Фантазиста. Первый тайм

Надежда Сухова

Франческо мечтает стать футболистом, но он ещё не знает, насколько тернист будет его путь к вершине. Большой путь маленького человека.

9

Когда я вернулся в школу, меня просто распирало от желания рассказать Джанфранко и Деметрио о том, где я провёл Рождество. Но Джанфранко не приехал: он простудился и лежал дома с температурой, а Деметрио, как всегда, обратил на меня столько же внимания, сколько на кучки опавших листьев у ворот школы. Но не это испортило мне настроение, а неожиданный приезд тёти Изабеллы вечером. Когда я уходил с ужина, синьор Патрик, дежуривший в тот день, окликнул меня и сухо сообщил, чтобы я поднялся в кабинет директора.

Теперь всё, что касалось семьи Менотти, приобретало для меня особенный смысл, и я припустил со всех ног, полагая, что София хочет дать мне несколько указаний относительного того, как вести себя с другими детьми. Ворвавшись в приёмную, я встал как замороженный: на том самом кожаном диване сидела тётя Изабелла. Одежда на ней была довольно дорогая, выглядела тётя прекрасно: с макияжем, красивой причёской, золотыми серьгами в ушах. София Менотти, скрестив руки на груди, стояла у окна и, когда я вошёл, произнесла странным тоном:

— Франческо, повидайся с тётей.

Я уставился на неё немигающим взором, но София с той самой едва уловимой интонацией раздражения, к которой я привык за эти десять дней, продолжала:

— Синьора Фолекки, вам хватит полчаса? У мальчиков сегодня ранний отбой.

— Конечно! — с чувством великой благодарности воскликнула тётя. Она всегда была излишне эмоциональна.

— Тогда я вас оставлю на тридцать минут, — София неспеша покинула приёмную.

Едва за ней закрылась дверь, тётя накинулась на меня с поцелуями и ласками.

— Бедный мой Ческо, — шептала она, прижимая меня к груди, — простишь ли ты меня?! Наверное, нет. Малыш, я не смогла приехать, потому что мы с Эдуардо ездили к нему в Аргентину. Мы хотели взять тебя с собой, но всё произошло так поспешно, что я не успела оформить документы.

Она снова целовала меня и плакала, а я стоял как истукан, не зная, как реагировать на эти слова. С одной стороны, мне было жутко обидно, что тётя променяла меня на какого-то Эдуардо, но с другой — ехать с ними в Аргентину я не хотел. Мне гораздо приятнее было находиться здесь, с Джанлукой и Софией, с Джанфранко и Деметрио.

— Франческо, котёнок мой! — тётя перевела дух и с новой силой принялась осыпать меня поцелуями. — Мой маленький паучок! Я обещаю тебе, что как только устроюсь в Санта Фе, сразу же вернусь за тобой. И мы будем жить втроём: ты, я и Эдуардо.

Буря протеста взметнулась в моей душе, потому что я категорически не хотел жить ни с какими Эдуардами! Уж лучше одному, в «Резерве», терпя издевательства Карло Ведзотти, чем в незнакомой Аргентине, которая представлялась мне огромной выжженной солнцем пустыней, посреди которой стоял серый средневековый замок без окон и дверей, именуемый Санта Фе. Я высвободился из тётиных объятий, отошёл к окну, давая ей понять, что не хочу говорить на эту тему.

— Я понимаю, ты сердишься на меня. Я сама зла на себя! — она вытерла глаза и протянула мне небольшой свёрток. — На, милый, это тебе. Подарок.

Я, поджав губы, принял его и смотрел на тётю исподлобья, ожидая, когда же кончатся эти полчаса.

— Ты не развернёшь? — с надеждой спросила она.

Я вздохнул и вскрыл упаковку. Едва я увидел резной деревянный край рамки, как сердце моё запрыгало в груди. Я дрожащими руками вынул ту самую фотографию, где мама сидела на скамейке в больничном саду. Я боялся, что сейчас заплачу, но обошлось. Только голос у меня вдруг осел.

— Спасибо, — прохрипел я, прижимая фотографию к груди.

— Пусть Марго пока побудет с тобой, — тётя погладила меня по голове. — А когда я устроюсь, то позабочусь о тебе.

Она ещё что-то говорила про то, какой у неё теперь замечательный жених Эдуардо, и как он любит детей и не против со мной познакомиться. Потом она расспросила, как я провёл праздники. Я в двух словах рассказал ей про семью Менотти, про нас с Джанлукой. Тётя улыбнулась. Её удовлетворил мой ответ. Меня отчасти это обрадовало, потому что теперь спешить с моим переездом она точно не будет. Я воодушевился произведённым впечатлением и подкинул ей ещё пару успокоительных фактов про то, как мне тут хорошо.

— Ты умница у меня, — констатировала тётя.

Пообщавшись ещё немного, мы расстались. Гораздо раньше, чем истекли полчаса. Я шёл к себе в комнату со странным чувством. После десяти дней, проведённых в семье, мне, как в том анекдоте, казалось, что жизнь налаживается. Я прижимал к груди фотографию мамы, в углу за шкафом у меня лежал футбольный мяч, подаренный Джанлукой, и сам «Резерв нации» больше не виделся мне тюрьмой, где я вынужден был томиться. Далёкая Аргентина и незнакомый Эдуардо пугали меня намного сильнее. Тогда я ещё не знал, что счастье моё — ненадолго, я просто наслаждался моментом.

