Фантазиста. Первый тайм

Надежда Сухова

Франческо мечтает стать футболистом, но он ещё не знает, насколько тернист будет его путь к вершине. Большой путь маленького человека.

3

Самым трудным испытанием для меня стала первая ночь. Я заснул только под утро, когда горизонт уже начал светлеть. А до этого лежал, уставившись в потолок, и прислушивался к звукам, доносившимся с улицы или из здания.

Спальни мальчиков, как и медицинский центр, располагались на третьем этаже. Моя комната была самой дальней, угловой. И жил я в ней один. Для меня — ребёнка домашнего, практически тепличного — ночевать в незнакомом месте одному было жутким стрессом. Моё сердце билось так, что я не мог дышать. Я вздрагивал от каждого шороха, от каждого отсвета на потолке. Дело в том, что окна моей комнаты располагались не на фасаде здания, а в его торце, который, в свою очередь, смотрел на дорогу. Изредка ночью по ней проезжали машины, оставляя на моём потолке тягучие жёлтые полосы света. Привыкал я к ним несколько месяцев, пока не начал находить в этом необъяснимую прелесть.

Итак, я лежал и трясся, как осиновый лист на ветру, бросая все силы моего юного организма на то, чтобы не стучать зубами. Мне хотелось к тёте Изабелле, хотелось снова очутиться на её покосившемся кожаном диване, где я спал последнее время, хотелось закутаться в её клетчатый плед и слушать, как за стенкой поёт сверчок.

Мне вдруг вспомнился наш дом в пригороде, бабушкины клумбы с цветами и раскидистая яблоня возле крыльца. На эту яблоню я любил залезать по воскресеньям, если тётя Изабелла не приезжала в обозначенное время. Улица, на которой мы жили, поднималась от реки, и с яблоневой высоты был хорошо виден мост. Тётин голубой «Фиат» я научился распознавать из тысячи машин и обычно оповещал бабушку и дедушку о том, что едет их дочь.

Это воспоминание было так некстати! Оно всколыхнуло в моей душе такую бурю ностальгии, что я не выдержал и заплакал. Чтобы меня не услышали соседи за стенкой, я прикусил одеяло и уливался горючими слезами. Они стекали по скулам, неприятно щекотали щёки, попадали в уши, впитывались в подушку. А я всё плакал и плакал над своей горькой судьбой.

Какое-то время спустя я понял, что с этой истерикой пора кончать, и попытался вспомнить что-то светлое и весёлое. Оно, как назло, не шло в голову. Я силился представить мороженое, Рождество, купание в реке или ещё что-нибудь радостное, но тщетно. И тут мне привиделся Джанлука Менотти — его улыбка, серые глаза, волнистые волосы и запах его одеколона. Я вспомнил, как он положил руки мне на плечи, как подмигнул, когда рылся в бардачке. По всем канонам мироздания у меня должно было наступить просветление, но именно в этот момент — тёмной сентябрьской ночью — я впервые в жизни осознал, что такое быть сиротой. И я зарыдал ещё сильнее и ещё безутешнее.

Все эти годы до «Резерва» я привык жить с мыслью, что мама моя умерла, а отца никто не видел. Я принимал это как данность, как многие люди принимают свои веснушки или торчащие уши: есть они — и пусть будут. Конечно, меня из-за этого дразнили, как других дразнят из-за тех же веснушек или ушей, но я просто старался не играть с особо задиристыми мальчиками. Правда, темы моей мамы никто и никогда не касался, потому что бабушку и дедушку все в округе уважали и сочувствовали горю, случившемуся с их младшей дочерью, зато по поводу моего отца и взрослые, и дети не стеснялись в выражениях. Естественно, никто не верил, что он футболист, а версий насчёт того, кто он, было предостаточно. Однако, какую бы профессию, национальность и уровень образования взрослые ему ни приписывали, он неизменно оставался «кобелём» и «подонком».

