Перевал Волкова

Наталья Мелёхина, 2021

Серия «Сокровища вологодской литературы» знакомит с творчеством самобытных авторов нашей области. В этот выпуск включены произведения Натальи Мелехиной Герои рассказов «Перевал Волкова» – обычные люди, в которых мы узнаём себя. Но автор, исследуя жизнь обычного человека, возвышает ее до эпического творения, где жизнь каждого становится произведением искусства. Адресовано всем любителям художественной литературы.

Коронованы бедой

(Рассказ-путешествие)

Тётка Шура маялась в ожидании на умытой апрельским дождём автостанции в райцентре. Из-за эпидемии коронавируса транспорт теперь ходил редко, на маршруты вместо просторных автобусов выпустили маленькие «Газели» и «ПАЗики», но и в них салоны оставались полупустыми. И хотя городок по весне выглядел свежим, по-прежнему домашним, родным, казалось, тревога разливалась, плескалась в самом воздухе. Она словно перемешалась с горьковатым запахом едва проклюнувшейся листвы и набухающих вербушек, и тётка Шура думала, что, наверное, вот так же ощущали себя люди в начале войны. Верно, и тогда июнь был как июнь, тёплый и ласковый, и провели первый покос в колхозах, прошли выпускные вечера в школах у ребятишек… Словом, всё было как всегда, но и тогда, как сейчас, люди понимали, что испорчен спелый июнь червоточиной беды, и как с ней справиться, как одолеть вражью силу и когда всё закончится, никто не знает…

У автостанции дежурили таксисты. У кого-то из них в машине громко, на всю улицу, работало радио. Передавали сводку новостей: число заболевших и умерших за день в России и в области, новые меры борьбы с коронавирусом… В который раз старикам приказывали сидеть дома, а если надо купить продукты и лекарства, вызывать волонтёров или просить о помощи взрослых детей. Грозились ввести по всей Вологодской области карантинные пропуска. В саму Вологду уже проехать можно было только через КПП. Тётка Шура хмурилась: она не очень хорошо представляла себе, как эти КПП выглядят, но заранее трепетала. Вот закроют еще и райцентр, и что ей тогда делать? Пропуску у нее откуда взяться, а дети живут очень далеко.

Старшего сына забрали в армию, попал служить во Владивосток, там познакомился с девушкой, женился и осел с семьёй на родине жены. Младший из армии и вовсе не вернулся — убили в первую чеченскую кампанию. Звонить волонтёрам тётке Шуре и в голову бы не пришло, сколько бы ни талдычили номер горячей линии по радио и телевизору. Ей казалось, что уж к ней-то, к одинокой бабке из деревни, точно никто не приедет, даже и спрашивать не стоит. Вот и переминалась она от тревожных новостей с ноги на ногу, как старая встрёпанная воробьиха: «Введут в райцентр пропуска, как за хлебом поеду? А за таблетками от давления?» — думала она. Аптеки в их деревне отродясь не бывало. Медпункт давно закрыли, а вслед за ним и магазин. Автолавка приезжала раз в неделю, а свежего хлеба порой уж так сильно хотелось! Пуще пряников и конфет.

Шура родилась в голодном сорок седьмом и потому привычно считала цену хлеба не только в рублях, но и в километрах до ближайшего магазина и в трудах в колхозе. Выучить её у родителей денег не было, и после начальной школы Шура пошла в телятницы на ферму в Погорелове, а как подросла и стало хватать сил обряжать стадо коров, перевели в доярки. Так и отработала всю свою жизнь, лишь три месяца не дотянула до пенсии — не хватило здоровья. Прописал тогда доктор лёгкий труд, а где его взять в деревне? Пришлось встать на биржу труда как безработной, но чтобы получать пособие, надо было ездить в райцентр отмечаться на бирже каждую неделю. Деревенские шутили: «Дорога до города — чем не работа? Вот тебе, Шура, и лёгкий труд!»

Впрочем, она и сама до сих пор любила пошутить. В молодости Шура была очень красивой и статной — высокой, стройной, кареглазой. К старости высохла и сгорбилась, сделалась будто гнутая сухостоина в лесу. От тяжелого труда её ладони стали непропорционально большими, тёмными и шершавыми, как еловая кора, и вот в этих ладонях, слушая строгого диктора по радио, она нервно комкала истёртые до серой ткани ручки дешёвой сумки.

