#СтранаОдесса, или Шутки в сторону! Юмор Натальи Викторовны

Наталья Викторовна Литвякова

Марк Аркадьич, адвокат из Одессы, и его жена Роза Львовна, владельцы двух сыновей, одного кота Барсика и трёхкомнатной квартиры, просто хотят жить в тепле и уюте до конца дней своих. Проблема только в том, что у супругов несколько разнятся, а иногда и прямо расходятся взгляды на совместное счастье в семейной жизни.Есть ли жизнь после брака, после дружбы, а также – на Марсе и в прочих отношениях повседневной жизни, можно узнать из этой или других историй сборника Натальи Викторовны.

Поспели груши в саду у дяди Саши

Маленькие истории большой деревенской жизни

История первая. У вас товар, у нас…

Дядя Саша урвал козий рог. Можно сказать, по дешёвке. Не всем так везёт, но могло бы хуже получиться.

Владелец четырёх углов, одного забора, восьми соток и трёхколёсного «Ижа», дядя Саша жениться не любил. Но надо. Не век же куковать. Принцип «врёшь, не возьмёшь» — в сторону, огород ждать не будет. Кто-то ж должен его окучивать, помидоры вырастить, соленья-варенья накрутить! Женюсь, какие могут быть игрушки, каждую весну решал дядя Саша. До последнего бурака в земле, а там — вот бог, вот порог, не сошлись характерами. И здравствуй, зимняя холостая жизнь!

Во всех вопросах дядя Саша советовался с дядей Ваней и его гармошкой. Они ж кореша, как Бен Аффлек и Мэтт Дэймон, что из Голливуда. Никакая Дженнифер Лопес без одобрения не прошмыгнёт! На том стояла и стоять будет мужская дружба.

— Эх-ма, кутерьма:

Нынче будет праздник!

Поцелуйте вы меня,

Это не заразно! — с утра гармонь особенно весела: кандидатуру невесты утвердили единогласно. Стратегия выработана. Достаточно нахрабрившись, друзья вступили на тернистый путь сватовства к некой Марьяне, вдовой девушке с козой.

Вечерело. Заходить решили с тылу, огородами, без церемоний, но с фанфарами. По пути встретили козу. Паслась привязанной на первой травке. С пылу-жару и в целях демонстрации лучших хозяйственных качеств, решили возвратить живность в стойло. За первый попавшийся рог. Коза упрямилась и идти не хотела. Бодалась бы с женихом долго, но с подворья в огород вышла Марьяна.

— Эх, хвост на помост,

Что за рыба — диво!

Наливайте, будет тост

За девушек красивых! — обрадовалась гармошка.

Возможно, дядя Саша довёл бы до логического конца объяснение на тему «не крал я козу» невесте, непринуждённо поигрывающей лопатой, но:

— Крррак! — хрустнуло в тиши, и вот коза — на воле, рог — в руке!

— Ба-лам-ба-лам-трам-па! — грустно растянулась до земли гармонь.

Опустился солнечный занавес в розовых облаках, притихли птицы. По большаку, в закат, хромали две фигуры.

— Не так всё плохо, как его малюют, — вздохнул дядя Саша, крутя трофейным рогом. — Хоть и не задалось…

— Эх, ток-кипяток —

Эпическая сила!

Не могу найти пути —

Снегом завалило! — согласился дядя Ваня.

История вторая. Сам себе кузнец

(Летопись дяди Саши)

1993г. Катерина — не по купцу товар. Потрачено 7500 рубликов (как один!), выпито 5 пузырей самогону. И что: перепутала петрушку с кинзой, тьфу! В гараже прибралась… Помидоры накрутила — в рот не возьмёшь, хозяааайка! Расторгнул контракт досрочно. Как говориться, вы уходите, слава Богу, или остаётесь, не дай Бог!

1994г. Галюнчик — не по товару купец. Посвататься, как воды попросить. Ибо тазобедренная композиция и организма общая инсталляция — есть высокохудожественное произведение искусства. У Микеланджело бы слюнки потекли, как есть говорю. Выпито 3 бутылки. Уплочено — 21 тыща да сверху скока-то там американских тугриков в ларьке у Гришки Куркуля за зелье иностранное. Кто сказал, что рожей не вышел?!

…Гармошку Ване порвали. Огород зачах. Без любви и ласки.

1995г. Ольга — выйди на крыльцо, покажи лицо. Вот это удачно даму сердца подобрали! Выпито для храбрости — не счесть! Кошелёк — утерян. Зато: огород вспахала, дом прибрала, печь подбелила, куры-гуси причёсаны, несутся! А, таки, где любимые штаны? Где транзистор? Где кружка пивная, из ресторану в качестве сувенира прихваченная?!

Разошлись, как в море корабли! В виду противоположных взглядов на личную собственность. В отместку выпил духи.

1996—1997гг. Клавдия — из серии «ой, не надо меня уговаривать, я и так соглашусь». Репей, а не женщина! А самогон — 15 тыщ за пол-литру, не хочешь? Покупать не буду. Забудьте, Клава, навеки.

