Фантазиста. Первый тайм

Надежда Сухова

Франческо мечтает стать футболистом, но он ещё не знает, насколько тернист будет его путь к вершине. Большой путь маленького человека.

10

Приют святого Петра, куда меня привёз синьор Менотти, находился за городом. Задним двором он выходил на большой, заросший редкой травой пустырь, а к фасаду от автомагистрали вела узкая и разбитая асфальтовая дорога. По правую сторону от неё располагалась скудная спортивная площадка: футбольные ворота без сетки, два баскетбольных столба с кольцами, шведская стенка, покрашенная жуткой жёлтой краской, и качели. Слева от дороги находилась небольшая часовня, огород и всякие хозяйственные постройки. Пейзаж более чем унылый. От его вида мне сделалось тошно, захотелось упасть в ноги Джанлуке и просить — да что там, умолять его! — не отдавать меня в это учреждение. Но каким-то своим детским чутьём я понимал, что синьор Менотти бессилен в этой ситуации.

У машины меня встретила высокая худощавая женщина, чем-то напоминавшая мою тётю. Её звали синьора Чинта и она работала здесь старшим воспитателем. Рядом с ней толклась тётенька в форме с погонами — судебный исполнитель. Меня повели в кабинет директора, где Джанлука подписал нужные бумаги. Дальше я всё помню как во сне, потому что разум мой отказывался воспринимать происходящее. Джанлука и синьора Чинта отвели меня в огромную спальню, рассчитанную на тридцать человек. Двухъярусные кровати вдоль комнаты, как дома — вдоль улицы. Моя оказалась самой дальней и, как всегда, непарной, то есть спать на ней я должен был один. Мальчики-сироты провожали меня любопытствующими взглядами и тихо переговаривались, а я был не в силах произнести ни слова.

— Ну что, пострел, обживайся тут, — Джанлука подбадривающее щёлкнул меня по носу. — Мы с Софией будем навещать тебя.

Я не верил ему. Не верил, что такой человек просто так захочет нагружать себя лишними обязательствами. Рассовав вещи по полкам шкафчика, который в ряду прочих стоял в прилегающей к спальне комнате, я сел на кровати, глядя на мамину фотографию. Джанлука ещё о чём-то переговаривался с синьорой Чинтой, а потом обратился ко мне:

— Франческо, не хочешь меня проводить?

Я отрицательно мотнул головой. Зачем делать ещё больнее? Менотти понимающе кивнул и ушёл. С этой минуты потянулись мои унылые и бесконечные дни, наполненные болью, скукой и отчаянием.

В первую же ночь меня побили. Мальчики дождались, пока я усну, потом набросили на меня покрывало и, как в мешке, поволокли в то самое помещение, где стояли шкафчики. Били меня недолго, но зато все — руками, ногами, чем-то ещё. Я плакал, задыхаясь в пыльной ткани, и укрывал голову от ударов. Потом меня оставили в покое, и когда я выбрался и вернулся в спальню, все уже лежали на своих местах так тихо, словно спали как младенцы. Наутро я был похож на жертву автокатастрофы: с опухшей разбитой губой, синяками на руках и спине. Правда, под одеждой этого не было видно. Но сестра Мария — монашка, которая занималась нашим досугом, — обратила внимание на мою губу. Я соврал, что пошёл ночью в туалет и с непривычки стукнулся об дверь. Проучившись год в «Резерве», я знал, как относятся дети к ябедам, и начинать своё пребывание в приюте с позора не хотел.

Теперь моя жизнь наполнилась ненужной работой, муторной учёбой и странными занятиями вроде переписывания Святого Писания. Сестра Мария утверждала, что это богоугодное дело, помогающее замолить грехи наших родителей, за которые мы сейчас расплачиваемся. Я переписывал книгу наряду с другими воспитанниками и никак не мог взять в толк, какие же грехи лежат на моей бедной мамочке. Доверие к сестре Марии у меня резко упало. Как, впрочем, и к нашим преподавателям.

Начальную школу вела сестра Киприана, которая раз по пять за урок повторяла нам, что мы — несчастные сироты и должны быть благодарны богу и государству, что о нас заботятся, одевают-обувают и пытаются дать хоть какое-нибудь образование. Отношения с учёбой у меня ещё сильнее испортились, поэтому сестра Киприана быстро причислила меня к непроходимым тупицам и стала считать умственно отсталым. Она не забывала напоминать мне об этом каждый раз, как только я делал ошибку или не мог усвоить материал. Я возненавидел её всей душой, и, думаю, это чувство было взаимное.

С физкультурой у меня, как бы странно это ни звучало, тоже не ладилось. Я в свободное время выходил на пустырь погонять мяч, чтобы держать форму, как завещал Гаспаро, и это жутко не нравилось нашему тренеру. Во-первых, он терпеть не мог футбол. Во-вторых, он всю жизнь занимался спортивной гимнастикой, пока жизненные обстоятельства не закрыли ему дорогу в большой спорт. Так, оставшийся без высоких достижений, но с ненавистью ко всем, у кого что-либо получалось, синьор Тротто срывал на мне свою копившуюся годами злость. Он заставлял меня кувыркаться, выделывать немыслимые упражнения. Когда у меня не получалось, он орал, что я деревянный чурбан и что мне место на хоздворе — подпирать крышу. Но было ещё хуже, когда у меня что-то получалось. Тогда синьор Тротто орал, что я не так тяну носок или недостаточно прогибаюсь, и для пущей убедительности бил меня. Чаще всего просто по голове или по шее, но иногда перепадало моей негнущейся спине или нетянущемуся носку. В конце концов он добился своего: я стал намеренно плохо выполнять упражнения, что, несомненно, радовало его.