Вдруг из хлебного магазинчика напротив станции вышел Анатолий — знакомый из Паутинки. При виде земляка, пусть и из соседней деревни, тётке Шуре враз стало легче. Послал Господь попутчика: до дома добираться куда как веселей будет!

— Онотолей! — по-вологодски широко нажимая на «о», радостно окликнула тётка Шура и тут боковым зрением заметила, что от автостоянки к платформе направился пазик. — Здравствуй! Да беги скорей-от! Гляди-ко, автобус подъезжает!

— Здравствуй, Шура! — на бегу поздоровался Анатолий.

В пазике уселись рядышком. Анатолий был на пять лет моложе Шуры, ниже ростом. Кругленький и жизнерадостный, он до сих пор не облысел, сохранил седые, но всё ещё по-юношески непокорные кудри. Они выбивались на лоб из-под далеко не новой, но чистой кепочки. Старики хорошо знали друг друга, и оба от души обрадовались встрече. Анатолий был лаборантом на той же ферме, где и Шура дояркой. Они всю жизнь ладили, но, выйдя на пенсию, редко виделись. Вроде бы рядом Паутинка и Погорелово, да для старых ног и километр — большой путь.

Анатолия и Шуру объединяло и ещё кое-что — одиночество. Оба рано овдовели, у обоих дети еще в юности уехали далеко от родных мест. У Анатолия старший сын и три замужние внучки жили не просто в другой стране, а теперь словно в другой Вселенной — на Львовщине, а младший сын спился и рано умер, не оставив потомков.

— Чего это ты рядом уселся? Надо ведь дистанцию держать полтора метра, — пошутила тётка Шура. — Надышишь на меня сейчас своими «коронами».

— Я не заразный! Из больницы еду! Там меня проверили, — смеясь, ответил Анатолий. — Гляди-ко, сколь я семян накупил!

— А и я накупила!

Они достали из сумок яркие прямоугольные пакетики и стали показывать друг другу, обстоятельно обсуждая каждый. Закипела беседа: репа «Петровская», морковь «Нантская», огурец «Крепыш», помидоры «Бычье сердце», виолы и бархатцы… Что растёт бойко, а что — хоть за комель из земли тащи, какой сорт капризный, а какой — неприхотливый, что уродилось и что не задалось в прошлом году. Старые крестьяне с нежностью и знанием дела перебирали пакетики семян, как виртуозные музыканты партитуру еще не сыгранной симфонии. Забылись тревожные новости, услышанные на автостанции. Вирус вирусом, но без урожая на одной пенсии и здоровым от голода ноги протянешь.

За разговорами и не заметили, как подъехали. Поворот на Погорелово и Паутинку находился в километре от остановки. Кто его расположил так неудобно? Зачем? Почему? Всякий раз пассажиры этой сельской округи, особенно престарелые, пытались уговорить шофёра остановиться «у отворотки», чтоб не топать лишнее расстояние. Анатолий пошёл договариваться с шофером. По деревенским понятиям именно ему, мужику, а не Шуре положено было это сделать.

В сельской местности любая мелочь может служить напоминанием о малой ценности крестьянина, о его незавидной роли в огромном мире, вечно раздираемом катаклизмами и катастрофами.

Когда кругом лютует страшная зараза, когда случается очередная война или денежный кризис, не всё ли равно, сколько протащится отдельно взятый житель деревни от остановки до дома: три километра, пять или десять… «Не господа — дойдёте!» — зло отлаивались иные шофёры в ответ на просьбы сельчан. Сегодняшний водитель не злился и пытался объяснить:

— Да пойми, ты, дед, нельзя мне не на остановке пассажиров высаживать — оштрафуют!

— Да ведь пустая дорога, кто увидит? — увещевал Анатолий.

— У нас всегда найдется, кому увидеть и настучать. И что вообще вам, старикам, дома не сидится? Короновирус! Говорят вам, дома лучше! А вы прётесь по райцентрам!

— Да я в больницу ездил, парень! Надо мне, — объяснял Анатолий и, чтоб разжалобить, нарочно как-то сгорбился весь, уменьшился в размерах и принял грустный, болезненный вид, что тебе актер из сериала.

— Так ты же и вчера ездил, артист! Я ведь, дед, тебя запомнил! И вчера меня так же уговаривал! — не сдавался водитель, но уже смеясь.

