Фантазиста. Первый тайм

Надежда Сухова

Франческо мечтает стать футболистом, но он ещё не знает, насколько тернист будет его путь к вершине. Большой путь маленького человека.

12

Очнулся я уже в больнице. Ещё не открыв глаза, я почувствовал, что пальцы на руке у меня перетянуты пластмассовыми кольцами, а в носу находятся странные трубки. Это меня жутко напугало, потому что мне вдруг представилось, что горбун всё-таки догнал меня и вернул в квартиру. Я хотел проверить свою догадку, но не решался. В конце концов, любопытство взяло верх, и я отважился взглянуть на то место, где я нахожусь. Однако у меня не хватило сил даже открыть как следует глаза — я лишь приподнял тяжёлые веки и увидел медсестру. Она стояла рядом с кроватью и что-то устанавливала в изголовье. Заметив, что я смотрю на неё, она погладила меня по плечу, поцеловала в лоб и произнесла:

— Всё будет хорошо, маленький. Теперь ты в безопасности.

Я не отрывал от неё взгляд, боясь, что она растает, как сон.

— Спи, маленький, спи, — ласково улыбнулась она.

Я послушно закрыл глаза и провалился в беспамятство.

Окончательно я пришёл в себя от того, что кто-то гладил меня по руке. Я открыл глаза и обомлел: за руку меня держала… София Менотти!

— Привет, — она улыбнулась мне. — Как ты себя чувствуешь?

От её голоса стало так тепло и спокойно, что я невольно улыбнулся ей в ответ.

София была прекрасна! Я словно бы попал из суровой реальности прямиком в сказку. Мне нравилось ощущать её тонкие пальцы на моей ладони, вдыхать запах её духов, просто любоваться этой потрясающей женщиной. Не успел я насладиться этим зрелищем, как на меня обрушилось второе счастье: в палату вошёл Джанлука.

— Ну и напугал ты нас, бегун! — с ходу начал он. — Полгорода на уши поставил!

Сказано это было очень дружелюбным тоном, поэтому я даже не устыдился. Да, собственно, я и не знал, почему поставил на уши весь город. Как потом выяснилось, задержанные по горячим следам Отто и его горбатое чудище оказались рецидивистами. Отто уже дважды сидел за мошенничество и воровство. В германской тюрьме он и познакомился с Маурицио, который отбывал срок за изнасилование. Выйдя на свободу, они отправились на родину горбуна, где и промышляли киднеппингом. Трижды им это сходило с рук, а на четвёртый попался я. Услышав от меня адрес Менотти, Отто, плохо знакомый с личной жизнью звёзд итальянского футбола, решил, что я либо сын, либо племянник Джанлуки, и тут же по отработанной схеме похитил меня. Жажда неожиданной наживы ослепила его, и он потерял осторожность. Выждав несколько дней, пока утихнут поиски, немец позвонил Джанлуке и потребовал за меня выкуп. Обычно родители, напуганные угрозами Отто и обрадованные тем, что их чадо нашлось, легко расставались с деньгами.

Но я не был сыном Джанлуке, да и сам он не привык отступать перед негодяями разного пошиба, поэтому он обратился в полицию. Скорей всего, Отто почувствовал, что его могут поймать, поэтому переносил встречи или не являлся на них. Если бы я не сбежал, возможно, мои похитители затаились бы надолго, а то и вовсе убили бы меня. Так что своим спасением я в прямом смысле был обязан себе.

София и Джанлука провели со мной пару часов. У синьора Менотти, правда, всё время звонил телефон, и футболист то и дело выходил разговаривать в коридор. Но когда он возвращался, я мысленно представлял, что это моя семья — мама и папа, и от этих фантазий мне делалось так хорошо, что сжималось горло, как будто я сдерживал рыдания.

Потом супруги Менотти ушли, и я дожил остаток дня в счастливых воспоминаниях об их присутствии. Ночью я спал. Именно спал, а не проваливался в забытьё. Мне ничего не снилось, только ощущалось — неделимое, всепоглощающее счастье.