1998г. Марьяна — женщина видная, бывшим мужем, там, отцом — необременённая. Козы — в придачу. Короче, у вас товар, у нас — купец, собою очень молодец! Водка по чём? По деньгам. Самогон — по 20 рупчиков. Так шо ж ты молчишь?! Заводи гармонь!

Всё одним днём случилось. Не свезло, тока козий рог напоминал, «шо щастье было так близко».

Дядя Саша жениться не любил, в отличии от сватовства. Потому как: «Идёшь к милушке — цветы под ногами распускаются»!

— И земля под ногами трескается, — добавляли селяне. — Вот как Сашке большой и чистой любви хочется. Эх, кузнец, блин, своего счастья, — сочувствовали.

История третья. За дешевизной

Задумался дядя Саша о бытии своём. Прикинул к носу ситуацию. Оргвыводы озвучил дяде Ване, товарищу по авантюрам:

— Удешевлять надо процесс!

— Сватовства? — уточнил дядя Ваня. Подмигнул. Наиграл гармонью свадебный марш.

— Да тю на тебя! — возразил дядя Саша. — Употребления!

И показательно щёлкнул пальцами в области горла.

— Одно другому — действие прямо пропорциональное, — заметил соратник, и добавил, соглашаясь. — Самим гнать дешевле.

Так в протокол и записали. Дело за малым — рецептурой. Провели соцопрос. Интервью сообразили на троих. Сахар, мёд, конфеты, патоку откинули из-за «такой нынче дороговизны». Приуныли, было, да вовремя вспомнили, что дядя Ваня карьеру в начале лета сделал, устроился сторожем на бахчу.

— Арбузы! — хором и громко воскликнули друзья. Громче вопил разве что Архимед «Эврика!» в ванне. Сколько позаимствовали с полей, история умалчивает, но хватило. Бражку приготовили, аппарат собрали, день Х настал.

— Ну, пробный шар, — потёр довольно руки дядя Саша. — Как насчёт процедить?

— Ой, я тебя умоляю — шо там той семачки? — не терпелось дяде Ване. — У нас не змеевик — зверь! Проскочют, и не заметит. Не тяни резину!

Процесс запустили без подготовки. Главный свидетель таинства — рыженькая собака по кличке Хока. Особа юркая, звонкая, и то прочувствовала момент: возлегла у аппарата молча.

— Сань, а, Сань? Чегой-то с ним делается? — дядь Ваня первым обратил внимание: бак, словно паровоз, вдруг запыхтел. Затрясся угрожающе.

Мужички замерли. Хока выставила ухо. Затем зарычала, и задом сдала позиции. Подальше от шайтан-машины. Та же подпрыгнула и засвистела неистово, будто ошалевший чайник.

— Ложись!!! — гаркнул дядя Саша.

— Бах! Трах-бах! Ба-бах! Бамс!

Бак — в клочки! На потолке — розовые кляксы в стиле Ван Гога. Осадки в виде «шо там тех семачек». Амбре сивушных масел в воздухе. Печальные слезы первача на полу. В углу истошно завывала Хока.

Дядя Саша с трудом поднялся. Стряхнул арбузные дреды с волос. В сердцах пнул дядю Ваню:

— Говорил тебе, цедить надо, дурбалая кусок!

Тот вылез из укрытия. В долгу не остался. Слово за слово, кулаком по столу, расплевались. Загребая пыль гармошкой, изорванной в пылу спора, дядя Ваня остановился у калитки:

— А не гонись за дешевизной! Ещё сам Пушкин подметил! Тьфу! — и ловко увернулся от сапога.

История четвёртая. Алыча раздора

В год неурожайный на невест, где-то между Марьяной и «чёрным вторником», случился БабыЛюбындядьСашинский конфликт. Ссора зрела, как алыча на дереве. Том самом, что коварно выросло возле межи. Формально — принадлежало бабе Любе. Фактически — раскинуло жадные ветви над всей территорией двух соседских огородов. А у дяди Саши кризис: ни одной жены в доме, и компота страсть как хочется. Кваса — на донышке, да и в том — мошки. Грусть-тоска. Одна надежда — на ягодный взвар. Из алычи, конечно!

— «Паровоз наш мчится прямо на границу», — мурлыкал дядя Саша. Дело спорилось. Ведёрко наполнялось.

— Воруешь? — раздался из кустов голос бабы Любы. Словно удар гонга.

— Ни пальцем! — заявил дядь Саша. — На исконно своей земле падалицу собираю.

— Дерево-то моё! — прищурилась соседка.

— Да за ради бога! — согласился любитель компота. — Тока есть один нюанс!

— Шо? Сам ты Ганс! Антихрист, бесячий сын! Люди добрые, послухайте як фашистом обзывають! Сам оккупант — воруеть среди дня!

В воздухе запахло комплиментами и обидами прошлых лет. Как говориться, смотрите репортаж. В красном левом углу — тяжеловес, обладатель чемпионского платка крест-накрест, баб Люба. В синем правом — золотой призёр, трёхкратный фингалоносец, дядь Саша. На кону — компот!