Он сжалился над стариками, не провёз лишний километр. Шура и Анатолий, громко благодаря и желая шоферу здоровья, медленно выгрузились. Пазик уехал, а они зашагали в сторону родных деревень по проселочной грунтовой дороге, веткой отходящей от шоссе.

— Повезло! — заметила тётка Шура. — В январе на Крещенье в церковь ездила, такой попался шофёр принципиальный, на остановку меня прокатил! Одно дело мужик с мужиком договаривается, другое — бабка старая!

Для старых крестьян поездка в райцентр была столь же захватывающим путешествием, как для кого-то турпоездка в Италию или Китай. Всюду по дороге они встречали достопримечательности, ведомые только им. Шура и Анатолий считывали невидимые чужакам знаки на открытых для них страницах родной земли и щедро делились друг с другом дорожными впечатлениями.

— Пока до дому-то доплетемся, насмотримся всякой красоты! — оптимистично заявила Шура попутчику.

И верно, «красота» щедро раскинулась по левую и правую руку от грунтовки — широченные колхозные поля оттаяли и были готовы к пахоте. В этот погожий денёк земля парила, будто дышала глубоко и свободно всей грудью, как дышит молодая женщина, не сомневающаяся в своей привлекательности и праве на счастье. У старых крестьян занялись сердца от простора и ветра с пьянящим ароматом прелой, перебродившей под снегом в своем соку травы.

— Вот сюда бы хорошо ячмень посеять, в прошлом годе была тут кукуруза! После неё сорняков-от мало будет, — заметил Анатолий.

— А напротив-то под горох поле годное! Мокрое. Навозу, молодцы мужики, много навозили, — похвалила Шура. — Овёс да горох сей в грязь, так и будешь князь!

Она шла заметно медленнее Анатолия, и тот, подстраиваясь под её ритм, участливо поинтересовался, глядя на раздутую, бочкастую сумку из кожзама:

— Чего накупила-то?

— Хлеба две буханки, батон, масла пачку, чаю, печенья себе взяла да Муське корму, сухого и влажного, — перечислила Шура. — А ты?

— То же самое, — одобрительно кивнул Анатолий. — Помочь тебе?

— Не надо, — смутилась Шура.

Не привыкшая к чьей-либо помощи, она начала оправдываться:

— Это просто ноги болят, худо идут. А так-то я ещё бодро бегаю.

Анатолий не стал настаивать, чтобы не смутить Шуру ещё больше, а главное, не задеть её гордость. Он и по себе знал, как остро царапают эти невольные намёки на немощность и старость. Не понять их молодым до тех пор, пока сами не перейдут в последнюю четверть земного срока. Тогда мир вокруг человека вдруг начинает скукоживаться, подобно бересте, брошенной в огонь. Сначала становится трудно выходить на работу, потом — в лес и на реку, в соседнюю деревню. Последними бастионами остаются огород и изба, но и они однажды сгорят в пламени лет.

— Видала, Шура, как гречу-то всю раскупили? — сменил Анатолий тему.

— И рис дешёвый тоже. Ты-то успел запастись?

— Куда там… На мою пенсию много не запасёшься, — рассмеялся Анатолий. — Это для городских забава. А у меня чуть-чуть накоплено было, так дров в феврале купил, да заплатил, чтоб раскололи, вот ничего и не осталось. Но полный голбец картошки у меня, и морковь ещё не пожухла, и лук крепкий.

— Вот и у меня тоже пенсии все равно не хватило бы! Не больно накупишься. Но у меня, Толя, неприкосновенный запас всегда наготовлен: в ларе держу по три пакета гречи, риса, макарон, сахара да и муки. Привычка. У меня и в девяностые такой же был «энзе», очень выручил тогда! Как Витьку-то, младшего моего, привезли из Чечни хоронить, так всё ушло на поминки. Коли у тебя, Толя, будет надобность в чём, так заходи за крупой.

— Хорошо. А ты знай, что и лук, и картоха — у меня всё есть. Поделюсь, если что, хоть даже и на семена отсыплю.

Постепенно они дошагали до разлапистой приземистой яблоньки, притулившейся на обочине. С осени на ней сохранились мелкие сморщенные плоды. Это деревце тоже было особенным для старых крестьян. Оно имело имя.

— Давай, Анатолий, под Гришиной яблонькой отдохнем, — предложила Шура.

— Да, Гриша-покойничек любил её, всё до неё прогуливался от Паутинки. Дойдет и долго стоит тут, полями любуется. Царствие ему небесное! Настрадался человек.

