Фотофиниш

Найо Марш, 1980

Фотограф-па парацци преследовал оперную диву Изабеллу Соммиту до тех пор, пока у нее не сдали нервы. Поэтому покровитель-миллионер увез ее на остров, где она должна восстановить душевное здоровье, а заодно исполнить арию, написанную специально для нее тайным молодым любовником. Это место – идеальная декорация не только для постановки, но и для убийства: после премьеры великую певицу находят мертвой с приколотой к груди фотографией. Среди присутствующих гостей только суперинтендант Родерик Аллейн способен выяснить, кто желал смерти примадонне…

Глава 3

Репетиция

Трой спала крепким сном, а когда проснулась, обнаружила, что Аллейн уже встал и оделся, а комната залита солнечным светом.

— Никогда не думал, что тебя так трудно разбудить, — сказал он. — Сон у тебя глубокий, как само это озеро. Я попросил принести нам завтрак.

— Ты давно встал?

— Пару часов назад. В ванной полно всяких приспособлений. Струи воды бьют из таких мест, откуда их меньше всего ожидаешь. Я спускался вниз. Там ни души, кроме старого слуги, который посмотрел на меня так, будто я помешанный. Так что я вышел из дома и немного побродил вокруг. Трой, тут в самом деле необычайно красиво; так спокойно — озеро прозрачное, деревья не шелохнутся, все такое новое и свежее, и все же возникает чувство, что все кругом необитаемое и принадлежит к первобытной эпохе. Боже, — сказал Аллейн, потирая нос, — мне лучше не пытаться это описать. Давай расскажем друг другу, что происходило после вчерашнего кошмарного ужина.

— Мне нечего рассказать. Когда мы вас оставили, дива просто сказала голосом рокочущего вулкана: «Прошу извинить меня, дамы», и помчалась наверх. Я дала ей время исчезнуть и тоже поднялась наверх. Я едва помню, как добралась до кровати. А у тебя что?

Аллейн рассказал ей обо всем.

— Как по мне, — сказала Трой, — случись еще раз нечто столь же возмутительное, это ее окончательно сломит. Ее всю буквально трясло, словно у нее озноб. Она так дальше не выдержит. Ты не согласен?

— Вообще-то нет. Ты когда-нибудь видела, как два итальянца что-то обсуждают на улице? Яростные жесты, пронзительные крики, сверкающие глаза, лица близко друг к другу. Думаешь, что в любой момент начнется потасовка, и тут они без предупреждения начинают хохотать и хлопать друг друга по плечу в дружеском согласии. Я бы сказал, что она родом из чистокровных итальянских — возможно, сицилийских — крестьян, и совершенно не умеет сдерживаться. Добавь к этому склонность всех публичных исполнителей выходить из себя и закатывать истерики налево и направо, когда им кажется, что к ним проявили неуважение — и вот тебе портрет Ла Соммиты. Вот увидишь.

Но Трой успела лишь ошеломленно полюбоваться пейзажем за окном, на остальное ей не дали времени. Вместо этого мистер Реес повел ее и Аллейна осматривать дом, начав со студии, которая оказалась на том же этаже, что и их спальня. Рояли были для мистера Рееса мелочью, так что в студии тоже стоял рояль; Трой дали понять, что Соммита репетирует за ним, и что обладающий множеством талантов Руперт Бартоломью аккомпанирует ей, заменяя в этом качестве одну австралийскую даму. Она с изумлением обнаружила, что для ее удобства в комнате установили огромный мольберт изысканного дизайна и стол для рисования. Мистер Реес очень хотел знать, подойдут ли они. Трой так и подмывало спросить, были ли они куплены на распродаже или взяты напрокат, но она лишь сказала, что подойдут, хоть и была обескуражена их новизной. В комнате также был специальный подиум с прекрасной лаковой ширмой. Мистер Реес выразил некоторое неудовольствие по поводу того, что подиум недостаточно широк, чтобы на нем мог поместиться рояль. Трой, которая уже решила, что она хочет делать со своей моделью, сказала, что это не важно. Когда она сможет начать? Ей показалось, что мистер Реес ответил как-то уклончиво. Он сказал, что этим утром еще не говорил с мадам, но, насколько он понял, большая часть дня будет занята репетициями. Должен прибыть на автобусе оркестр. Они репетировали под регулярным присмотром приезжавшего к ним Бартоломью. Остальные гости ожидаются завтра.

