипподрома, чтобы заставить людей говорить о себе, чтобы люди шли смотреть на нее, шепча меж собой: «Смотри, вот она, та самая Феодора…»

Смогла же она выжить в Сирии, единственный раз в жизни поверив мужчине — зря поверив! Пошла за ним, как овца на веревочке, да чуть не сгинула, доверившись льстивым речам. После предательства Гекебола пришлось несладко, пришлось некоторое время побыть куртизанкой, но не сломалась же!

Вернулась в свой город, купила скромный дом, занялась прядением шерсти.

Хорошее было время.

Тихое, спокойное.

Да и Юстиниана смогла очаровать — всего-то надо было выведать у одной достойной матроны, чья дочь была замужем за одним из патрициев, когда и где любит гулять будущий император. А дальше совсем просто — благочестивые речи, скромный мафорий на голове, лукавый быстрый взгляд — и вот уже ради права жениться на ней, бывшей актрисе, простолюдинке, Юстиниан умоляет дядю Юстина, правящего императора, менять законы великой Империи, и вот она выходит из собора женой наследника, а через два года коронуется вместе с мужем на престол.

Сейчас же нужно просто заставить несколько трусов взяться за голову, забыть о страхе и перестать думать о побеге.

Феодора наконец выбрала наряд и облачилась в одноцветную, цвета неба, стулу, надела поверх самую богатую, дорого, расшитую пенулу, укрепила в непослушных волосах венец — одеваться без помощи служанок не было сложно, на подмостках, бывало, и не в такой костюм облачаться приходилось.

Придирчиво перебрала драгоценности, их должно было быть много — она императрица, она должна сиять!

Бросив на себя последний взгляд в зеркало, в полном одиночестве вышла из покоев, усмехнувшись про себя — византийская императрица выходит одна, небывалая для дворца картина.

Неспешно сквозь клубы дыма и шум на Ипподроме, шла она в зал Совета.

Что-то внутри ее, что не было императрицей, позорно дрожало и кричало — беги, не медли, быстрее, но она продолжала идти чинно, высоко подняв голову с сияющим драгоценными камнями венцом.

Императрицы не бегут.

Перед залом Совета не было стражи — все воины дворца были там, на Ипподроме, пытались сдержать натиск восставших.

Достойные мужи империи не заметили, как открылась дверь и в зал вошла женщина — они были заняты оживленным спором.

— Верность наших телохранителей была ненадежна, число войск в столице недостаточно для подавления мятежа, — рапортовал Юстиниану полководец Велисарий, — Мы не сможем сдержать восстание, нужно уходить.

— Я не согласен! — выкрикнул со своим неизбывным акцентом варвар Мунд, высокий мужчина с проседью и перебитым носом, — мы должны бороться за империю!

Его голос потонул в начавшемся гаме, советники наперебой единогласно кричали — уходить!

— Мы не справимся! — орал во все горло Нарсес, ощупывая одной рукой спрятанный под туникой кошель с деньгами, что прихватил из казны на всякий случай.

— Нас всех перебьют!

Юстиниан сидел, уронив голову на руки. Несмотря на доспехи, он казался маленьким и жалким — дрожащие плечи, ссутулившаяся спина, было видно, как трясется его безволосый подбородок.

Потомок славных базилевсов был в отчаянии, и Феодора про себя подивилась — надо же, какими жалкими делают даже самых достойных людей страх и паника.

Он поднял голову, с удивлением обнаружив рядом с собой жену.

Она положила руку на его плечо, тихонько сжала его, после чего отошла и обвела взглядом все еще шумно спорящих меж собой мужей.

Один за другим они замолкали, под спокойным гордым взглядом императрицы стихали голоса.

Феодора ждала.

Она знала, что важные вещи ни на сцене, ни в жизни, нельзя кричать.

Их говорят уверенно — и тихо.