Дядя Гриша был местной легендой. Старый крестьянин, некогда удачливый охотник и рыбак, он долго и стойко боролся с онкологией, и будто за боксёра на ринге, за него переживали односельчане. Неумолимо под натиском сложного диагноза истончились Гришины силы, так что не выбраться ему уже стало ни в лес, ни на реку. И тогда он начал ежедневно в любую погоду совершать неспешные прогулки по проселочной дороге от Паутинки до яблони у обочины. Это был его путь воина, путь борца.

Хрупкое неказистое деревце стало его другом. «Растет не на месте, а как хороша! Никто за ней не ухаживал, а сколько плодов дает!» — восхищался Гриша, и невольно отмечали сельчане вслед за ним, что, ведь и верно, красива и плодовита яблонька! Умел Гриша заметить обыкновенные чудеса жизни и открыть их людям, такой уж Бог дал ему особый талант. Шура и Анатолий будто снова услышали Гришины слова, прозвучал и ожил его голос в их памяти.

Яблоня на обочине — символ всего послевоенного поколения — тех крестьян, что были рождены в сороковых годах, голодных и холодных, как бесконечная распутица. После Великой войны рухнул старый мир, и разом все люди словно оказались на обочинах разбитых дорог. Чаще всего дети сороковых росли в огромных семьях, где на всех не хватало ни одежды, ни еды, — в веселых и дружных семьях, где не хлебом единым жил человек. Не покупали им дорогих игрушек, не возили на курорты, не нанимали репетиторов.

Они рано начинали работать. Они учились не ради хороших оценок, а ради мечты. Вот Гриша, к примеру, мечтал стать моряком, Шура — врачом, Анатолий — инженером… Мечты не у всех сбылись, но ведь не важна профессия, лишь бы служить своей стране, а еще — вытащить бы свою семью из нищеты… Это поколение теряло отцов — воевавших, страдавших или вовсе не вернувшихся! — и матерей, измученных трудом в тылу.

Гришино поколение родилось не в том месте и не в то время — на обочине истории, в деревнях, уходящих в прошлое. Но это дети сороковых освоили космос, это они построили великие заводы и электростанции, сделали научные открытия, впервые за десятилетия накормили страну, укрепили ее рубежи. И не их вина, что на закате советской эпохи новые хозяева Отечества не сохранили наследие великой империи. Вновь в час беды и испытания, в самый разгар мирового карантина оказались Шура и Анатолий на обочине жизни с тяжелыми сумками, с покупками из райцентра, со всеми своими болячками на всё той же дрянной дороге под яблоней-красавицей, по осени щедро дающей ярко-алые и сладкие плоды вопреки смерти и всякому здравому смыслу.

— А чего ты, Анатолий, в больницу-то два дня подряд ездил? — вдруг вспомнила слова водителя Шура.

— Да тут целая история! Потопали, Шура, расскажу.

Старики снова зашагали, и Анатолий начал рассказ:

— Увезли меня, Шура, на скорой с приступом — давление подскочило, и попал я в одну палату с гастробайтером.

— Гастро кем? — удивилась старушка. — С язвой, что ли, мужик лежал?

— Да не, — отмахнулся Анатолий. — Не с язвой. Гастробайтеры — это которые из других республик к нам едут на заработки. Слышала ведь, что наш председатель таджиков привёз в Пожарища на работу? Кого — в кормоцех, кого — в скотники? Всё хвалился перед нашими, деревенскими, мол, будете возникать, что зарплаты маленькие, так вас уволю, а навезу гастробайтеров, они и за копейки будут вкалывать.

— Слышала, да только вроде как не прижились они?

— Да и как им, Шура, прижиться: поселили в бараке-общаге, помнишь, где крыша-то провалилась? Чуть-чуть её подлатали. А там что за жизнь? Ни помыться, ни жрать нормально приготовить, с крыши все равно течёт, печи дымят. Да и работу нашу где городским выдержать, пусть даже и таджикам. К ней с малолетства надо привычку иметь.

— Говорят, Тонька Самохина, доярка из Пожарищ, одного гастробайтера себе забрала? — поинтересовалась Шура.