Старший воспитатель, синьора Чинта, оказалась доброй, но довольно бесхарактерной женщиной. Она вместе с нами стоически выносила самодурства директора приюта Луки Капроне. О нём стоит сказать особо, потому что работа этого человека, как мне кажется, сводилась к тому, чтобы сделать пребывание сирот в своём заведении по максимуму невыносимым. Чуть ли не каждую неделю он выдумывал новые правила и новые наказания за их невыполнение. К телесным, правда, он практически не прибегал, но вот к моральному унижению — с большим удовольствием. Так, за малейшую провинность виновный должен был выходить на улицу и кричать, что он пакостник, двоечник или грязнуля. За более сильные проступки наказывали несколькими часами в тёмном подвале или мытьём туалета. Но больше всего мне запомнилось, как одного мальчика, укравшего из кухни пару кусков хлеба, синьор Капроне выставил голышом в столовой на обозрение всему приюту. Несмотря на то, что заведение наше было мужским, унижения бедняга натерпелся — дай бог! Я старался всеми силами избегать наказаний, но всё-таки попадал под них беспрестанно. Подвал стал третьим (после спальни и спортплощадки) местом, где я проводил больше всего времени. Но чтобы победить свой страх перед темнотой, да и согреться, я приседал, отжимался от пола, подтягивался на ржавой и сырой трубе, делал другие упражнения, которым научил Гаспаро.

Единственной отдушиной для меня были субботние приезды Джанфранко. Он таки сдержал слово и навещал меня каждые выходные. Мама Джанфранко, синьора Елена, добилась у директора разрешения забирать меня с ночёвкой. Эти редкие дни радости кое-как скрашивали моё существование. Мы с Джанфранко хотя бы имели возможность нормально поиграть в футбол и посмотреть матчи чемпионата мира.

Об этом, наверное, стоит рассказать подробнее. В июне наша сборная отправилась на чемпионат мира в Германию, и вся страна, затаив дыхание, следила за продвижением команды из группы к заветному финалу. Вся страна, кроме нашего проклятого приюта. Директор Капроне считал, что просмотр подобных эмоциональных передач негативно влияет на дисциплину и провоцирует агрессию в детском коллективе. Поэтому на время чемпионата телевизор в комнате собраний был отключён и для верности ещё и накрыт тряпкой.

Не знаю, был ли в этот период в нашем приюте более несчастный человек, чем я. Я изнывал без футбола, я страдал физически, зная, что сейчас наша сборная где-то там пробивает себе дорогу в финал, и в её рядах — Джанлука. Я пропустил матч-открытие, я пропустил первый матч сборной. Единственная её игра, которую я видел в реальном времени, — второй отборочный матч в группе. Он выпал на субботу, а на выходные меня забирала семья Поккарди. Вместе мы смотрели эту игру, и я задыхался от счастья. Даже визги и беготня сестёр Джанфранко не могли мне помешать наслаждаться происходящим на поле. Правда, сам по себе матч выдался не самым удачным: автогол и удаление опорного полузащитника смазали радостное впечатление, но я был счастлив просто видеть наших парней на турнире.

Джанфранко знал это. Он, возможно, был единственным человеком, который понимал, как мне необходимо прожить этот поход к трофею вместе с парнями из сборной, поэтому он записывал матчи на видеокассеты, а потом, когда я приезжал к ним на выходные, мы смотрели их в хронологическом порядке. Мой друг ни звуком не обмолвился ни о счёте, ни о том, кто забьёт. Он знал, что эту информацию мне неоткуда взять: наш приют был так отрезан от мира, словно находился не в нескольких километрах от Рима, а на дрейфующих льдах. В общем, Джанфранко дал мне возможность полноценно пережить то, что пережил сам.

Правда, то, что наша сборная стала чемпионами мира, я узнал в приюте. Матча я, конечно, не видел (он был в понедельник), но водитель, который привозил нам продукты, вышел из машины в футболке сборной с надписью «Мы — чемпионы мира». Я тут же подскочил к нему, чтобы удостовериться, что правильно понимаю этот посыл.

— О, парень! Это был валидольный матч, но мы отомстили французам за тот Евро! — водитель расплылся в довольной улыбке и принялся сгружать ящики с овощами.

Саму игру я увидел лишь в субботу, когда в очередной раз приехал к Поккарди. На серии пенальти я сидел, закусив ворот футболки, и боялся дышать. Мне казалось: одно неловкое движение, и ход истории изменится. Что кто-то из наших промахнётся по воротам, и тогда мы попрощаемся с чемпионством. Я плакал вместе с футболистами, я был счастлив вместе с ними. Я видел лицо Джанлуки, когда он получал из рук Зеппа Блаттера золотую медаль. То было лицо человека, который достиг вершины. Он был так счастлив — безоговорочно, полноценно, словно бы это чувство до краёв наполнило резервуар, данный ему природой. И счастье это даже немного выплёскивалось из этого резервуара, окатывая брызгами меня.

В приют я вернулся в эйфории. Все страхи временно утратили власть надо мной: сестра Мария с её нотациями, синьор Капроне с его самодурством и даже синьор Тротто с долбаной гимнастикой жили теперь в параллельном мире, словно бы за стеклом. Я мог видеть их, но они не могли меня достать, как ни старались.