— Та алыча, что ко мне упала в огород — моя, — доказывал «бесячий сын». — И не одна ваша галоша сюда не ступит!

— Сам ты халоша! На ось, выкуси! — баба Люба возмущённо сложила дулю и описала ей дугу. — Нет, вы побачьте на юнца! Усё в песку, шо из штанов просыпался! Туда же — халошей ругаться! — кукиш приземлился в аккурат возле носа противника. Дядя Саша скосил глаза. Прижал ведёрко к груди.

Кусты жалобно затрещали. Баба Люба вылезла из засады. В опасной близости от дяди Саши зарябили цветочки на ситцевом бюсте. Соседка протянула руки и вцепилась в ведро. Дёрнула на себя. Противник не растерялся, на то он и антихрист, дёрнул обратно. Туда-сюда раз пять.

— Брэйк! — воскликнуло ведро под натиском сторон. И лопнуло.

— Да и мать его так! — поддержал посудину дядя Саша. В сердцах развёл руки с половинками ведра над бабой Любой. Алыча брызнула в стороны весёлыми каплями.

— Вот такой компот, — жаловался дядя Саша другу, зашивая майку. — Наварил, хоть запейся!

История пятая. Траур по Борису Ивановичу

В деревне Пузырики случился траур. Приспущены флаги. И тихо, как никогда. Хоронили Бориса Иваныча.

Мужчины горестно вздыхали. Каждый из них помнил совместные забавы, мимо Бориски, как звали они его по-простецки, спокойно никто не проходил. Каждый норовил подразнить и почитал за честь сразиться. Женщины, конечно, сочувствовали, но в глубине души радовались. Жалко его, конечно, но ведь тиран был и деспот. Людей не любил категорически, особливо женский пол и детей. Видно, чувствовал страх перед своей особой.

— Эх, что ж ты, дурья башка твоя, натворил? — горю дяди Саши не было предела.

— Сань, да не убивайся ты так, — пробовал утешить его дядя Ваня по-дружески. — Это ж не человек, козёл всего лишь!

— Много ты понимаешь, — огрызнулся хозяин животного. — Он получше некоторых людей будет. А производитель какой? А рожища? А силища? Пойди сыщи теперь такого другого!

Рога и мощь козла-то и сгубили. Оторвался ночью с привязи. До бочки с зерном добрался Борис Иваныч и объелся. Околел к утру. Не бодаться теперь ему с мужиками, не пугать наскоком ребятню да жёнок.

Дядя Саша ссутулился, хлопнул молча калиткой и впервые не позвал дядю Ваню с собой. А ведь какой повод — выпить за упокой хоть и козлиной, а всё-таки, души. Иван аж гармошку уронил от удивления, но страдания друга понял, напрашиваться не стал.

— Горюет? — у калитки остановилась соседка, баба Люба. Махнула подбородком в спину дяди Саши.

— Ну так, — почесал макушку дядя Ваня. — Вишь чё получилось, не сошлась нынче зоология с ботаникой. Вот такая вот драма.

— Это потому, что безалаберный твой Сашка, — сердито сказала бабка. — Да безответственный. С роду у него, кроме собак никого не водилось и водиться не будет. Вам бы только пить да петь частушки свои. Горюет, тьфу! — скрылась в своём подворье.

— А всё ж верно, что иная животная лучше человека, — расстроено пробормотал вслед дядя Ваня и подобрал гармонь. — прав Саня-то…

История шестая. Око за око, шланг за шланг

Дядя Саша — кум министру, сват королю, исходя из его душевного состояния и жизненных принципов в разное время. Ну, а Лениным сам бог велел быть, потому как дядя Саша разрушал всё до основания, а затем с построением нового мира не торопился. Чтоб людей не смешить, да и дело мастера боится. Словом, доведёт всё до нужной кондиции. Аппарат самогонный взорвёт, сорняки в усадьбе вырастит, чтобы петь с чистой совестью: «На дальней станции сойду, трава по пояс». Банк, телеграф и почту возьмёт строго по расписанию. И только одно дело не ладилось — дипломатические отношения с соседкой, Любовью Афанасьевной.

В тот июнь напала на дядю Сашу минута хозяйственного просветления: посадил помидоров кустов тридцать, да огурцов два рядка. А, чтобы с вёдрами не надрываться, повадился под покровом ночи соседские ресурсы тратить. Беспечная Любовь Афанасьевна оставляла шланг возле скважины. Счастье длилось недолго. Сама ли догадалась, вредная баба, или надоумил кто, но инвентарь стала прятать. А по утрам, чтобы полить свои грядки, протаскивала шланг в аккурат по дядиСашиной рассаде.

— Видал, зараза, — демонстрировал обиженно огородник поломанные кустики дяде Ване. Позвал друга закадычного в свидетели на разборки.

— Смущаюсь спросить, — кричал дядя Саша бабе Любе со своей, на всякий случай, территории. — Доколе будете шлангоприкладствовать?

— Ась?

— Я говорю, вы специально или нарочно? — подошёл поближе, потряс увядшей рассадой.

