Монашка и дракон

Ната Лакомка, 2020

Он забрал меня, потому что ему стало скучно. Он захотел меня в качестве развлечения, потому что игра – единственное, что будоражит ему кровь. Он – захватчик, иноплеменник, дракон. А я – всего лишь воспитанница монастыря, но и у меня есть свои тайны, а поэтому играть мы будем по моим правилам.

Глава 14. Подарок, прихоть и свобода

— Вы опять взяли коричневое, — Фрида укоризненно покачала головой, когда увидела меня в новом платье. — Милорд будет недоволен.

— Но оно мне нравится, — сказала я просто и ничуть не солгала — это платье и в самом деле мне нравилось, как устрице нравится ее раковина.

— Мало ли что вам нравится, — фыркнула служанка. — Милорду нравится, чтобы вокруг него были красивые и нарядные женщины. Он прислал вам это, — она со стуком поставила деревянную шкатулку, которую принесла, прямо на чистые пергаменты. — Сказал, что желает, чтобы вы применили это по назначению.

Сердце мое словно ухнуло с неимоверной высоты. Подарок!.. Нантиль сказала, что дракон дарит подарки, когда теряет интерес. Это значит… интереса ко мне уже нет? И это… хорошо или плохо?..

Я смотрела на шкатулку почти со страхом. Она была сделана из черного дерева и закрывалась крохотным замочком, крепившимся к медному ушку. Фрида потопталась на месте, дожидаясь, пока я открою шкатулку, а потом поторопила:

— Ну что же вы застыли? Посмотрите. Милорд сказал, чтобы я передала ему, понравится ли вам.

— Что это? — спросила я, не прикасаясь к темной резной крышке.

— Как с вами сложно, — проворчала Фрида и сама открыла замочек, и откинула крышку.

Наверное, обнаружь я внутри парочку ядовитых змей, я бы так не удивилась!

В крышку шкатулки изнутри было вставлено зеркало, а сама шкатулка была разделена деревянными перегородками, и между ними лежали коробочки, деревянные и стеклянные бутылочки, фарфоровые чашечки, костяные плоские стеки и множество других приспособлений, назначение которых известно лишь женщинам. Я осторожно взяла деревянный высокий флакончик, заткнутый хитрой пробкой с длинным штырьком посредине. Поверхность флакона покрывала искусная резьба. Это была кохлия — сосуд для сурьмы, краски, которой подводили глаза. У моей матери был такой же сосудец — размером не больше ладони, но не такой тонкой работы. Я вертела изящную вещицу, уже полюбив ее всем сердцем.

— Вам понравилось? — деловито осведомилась Фрида, которой надоело мое молчание.

Не ответив, я достала из шкатулки фарфоровую пудреницу, где обнаружилась самая шелковистая и тонкая рисовая пудра, какую только можно было представить. Потом я достала бутылочку розового масла, благоуханье которого тут же заполнило всю комнату, а еще здесь были лебяжья пуховка, порошки кармина и малахита, крохотные щеточки из кости и свиной щетины. Все очень красивое, немыслимо изящное и… баснословно дорогое.

— Передайте милорду благодарность за такой подарок, — сказала я голосом, которого сама не узнала, — но я не могу его принять.

— Почему это? — изумилась Фрида.

— Все это — очень дорогие вещицы, — объяснила я простоватой служанке. — Один флакончик розового масла стоит около ста золотых. Это королевский подарок.

— Сто золотых?! — изумилась она, раскрывая рот.

— Отнесите обратно, пожалуйста, — сказала я, складывая пудреницу и кохлию в шкатулку и закрывая крышку, словно захлопывая собственное сердце.

— Милорд рассердится, — мрачно предрекла Фрида.

— Это уже как ему будет угодно, — я отвернулась, чтобы не видеть, как служанка забирает заветный ящичек.

Нет, принимать его — неразумно. Если это не подарок, чтобы отделаться, то подарок, чтобы купить. Чтобы заставить меня чувствовать себя обязанной. Когда дверь хлопнула, я стиснула зубы и усиленно заморгала, прогоняя слезы. Какая я глупая, если считала, что перепелки — самое сильное искушение. Вот оно — самое сильное искушение. Немыслимое, сводящее с ума. Чего бы я не пожалела за эти прекрасные вещички?

Вздохнув, я села за стол и придвинула чернильницу, чтобы описать события, имевшие место за завтраком. Не успела я перейти к странным словам милорда Гидеона о том, что ему грозит скорая смерть, как дверь открылась от мощного пинка, и в комнату ворвался сам герой моих записей — дракон собственной персоной.