Когда я проснулся, София снова была в палате. На этот раз она разговаривала с доктором. Увидев, что я открыл глаза, врач подошёл ко мне, поинтересовался самочувствием, посветил в глаза фонариком и, что-то шепнув Софии, вышел. Она же несмело опустилась на стул возле моей кровати, снова взяла меня за руку и долго смотрела на меня. Что-то было тревожное в её взгляде, что-то такое, от чего моё сердце забилось быстрее. Я чувствовал, что София хочет что-то сказать и не может. Или боится. Я ждал, прокручивая в голове варианты, которые были один другого страшнее. Например, что я стану умственно отсталым после удара головой. Или меня привлекут к суду за побег из приюта. Или мне запретят играть в футбол. Или тётя Изабелла приедет со своим Эдуардо и увезёт меня навсегда в пугающую Аргентину. Вариантов я перебрал много и не мог для себя решить, какой из них самый ужасный.

— Бедный малыш, — вдруг произнесла София, и в её глазах заблестели слёзы. С минуту она боролась с нахлынувшими эмоциями, стараясь улыбнуться, но я видел, как дрожали её губы.

— Ничего, — наконец, заговорила она, сжимая мою ладонь. — Теперь всё будет хорошо.

Несмотря на её мягкий тон, я всё-таки насторожился. Мне эти слова показались странными, и я даже немного напугался, не случилось ли с моим здоровьем чего-то непоправимого. Мне было удивительно ловить взгляд синьоры Менотти, полный сочувствия и нежности. Я списывал это на свой болезненный вид и старался бодриться, чтобы не расстраивать эту добрую женщину.

Тогда я ещё не знал, что, задержав киднепперов, полиция изъяла и видеоархив горбуна. Я как свидетель со стороны обвинения должен был дать показания против Маурицио. Юрист, узнав о существовании видеозаписей, выдвинул предложение не заслушивать мои показания в суде, чтобы не травмировать мою и без того натерпевшуюся психику, а построить речь на материалах видеоархива. Чета Менотти как заинтересованные лица вместе с адвокатом просмотрели записи горбуна. Это, естественно, произвело неизгладимое впечатление на Софию. Джанлука же как мужчина держал свои эмоции в себе.

В общей сложности я провёл в больнице около двух месяцев: две недели в терапии и ещё пять — в отделении психологической реабилитации. Психолог, которая с нами занималась — синьора Марина — была очень ответственным работником. Она видела мою замкнутость и старалась преодолеть тот барьер, которым я отделил себя от окружающего мира. Я же погрузился в воспоминания о посещении дома Менотти и семьи Джанфранко и боялся, что один неуместный вопрос может разрушить хрупкое равновесие в моей душе. Поэтому и ограничивал своё общение не только с детьми, но и со взрослыми. Исключение, конечно, составляли Джанлука с Софией и Джанфранко с его шебутной, но такой родной семьёй.

Однако была и ещё одна причина моей упорной замкнутости. Я хотел, чтобы синьора Марина поняла, с кем мне приятно общаться, и начала работать в этом направлении. Мне казалось, что в её власти донести до чиновников мысль, что меня нельзя возвращать в приют, а необходимо снова поместить в привычную атмосферу «Резерва нации». К сожалению, синьора Марина не понимала моих намёков и продолжала с помощью всяких методик внедрять меня в социум. Я избегал её общества, хотя, в сущности, женщиной она была неплохой и работу свою выполняла старательно. Она пыталась разговорить меня на общих собраниях, когда кто-то из детей рассказывал о своих снах или рисунках, или любимых игрушках. Я отмалчивался, потому что мне были неприятны другие дети. Большинство из них попало сюда после развода или после смерти одного из родителей. Я же был единственным круглой сиротой, да ещё и жертвой насилия. Это тоже неприятно выделяло меня из общей канвы. Мне не хотелось делиться переживаниями с детьми, далёкими от меня по сути переживаний, да и выслушивать их глупые фантазии я тоже особо не жаждал.