Баба Люба презрительно выпятила байковую корму в горошек и бросила вскользь:

— Послала судьба соседа, ни приведи господи. Развелось алкашей, ступить некуда.

И увеличила громкость:

— я вот Петьке-участковому скажу, шоб посадил тебя на 15 суток за клевету!

— Ну, ладно! Будет и на нашей улице праздник, пошли Ваня! — оскорбился дядя Саша и решительно зашагал в соседский сад к скважине.

— Чё ты хочешь, Сань? — робко семенил друг следом.

— Поглядуй на бабку да маякуй, — приказал мститель. — Око за око! — и наступил на шланг.

Три раза баба Люба бегала к насосу и охала, руками всплёскивала. Поминала мать свою всуе, щёлкала тумблером. А на четвёртый отвлекся дядя Саша да раньше времени ногу-то и убрал. Заполошный крик спугнул всех воробьёв в округе: то соседка со шлангом боролась аки Георгий Победоносец со змием, и потерпела поражение. Шланг выскочил из рук, продолжил бесноваться на соседнем огороде. Через полчаса дядя Саша в траурном молчании обходил поле брани. Подсчитывал убытки.

— М-да, — сдвинул на затылок кепку дядя Ваня. — Я буду мстить и мстя моя ужасна.

— Ты ещё мне, — огрызнулся дядя Саша.

История седьмая. Молоток

Дядя Саша из тех мужиков, что не перекреститься, когда гром грянет. У него с верой отношения из разряда «опилки для народа», что и говорить. Как-то он, будучи навеселе, вздумал высказать своё отношение к попам и батюшке Афанасию, в частности. Религиозному кружку старушек, что собирался на вечерние посиделки после трудов праведных у бабы Любы, соседки, — в целом.

— Знаю, — сказал внезапный правдолюбец. — Чем вы там на исповеди занимаетесь, старые клюшки!

И добавил ещё то самое слово, что нынче модно очень: женщины с низкой социальной ответственностью. После подробно обозначил кадило батюшки, его размер и амплитуду размаха.

Когда атеист бежал, выпадая из галош, до речки, то и не думал креститься. Жизнь и честь сохранила вода, в которую дядя Саша нырнул, не задумываясь. Плыл Чапаевым: загребал одной рукой, потому что второй грозил кепкой и продолжал сквернословить.

Был и ещё случай, в прошлой жизни, когда Фоме неверующему, не мешало бы изменить своё отношение к вере. Но, как он любит говорить, вальс всё тот же, пары те же.

Явился как-то, спустя 25 лет, к дяде Саше сын. Вот, когда гром грянул по деревне. Дядя Ваня даже обиделся слегка на друга за сокрытие факта о ребятёнке и потребовал сатисфакции. Пришлось тому раскрывать тайны Датского королевства.

— Катюха моя, маков цвет была у меня. А маманя ейная та ещё тёща. Житья не давала. В общем зале поселила, и одно шмыгала. Хоть днём, хоть ночью. А я чё? Парень молодой, горячий, тока после армии. Мне смерть как охота супружеский долг отдать, аж пар из ушей валит.

Дядя Ваня понимающе хмыкнул, и поправил гармошку на коленках.

— Ну, вешаю карниз как-то, молотком стучу. Тут Катюха забегает: маман на рынок свалила. Ох, и разогнали же мы скуку! И тут я, значится, мчу паровозом, да со свистом, в светлое будущее, как — бабац! За ноги меня стягивают! А потом и за волосы. Кулаками молотят, знай, и визжат: тёща вернулась!

— Я б убил! — ахнул дядя Ваня.

— Дак я и убил.

— Как?! — выпала гармошка из рук Ивана.

— Молотком, обнакнавенно. По темечку. Уж больно разгорячён я был, не в себе. И в милицию сдался.

— И чего?

— 5 лет, как с куста.

— Мдаа, — почесал репу дядя Ваня. — Царствие небесное.

— Тю на тебя. Жива она, чё ей сделается. Как у кошки 9 жизнев. А заявление забирать не стала. Катюху только, и — привет. Ни слуху, ни духу. А ты говоришь, бог, бог, — ухмыльнулся дядя Саша. — Я в суде не молился-крестился, а теперь и подавно. Наливай!

— Та налью, — говорит дядя Ваня, и предупреждает. — А бабок ты всё ж не дразни, Сашка! Не равен час молоток где бесхозный валяется.

История восьмая. Анубис, или египетская сила

Капитан сандалий и носка в дырочку, дядя Саша, за год до юбилея решил посетить больничку. Провериться, то, сё. Чтоб знаменательную дату встретить без подвоха, вроде усталой печени. «Бабы — ягодки, — говорит, — а я — огурцом буду». Завёл тарантайку, фуражку новую на вихры приладил, и вперёд. За здоровьем. Стрекочет «Ижачок», дядя Саша песенку насвистывает да по сторонам поглядывает. Сто лет никуда не выезжал дальше колхозного поля. А тут — раздолье, смотри — не хочу. В райцентр въехал в самом радужном расположении духа. Сейчас у врача — раз-два, делов на полчаса, и домой. А там таранька, семачки, и пивко.