Окно в студии было огромное, из витринного стекла. Из него открывался новый вид на озеро и горы. Прямо под ним к дому примыкало патио, а рядом с ним располагался бассейн; в нем и вокруг него можно было увидеть вчерашних гостей. Справа, отделенные от бассейна зарослями деревьев, располагались открытая площадка и ангар, в котором, по словам мистера Рееса, находился вертолет.

Мистер Реес заговорил о виде, уныло сообщив несколько фактов: он сказал, что озеро настолько глубокое в некоторых местах, что глубину его никогда не измеряли, и что этот регион знаменит ураганом, который местные называют «Россер» и который внезапно зарождается в горах, заставляет озеро бесноваться и является причиной многих несчастных случаев.

Он также сделал пару замечаний относительно потенциала для «развития», и Аллейн увидел, как на лице его жены появилось выражение ужаса и недоверия. К счастью, законодательные сложности касательно землевладения и ограничение на ввоз рабочей силы воспрепятствовали бы тому, что мистер Реес назвал «стоящим туристическим планированием», так что этим первобытным берегам не угрожала перспектива возникновения пристаней для яхт, многоэтажных отелей, быстроходных катеров, громкой музыки и залитых светом бассейнов. С дневной мошкой и ночными москитами можно справиться, считал мистер Реес, и Трой мысленно представила, как низко летящий самолет распыляет миллионы галлонов керосина над безупречной поверхностью озера.

Без всякого предупреждения на нее вновь навалилась усталость, и она почувствовала, что совершенно не способна вынести продолжительное путешествие по этому бесконечному особняку. Видя ее состояние, Аллейн спросил мистера Рееса, может ли он принести и распаковать ее инструменты. Тут же зашла речь о том, чтобы позвать «человека», но этого им удалось избежать. А потом «человек» все же появился — смуглый, похожий на итальянца мужчина, который принес их завтрак. Он принес также и сообщение для мистера Рееса. Мадам Соммита желает видеть его немедленно.

— Думаю, мне нужно этим заняться, — сказал мистер Реес. — В одиннадцать мы все встречаемся в патио, чтобы выпить. Надеюсь, вы оба к нам присоединитесь.

И на этом их оставили в покое. Аллейн принес и распаковал инструменты Трой. Он открыл ее старую, видавшую виды коробку с красками, развязал крепления на холстах, выложил ее альбом для набросков и целую коллекцию материалов, которые словно служили подписью, отмечавшей любое место, где Трой работала. Она сидела у окна, наблюдая за ним, и ей становилось лучше.

— Эта комната станет менее стерильной, — заметил Аллейн, — когда здесь запахнет скипидаром, на краях этого мольберта появятся пятна свинцовых белил, а на столе — полосы краски.

— Да, сейчас не скажешь, что она позвала меня поработать. С тем же успехом они могли развесить везде таблички «Руками не трогать».

— Когда начнешь, перестанешь это замечать.

— Думаешь? Может, ты и прав, — сказала Трой, приободрившись, и взглянула на компанию у бассейна. — Это нечто. Очень живые цвета, и обрати, пожалуйста, внимание на живот синьора Латтьенцо. Разве он не великолепен?

Синьор Латтьенцо растянулся на оранжевом шезлонге. На нем был зеленый банный халат; его полы разошлись в стороны на объемистом торсе, на котором он держал книгу в алой обложке. Он весь сиял.

Внезапно, словно почувствовав, что на него смотрят, он запрокинул голову, увидел Трой и Аллейна и энергично помахал им. Они помахали в ответ. Он по-итальянски красноречиво жестикулировал, и в конце послал Трой воздушный поцелуй сразу двумя руками.

— Ты пользуешься успехом, дорогая, — сказал Аллейн.