Я бы мог и сам сказать Джанлуке или Софии, что я хочу назад в «Резерв», но боялся этим заявлением отпугнуть их. Поэтому просто наслаждался теми небольшими порциями общения, что мне подкидывала судьба. А в оставшееся время я, как и раньше, брал мяч и уходил во двор, там бегал, тренировался: за время, проведённое в приюте, я многое разучился делать и теперь навёрстывал упущенное. Некоторые мальчики просились поиграть со мной, но я с неохотой пускал их в свой футбольный мир. Это ещё сильнее убеждало синьору Марину в моей глубокой душевной травме. Педагогом она была упорным, как я уже сказал, поэтому изыскала способ вернуть меня в социум. Я, правда, не догадался, что это её рук дело, мне приятнее было думать, что всё произошло по другим причинам.

И вот в один пасмурный октябрьский понедельник Джанлука приехал ко мне в обед, как всегда, коротко бросил «Одевайся быстрее!» и сел во дворе на скамейку. Я за одну минуту собрался, выскочил на улицу, подошёл к детской площадке, где сидел Менотти, хотел окликнуть его, но передумал. Остановился, спрятавшись за детскую горку, и наблюдал за ним. Мне хотелось запомнить всё, что с ним связано: как он двигается, как говорит, как улыбается.

Ему опять звонили разные люди, он разговаривал, закинув ногу на ногу и перебирая на ладони мелочь, которая приятно позвякивала. Изредка ветер дул в мою сторону и приносил запах дорогой туалетной воды. Он был таким мягким и спокойным, что у меня щемило сердце. Я вспомнил то Рождество, подаренное мне Судьбой, светло-бежевые обои в комнате, где я спал десять сказочных ночей, стол, сервированный большими чёрными тарелками и блестящими вилками. Впервые эти воспоминания не вызвали чувства сожаления, а наоборот, рождали в душе странный подъём. Мне захотелось забыть всё плохое, простить дурака-директора приюта и просто жить, принимая всё, что даёт и отбирает Судьба. Я мог бы часами смотреть на Менотти, но он заметил меня.

— Шпионишь? — прищурился он, повернувшись ко мне всем корпусом.

— Я… не хотел мешать, — залепетал я и, как водится, покраснел.

— Уважаю вежливых людей, — Джанлука поднялся, вынул из кармана ключи от машины. — Ну что, погонзали?

Иногда он вворачивал в разговор такие словечки и этим становился похожим на Гаспаро. Раньше мне это не нравилось, но теперь воспоминания о «Резерве» вызывали у меня счастливую улыбку.

— Погонзали! — согласился я.

Джанлука рассмеялся, хлопнул меня по плечу и повёл к воротам.

Я до последней минуты не знал, куда мы едем. По дороге Менотти ничего об этом не говорил, а выяснял мои музыкальные пристрастия. Мои познания современной эстрады были ограничены бабушкиными сборниками с фестивалей в Санремо разных лет и репертуаром радио «Аморе», что слушала тётя Изабелла. Так что экспертом я был смехотворным: ни одной из фамилий, названных Джанлукой, не знал, а те, что говорил я, вызывали у футболиста улыбку. Думаю, он намеренно затеял этот разговор, чтобы не распространяться о конечном пункте нашей поездки. Лишь только когда его джип вывернул на улицу дель Форо Италико, которая вела к «Стадио Олимпико», я всё понял. И замер, открыв рот.

— Да, парень, нам сюда, — кивнул Менотти, въезжая на парковку для работников стадиона.

На «Стадио Олимпико» я был всего один раз в пятилетнем, кажется, возрасте. Мы с дедушкой собрались на рыбалку, и он вспомнил, что оставил свой складной стульчик на работе. Мы заехали на стадион, забрали стул и уехали. Те десять минут, что мы провели внутри, пробежав по лабиринтам коридоров и лестниц, не оставили в моей детской голове какого-то цельного впечатления об этом великом сооружении. И вот теперь капитан столичного футбольного клуба привёз меня сюда, чтобы показать «Стадио Олимпико» таким, каким его видят игроки.