На крыльце поликлиники дядю Сашу чёрт дёрнул, не иначе, оглянуться. В раме из цветущей акации, на жёлтом фоне, с противоположной стены грозно взирал на прохожих не пойми какой египтянин.

— По-хо-рон-ное бюро — нахальные буквы плясали в солнечном свете. Дядя Саша прищурился. — А-ну-бис. Анубис! Вот те раз! А чё не «Нимфа»?

Будущий «огурец» являлся страстным поклонником и владельцем зачитанной до дыр книги «12 стульев».

— Хотя. Нимфа, туды её в качель, разве товар даёт? — процитировал сам себе в ответ дядя Саша, поражённый в сердце чьим-то злым гением маркетинга. — Прямо внушает оптимизм будущее лечение. Прямо энтузиазм растёт как на дрожжах. Живенько так, ярко. И очень удобно: тут — больничка, напротив — похоронное бюро. Недалеко. Искать не надо. Если что — на своих двоих добежать можно!

Неизвестно, сколько б ещё разглагольствовал дядя Саша, но тут дверь открылась.

— Сестричка, — обратился он к выпорхнувшей девушке. — А как пациенты относятся к такому соседству?

— К какому? — удивилась медсестра.

— Да к «Анубису». Репутация больницы не страдает, нет? Пациенты не смущаются? Не возмущаются? Главврач куда смотрит?

— И что в этом странного, не понимаю вас? Полезное бюро, и рядом, — сотрудница подвинула дядю Сашу плечиком, и начала спускаться. На последней ступеньке обернулась, ошарашила. — И причём тут «куда смотрит»? Это вообще он открыл, частная контора! Приличная. И недорого.

— Египетская сила! — ахнул дядя Саша, и — кубарем с лестницы, только козырек на голове подпрыгивает. — Гиппократы хреновы, долечат до Анубиса, как есть говорю. Мафия!

Добежал до мотоцикла, схватился за руль:

— Проверился, ага. Подайте шляпу и пальто, манал я ваши именины!

Лихо вскочил в седло:

— Без меня, ребята, как-нибудь, без меня. А я — пирамиды строить! До юбилея хватит!

История девятая. Завтра

— Истинно говорю, не любят зелёные человечки посещать нашу Зимлю.

— А что за человечки, ба? Гномы? — Женьке совсем не спится. Да и как уснуть, когда такие истории?

— Та яки гномы, унучок! Ще кажи — планитяне! — Любовь Афанасьевна быстро отвернулась от мальчика, перекрестилась мелко.

— Ну, а кто тогда? Кто? — внук присел на кровати, та скрипнула в ответ, сна ни в одном глазу. — Эльфы?

— Сам ты эльфа! — потрепала баба Люба нежно вихрастую макушку. — Апосля узнаешь, шо ж ты нетерпеливый, аж чувяки теряешь, казать не даёшь.

— Ладно, ладно! Не буду больше, — Женька уворачивается от бабулиной ласки, ныряет под одеяло. — Я знаю кто, дядя Саша! Ты говорила он с зелёным змием дружбу водит. Значит, он!

— Та не, — трясутся плечи у бабушки.

Женька надулся было, что она хохочет с него, а потом вслед рассмеялся: представил соседа, как будто он в зелёнке весь, как крокодил. Вот зрелище-то! Нет, дядь Саша не зелёный человечек, точно! А вообще всё здесь удивительно: и бабушкин говор, и вода из колодца (страшно так глядеть в него), и помидор с грядки, и печь. Печь-то какая, а батарей — нет. В первый же день проверил. И имя у бабушки чудное — Любовь, и деревня странно называется, Пузырики, да и до лета бабушки как таковой не было. А тут нате, появилась как Мэри Поппинс из кино. Как в сказке!

До лета мама плакала, и говорила «никому мы не нужны». Покупала Женьке шоколадное яйцо и гладила по голове. Он злился, не верил. Папу ждал. Он придёт, и всё будет по-прежнему: футбол по воскресеньям, рыбалка по субботам. Прогулки по парку, и отец с фотоаппаратом наперевес: «Смотри, Жека, чудо какое!» — показывал то на лист, яркий, с изумрудными прожилками, а на нём — божья коровка, то на пенёк в обрамлении грибного семейства, как в воротнике, то на белочку, что, как заводная прыгала по веткам. А потом они вместе смотрели фотки и кивали — да, да, вот эта получилась, и эта, а здесь ты смешной, Жека, а ты здесь, папа…

А потом он ушёл. Мама стала плакать и говорить, что «никому мы теперь не нужны». А Женька стал злиться. И всю зиму ждал. Всю весну верил. А в первый день июня появилась она, баба Люба. «Вот вы где спрятались, Катя!» — воскликнула. Пирожков привезла, и молоко в банке. Вкусноеее! Сперва мама не хотела с ней разговаривать, ушла на кухню. С волшебницей, конечно. Ну, а кто, если — не она? Вот только Женька не мог тогда понять, добрая или злая? А незнакомая в тот момент бабуля протопала за Катериной. Закрылись.«Бу-бу-бу, бу-бу-бу», — и не разобрать ничего. Но вот они вышли, светлые какие-то, и мама больше не ревела, улыбалась. Собрали вещички и на следующий день приехали в деревню. Катя вернулась в город через неделю, а Женька на лето остался. Чудеса!