В звенящей тишине зала раздался спокойный голос:

— Сейчас, я думаю, не время рассуждать, пристойно ли женщине проявить смелость перед мужчинами и выступить перед оробевшими с юношеской отвагой, — Феодора посмотрела на каждого из советников императора, удостоверилась, что завладела их вниманием, выдержала паузу. — Тем, у кого дела находятся в величайшей опасности, ничего не остается другого, как только устроить их лучшим образом. По-моему, бегство, даже если когда-либо и приносило спасение и, возможно, принесет его сейчас, недостойно. Тот, кто появился на свет, не может не умереть, но тому, кто однажды царствовал, быть беглецом невыносимо. Да не лишиться мне этой порфиры, да не дожить до того дня, когда встречные не назовут меня госпожой!

Она повернулась к мужу, который, забыв страх, во все глаза смотрел на женщину, ставшую вдруг воплощением его гибнущей многострадальной Империи, вставшей перед ним не умолять о защите, но принять свою участь достойно и стоять до последнего.

— Если ты желаешь спасти себя бегством, государь, это нетрудно, — усмехнулась Феодора, — У нас много денег, и море рядом, и суда есть. Но смотри, чтобы спасшемуся тебе не пришлось предпочесть смерть спасению. Мне же нравится древнее изречение, что царская власть — лучший саван.

Женщина замолчала, лицо ее не выражало ничего, кроме надменного величественного спокойствия.

Император встал, страх, сковывающий его волю, ушел, растворился под взглядом женщины — империи.

— Мы остаемся, я не сдам город. Велисарий! Ты и иноземные войска — на Ипподром! Выбей оттуда Ипатия. Нарсес! Бери казну, бери верных дворцу людей, обещай восставшим простолюдинам что угодно, только чтобы они перестали поддерживать мятеж! Либо победим, либо погибнем вместе с империей. Совет окончен.

— Слава императору! — вырвалось само собой из двух десятков глоток.

Мужчины пошли исполнять приказы, а меж тем в глубине дворца брела по дорожкам к своим покоям та, что еще несколько минут назад стояла перед государственными мужами.

Белые губы, белое лицо, дрожащие мелкой дрожью пальцы.

— Потерпи еще немножко, — сказала императрица женщине внутри, — осталось чуть-чуть.

Дойдя до покоев, плотно затворив дверь на засов, Феодора подошла к окну, посмотрела, как пожар продолжал пожирать город.

Сняла венец, стянула изукрашенную стулу, положила символы власти на небольшой столик — и как подкошенная рухнула на холодный каменный пол, привалилась к стене, подтянула колени к груди, обхватила себя руками, закрыв уши ладонями, зажмурив глаза, сжавшись в комочек от ужаса ревущих пожаров, звона оружия, криков мятежа, горького от дыма воздуха, черно — багрового от огня заката, страха перед смертью и неизвестностью.

Императрица выполнила свой долг, осталась только женщина.

И этой женщине было страшно.

Она не знала, сколько прошло часов, но когда Феодора открыла глаза и убрала онемевшие затекшие руки от ушей, вокруг в наступившей темноте плясали багровые отсветы затухающих пожаров.

Тьму резали нестройные крики:

— Слава императору Юстиниану! Слава!

Восстание «Ника» было подавлено.

Императрица поднялась с пола, бросила взгляд в окно и улыбнулась сгоревшему городу.

***

Постскриптум.

Императрица Феодора вошла в историю как одна из самых известных женщин Византийской империи. Она принимала самое живое участие во всех государственных делах. Юстиниан не скрывал, что всегда советовался с женой; Феодора охотно вмешивалась в супружеские дела, стараясь помирить супругов, любила устраивать браки.

Испытав в юности все мытарства актрисы и куртизанки, Феодора убедила Юстиниана издать множество законов в пользу женщин: закон о разводе, закон об усыновлении незаконнорожденных, закон о наказании за похищение монахинь, закон о надзоре за своднями, закон об освобождении комедианток от рабства… Она восстановила разрушенную мятежом и пожаром столицу, строила крепости, церкви, приюты, ясли, больницы и знаменитый босфорский монастырь для раскаявшихся грешниц.