— Да, забрала. Гулчей её таджика зовут, но в народе уж в Гулю перекрестили. Так Тонька тоже ведь не дура. Как с Гулей сошлась, так сразу же его из кормоцеха и вывела. А чего ему там лёгкие надсаживать за три копейки? От зерна-то ведь экая пыль летит, пока перемелешь! Никакие респираторы не помогут. Разъест лёгкие подчистую хуже коронавируса. Так Тонька и сказала председателю: или зарплату моему мужику подымай, как своим, деревенским, или забираю! Тот не поднял да и заругался еще на неё, мол, буду я гастробайтерам нормальную зарплату платить, как своим! Ну Тонька психанула и своего Гулю на лесопилку устроила. А мужик работящий. Он и на ферме ломил, и на лесопилке ломит.

— Пусть живут с богом, — благословила Шура. — Худо бабе без мужика. А что таджик, так не беда. Вон у нас белорусы строили ферму, Настёна сошлась с Васей-белорусом, так ведь не пожалели. Душа в душу жизнь прожили. А когда армяне силосную яму копали? Алёнка вышла замуж за Ашота, так дети вон какие красивые, кареглазые…

Закончились поля, и вдоль обочин потянулись вырубки. Старики, как ни были увлечены беседой, а погрустнели. Они помнили эти места, некогда густо заросшие ельником, могучим, как былинный богатырь, но сломили его, зарубили, продали.

— Да, на лесопилках сейчас работы много, — отвлеклась Шура. — Хватит и Гуле, и другим мужикам. Рубят да рубят. Скоро и ивняка-то вокруг деревни не останется. Всё за границу гонят! Когда там нашим лесом уже насытятся? А нам только пни да сучья.

— Опилки ещё. Мне уж больно вон тот боровичник, Шура, жалко, — Анатолий показал налево, где среди чахлого молодняка высились широкие пни. — Сколько я тут боровиков, бывало, брал! А теперь не знаешь, куда и за грибами выйти!

Помолчали, как на поминках, и зашагали дальше. Анатолий продолжил повествование:

— В общем, остальные-то мужики таджики намучились и решили до карантина ещё домой податься, пока дороги открыты. Один, видно, в райцентре на вокзале от своих отбился, там ему какие-то бандиты бока намяли, да всё отобрали. И карточку с зарплатой — заставили пин-код сказать, и телефон, и сумку, и даже ботинки с курткой сняли. Избили да и бросили. Ни билета, ни денег, ни одежды, ни белья у парня! Еле выкарабкался после побоев. Слава Богу, жив-то хоть остался. Вот с ним я и лежал в одной палате. На травматологии-то койки оптимизировали, мест не хватило, положили его к нам на терапию. Зовут Зулматом.

— Ох ты, господи, ну и страсти! — подивилась Шура.

— Парень молодой совсем, двадцать пять лет. Дома мать да семеро сестер и братьев. Он старший. Родом из городка какого-то типа нашего райцентра. Поехал в первый раз на заработки, устроился к нам скотником. И так неудачно! Не повезло бедолаге! В Екатеринбурге у Зулмата дядька живёт, так собирается теперь к нему ехать. Там, может, удачнее устроится. Город большой. Сказали, и пропуск дадут на проезд из миграционной службы, и документы какие-то временные сделали. Деньги на поезд и на дорогу ему бабы-доярки собрали, с кем на ферме вместе работал, да и Гуля сколько-то подал, всё ж земляк. А меня-то как раз вчера выписали. Я поехал домой, собрал для Зулмата бельё, полотенце, сумку дорожную нашёл. Костюм у меня был новый спортивный. Не ношеный. Думал, сын, может, приедет в гости, так ему всё хранил. Но когда уж он с Львовщины приедет? Может, и вовсе нам за всю жизнь больше не увидеться, так пускай хоть Зулмат носит, не пропадать же добру, — по-житейски, без эмоций объяснил Анатолий. — Ботинок да куртки вот у меня не было. К Танюхе, вдове Гришиной, пошёл на поклон, спросил, не осталось ли с Гриши одёжки какой? Вдруг не всё по родне раздали? И верно! И ботинки, и куртка, и брюки — всё осталось. Сынам Гришиным мал размер. Вот отвёз сегодня Зулмату. Пусть щеголяет. С Богом ему в дорогу! Пусть Никола Угодник спутешествует.

Старики какое-то время шли молча, берегли дыхание. Они всё сильнее вцеплялись в отяжелевшие к концу пути сумки, как будто боялись их не удержать, да и брели гораздо медленнее, словно воспоминания, подорожные мысли и разговоры новым грузом легли на их плечи. Оба сейчас проходили эту дорогу от остановки автобуса до деревни не только по земле, но и по тайным долинам своей памяти.