На ватных ногах я вышел из машины и встал как вкопанный не в силах оторвать взгляд от величественного строения. На фоне хмурого осеннего неба стадион выглядел как космический корабль, совершивший аварийную посадку на незнакомой планете.

— Хватит глазеть! Изнутри он ещё лучше, — усмехнулся Джанлука и направился к дверям.

Путешествие в сказку — так на тот момент я мог бы описать свои чувства. Я смотрел во все глаза и слушал во все уши, чтобы не пропустить ни малейшей детали.

Работники, попадавшиеся нам на пути, здоровались с Джанлукой, некоторые даже обнимали или фамильярно похлопывали его по плечу. Он со всеми разговаривал приветливо, спрашивал о здоровье, о делах, перекидывался парой слов о недавнем матче. Я в это время вертел головой, стараясь запомнить каждую мелочь на «Стадио Олимпико». Тогда мне даже в голову не приходило, что я увижу его ещё не раз и не два.

Джанлука провёл меня в подтрибунное помещение. Там пахло резиной, по́том и лекарством. Я решил, что именно таким и должен быть запах большого спорта.

— Вот здесь раздевалка, — Менотти подвёл меня к проёму в стене, обозначенного табличкой с буквой Бэ.

Меня удивило, что раздевалки на «Стадио Олимпико» не имеют дверей. Основное помещение было отделено от входа стеной, которая была раза в два шире проёма и тем самым образовывала небольшой коридорчик. Чтобы обогнуть стену, нам пришлось пройтись по этому коридорчику, и только тогда мы попали в саму раздевалку — довольно просторное, по сравнению с нашим «Резервом», помещение с массажным столом посередине и шкафчиками без дверок по периметру. Около каждого шкафчика стояло кожаное кресло с откидной сидушкой, как в кинотеатре.

— Входи, не бойся, — футболист подтолкнул меня в спину.

Я несмело шагнул внутрь. На креслах лежали вещи, под ними стояли спортивные сумки, по полу были раскиданы кроссовки и сланцы, на массажном столе валялось несколько цветастых полотенец.

— Сегодня молодёжка на открытой тренировке, — пояснил Джанлука. — Мы на них обязательно посмотрим.

Я вдруг представил, как я в компании молодых футболистов столичного клуба «волков» так же приезжаю сюда, переодеваюсь, смеясь и дурачась, и выхожу на поле на открытую тренировку.

— Ну что, идём дальше? — футболист потянул меня из раздевалки. — Вот здесь у нас медлаб. Если кто-то на поле получает травму, ему оказывают помощь тут. А если травму получает болельщик или работник стадиона, то его отводят в другой кабинет, вон туда.

Джанлука указал на решётку, перегораживающую коридор. Я с недоумением пялился на неё, пытаясь разглядеть там хоть какое-то подобие медицинского кабинета.

— Часть подтрибунки, где находятся игроки, отделяется от той, где болельщики, — после паузы продолжил Джанлука. — Меры предосторожности такие, понимаешь? Римские дерби накаляют страсти, да и еврокубки — не меньше. Поэтому решётки отделяют нас от болельщиков. В особых случаях там даже ставят вооружённых солдат.

Я был потрясён: дедушка никогда не рассказывал мне о стадионе. Наверное, мысли о нём рождали воспоминания о младшей дочери, которая с юных лет проводила здесь всё свободное время и в результате подарила родителям нежданного внука. По крайней мере, другого объяснения дедушкиного нежелания говорить о работе я не видел.

— Можно туда? — севшим от волнения голосом спросил я.

— Можно, — пожал плечами Менотти. — Только там, наверное, закрыто.

Решетчатая дверь оказалась запертой. Я прижался к ней лбом, разглядывая интерьер по ту сторону. Ничего выдающегося в нём не было, но сам факт, что он отделён таким суровым способом, накладывал на него отпечаток чего-то пугающего и недостойного. Как будто все те, кто не мог проникнуть в зону для футболистов, считались не людьми, а людишками. Сам себя я ощущал близким к богам, избранным, чуть ли не национальным героем, потому что сейчас стоял по эту сторону от решётки в компании капитана «волков».