Феодора вела дипломатическую переписку с иностранными владыками и во многом определяла политику страны, объявляя войны и заключая мир. Это она уговорила Юстиниана начать кампанию против готтов и вандалов, прославившую царствование Юстиниана и храбрость его войск, присоединивших к империи все территории, когда-то принадлежавшие Риму.

Феодора была честолюбива, жадна к богатству, как и многие люди, вышедшие из нищеты, мстительна и злопамятна. Но нельзя отрицать того, что именно благодаря этой удивительной женщине Византийская империя устояла во время восстания «Ника», а царствование Юстиниана вошло в историю как наивысший политический расцвет Византии.

Речь Феодоры на Совете приведена полностью из сочинения Прокопия Кесарийского в переводе на русский язык.

Совесть императрицы Феофано

Спит Константинополь.

Тихо плещется Босфор, перекатывает тяжелые сонные волны; задремала в небе круглая золотая Луна, и кажется, сам ветер уснул — ни листочка не колышется в дворцовом саду.

Спят, уронив голову на грудь, дворцовые стражники, на дереве зашевелился и пронзительно вскрикнул фазан, один из стражников встрепенулся, но, поняв, что это всего лишь птица, успокоился и снова уткнулся подбородком в грудь.

Лишь одно окно светится в этот поздний час во дворце — окно покоев императрицы.

Красивая, статная женщина меряет шагами комнату, поджимает губы.

В эту ночь ей не спится — не удается избавиться от гнетущих мыслей, не выбросить из головы встречу, что была сегодня на площади.

Феофано наконец успокоилась, присела за невысокий письменный столик, в задумчивости постучала пальцами по гладкой поверхности дерева.

— В конце концов — кто она и кто я? — сказала она сама себе, — Я — Феофано, Богом оглашенная и избранная!

Слова прозвучали не слишком уверенно.

Снова вспомнилась девушка, почти девочка, босая, в небесно-голубых одеждах, что назвала ее сегодня другим именем — тем, что в далекой прошлой жизни дали родители.

Анастасо.

Ее отец Кротир, родом из Лаконии, плебей темного происхождения, держал кабак в одном из бедных предместных кварталов города. От имени «Анастасо» пахло закопчённой кухней и пережаренной в специях слегка протухшей дичью, которую она, дочь трактирщика, выносила изрядно выпившим гостям, а они, не стесняясь, хватали ее на руки и грудь, пьяно хохоча, увлекали в комнаты. Это имя лоснилось тысячами толстых, нездоровых, опухших, сизых лиц, что чередой текли мимо юной Анастасо, пока однажды шутница-судьба не послала на трактирный двор уставшего с дороги юного наследника престола Романа.

Уж она не растерялась! Уж она в тот вечер наизнанку вывернулась, чтобы угодить будущему императору! И ведь получилось, зацепила, закружила парню голову, и из придорожного кабака оказалась во дворце.

Как говорится, из грязи да в князи.

Когда в октябре 959 года Константин VII умер, Феофано, естественно, вступила вместе с Романом II на престол.

Ей было тогда восемнадцать лет, юному императору — двадцать один.

Все поменялось, и она уже почти забыла старое имя свое, и тут — она, Параскева.

Она пришла в Константинополь неизвестно откуда, и сплетники замололи языками, обсуждая и додумывая то, чего не знали точно.

Говорили, что она знатная родом, и что добро свое она раздала страждущим, оставив себе ровно столько, чтобы самой не стоять с протянутой рукой. Говорили, что пост и молитва — вот ее занятия, и что цель ее — уйти в Святую землю и молиться там за всех живущих.

Пусть бы говорили, толпа всегда говорит, но дело пошло дальше — их начали сравнивать!

Ее, императрицу — и эту непонятную, неизвестно откуда явившуюся девушку.

В бессильной злости Феофано стукнула кулачком по столу — куда бы она не пошла, всюду говорили о той, пришлой.

И сравнение толпы было далеко не в пользу императрицы.