Мальчики, с которыми я играл, почти все имели отцов, но не все могли ими похвастаться. У Кристиано папаша был свирепый, как дикий кабан, и нещадно бил всех своих шестерых детей за малейшую провинность. У Пьерлуиджи отец пил, и частенько можно было видеть его мертвецки пьяным в какой-нибудь канаве. У Джованни так вообще родители не разговаривали друг с другом второй год и использовали сына как средство связи: «Джованни, скажи своей матери….» или «Джованни, передай своему отцу…». Несмотря на это, у нас считалось, что иметь плохих отцов лучше, чем не иметь вообще. В душе я не был согласен с таким утверждением, но сейчас, в одинокой келье на мокрой от слёз подушке, вся зловещность слова «сирота» вдруг открылась мне.

Рыдания душили меня, мне хотелось покончить со своей никчёмной жизнью, но я не знал как. Я пытался успокоить себя воспоминаниями о Джанлуке Менотти, но его образ лишь усугублял положение, потому что о таком отце можно было только мечтать, а мой собственный папаша играл себе за «фиалок» и, наверняка, даже не подозревал о моём существовании. Под утро, измучившись от слёз, насморка и жалости к себе, я твёрдо пообещал придумать, как можно дать отцу знать о себе, и, успокоенный этими планами, уснул.

На завтрак я пришёл самым первым. Несмотря на то, что уснул я лишь под утро, едва в коридоре заиграла бодрая музыка, я вскочил, как солдат по тревоге, и моментально оделся. Мне хотелось себя чем-то занять, чтобы избавиться от мыслей о сиротстве.

Столовая находилась в соседнем корпусе, соединённом с главным тёплым переходом. Семь столов на четыре персоны располагались в одном конце зала, и два стола на восемь персон — в другом. Столовая мне понравилась: небольшая и уютная, с красивыми розовыми шторами на окнах. Молодая официантка заканчивала накрывать столы. Увидев меня, она улыбнулась и спросила:

— Новенький?

Я кивнул, обрадовавшись этому нечаянному знакомству.

— Вот здесь едят дети, — девушка указала рукой на семь маленьких столов. — Садись, можешь завтракать.

Я поблагодарил её и уселся за крайний столик возле окна. Четыре тарелки с пышным омлетом, четыре бутерброда с маслом и сыром, четыре яблока, четыре чашки с какао: всё выглядело довольно аппетитно. Но едва я принялся за омлет, за моей спиной возникли четыре рослых мальчика.

— Эй, салага, это наш столик! — грозно сообщил самый высокий и плечистый (позже я узнал, что его зовут Деметрио Беррино и он вратарь). Я повернулся к нему, не зная, как отреагировать на реплику.

— Давай вали! — поддакнул второй мальчик — не такой рослый, но такой же крепкий.

Чтобы ускорить процесс моего понимания, Деметрио схватил меня за шиворот и выволок из-за стола. Я испугался, что меня сейчас будут бить, но, слава богу, пронесло.

— Забирай свою жрачку и проваливай! — вратарь сунул мне тарелку и уселся на моё место. Нехватку порции мальчики тут же компенсировали едой с соседнего стола. Тем временем в столовую подтягивались остальные воспитанники, и я растерянно наблюдал, как они рассаживаются за столы. Я не решался сделать то же самое, чтобы не занять чьё-то место, поэтому стоял посреди прохода, как дурак, с тарелкой. Неожиданно кто-то толкнул меня сзади под руку. Не знаю, нарочно ли это было сделано, или случайно, только тарелка выскочила у меня из рук и разлетелась на полу вдребезги. На секунду в столовой стало тихо, как на кладбище. Двадцать четыре пары глаз устремились на меня с немым вопросом. А на второй секунде грянул хохот. Я покраснел как варёный рак, у меня даже уши загорели нестерпимо сильно. Но что делать, я не мог сообразить. То ли собирать осколки, то ли сказать взрослым, то ли смотаться по-быстрому с места преступления. Пока я решался на какое-нибудь действие, сзади меня раздался мужской голос, от которого по спине побежали мурашки:

— Ну-ка тихо всем!

Тут же воцарилась тишина — любопытствующая, азартная.

— Смотрим все в свои тарелки! — приказал голос.