— Кажется, он мне нравится. Но боюсь, он довольно злобный. Я тебе не рассказала: он считает, что опера этого красивого молодого человека ужасна. Разве это не печально?

— Так вот в чем дело с парнем! — воскликнул Аллейн. — А он сам знает, что она никуда не годится?

— Синьор Латтьенцо считает, что это возможно.

— И все-таки они продолжают заниматься всем этим расточительством.

— Полагаю, она настаивает.

— А!

— Синьор Латтьенцо говорит, что Соммита глупа как пробка.

— В музыкальном смысле?

— Да. Но я так поняла, что и в общем смысле тоже.

— Похоже, тонкости отношения к хозяйке дома не слишком беспокоят синьора Латтьенцо.

— Ну, если говорить точнее, то полагаю, для него она не хозяйка дома. Она его бывшая ученица.

— Верно.

— Этот мальчик совсем не в своей стихии. Она поставила его в совершенно нелепое положение. Она чудовище, и я жду не дождусь, когда смогу выразить это на холсте. Чудовище, — повторила Трой со смаком.

— А его нет с остальными, — обратил внимание Аллейн. — Наверное, он озабочен приездом оркестра.

— Невыносимо думать об этом. Ты только представь себе: все эти важные музыкальные персоны собрались в одном месте, а он знает — если действительно знает — что это будет фиаско. И при этом будет дирижировать. Ты только представь себе!

— Ужасно. Его ткнут носом в его же промах.

— Нам придется при этом присутствовать.

— Боюсь, что так, дорогая.

Трой отвернулась от окна как раз вовремя, чтобы увидеть, как дверь тихо закрывается.

— Что такое? — быстро спросил Аллейн.

— Дверь. Кто-то только что ее закрыл, — прошептала Трой.

— Правда?

— Да. Правда.

Аллейн подошел к двери, открыл ее и посмотрел направо.

— Доброе утро. Вы случайно не Трой ищете?

Последовала пауза, а потом раздался голос Руперта Бартоломью — с австралийским акцентом, неровный и не очень хорошо слышный:

— О, доброе утро. Я… да… вообще-то… сообщение…

— Она здесь. Входите.

Он вошел, бледный и неуверенный. Трой поприветствовала его с сердечностью, которая ей самой показалась несколько преувеличенной, и спросила, для нее ли его сообщение.

— Да, — сказал он, — да, для вас. Она… то есть мадам Соммита… попросила меня передать, что ей очень жаль, но, если вы ее ожидаете, то она не может… Она боится, что не сможет позировать вам сегодня, потому что…

— Из-за репетиций и всего прочего? Разумеется. Я и не ожидала, что мы начнем сегодня; вообще-то, я и сама бы этого не хотела.

— О! Да. Понимаю. Тогда хорошо. Я передам ей.

Бартоломью сделал движение к двери, но заметно было, что ему хочется остаться.

— Садитесь, — сказал Аллейн, — если вы, конечно, не спешите. Мы надеялись, что кто-нибудь… что вы, если у вас есть время, расскажете нам немного подробнее о завтрашнем вечере.

Он развел руками, словно хотел зажать ими уши, но спохватился и спросил, не против ли они, если он закурит. Он достал портсигар — золотой, украшенный драгоценными камнями.

— Желаете? — обратился он к Трой, а когда она отказалась, повернулся к Аллейну.

Открытый портсигар выпал из его неуверенной руки. Бартоломью извинился с таким видом, будто его застукали за кражей в магазине. Аллейн поднял портсигар. На внутренней стороне крышки располагалась уже знакомая ему размашистая подпись: Изабелла Соммита.

Бартоломью весьма неуклюже закрыл портсигар и закурил сигарету. Аллейн, словно продолжая начатый разговор, спросил у Трой, куда поставить мольберт. Они разыграли импровизированный спор по поводу освещения и бассейна как темы для картины. Это дало им обоим возможность выглянуть в окно.

— Очень трудный предмет, — сказала Трой. — Не думаю, что я этим займусь.

— Думаешь, лучше мастерски побездельничать? — весело спросил Аллейн. — Может, ты и права.