Какая она красавица!

Как чиста, как юна и невинна, как жертвенны ее дела!

Из-за Параскевы все будто с ума сошли — лучшие юноши города хотели взять ее в жены, но она ни на кого не обращала внимания. Монахи молились за ее здравие, да что монахи — патриарх! Патриарх Полиевкт, суровый и непреклонный, попал под очарование этой воплощенной невинности.

А девушке было все равно. Девушка ходила по Константинополю, заходила в храмы, говорила тихим голосом своим о добродетелях, и слова ее прорастали в душах людей светлыми цветами.

— Змея, — прошипела императрица, — сущая змея!

И тут же одернула себя — злись или не злись, но слова Параскевы разносил ветер по всему городу.

И никакая сила не могла заставить ее замолчать.

Феофано старалась не замечать голосов сплетников. Стремилась не слышать, как спорили на улицах и в закоулках дворца о том, кто же она — святая? Волшебница? Вила лесная?

А сегодня она, не боясь, вышла к ней, к самой императрице! На площадь вышла, перед всеми, перед замершей толпой протянула к ней, всесильной, руки и тихим голосом своим сказала:

— Покайся! Омой грехи свои слезами покаяния…

Внутри у Феофано все окаменело от этих слов.

Огромные, синие как небо, глаза смотрели в самую суть, крупные слезы жемчугом струились по чистому, одухотворенному лицу; лишь нечеловеческой силой воли императрица молча отвернулась от них и, гордо подняв голову, вошла в паланкин.

Негоже ей, императрице, удостаивать беседой неизвестно кого.

Но отчего же так муторно?

Отчего не идет сон?

Почему она прокручивает в голове несостоявшийся диалог, и раз за разом ищет аргументы, словно оправдываясь перед этой никчемной?

— Что ты ведаешь о грехах? И о тех, кто их совершает из любви или ради того, чтобы помешать свершиться другим, гораздо худшим грехам? — тихо сказала Феофано, будто бы девушка в голубом могла ее услышать, — Тебе ли меня судить?

Какое право имеет эта бродяжка призывать ее, императрицу, к покаянию? Патриарх Полиевкт, и тот не смел так дерзить ей в лицо, хоть и был обличён патриаршей властью, и в любой момент мог сослаться на Божью волю.

Императрица усмехнулась — патриарх был достойным врагом. Умным, хитрым, вызывающим уважение.

Хотя — не всегда они были в разных лагерях.

Сразу после смерти Романа именно он помог вознести на престол Никифора Фоку, с его подачи народ на площадях скандировал: «Никифор, хотим Никифора!».

Как будто бы народ мог чего-то хотеть, глупое стадо, идущее туда, куда направляют.

А после Полиевкт возвестил себя отцом церкви, и не было ему более необходимости в союзе с императрицей, так что вчерашний союзник пошел против нее, припомнив и сомнительное происхождение, и прежний образ жизни.

Теперь патриарх утверждал, что на престоле коронованная шлюха, вероломная и гнусная, готовая на все ради власти. Дескать, чтобы не отдать трон, богопомазанная императрица Фофано отравила своего свекра и ближайших родственников мужа, насильно заключила в монастырь пятерых своих золовок, а свою свекровь Елену раньше времени свела в могилу. Старая Елена не вынесла унижения, стоя на коленях, умоляя пощадить дочерей, а дочери рыдали, обнимая друг друга, и взывали к милости Божией.