Анатолий беззлобно, но чуть насмешливо полюбопытствовал:

— Шура, я-то хоть к таджику мотался, а ты-то почто в город попёрлась? Неужто за одним только хлебом?

Шура как-то сжалась, ещё больше сгорбилась, словно её застали за чем-то постыдным, и нехотя пояснила:

— Не, не только за хлебом. Из-за Муськи. Муська у меня заболела. Носила к ветеринару на ферму. Молодой парень работает, но не заносчивый. Посмотрел и кошку. Лекарство назначил. Так ездила в аптеку выкупать.

Шуре казалось, что Анатолий сейчас высмеет её: ну-ка, ты, старая дура, из-за какой-то кошки, из-за сорной скотины в такие-то времена в райцентр поволоклась! Но Анатолий лишь понимающе кивнул:

— Ну, дай бог, чтоб помогло. А я своего Рыжика теперь на ночь на улицу не выпускаю. У соседей котика молодого лиса унесла, сожрала, так кто знает, может, и на моего старбеню позарится. А я к нему привык. Он уж у меня что человек, только не разговаривает. Обижается на меня, что не выпускаю. Не мяучит, а орёт у дверей, как пьяный мужик, а я его ругаю: «Рыжик, сейчас в городах люди и вовсе из домов не выходят — самоизоляция! Так и ты ночь-то потерпишь!»

У самой Паутинки Шура и Анатолий остановились на мосту над речкой, неширокой, но бурной во время разлива. Поставили сумки, оттянувшие руки, залюбовались течением.

— Какая речка у вас в Паутинке говорливая, — восхитилась Шура.

— Когда гулял в парнях, пошёл в Пожарища в клуб к девкам, возвращаюсь обратно, гляжу с моста — в боготе вода словно кипит! Пошёл поглядеть: что за чудо? А там — щука! Я её руками прямо поймал: такую огромную! Еле до дому дотащил. Ох, тятя хвалил меня! Мамка ухи потом наварила. Суховатое мясо, а бульон, как янтарь, светился. Там это было, — и Анатолий указал для Шуры на мелкую лужицу под кустом прибрежной ивы.

— Да, тогда тут широкий был богот! И кита поймать — не диво! А сейчас в июле и в сапогах перейдёшь, так ног не замочишь, — кивнула Шура.

— Мелиорация! — развел руками Анатолий. — Будь она неладна. Отплавали наши щуки! И пиявки-то повывелись: как со свинарника навоз в речку спустили, так даже они боле здесь не живут. Только нас, людишек, ничем не выведешь.

— Разве что этой «короной», — улыбнулась Шура.

Анатолий отмахнулся:

— Всё пережили, и это переживём. Мы бедой уж сколько лет коронованы.

Улыбнулась Шура невесело и заметила:

— В городе-то всё велят дистанцию между людьми держать, а мы с тобой эвон сколько километров отшагали, ни единого человека не встретили.

— Да уж, хороша дистанция — чтоб полтора метра с человеком выдержать, надо сначала этого человека найти, — хохотнул Анатолий.

Шура с моста глядела на Паутинку, где осталось четыре жилых дома. Малюсенькая деревня застыла в тишине под оседающим на избы и огороды солнечным светом, а Шура помнила её живой, шумной и многолюдной:

— Мертво всё кругом. Только что птицы с речкой ещё поют.

— Что ты, Шура! Мы-то с тобой, два чёрствых колобка, по дороге ещё катимся, значит, жива она! Да ведь и соседи в деревнях у нас с тобой есть. Пусть мало, но есть! Не унывай, Шура! Пасха скоро: Христос терпел и нам велел, — успокоил Анатолий.

Он без всяких «досвиданий» весело помахал рукой на прощание и свернул с моста к деревне. Шура помахала в ответ неуклюже и вяло своей огромной «еловой» ладонью. Без попутчика она больше не стеснялась своей немощи, сгорбилась и побрела дальше по размокшей дороге, тяжело ступая на больных ногах, огибая то лужи, то непролазную глину, легко поглотившую камень и гравий грунтовки. Она считала в уме, хватит ли им с Муськой денег дожить до следующей пенсии после покупки дорогого лекарства для кошки и не придётся ли в очередной раз доставать муку на хлеб из неприкосновенного запаса в ларе…