Они отвернулись от окна и увидели, что Руперт сидит на краю подиума для модели и плачет.

Он обладал настолько поразительной мужской физической красотой, что в его слезах было что-то нереальное. Они лились по идеальным чертам его лица и были похожи на капли воды на греческой маске. Зрелище было печальное, но при этом нелепое.

— Дорогой мой, в чем дело? — спросила Трой. — Не хотите поговорить? Мы не станем об этом распространяться.

И он заговорил. Сначала бессвязно, то и дело прерывая свою речь извинениями: им незачем все это выслушивать; он не хочет, чтобы они думали, будто он навязывается; наверное, это им неинтересно. Бартоломью вытер слезы, высморкался, глубоко затянулся сигаретой и заговорил яснее.

Сначала он просто заявил, что «Чужестранка» никуда не годится, что он осознал это совершенно внезапно, и абсолютно в этом убежден.

— Это было ужасно. Я делал коктейли и вдруг, ни с того ни с сего, я понял. Ничто теперь не изменится: опера дрянь.

— А представление в тот момент уже обсуждалось? — уточнил Аллейн.

— У нее все было спланировано. Это должен был быть… ну, большой сюрприз. А самое отвратительное, — сказал Руперт, и его поразительно красивые голубые глаза расширились от ужаса, — я ведь считал, что все просто потрясающе. Как в сентиментальном фильме про то, как юный гений добивается успеха. Я был, как бы это сказать… в эйфории.

— Вы сразу ей об этом сказали? — спросила Трой.

— Нет, не сразу. Там были еще мистер Реес и Бен Руби. Я был… Понимаете, я был так раздавлен, или что-то вроде того. Я подождал, — сказал Бартоломью и покраснел, — до вечера.

— Как она это восприняла?

— Никак. То есть она просто не стала меня слушать. Она просто отмахнулась от моих слов. Она сказала… О боже, она сказала, что у гениев всегда случаются такие минуты — минуты, как она выразилась, божественного отчаяния. Она сказала, что у нее такое бывает. По поводу ее пения. А потом, когда я стал настаивать, она… ну, она очень рассердилась. И вы понимаете — у нее были на это причины. Все ее планы и договоренности. Она написала Беппо Латтьенцо и сэру Дэвиду Баумгартнеру, договорилась с Родольфо, Хильдой и Сильвией и со всеми остальными. И пресса. Знаменитости. Все такое. Я какое-то время упирался, но…

Он умолк, бросил быстрый взгляд на Аллейна и опустил глаза.

— Было и кое-что другое. Все сложнее, чем кажется по моему рассказу, — пробормотал он.

— Взаимоотношения между людьми иногда бывают ужасно трудными, да? — сказал Аллейн.

— И не говорите! — пылко согласился Руперт и выпалил: — Я, должно быть, сошел с ума! Или даже заболел. Как будто у меня была лихорадка, а теперь она прошла, и… Я выздоровел, и мне остается лишь ждать завтрашнего дня.

— Вы в этом уверены? — спросила Трой. — А труппа и оркестр? Вам известно их мнение? А синьор Латтьенцо?

— Она заставила меня пообещать, что я не покажу ему оперу. Не знаю, показывала ли она ее сама. Думаю, показывала. Он, конечно же, сразу понял, что опера ужасна. А труппа еще как об этом знает. Родольфо Романо очень тактично предлагает внести изменения. Я видел, как они переглядываются. Они умолкают при моем появлении. Знаете, как они ее называют? Они думают, что я не слышал, но это не так. Они говорят, что это пошлая банальщина. Ох, — воскликнул Руперт, — ей не следовало этого делать! Это нечестно: у меня не было никакой надежды. Ни малейшего шанса. Боже, и ведь она заставляет меня дирижировать! И я буду стоять перед этими знаменитостями, размахивать руками словно чертова марионетка, а они не будут знать куда глаза девать от неловкости.

Воцарилось долгое молчание, которое наконец нарушила Трой.