— Наверное, милость Божия не пришла к милым бедным девочкам, потому что я не пустила ее, — иронично прошептала императрица в темноту комнаты, — я же чудовище на троне. Что же ты молчал о том, что милые девочки имели склонность к тайной дипломатии и интригам? Отчего, выставляя меня монстром, исчадием ада, ты молчишь о том, что лично совершил над ними обряд пострижения? Отчего не рассказываешь, как трогательные милые девочки визжали, срывая с себя монашеское одеяние, богохульствовали и сквернословили как портовые девки? Почему ты молчишь, Полиевкт, о том что уступил им — и сам разрешил носить роскошные одежды, использовать благовония и пить вино? Но зато ты не преминул поставить мне в вину то, что сестры нарушают правила жизни в святой обители и служат соблазном для прочих сестер. А сам брак с Никифором Фокой? Я, императрица, я не могу позволить себе утратить трона, сохранить его для сыновей было моей обязанностью…

Императрица снова погрузилась в думы, вспоминая, как она, двадцатидвухлетняя красавица-вдова соблазняла Никифора, старого солдафона, как отдавала красоту свою за право удержаться у власти.

У кого-то повернется назвать блудницей женщину, что выходит за противного ей мужчину во имя сохранения жизни и права своих сыновей?

Что это, если не жертва?

А патриарх объявил ее развратницей, и очернял ее образ в глазах людей.

Но с этим всем можно было жить.

А вот как жить после взгляда чистых, невыносимо неземных голубых глаз, Феофано пока не знала.

Под их взглядом она почувствовала себя грязной, уставшей и очень старой.

В глубине души она понимала, что злится не на девушку — на себя. Потому что у тех, кто стоит у самого верха невеликий выбор — либо ты грешишь, удерживая право власти, либо тебя уничтожат.

И свой выбор она давно сделала.

Но, как оказалось, не была готова к тому, что простая девочка одним взглядом ткнет ее носом в ту мерзость, в которой проходит вся ее жизнь.

Да еще люди, что уверовали, будто бы Параскева пришла, чтобы призвать к покаянию и Феофано, и Полиевкта, и Никифора. Даже поговорку сложили: «Чистота Параскевы — зеркало гнусности царицы!»

Много бы дала всесильная императрица Византии, чтобы с улиц города исчезла хрупкая девушка с синими глазами, чтобы люди перестали сравнивать их — и напоминать ей о всех тех грехах, что она уже совершила и что ей только предстоит совершить.

Не убивать же ее, в самом деле.

Хотя… Все может быть.

Все средства хороши.

Императрица легла в постель лишь на рассвете, забылась хрупким тревожным сном.

А через несколько дней ей донесли — девушка ушла из города, исчезла, будто бы не было ее, и Феофано долго стояла на коленях во Влахернской церкви, благодаря Бога за то, что ее, этого воплощенного укора совести, более нет перед глазами. Щедрой рукой она одарила в тот день всех нищих и больных, что застала в лечебнице при церкви, и велела возносить благодарственные молитвы господу.

Она никак не объяснила свой поступок, просто повелела — и все, да никто и не спрашивал.

Императрицам вопросы не задают.

Потом возникли новые заботы и тревоги, и образ тихой девушки более не занимал Феофано.

А девушка ушла, чтобы вернуться в Константинополь лишь после своей смерти — мощи ее в качестве военного трофея после захвата Белграда в 1521 году привезет в свою столицу Сулейман Кануни, и лишь в 1641 году Параскева Сербская, святая девушка в голубом обретет вечный покой, когда молдавский господарь Василий испросит милости перенести их в Яссы, где они находятся по сей день.

Кстати, дочь Феофано, царевна Анна, приедет на Русь и станет княгиней, женой князя Владимира.

Вместе с ней на Русь придет христианская религия.

Но это уже совсем другая история.

Дом времени

Святая София, Айя-София.

В этом месте как нигде ощущаешь себя песчинкой, мгновением в историческом полотне времен.

Со стен древнего храма на меня пристально смотрят старые мозаики — точно также они смотрели на княгиню Ольгу, что в этих стенах приняла православие и принесла его на Русь.

Княгиня Ольга была здесь осенью 957 года, стояла прямо тут, на этом полу, касалась своими руками огромных колонн, дивясь великолепию, а рядом стояли император Константин и патриарх Феофилакт и во все глаза смотрели на женщину, приехавшую к ним с другого конца света по меркам того времени.