Он явно был не в настроении — черные волосы взъерошены и торчат непослушными прядями, черные глаза горят, и взгляд их страшен, как будто налетел ураган грозовой ночью. Дракон держал ту самую шкатулку из черного дерева и, кажется, едва сдерживался, чтобы не швырнуть ею в меня.

Я уронила перо, позабыв встать и поклониться. А он пересек комнату и с размаху грохнул шкатулкой о стол — как припечатал мои записи, которые я только что выводила старательно и любовно.

— Когда я говорю, что надо взять и пользоваться, — сказал дракон вкрадчиво, — это значит — взять и пользоваться. Почему не взяла?

— Милорд, — сказала я чинно, стараясь на него не смотреть, — это слишком ценный подарок, я не могу его принять.

— С чего ты решила, что это — подарок? — дракон наклонился, пытаясь заглянуть мне в лицо, и я невольно отстранилась, вжавшись в спинку кресла. — Это — необходимость. Я хочу видеть тебя такой, как видел в монастыре. К чему делать из себя чучело? И почему ты не надела другое платье?

— Я уже говорила милорду…

— Пустые отговорки! — почти рыкнул он, заставив меня вздрогнуть, но тут же сбавил тон. — Не бойся, никто не посмеет тронуть тебя в этом замке.

— Тогда позвольте убедиться в этом? — произнесла я тихо, все еще не осмеливаясь поднять глаза. — Позвольте мне одеваться по своему выбору, и если я буду уверена в ваших добрых намерениях, и в намерениях ваших людей, то через некоторое время согласна надеть более привычную для вашего взора одежду.

— Ты мне условия ставить взялась? — хмыкнул он.

Я заставила себя поднять голову. Глаза у него были такими темными, что радужка почти сливалась со зрачком. Сейчас дракон не пылал злобой и раздражением, и даже почти улыбался, но во взгляде нет-нет да проскакивало что-то дикое, звериное… Словно чудовище, скрывавшееся в его сердце, на короткий миг выглядывало из человеческой оболочки, желая посмотреть на меня.

— Как я могу ставить вам условия? — спросила я, постаравшись пожать плечами, хотя все мое тело было сковано страхом. — Всего лишь прошу. Вы примите мою просьбу?

Он отошел от стола, задумчиво потер подбородок, а потом сел на кровать, широко расставив ноги в высоких охотничьих сапогах и повернувшись лицом ко мне.

— Хорошо, — сказал он, хлопнув себя по коленям, — разрешаю тебе одеваться, как хочешь. Пока. Пока я еще согласен потерпеть твою серую унылость.

— Коричневую, — поправила я его, страшно обрадовавшись, что победила в этой маленькой схватке, и пытаясь не слишком выдать радость.

— Без разницы, — от отмахнулся. — Но взамен ты принимаешь этот ящик, — он показал пальцем на шкатулку.

— Не вижу в этом необходимости, милорд…

— А я вижу, — заверил он меня и вдруг улегся на постели, оперевшись на локти. — Приступай, хочу посмотреть, как ты это делаешь.

— Простите?! — я вскочила из кресла, разом позабыв про страх. Гнев, негодование, смущение — не знаю, что сильнее охватило меня в этот момент.

— Что пепеполошилась? — дракон выглядел очень довольным. — Хочу посмотреть, как ты красишь глаза.

— Но в этом нет ничего интересного…

— Крась, — бросил он коротко, и я опустилась в кресло, ощутив дрожь в коленях. Ему нравилось говорить двусмысленности, чтобы выводить меня из себя. И в этой борьбе с ним я еще не преуспела. Щеки мои пылали, и я понимала, что попалась на уловку дракона, как доверчивая овечка. Он только что говорил, что я кажусь ему серой унылостью, а я тут же насочиняла себе невесть чего.

— Не тяни время, сестра Виенн, — подначил меня дракон.

Шкатулка так и манила резной крышкой, от нее пахло темным деревом и розовым маслом, но я медлила ее открывать.

— Вы… — я собралась с духом, чтобы задать мучивший меня вопрос, — вы… забрали эту шкатулку у кого-то из ваших… женщин? — произнести «конкубин» или «наложниц» я так и не смогла.

— Нет, не забрал, будь спокойна. Купил сегодня в городской лавке.

— И это — не подарок, — уточнила я, — а всего лишь ваша прихоть. Так?

— Все верно.

— И он меня ни к чему не обязывает.

— Нет, — тут он улыбнулся открыто и сразу добавил: — хотя мысль заманчивая…

— Тогда я согласна воспользоваться этим, чтобы удовлетворить вашу прихоть, — торопливо сказала я и открыла крышку, пока в драконьей голове не зароились «заманчивые» мысли.