— Вон там, — Джанлука указал на дверь с надписью «Полиция», — держат арестованных хулиганов. К сожалению, иногда стычки происходят не только на трибунах, но и за пределами стадиона. Тогда полиции некогда заниматься нарушителями. Их помещают сюда до тех пор, пока конфликт не будет погашен полностью. В той комнате тоже есть решётки на дверях и специальные железные петли, чтобы пристёгивать фанатов наручниками.

Мне живо представилась каменная камера со средневековыми кандалами, в которые был закован горбун. Эта картина меня исключительно порадовала.

Потом мы отправились на поле. Вернее, не совсем на поле. Джанлука провёл меня по коридору, по которому футболисты выходят на игру. Как только мы оказались в технической зоне, он остановился.

На стадионе тренировалась примавера: молодой резерв из семнадцати-восемнадцатилетних мальчиков — воспитанников клуба. На противоположной от нас трибуне располагались журналисты, которые снимали на фото — и видеокамеры тренировку. Многие из них ждали, когда закончится занятие, чтобы взять интервью у игроков и тренеров. Но едва они заметили Джанлуку, тут же направили на него свои объективы. Менотти ничуть не смутился, что таким бесцеремонным образом стянул на себя всё внимание. Мне было очень неловко под этим прицелом телекамер, а он разговаривал с представителями клуба, тренерами и медиками, не обращая внимания на журналистов.

Впрочем, я тоже скоро забыл о представителях СМИ, потому что во все глаза смотрел на поле. Именно там происходили самые важные для меня события. Футболисты, имён и лиц которых я, естественно, не знал, потому что в приюте детям запрещали смотреть телевизор вообще, и спортивные передачи в частности, — закончили разминку и перешли к двусторонке — упражнению, где команда делится на две группы, и они играют друг против друга. Я слышал, как за моей спиной Джанлука говорил с кем-то про какого-то Даниэле, который обладает плотным ударом, и про неизвестного мне Массимо, чей талант попал в плен к тотальной лени. Меня не интересовало, кто из этих взрослых мальчиков станет или не станет звездой футбола. Они уже приблизились к недосягаемому: бегали по газону священного для меня «Стадио Олимпико» — вот что было сейчас важным! Они могли приходить сюда практически в любое время: на матчи, на тренировки, общаться с такими игроками, как Менотти или Гаспаро. А я, бедный сирота, был счастлив просто посмотреть на это одним глазком, как Золушка — на бал. Я прекрасно понимал, что мой удел — пинать мяч на пустыре за приютом, пока меня не засекут синьор Тротто или сестра Мария и не внесут свои коррективы в моё времяпрепровождение.

— Давай сядем! — неожиданно предложил Джанлука.

— Это ведь западная трибуна? — уточнил я.

— Она самая.

— Тогда на седьмой ряд, третье от прохода место, — ответил я.

— Даже так? Почему? — футболист с недоумением поднял брови.

— Моя мама там всё время сидела, наблюдая за тренировками, — с гордостью сообщил я. — Там на сиденье должно быть нацарапано сердце.

Джанлука прищурился — с недоверием и одновременно с любопытством — и направился к седьмому ряду. Я с волнением шёл за ним. Об этой примете мне рассказывала тётя Изабелла, но в её характере было что-нибудь перепутать, например, западную трибуну с восточной. Менотти первым достиг цели и осмотрел сиденье.

— Надо же! Не обманул! — он восхищённо указал на едва заметное сердце. — Тут инициалы: М и С. Как звали твою маму?

— Маргарита.

— Понятно. А «С» — это, наверное, её возлюбленный, — Джанлука сел на соседнее кресло, позволив мне занять заветное сиденье.

— Мама любила одного футболиста, — я всё-таки решился раскрыть собеседнику тайну своего рождения. Это желание давно мучило меня, но я боялся, что Джанлука будет надо мной смеяться.

— Симоне Мальятто? — кивнул мой собеседник. — Его все тогда любили. Даже когда он уехал играть в Испанию.