Я представляю, как гордая Ольга слушает предложение императора Константина о замужестве, звучавшее в этих стенах. Как она чуть наклоняет голову, касается руки императора и отвечает ему — да, но сначала мне нужно принять православную веру, окажите мне честь быть моим крестным отцом.

И каким обескураженным было лицо Константина, когда он, повторив свое предложение уже крещеной Ольге, услышал в ответ тихое:

— Разве же крестный отец может вступать в брак с дочерью своей?

И всесильному императору Византии нечего было возразить.

Больше тысячи лет назад жила княгиня Ольга, а этот храм ее помнит — где-то под сводами хранит звук ее голоса, что звучал здесь вечность назад.

Но если бы я его услышала — вряд ли смогла бы разобрать слова.

За тысячу лет изменилось многое, даже русский язык.

Лишь Святая София не меняется и помнит всех, кто входил в ее стены.

Например, легата папы римского, что в этих стенах летом 1054 года вручил патриарху отлучительную от церкви грамоту, и самого патриарха Михаила, не стерпевшего оскорбления и предавшего анафеме послов.

Тогда, тем жарким и пыльным летом, ни патриарх, ни послы еще знали, что их взаимные оскорбления навсегда расколят христианскую религию на православие и католицизм.

Старый собор помнит этих гордецов, их резкие, переходящие на крик оскорбленные голоса тоже прячутся где-то там, в закоулках под сводами храма.

И его, Мехмеда Фатиха, тоже помнит — стремительные шаги, звуки первого намаза, и — восхищенный блеск глаз, что смотрели на уже тогда старинные фрески.

Он не был варваром, султан Мехмет, у него была душа не только воина, но и поэта, он понимал прекрасное и запретил своим янычарам касаться мозаик и росписей, повелев лишь закрыть изображения штукатуркой — и тем самым сохранив их для потомков

В Софии мне лично всегда становится жутко.

В этом соборе я физически чувствую Время — стремительное, беспощадное, холодное Время, уносящее в небытие сильных мира сего, не оставляющее от мнящих себя великими ничего, кроме воспоминаний.

Но я туда все равно захожу — я хочу, чтобы мудрая София и меня запомнила.

Несколько слов о Влахернской церкви

Все, кто едут в Стамбул, бегом бегут в Святую Софию и сразу начинают восторгаться — старейший храм, как он прекрасен и все такое в этом духе.

Есть такое явление — обязательное восхищение признанным мировым шедевром, тем более включенным в ЮНЕСКО, и никуда от этого не уйти.

Я против храма этого ничего не имею.

Большой, фрески древние красивые.

Историческое значение, опять же.

С архитектурной точки зрения — купол уникальный.

Но на этом, пожалуй, все.

Есть в Стамбуле, на мой взгляд, более интересные места для православных людей.

Например, Влахернская церковь Богородицы, которая находится в современном стамбульском районе Айвансарай.

Чем же она хороша?

А многим, хотя и не входит в популярные туристические маршруты, и никто, приехав из Стамбула, не хвастается — был во Влахерне.

Зря.

Все же слышали о таком церковном празднике, как Покров Пресвятой Богородицы?

А ведь пошел он, отсюда, из Константинополя.

Но да обо всем по порядку.

Построили церковь эту давно, кстати даже раньше святой Софии — в 450 году императрица Пульхерия начала строительство храма. Место выбрала не случайно — на этот самом месте бил почитаемый источник, считающийся слезами Девы Марии. А через каких-то двадцать лет паломники тайно привезли ризу Богородицы, для которой царствующий тогда император Лев построил отдельное здание, и до сих пор церковью отмечается день Ризоположения, то бишь дата, когда ризу эту положили в Влахернскую церковь.

Небольшое отступление.

Вот это самое «тайно привезли» у меня лично вызывает массу вопросов, потому что «тайно привезли» в данном случае — банальное «выкрали», только красиво обозначенное.