— Так откажитесь, — энергично сказала она. — Плевать на знаменитостей, на всю эту суету и поддельную славу. Это будет очень неприятно и потребует большого мужества, но, по крайней мере, это будет честно. И к черту их всех. Откажитесь.

Бартоломью встал. Перед тем как прийти сюда, он купался, и его короткий желтый халат распахнулся. Трой заметила, что кожа у него абрикосового оттенка, а не цвета темного загара, и не огрубевшая, как у большинства любителей солнца. Он и правда весьма лакомый кусочек. Неудивительно, что Соммита в него вцепилась. Бедняжка, да он просто экземпляр для коллекции.

— Не думаю, — сказал Руперт Бартоломью, — что я трусливее прочих. Дело не в этом. Дело в ней — в Изабелле. Вы ведь видели вчера, какой она бывает. А тут еще это письмо в газете… Послушайте, она либо сорвется и заболеет, либо впадет в бешенство и убьет кого-нибудь. Предпочтительно, чтобы это был я.

— Ой, да перестаньте!

— Нет, — сказал он, — это не глупости. Правда. Она ведь сицилийка.

— Не все сицилийки — тигрицы, — заметил Аллейн.

— Такие как она — тигрицы.

Трой поднялась:

— Оставлю вас с Рори. Думаю, тут потребуется мужской шовинистический разговор. Посплетничайте.

Когда она ушла, Руперт вновь принялся извиняться. Что подумает о нем миссис Аллейн!

— Даже не думайте об этом беспокоиться, — сказал Аллейн. — Ей вас жаль, она не шокирована и, уж конечно, вы ей не докучаете. Я думаю, она права: как бы это ни было неприятно, вам, возможно, следует отказаться. Но боюсь, решение это придется принимать только вам, и никому другому.

— Да, но вы не знаете самого худшего. Я не мог говорить об этом при миссис Аллейн. Я… Изабелла… Мы…

— Вы любовники, так?

— Если это можно так назвать, — пробормотал Руперт.

— И вы думаете, что если выступите против нее, то вы ее потеряете? Дело в этом?

— Не совсем. То есть, конечно, я думаю, она меня вышвырнет.

— Это было бы так уж плохо?

— Это было бы чертовски хорошо! — выпалил он.

— Ну, тогда…

— Я не жду, что вы меня поймете. Я сам себя не понимаю. Сначала это было чудесно, просто волшебно. Я чувствовал себя способным на что угодно. Прекрасно. Бесподобно. Слышать, как она поет, стоять за кулисами театра, видеть, как две тысячи человек сходят по ней с ума, и знать, что выходы на поклон, цветы и овации — это еще не конец, что для меня все самое лучшее еще впереди. Знаете, как говорят про гребень волны? Это было прекрасно.

— Могу себе представить.

— А потом, после того… Ну, после того момента истины по поводу оперы, вся картина изменилась. Можно сказать, то же самое случилось и в отношении нее. Я вдруг увидел, какая она на самом деле, и что она одобряет эту чертову провальную оперу, потому что видит себя успешно выступающей в ней, и что никогда, никогда ей не следовало меня поощрять. И я понял, что у нее нет настоящего музыкального вкуса, и что я пропал.

— Тем более это причина… — начал было Аллейн, но Руперт перебил его, закричав:

— Вы говорите мне то, что я и сам знаю! Но я влип. По самые уши. Подарки — как вот этот портсигар. Даже одежда. Потрясающая зарплата. Поначалу я настолько погрузился в… наверное, можно назвать это восторгом… что все это не казалось мне унизительным. А теперь, хоть я и вижу все в истинном свете, я не могу выбраться. Не могу.

Аллейн молча ждал. Руперт Бартоломью встал. Он расправил плечи, убрал в карман свой ужасный портсигар и издал нечто похожее на смех.

— Глупо, правда? — сказал он, сделав печальную попытку говорить легко. — Простите, что я вас побеспокоил.

— Вы знакомы с сонетами Шекспира?

— Нет. А что?