— Нет, — тихо, но настойчиво перебил я его. — Сандро Фантино. Мама говорила, что он — мой отец.

Джанлука как-то странно замер. Мне показалось, что мой ответ его раздосадовал, как будто он услышал такую глупость, которая развенчала мой образ в его глазах. Однако через минуту лицо Менотти снова приняло привычное выражение. Он поднял глаза на осветительную мачту и стал разглядывать её. Я решил, что он не верит мне, и привёл ещё один аргумент в доказательство:

— Мой дедушка шестнадцать лет работал на «Стадио Олимпико» электриком и часто брал маму с собой, потому что занятия в школе рано заканчивались, а нанимать няню у дедушки с бабушкой не было средств.

— Я верю, верю, — поспешно ответил Менотти.

Повисла неловкая пауза. Я устыдился своего внезапного откровения, не знал, что сказать, поэтому ждал, пока Джанлука сменит тему. А он неожиданно спросил:

— Отчего она умерла?

— Моя мама? — зачем-то уточнил я.

— Да.

— От почечной недостаточности. Она три дня пролежала в коме и умерла, — привычной фразой ответил я. Так говорить научила меня бабушка. Я понятия не имел, что такое «почечная недостаточность». А кома вообще представлялась мне позолоченным гробом с хрустальной крышкой, вроде того, в который гномы положили Белоснежку. И всю вину за мамину смерть я возлагал именно на того врача, который придумал класть больных в такие комы. Я был уверен, что моя мама просто задохнулась под крышкой. Я сам несколько раз проделывал такие эксперименты, залезая в шкаф или под плотное одеяло. Через какое-то время там становилось трудно дышать, и я вылезал. А мама не смогла. Наверняка потому, что крышку закрыли на замок. Конечно, если бы в палату заглянул какой-нибудь прекрасный принц (типа моего отца), снял это хрустальное приспособление и поцеловал маму, она непременно бы очнулась. Но отец мой, увы, в счастливом неведении играл себе в футбол. Я пытался утешить себя тем, что, когда вырасту, издам указ, запрещающий комы в больницах.

Джанлука посмотрел на меня с искренним сочувствием:

— Давно это произошло?

— Мне было два года.

— То есть ты её совсем не помнишь? — понимающе вздохнул футболист.

— Только по фотографиям. Да и тех теперь нет…

— Тебе же тётя подарила одну!

— Её отобрал синьор Капроне и выбросил, — голос мой дрогнул.

— Ты поэтому сбежал? — догадался Джанлука.

Я только согласно мотнул головой, потому что в горле встал комок.

— Может быть, он её не выбросил, а всего лишь спрятал? — попытался утешить меня Менотти. — Я с ним поговорю.

Луч надежды наконец-то пробился сквозь тучи, хотя в благополучный исход этого мероприятия я не верил. Но я был благодарен этому человеку хотя бы за предложение помочь.

Мы молчали минут, наверное, десять. Сначала это тяготило меня, но потом внимание моё сконцентрировалось на том, что происходило на поле. Я наблюдал за футболистами, за их финтами и передачами, мне нравилось, как они дурачились, шутливо толкая друг друга и дёргая за майки. Время пролетело незаметно: мальчики закончили тренировку, к ним устремились журналисты.

— Ну что, поехали? — Джанлука хлопнул себя по коленям. — Или ты, может быть, хочешь с кем-нибудь ещё пообщаться?

— Нет, — я почему-то боялся смотреть на него.

— Тогда сейчас перекусим, и я отвезу тебя обратно в центр, — Джанлука был бодр. Наше молчание его ничуть не тронуло.

Мы опять приехали в его ресторан, сели за стол друг напротив друга. Я не поднимал глаз. В моей душе поразительным образом смешались два противоречивых желания: я очень хотел поскорее отделаться от Джанлуки и в то же время со страхом ждал той минуты, когда нам придётся попрощаться. Подошёл официант, Менотти поговорил с ним вполголоса, а потом, когда тот ушёл, обратился ко мне:

— Франческо, синьора Марина просила сказать тебе, что ты ещё недолго пробудешь в центре. Программа реабилитации заканчивается, и ты должен будешь вернуться в приют.