Мальчики послушно отвернулись от меня и принялись за завтрак. А я боялся обернуться, потому что мне казалось, что за моей спиной находится что-то страшное, какой-нибудь фантастический монстр, раз все дети его беспрекословно слушаются.

— Так и будешь стоять до вечера? — поинтересовался монстр.

Я сглотнул и медленно обернулся, потому что находиться в неизвестности стало уже невыносимо. Каково же было моё удивление, когда я увидел обычного мужичка лет сорока. Правда, обычным его, наверное, всё же нельзя было назвать, потому что одет он был не так, как остальные работники «Резерва». Позже я узнал, что гардероб этого человека не отличается большим разнообразием, впрочем, как и его лексикон и методы воспитания. В общем, передо мной стоял мужчина с уже обозначившейся плешью в и без того редких светлых волосах, с бесцветным лицом и короткой шеей. Одет он был в светло-коричневый костюм и бледно-зелёную сорочку. Я догадался, что это один из наших педагогов.

— Что ты натворил? — ледяным тоном произнёс он, сдвинув белёсые брови.

— Это не я, — сипло ответил я, слабо надеясь, что мне поверят. — Тарелка сама выскочила у меня из рук.

— Марш за шваброй и совком! — приказал педагог, и от его голоса у меня по спине повторно побежали мурашки. Наверное, обратно в укрытие.

Где находится совок, я не знал, поэтому озирался в поисках хоть какой-нибудь поддержки, но все мальчики завтракали, глядя в тарелки и боясь повернуться в мою сторону.

— Ну? Ты не слышал, что я тебе сказал? — мужчина упёр руки в бока.

Я ещё раз окинул взглядом столовую и увидел официантку, идущую с совком мне на выручку. Когда она приблизилась, педагог остановил её жестом и процедил:

— Синьорина Галетти, отдайте ему веник. Пусть сам убирает за собой!

— Да ладно, Патрик, он же ещё ребёнок! — отмахнулась официантка и хотела уже замести осколки, но этот зануда вырвал веник из её рук и протянул его мне:

— Приступай! А вы, синьорина, не вмешивайтесь в педагогический процесс.

Я, признаться, никогда не делал ничего похожего на собирание осколков, поэтому пришлось повозиться. Управляться огромным веником было неудобно, да и осколки оказались большими для того, чтобы собрать их в аккуратную кучку. Я мучился с ними, Патрик стоял надо мной, подгоняя и покрикивая. Мне это надоело, я присел и руками собрал останки тарелки и пищи. Такого — с битой тарелкой и кусками омлета — меня и застал дедушка Тони. Они с Гаспаро только что вошли в столовую и сразу запечатлели меня в самом непотребном виде.

— Патрик, что это значит? — нахмурился дедушка Тони.

— Небольшой педагогический момент, синьор Рапидо. Он должен понять…

— Патрик, он ребёнок, а не уборщица! — перебил его тренер. — И унижать воспитанников запрещено по Уставу, если ты помнишь.

— Что унизительного в том, что он подметёт за собой мусор? — Патрик поднял подбородок, готовый вступить в полемику, но Гаспаро шагнул вперёд, скрестив руки на груди и представив свои бицепсы в самом выгодном свете. Оценив расстановку сил, блондин капитулировал, и по его взгляду я понял, что он проиграл сражение, но не войну. Официантка выхватила у меня веник, ловко собрала на совок мелкие осколки, я положил туда же всё, что держал в руках. Синьорина Галетти отвела меня к умывальнику, а когда я вернулся с чистыми руками, на моём одиноком столе уже стояла новая порция омлета. Я с благодарностью посмотрел в сторону дедушки Тони и Альберто Гаспаро. Они уплетали завтрак, о чём-то переговариваясь с врачом. За соседним столом сидели София Менотти и этот кошмарный педагог. И я вдруг понял, что своим спасением обязан скорее непримиримости двух миров: Гаспаро ненавидел умника Патрика так же сильно, как тот — накачанного спортсмена. Я отметил для себя, что если блондин будет ко мне цепляться, то в лице Альберто я всегда найду заступника.