— Есть один очень известный его сонет, который начинается со слов «Издержки духа и стыда растрата — вот сладострастье в действии»^[16]. Думаю, это самое потрясающее описание ощущения деградации, которое сопровождает страсть без любви. По сравнению с ним La Belle Dame Sans Merci^[17] — просто сентиментальный вздор. В этом и есть ваша беда, так ведь? С имбирного пряника облезла позолота, но съесть его все равно неудержимо хочется. И поэтому вы не можете решиться на разрыв.

Руперт сцепил кисти рук и кусал костяшки пальцев.

— Можно и так сказать, — ответил он.

Последовавшее за этим молчание нарушил внезапный гул голосов в патио внизу: восклицания, звуки, сопровождающие чей-то приезд, и безошибочно различимые музыкальные вскрики, которыми Соммита выражала приветствие.

— Это музыканты, — пояснил Бартоломью. — Я должен спуститься. Нам нужно репетировать.

II

К полудню усталость Трой, вызванная сменой часовых поясов, начала постепенно проходить, а с ней стало исчезать и ощущение нереальности окружающего. На смену этим чувствам пришло знакомое беспокойство, и, как всегда, оно выразилось в сильном желании взяться за работу. Они с Аллейном обошли остров и обнаружили, что, если не считать вертолетной площадки и похожего на лужайку пространства перед фасадом с деревьями-часовыми, практически весь остров был занят домом. Умелый архитектор оставил небольшие участки девственного леса там, где они доставили бы гуляющим наибольшее удовольствие. Если подходить к дому спереди, от озера, то лес и сам дом помогали скрыть столб, провода от которого тянулись через озеро к поросшей деревьями отмели, вдававшейся в озеро на дальнем конце острова.

— Давай пока не будем думать, во что все это обошлось, — сказала Трой.

Они пришли к бассейну к одиннадцати часам. Там уже подавали напитки. В это же время прибыли два или три гостя и квартет музыкантов, которые оказались участниками Регионального оркестра Южного острова. Руперт старательно представил остальным гостям музыкантов — трех мужчин и одну даму, державшихся вместе и явно испытывавших благоговейный страх. Соммита, одетая в блестящий гладкий купальник, тактично прикрытый туникой, побеседовала с ними очень de haut en bas^[18], а потом завладела Аллейнами, в особенности Трой: крепко взяв ее за руку, она подвела ее к двухместному дивану под балдахином и не отпустила ее руку даже после того, как они сели. Трой все это казалось ужасно неловким, но, по крайней мере, это дало ей возможность заметить выраженно асимметричное строение лица Соммиты: расстояние между углами тяжелого рта и уголками горящих глаз было больше с левой стороны. Верхняя губа была чуть темнее и слегка отличалась цветом от нижней. Для Кармен лучшего лица и не придумаешь, решила Трой.

Соммита говорила об ужасном письме и подделанной фотографии, о том, что эти происшествия с ней сделали, и как ее потрясло то, что деятельность этого мерзкого фотографа — ибо за всем этим стоит именно он — докатилась и до Новой Зеландии и даже до острова, на котором она наконец-то почувствовала себя в безопасности от его преследований.

— Но ведь это всего лишь газета, — заметила Трой. — Ведь его самого здесь нет. Вы не думаете, что теперь, когда ваши выступления в Австралии закончились, он вполне мог отправиться в свою родную страну, где бы она ни была? Может быть, это письмо было его последней попыткой? Вы уехали, он больше не мог вас фотографировать и поэтому состряпал это письмо.

Соммита так долго и пристально смотрела на нее, что Трой начала испытывать неловкость; потом сжала ее пальцы и отпустила ее руку. Трой не знала, как следует понимать этот жест.

— Но, — сказала Соммита, — мы ведь должны поговорить о вашей живописи, разве нет? И о портрете. Мы начнем послезавтра, да? И я надену свое алое платье с декольте, которое вы еще не видели. Оно от Ив Сен-Лорана, и оно сенсационное. А поза — вот такая.

Она вскочила, закинула роскошную правую руку за голову, левую ладонь положила на бедро, откинула голову назад и в духе испанских танцовщиц мрачно уставилась на Трой из-под нахмуренных бровей. Эта поза щедро открывала взору ее фасад и обличала всю лживость намеков на пластическую хирургию.