— Ба, а зелёные человечки сколько раз к нам прилетали на Землю? — он попробовал схитрить. Не так, да эдак, но расскажет ему бабуля, наверняка всё о них. Он, Женька не отступит!

— Ишь ты, — прищурилась она. — Да, почитай, кажинный день в начале, а потом реже и реже. Кажу тебе — не взлюбили.

— А почему?

— Дак верить люди в них перестали. В чудо верить перестали, в сказки.

— Ну, и дураки!

— Женька, от охламон! Ты де таких слов набрався? Язык отсохнет, будет в роте як репэй на хвосту у Найды болтаця!

— Не будет! — но на всякий случай пощупал язык. — А чего они так быстро сдались? Не бросили бы прилетать, люди бы дальше верили. Вот ты к нам прилетела же? Видишь? И я верю! Ба… а, может, ты сама — главная? Всех зелёных человечков? — Женька аж глазёнки вытаращил. — Полевительница?

— Хто? — Любовь Афанасьевна прикрыла лицо фартуком, не дай боже, увидит дите, шо она смииця, ще обидиця.

— Королева, ба!

— Да ото ж, королева. Полей и садов, унучок. Угадав. Тильки це секрет.

— А ты мне ещё расскажешь про них?

— Завтрева.

— Честно? А гусят покажешь? А на речку пойдём? А почему у твоих курочек яйца в крапинку… — Женька изо всех сил боролся с навалившимся, как хулиган из подворотни сном. — Челове… чки…

— Спи вже, неугомонный! — баба Люба подоткнула одеялко, погладила лоб внука. Чудо, что она их нашла. Не было бы счастье, да несчастье помогло. А вместе и пережить его легче. И Катька молодая, оклемается. Жизнь она така, перемелиця. На цыпочках вышла из комнаты — до чего ж на отца похож, до капельки.

В коридоре споткнулась о сандалики. Подняла, прижала к груди. Охнула: «От замучит же малец дуру старую, и поделом — и де ты тех человечков взяла, Афанасевна? Шо теперя мудрить тому огольцу? Та ще зелёных. Шо за чудо?» — качала она головой. И улыбалась. Был бы Женька, а чудеса найдутся. Завтрева.

История десятая. Поход

А яблоки пахли так, аж ноздри слипались от сладости, что разлилась в воздухе. «Пил бы и пил, нектар!» — восхитился Иван Лукич, и снова с шумом вдохнул садовый аромат. С годами ль это, или так изменилось всё вокруг, а только теперь воспринимался мир острее, ярче, громче. «Перед смертью не надышишься», — решил старик, возвращаясь в дом. Там внучек ждал ужина. Эх, радость нечаянная, привезли в сентябре. Что-то там с садиком, а у них — работа, срочная и завал — во! — деду только счастье.

— Ну, что, Серёнька, кашу варганить будем? — и застыл на пороге. — Ты почто обоину растерзал, умник?

Сергей, смышлёный мальчонка лет пяти, ползал по раскрутившемуся рулону: что-то малевал карандашами, рядом валялись ножницы.

— Дедушка, они всё равно старые уже, тебе не нужны, а я доспехи готовлю, мне надо, — застрекотал он. — Я на войну иду. Вот латы будут, вот на ноги, щит ещё. А ты можешь мне шлем сделать? И копьё? А ужин из чего? Каша? Только давай вон ту, мою любимую!

— Тыр-тыр-тыр, — передразнил внука Иван Лукич. — Ну-тка, с кем воевать собрался и за что?

— Погоди, сделаю, скажу. Секрет! А кашу — давай «тачанку», ну давай, дедВаня!

Тачанку, ишь ты, улыбнулся дед. Он и подумать не мог, что сымпровизированное на ходу блюдо так глянется Серёжке. Сам-то Лукич называл его «суп из семи круп»: кинулся раз кашу готовить, а запасов — щепотка того, да горсточка другого. Ну, и сварил из всего, что было. До кучи смешал, разве что топора не добавил. А так: и рис, и гречку, и пшеничную, и пшена, да ещё на сале лучок, чесночок прижарил для заправки. А, когда кашеварил, под нос песню любимую напевал: «Эх, тачанка-ростовчанка, нашей гордости и краса…». Внучок-то под ногами крутился, помощник. За стол сели, сходу заявил, что каша про тачанку его любимая теперь. С тех пор и прижилось название. Дед улыбнулся воспоминанию.

— Соорудил латы, а, Серёнька? — спросил он после ужина. Протирал посуду, да и спросил, вспомнил.

— А что? — насторожился тот.

— Так обещался ж рассказать. Про поход свой. Куда навострился?