Дело было так — два византийских богатых паломника Галвин и Кандид ходили на поклонение святым местам, в Назарете остановились на ночлег в доме пожилой женщины-еврейки и узнали, что ей сама Богородица завещала хранить свою ризу и помогать людям. Добрая женщина положила их спать в своем доме, а они замерили ковчег с ризой, заказали его копию и осуществили подмену, после чего направились в Константинополь и привезли Ризу в подарок своему императору.

Мне одной думается, что воровать — нехорошо? И с радостью принимать ворованное тоже не хорошо? Паломники — должны были бы заповедь соблюдать, не укради и все такое.

И не им почитаемая ими же Богородица завещала, зачем взяли?

По какому праву?

Нет ответа мне, молчит вечность.

Ну да дела давно минувших дней, что сделано, то сделано.

Ризу привезли — и положили во Влахернскую церковь. И Влахернская церковь превратилась в место византийской квинтэссенции почитания Божьей Матери.

Сюда шли толпы паломников, чтобы просить Богородицу о помощи, да чтобы увидеть чудо — каждую пятницу покров, закрывавший храмовую икону Божьей Матери, сам собой приподнимался и не раз было так, что шевеление покрова на иконе оказывалось решающим аргументом при решении споров.

Про икону — отдельный разговор.

Легенда гласит, что писал ее сам Лука, апостол, врач, евангелист и изограф. Образ сначала пребывал в Антиохии, затем в Иерусалиме, а потом супруга византийского императора Евдокия, путешествовавшая в Иерусалим для поклонения святым местам икону купила и отослала в Константинополь в дар сестре императора, Пульхерии, которая, как мы помним, и построила храм.

Многовековое пребывание Влахернской в Константинополе, конечно, сопровождалось многочисленными чудесами.

Во время осады Константинополя аварами в 626 году вождь нападавших был сильно напуган явлением на стенах города женщины в драгоценном уборе, а в это время патриарх Сергий в сопровождении будущего императора Константина III проносили по стенам чудотворную икону. Следующее чудеса Влахернская Богоматерь явила во время осады города арабами в 718 году, русами в 864 и болгарами в 926 году.

Когда русы-язычники появились на Босфоре под предводительством князя Аскольда, император Михаил III срочно вернулся из пограничной армии в столицу и погрузил в воды Босфора Ризу Богородицы. Внезапно поднялась сильная буря, которая разметала ладьи русов, после чего они бежали.

А во время осады Константинополя сарацинами — мусульманами в 910 году случилось Главное Чудо — 1 октября юродивый Андрей увидел идущую по воздуху Пресвятую Богородицу с ангелами и сонмом святых. Пресвятая Дева молилась за христиан, а затем распростерла свой белый Покров надо всеми молящимися в храме. Сарацинские войска вскоре отступили, а в честь этого события установлен православный праздник Покрова Пресвятой Богородицы, который очень почитаем у христиан по сей день.

Но сегодня чудотворной иконы во Влахернском храме нет, остался только ее серебряный оклад.

Где икона, спросите вы?

В России, отвечу вам я.

Если вкратце, то чудотворная икона пережила иконоборческую ересь и латинское нашествие, отлежавшись в обители Пантократора, а после падения Константинополя в 1453 икону перенесли на Афон, откуда она и попала в Россию.

Древняя византийская святыня почти три столетия находилась в Успенском соборе Кремля. В 1918 году икону из собора удалось перенести в Крестовоздвиженскую церковь, а после разрушения церкви в 1931 году чудотворную святыню изымают в Кремль для включения в собрание Государственных музеев Московского Кремля, где и хранится до сих пор.

Можете сходить посмотреть, доступно каждому желающему.

Ризы в церкви, кстати, тоже уже давно нет. После пожара 1434 года местонахождение ее теряется. Известно о нахождении её частиц в разных местах: в России в Ковчеге Дионисия, в Латеранской базилике Рима, Влахернская церковь в Зугидиди и ряде других мест.

Что же до самой Влахернской церкви, то она отреставрирована и стоит на своем месте, и источник до сих пор жив, и любой желающий может набрать воды и прикоснуться к истории известного православного праздника.