— Что ж, попробуй, удовлетвори, — пробормотал он.

Я постаралась представить, что сижу в своей комнате, в замке отца, и всего-то привожу себя в порядок, проснувшись поутру. И что на самом деле на постели нет никакого мужчины, который развалился в бесстыдной позе и бесцеремонно меня разглядывает.

Несколько капель розового масла на фарфоровое блюдце — и в комнате запахло распустившимися цветами и летом. Чуть-чуть порошка сурьмы, порошка малахита — и размешать…

Действовать тоненьким деревянным кайалом, отшлифованным до каменной гладкости, было гораздо удобнее, чем самодельно заточенной палочкой. Я испытывала самое настоящее наслаждение, возвращаясь к привычному для меня ритуалу. Подкрасив глаза, я с удовольствием рассматривала свое отражение в зеркале. Теперь монашка Виенн и в самом деле напоминает благородную девицу Вивьенн Дамартен.

— Это красиво, — сказал дракон, и я мгновенно вспомнила о его присутствии — вот он, никуда не делся.

— Да, так глаза кажутся больше и выразительней, — сказала я небрежно, закрывая шкатулку.

— Я не об этом. Ты так красиво это делала, — дракон поводил рукой перед своим лицом, повторяя мои движения, — как будто танцевала. Церковь запрещает благородным женщинам пользоваться краской, это грех соблазнения — так они говорят, почему тебе разрешили краситься в монастыре?

— Наверное, потому что я делала это не ради соблазнения, — мне стало смешно и оттого легко, и я почти забыла о животном страхе перед драконом. Воспоминания о прошлом затронули сердце, согрели душу и… развязали язык. — Моя мать была из северян, — позволила я себе немного откровения, — у них принято подводить глаза жирной черной краской, чтобы уберечь веки от обморожения, и чтобы солнце, отражаясь от снега, не так слепило. Когда мама вышла замуж, то очень страдала от жары и яркого солнечного света — во много раз ярче, чем любой зимой в ее краях. И она красила глаза, отец не запрещал ей. Наоборот, привозил самую дорогую сурьму с востока. Ведь она еще и целебная. У меня было немного сурьмы с собой, когда я пришла в монастырь, а у матери-настоятельницы как раз случилось воспаление глаз. Я убедила ее подкрашивать веки каждый день — и воспаление прошло. Поэтому она и разрешила мне подводить глаза — я ведь такая же светлокожая, как северяне. Правда, она не видела разницы между сурьмой и сажей, — тут я не сдержалась и хихикнула. — И считала их одинаково целебными.

— Что мне нравится в матери Беатрисе, — сказал дракон, внимательно выслушав мой рассказ, — она никогда не загоняла себя в рамки тупого соблюдения традиций. Во время войны мой отряд попал в засаду, и нам пришлось отступить — девять моих людей были сильно изранены. Я думал, не смогу спасти их. По пути попался монастырь. Женский! — дракон хохотнул. — Я не особенно надеялся на помощь, но мать-настоятельница впустила всех и разрешила остаться, хотя устав строго-настрого запрещал мужчинам числом больше трех ночевать в монастыре. Она отличная старуха, мне никогда не было скучно с ней разговаривать.

— Тогда, может вам стоило забрать из монастыря ее? — не удержалась я от колкости. — Ко всем своим достоинствам, мать-настоятельница еще и умеет обращаться с деньгами. Как ловко она выторговала у вас за меня пятьсот монет!

— Все не можешь простить? — дракон перевернулся на бок и подпер голову рукой. — А ведь ты ей и правда была очень дорога, малютка Виенн. Как она плакала, умоляя, чтобы я хорошо к тебе относился!

— Просто сама доброта, — произнесла я сквозь зубы.

— Но согласись, что она оказала тебе добрую услугу, освободив от монастыря, — не сдавался дракон. — Что бы ждало тебя там, Виенн? Однообразие, скука, ежедневные молитвы — меня уже передергивает, едва представлю, — он картинно передернул плечами. — С такими глазами нелегко примерить монашеский куколь, верно?

Он был так уверен, что облагодетельствовал меня, что просто сиял. За окном раздалось радостное щенячье повизгивание — наверное, Нантиль выгуливала Самсона. Я передвинула в сторону шкатулку, поставила локти на столешницу и медленно произнесла:

— А вы уверены, милорд, что я и в самом деле тяготилась монастырской жизнью? Разочарую вас. Мне там нравилось. Я хотела остаться в монастыре до самой смерти. Но вы, своим вмешательством, лишили меня всего и сразу. Неужели вы не понимаете, что всякая разумная женщина предпочтет монастырь жизни в миру? Потому что она выберет свободу.