Серёжка, примеряя то так, то этак порезанные обои, посмотрел на деда: не смеётся ль? Иван Лукич глаз не отвёл, испытание выдержал.

— Я, деда, пойду время освобождать! Воевать.

Дед аж ложки уронил.

— Дааа. Вот смотри, все говорят, что его мало, не хватает. Мама говорит — ни минуточки свободной. Папа говорит — сразу, сынок, как только время освободится. И что? Ни мультик не посмотрели, ни в парк не пошли. Тёть Катя говорит — время бежит. А куда? Вот оно побежало, а его кто-то поймал и в плену держит. Я вот думаю, его дядь Саша в сарае спрятал, потому что баба Люба сказала, что он бездельник, и живёт так, будто у него времени завались, вагон целый!

— Серёнька.

— Правда-правда, дедушка. Он и твоё время в плену держит. Ты мне на рыбалку третий день обещаешься пойти, и всё талдычишь — нету времени, нету времени. Конечно! — Серёжка перевёл дух, и зафырчал, как рассерженный ёжик. Потом подошёл к Лукичу, обнял за ноги. — Но ты не волнуйся, я его освобожу, ага. Возьму вот лук, и копьё — ты ж мне сделаешь? — и пойду на войну.

Иван Лукич собрал утварь с пола, в буфет спрятал, и всё думал, что же это, как с внуком-то быть? Иль с ним податься? Ах, ты ж, старый дуб-кривая табуретка, задачку задал Серёжка.

— Я с тобой пойду, внучок. Война дело серьёзное, с кондачка не запрыгнешь, один в поле не воин. Да и за свободу сражаться — почёт и смелость. Только мы утром пойдём. По темноте несподручно воевать. Лады? — и подал Серёжке ладонь.

— Лады, — хлопнул тот в ответ.

Поздно вечером, когда внучок сопел и во сне придумывал военный план, Иван Лукич долго курил на порожке, разглядывал девичью улыбку луны. «Ишь, ты, — качал головой, — аника-воин растёт. Атаман, не меньше!».

Утром, с первыми петухами, пришёл дед в детскую:

— Вставай, Серёнька, зарю проспишь!

— Пора? На войну пойдём, в поход?

— На рыбалку! В этот раз, внучок, мирными переговорами обошлись. Вишь, скока теперь у времени свободы. А вечером, когда папка с мамкой за тобой приедут, в клуб пойдём. На фильму.

История одиннадцатая. Вот те крест!

Дядя Саша — мужчина видный, сразу видно откуда идёт: трезвый, за получкой, или возвращается с поминальных гастролей по ней.

Его, как волка, сколько не корми, а он всё в сторону сельпо смотрит, современным крохоборам не доверяет. Перевелись, говорит, порядочные самогонщики на земле русской. Всё норовят подмешать пакости какой-то, после которой и поп с причастием не поможет. И об эту пору, пока ещё скрипят потёртые, не все утраченные, рубли в кармане, а душа уже приобретала лёгкость бытия и чистый взгляд ребёнка, любил дядя Саша мериться галифе остроумия с местным электоратом. Как Серёга Хой, мимо тёщиного дома без шуток не ходил, и так и наш герой тоже не мог пройти молча мимо бабушек-соседок. За что отхватывал не раз, словесно. Да что там — бывало и клюка старушечья выдавала чечётку на грешной спине любителя импровизации.

Опустились на деревню сумерки. Акация расцвела белым кружевом и запахла, словно весь флакон «Шанели» на себя вылила, пеньюар нацепила, и ждёт свидания. Коровы в стойлах мычат с умиротворением, сонно. Собаки лениво брешут на ежей. Воздух тих и прозрачен.

«Камеди вумэн» местного разлива уже собрался полным составом на лавочке у бабЛюбы перетереть последние новости, и — на боковую, после трудов праведных. А тут дядя Саша нарисовался — не сотрёшь, с миссией невыполнимой:

— Здорово, фе… ик.. ми… нистки! Всё полу… ик… ношничаете, а горшк… и… ик кому с-свистят?

— Гляди, гляди, Любань, сосед твой, — представление началось: дородную бабЛюбу пихает в бок востроносая старушка, из старых дев; из тех, что до старости Нюрочкой ходит. — Опять в стельку. И когда ж он нажрётся уже? Ничё его не берёт!

— А вам, мамзель, слова не давали… ик, — дядя Саша попытался схватить воздух за воображаемый подол руками, мол, замолкните, любезная. — Что у нас нынче… ик на п-повестке дня, кого п-пропесочи… ик… им?

Знал бы, чем дело закончится, мимо не то, чтобы прошёл, прокрался бы незаметно. А может… и нет. Дядя Саша — человек с изюминкой, непредсказуемый. Его и бог бросил разгадывать, махнул рукой.

Собрание, в общем-то, провели согласно протокола. Слегка коснулись политических вопросов по стране в целом и отдельно взятым подворьям в частности. Урегулировали вопросы религии, выразили благодарность всем родственникам участников батла, а далее баба Люба в нарушение всех регламентов перешла на личности. Отчего дядя Саша не на шутку завёлся, аж икать перестал. В корне не согласился с характеристикой.