— Думаю, — сказала Трой, — эту позу будет трудновато сохранять. И если можно, я хотела бы сделать несколько рисунков в качестве разминки. Без позирования. Просто небольшие наброски. Вот если бы мне можно было незаметно находиться рядом и набросать кое-что углем.

— Да? А! Хорошо. Сегодня днем будет репетиция. Это будет только подготовка к вечерней генеральной репетиции. Вы можете присутствовать. Но должны быть очень незаметны, вы понимаете?

— Идеально. Это мне отлично подходит.

— Мой бедный Руперт, — внезапно провозгласила Соммита, снова вперив в Трой тот же тревожный взгляд, — нервничает. Он чувствителен, как истинный артист, у него творческий темперамент. Он натянут, словно скрипичная струна.

Она что-то подозревает, подумала Трой. Она пытается что-то у меня выведать. Черт.

— Могу себе представить.

— Уверена, что можете, — сказала Соммита с нажимом, который показался Трой более чем многозначительным. — Руперт, дорогой, — позвала она его, — если твои друзья готовы, то может, пора показать им…

Музыканты торопливо допили свои бокалы и объявили, что они готовы.

— Пойдемте! — пригласила Соммита, внезапно превратившись в само оживление и веселость. — Сейчас я покажу вам наш музыкальный салон. Кто знает, может, там вы, как и мы, найдете вдохновение. Мы также возьмем с собой нашего великого отгадчика, который спасет меня от моих преследователей.

Она потащила Трой к Аллейну и изложила ему это предложение. При этом она вела себя так, словно намекала на приятную возможность с его стороны попытаться соблазнить ее при первой же возможности.

— Так вы пойдете в салон, — спросила она, — чтобы услышать музыку?

Произнесенное бархатным голосом слово «музыка» было наполнено практически тем же смыслом, что и слово «фарфор» в «Деревенской жене»^[19].

Трой поспешила за своим альбомом для набросков, углем и карандашом Конте^[20]. Аллейн дождался ее, и они вместе пошли в музыкальный салон.

В комнату вели двойные двери, расположенные в дальней части главного холла. Как однажды заметил мистер Руби, она больше походила на небольшой концертный зал, чем на обычную комнату. Было бы утомительно вновь и вновь говорить о помпезности Уэйхоу Лодж; достаточно сказать, что один конец этой огромной комнаты занимала сцена, к которой вели три широкие ступени: сначала на авансцену, а потом на основную часть. На заднем плане симметрично располагались прекрасные колонны, обрамляющие занавешенные двери. Музыканты столпились у рояля, стоявшего в зрительном зале в углу авансцены. Они настраивали инструменты; выглядевший больным Руперт был с ними. Вошли певцы и сели рядом в зрительном зале.

В Соммите произошла перемена: теперь у нее был вид человека, находящегося в своей профессиональной среде и относящегося к этому серьезно. Она была погружена в беседу с Романо, когда вошли Аллейны. Она увидела их и указала им на стулья в середине зала. Затем сложила руки и встала лицом к сцене. Время от времени она сердито выкрикивала указания. Словно по указанию театрального режиссера, ее нашел луч света, проникший в открытое окно. Эффект был поразительный. Трой принялась рисовать.

Маленький оркестр заиграл, сначала неуверенно и с остановками, во время которых они консультировались с Рупертом Бартоломью, затем с другими солистами, повторяя отдельные пассажи и внося изменения. Наконец Соммита сказала:

— Возьмем арию, дорогой. — И вылетела на середину сцены.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

16

У. Шекспир, сонет CXXIX (пер. с англ. С. Маршака).

17

Фр. «безжалостная красавица» — баллада английского поэта Джона Китса, написанная им в 1819 г.

18

Свысока (фр.).

19

Комедия эпохи Реставрации авторства драматурга Уильяма Уичерли (1640–1715). В одной из ключевых сцен, построенных на стилистическом приеме двусмысленности, слово «фарфор» употребляется в значении «совокупление».

20

Мелок или карандаш на основе искусственного графита, немного напоминает уголь.