Я сник. Вообще-то, я подозревал, что этим кончится, но в душе надеялся на чудо. Его не случилось.

— Ну, не вешай нос! — Джанлука взлохматил мне волосы. — Я просто хочу, чтобы ты немного потерпел и больше не сбегал из приюта. София сейчас собирает нужные документы, чтобы вернуть тебя обратно в «Резерв». Поэтому не усложняй всё своим поведением, хорошо?

— Ладно, — я опять чуть не покраснел, потому что у меня было такое чувство, что я вынудил Джанлуку раскрыть секрет. Как будто перед днём рождения случайно застаёшь бабушку за упаковыванием подарка.

Мы пообедали. Джанлука рассказал, что в «Резерве» сейчас очень не хватает меня: Гаспаро и дедушка Тони всегда ориентировались на мой талант, обучая других мальчиков. Теперь планка снизилась, и наша команда стала всё чаще проигрывать.

Что греха таить, мне было приятно это слышать. Я изо всех сил сдерживался, чтобы не улыбаться. И ещё в тот момент я понял, как сильно соскучился по этой спортивной школе. Даже по подлецу Ведзотти.

После обеда Джанлука отвёз меня в центр реабилитации, как и обещал. Но на сердце у меня было легко. Теперь я знал, что не всё так беспросветно в моём будущем, и жил надеждой. Я на радостях даже стал общаться с другими детьми и синьорой Мариной, которая, надо сказать, не скрывала удовольствия от достигнутого эффекта.

Через четыре дня истёк срок реабилитационной программы. За мной приехала София, чтобы отвезти обратно в приют. Синьора Марина вызвала её на разговор. Я знал, что нехорошо подслушивать, но всё-таки не мог удержаться: прокрался к кабинету психолога и приник ухом к двери.

— У Франческо очень сложный случай, — говорила синьора Марина. — Пяти недель нашей программы недостаточно, чтобы вернуть его в социум полноценным человеком. Необходимы сеансы детского психотерапевта.

— В приюте вряд ли найдётся такой, — вздохнула София.

— Я понимаю, но есть государственные программы, — не сдавалась синьора Марина. — Если хотите, я подготовлю документы. Можно написать запрос в попечительский совет. Вам не откажут. Просто меня очень волнует душевное здоровье мальчика. У него налицо отклонения в поведении. Если все так оставить, он вырастет социопатом. Ведь то, что с ним произошло, нанесло сильную травму его психике. Даже если с ним будет заниматься опытный психотерапевт, последствия этого похищения аукнутся в будущем. И не раз.

Боже, как она оказалась права! До сих пор, вспоминая синьору Марину, я думаю: до чего она была мудрой женщиной и профессиональным психологом. Последствия домоганий горбуна действительно не раз дали о себе знать в моей взрослой жизни. Благодаря им я заработал звание самого сексуального мужчины по версии журнала GQ, сломанный палец и три месяца тюрьмы, сопровождающиеся громким судебным процессом. А ещё пропущенный мой первый полуфинал Лиги чемпионов.

Но пока, стоя под дверью кабинета синьоры Марины, я всего этого не знал. Я лихорадочно соображал, как мне надо себя вести, чтобы не стать этим страшным чудовищем — социопатом — и не перекочевать из приюта прямо в психушку. Надо общаться с другими детьми? Что ж, эта задача мне, пожалуй, по плечу, хоть приютские мальчики и раздражали меня своей ограниченностью. Ни у кого из них не было цели в жизни. Все они как один мечтали выбраться из приюта и раздобыть оружие. Как будто наличие пистолета могло что-то добавить в их пустые головы. Разве что девять граммов свинца.

В общем, я готовился стать пай-мальчиком. Но одного желания, как оказалось, было недостаточно. Судьба преподнесла мне ещё пару испытаний, закаляя мой характер и уча, что лёгкость решения любой проблемы обманчива.