Посиделки приобрели более скандальный оттенок, не ушёл бы Санька и не подобру, и не поздорову, когда в конце улицы раздался визг, треск, и на сцене появился бык Антиповых, с калиткой на рогах. Старушки, кто куда — в рассыпную, только галоши сверкали.

— Шевели копытами, антихрист окаянный, — крикнула из-за забора баба Люба. — Щас антиповское отродье на клочки тебя разнесёт, Сашка!

А тот застыл на дороге, глазами лупает. «Концерт окончен», — пошевелил помертвелыми губами. Так и стоял бы истуканом до роковой встречи с быком, не выскочи под ноги котёнок из кустов. Дядя Саша очнулся. «Затопчет!» — ахнул. Схватил мелюзгу за шкирку, и птицей перелетел через ограду, к бабе Любе на колени. Сбил соседку с ног, распластались в пионах, как голубки. За плетнём промчалась отчаянно мыча, поднимая клубы пыли, несостоявшаяся смерть.

Дядя Саша поднялся, кепочку поправил. Разом протрезвел, будто и не пил вовсе. Соседку — под рученьки, на ноги поставил. Платочек отряхнул, мол, сорри, мадам, я не хотел, жизнь заставила.

— А где этот бандит? — моргнула баба Люба.

— Да вон в кустах пищит. Удрал, неблагодарный, — он как-то сразу понял, о ком речь. — Кис-кис-кис! Гля-ка, заметелился, ну, точно — бандит. А ты, бабЛюба, если будешь опять себя плохо вести и обзываться, то я тогда на твоей Катьке женюсь. Чтоб, значит, учить тебя уму-разуму и воспитывать в непосредственной близости, — предупредил, ухмыляясь. Трезвость пришла, а вот смекалки не добавилось, подумал Сашка, глядя, как раздувается от гнева женщина, что твой капюшон у кобры.

— Ишь чё удумал, жениться! — подбоченилась та. — А женилку-то не пропил? Только подойди, только зыркни в её сторону, откручу всё, что откручивается, забудешь, как и пить, старый алкаш! — страсти снова накалялись.

— Причём тут возраст? — обиделся дядя Саша. — Я, может, мужчина ещё хоть куда, экстра-класса, спроси кого хошь. И откручивать есть что, тут ты правильно заметила. А вообще, старый конь борозды не испортит!

— Да глубоко не вспашет, — отрезала бабка. Кулаком погрозила. — Отстань, говорю. Ей Женьку поднимать надо, пацан в школу идёт, серьёзная жизнь у нас. А ты что? Всё хиханьки да хаханьки тебе, всё в бутылке дно ищешь. Какой с тебя толк? Не обижайся, Сашка, но хату спалю, так и знай, если будешь Катьке мозги пудрить! Ишь ты, кот помойный, жениться! — и долго ещё раздавалось возмущённое бормотание по двору. — Жаних выискался, на три копейки ржавый гвоздь.

Ничем бы происшествие и не запомнилось больше: быка изловили в речке, соседи спать разбрелись, обычная для деревни Пузирики история. Только утром явился к дяде Саше непрошенный гость.

— Правда, что ль, ты на мамке жениться хочешь? — Женька склонил лохматую голову, разглядывал мужичка, словно жука диковинного. Того и гляди, в коробочку посадит и хвастаться добычей пойдёт.

— Я бы — за, да только бабушка твоя на лопату меня закинет, в печи зажарит и съест.

— Я бабушке скажу — не съест, она меня слушает, — мальчонка был настроен решительно. Он подумал, подумал, бровки пшеничные наморщил, пытаясь вспомнить слова поубедительней. Вспомнил, очевидно, растянул щербатый рот в солнечной улыбке. — Не бойся. Вот те крест, не съест! — и взял соседа за руку.

«Ну, чё, Гагарин, долетался? Поделом будет! А не мели языком что ни попадя, когда вокруг такие сваты шастают. Вот что теперь делать?» — дядя Саша покрутил головой.

— Ладно, Жека. Поживём — посмотрим. Бабушке ты, может, скажешь, да только и мамку спросить надо, захочет ли она взамуж, — в голосе жениха появилась надежда выйти сухим из воды.

Мальчик вздохнул уныло:

— Не захочет. Ты лучше не спрашивай, так приходи.

— Без спроса не могу, я ж не ребятёнок какой непослушный. Это ж тебе не на озеро убежать купаться.

— Я один раз только убежал, — засопел Женька. — А вы с мамкой всю жизнь вспоминаете. Не хочешь, так и скажи, тоже мне, а ещё друг, говорил.

Пацан развернулся и пошёл прочь, загребая от обиды пыль босыми ногами. Дядя Саша потёр небритый подбородок. М-да, задал ты задачку, господи. То ли пить бросать, то ли жениться.

«А и посватаюсь, — вдруг решил, — чем чёрт не шутит! Посватаюсь! Вот те крест!» — повторил он Женькину клятву и подмигнул небу.