Впрочем, наслаждение это длилось почти три месяца. Дела мои шли в гору: регулярные тренировки с Деметрио дали результат, и теперь дедушка Тони выставлял меня в стартовом составе. Играли мы с переменным успехом, но я забивал практически в каждом матче. Это разожгло интерес ко мне не только со стороны Гаспаро, но и со стороны семейства Менотти. Джанлука активно показывал меня различным специалистам, которые должны были вынести вердикт: стоит ли заниматься моим спортивным образованием. Одни утверждали, что я хорош только на фоне остальных двадцати четырёх бездарностей школы, другие уверяли, что я — будущая звезда с мировым именем и что со мной надо работать по олимпийской программе.

София, поняв расстановку сил (а женщиной она была далеко не глупой в стратегическом плане), с энтузиазмом взялась за мою судьбу, чтобы через пару-тройку лет выгодно продать меня одному из столичных клубов. Для этого два раза в неделю к нам приезжал синьор Дорадо — супертренер, который вывел в свет уже не один десяток талантливых и подающих надежды футболистов, в том числе, кстати, и моего биологического отца. Этот мастер занимался со мной по три часа, иногда ругался, иногда хвалил и всё время давал задания, которые я должен был подготовить к следующему его приходу. Жизнь моя наполнилась смыслом и деятельностью. И хотя мальчики из «Резерва» стали относиться ко мне резко отрицательно, я не обращал на это внимания, потому что времени на такие пустяки у меня не оставалось совсем. Всё, что я успевал, — это посещать школу да недолго перед сном посмотреть на мамин портрет и помечтать.

Надо сказать, что с учёбой у меня тоже начались проблемы. Мне было скучно на большинстве предметов, поэтому материал я не усваивал катастрофически. Джанфранко помогал мне с домашними работами, но на контрольных я с треском проваливался. София Менотти ездила в школу, чтобы объясниться с директором и преподавателем, но меня это совсем не заботило. Я жил футболом, я не мог дождаться, когда же снова выйду на поле и буду тренироваться, готовясь к приходу синьора Дорадо.

И вот тут в моей жизни грянул гром. Когда, как казалось, ничто не предвещало беды, случилось страшное — о моём существовании прознало государство. Ничто так не ломает человеческие судьбы, как вмешательство исполнительной власти, хотя отчасти за этот удар судьбы я должен был поблагодарить тётю Изабеллу.

Дело в том, что срок её опекунства истёк ещё в феврале. Вернее, он не истёк сам по себе — тёте надо было каждый год подтверждать его, потому что она была незамужней, а следовательно, государство очень волновалось, сможет ли она меня прокормить. Но поскольку тётя укатила с Эдуардо в Санта Фе, на очередную комиссию она не явилась. Управление опеки начало её разыскивать, в итоге нашло в другой части света. Тётя ответила на официальное письмо, что приехать в ближайший месяц не сможет, и этим подписала мне приговор. Отныне ей было отказано в праве усыновлять или брать под опеку кого бы то ни было, включая меня.

Итак, я влетел не по-детски. Весь апрель шли разбирательства, а в середине мая синьоре Менотти было предписано исключить меня из «Резерва», поскольку отныне заботу о моём воспитании брало на себя государство. Джанлука пытался как-то уладить ситуацию, но, когда в вопросе замешана недвижимость (моя доля от проданного тётей бабушкиного дома до сих пор оставалась спорной частью разбирательства), бодаться с государством очень и очень непросто.

В школе все быстро проведали, что я переезжаю в приют. Джанфранко расстроился, сказал, что будет навещать меня там. Карло обрадовался, потому что я сразу освобождал ему место в стартовом составе. Деметрио хлопнул меня по плечу и сказал:

— Жаль, дружище, что мы больше не сможем тренироваться.

Гаспаро наказал мне не терять форму и продолжать заниматься каждый день, а дедушка Тони пообещал, что школа найдёт способ вернуть меня обратно. Глядя на эту ситуацию с высоты прожитых лет, я понимаю, что он сам не верил в то, что говорил. Кому нужен сирота, пусть даже и талантливый как чёрт, если из-за него придётся пробежать сто инстанций и поднять кучу связей — и ещё не факт, что будущее, которое мне пророчили, наступит. Сколько подающих надежды детей так и остались всего лишь подающими надежды? Сколько маленьких гениев портилось с возрастом, устав от чрезмерного внимания взрослых к своей судьбе? Безвозмездно вбухивать в будущее ребёнка кучу сил и денег могли только родители, коих у меня не имелось.

И я, собрав свои нехитрые пожитки, к которым прибавились школьные принадлежности, форма «Резерва» и мяч, подаренный Джанлукой, сидел на ставшей уже такой родной кровати и ронял слёзы на мамину фотографию в рамке. Девятнадцатилетняя Маргарита Фолекки смотрела на меня с любовью и сочувствием, как бы говоря, что даже в такую трудную минуту она не оставит меня. Я был так поглощён своим отчаянием, что не слышал, как в комнату вошёл Джанлука. Только когда он присел на кровать, я вздрогнул, осознав, что рядом кто-то есть.

— Держись, парень, — вздохнул футболист, обнимая меня за плечи. — В жизни бывает и не такое. Я знаю много великих футболистов, которые стали великими, невзирая на то, что дорога в спорт им была закрыта.

Я кивал, размазывая слёзы по щекам, потому что говорить мне совсем не хотелось. Сейчас меня вполне бы устроило, если бы вдруг разразилась гроза и молния ударила прямо в мою несчастную голову.

— Что это у тебя? — Джанлука развернул рамку фотографией к себе. — Это твоя мама?

— Да, — еле слышно ответил я.

— Красивая, — сказал Менотти, но в голосе его не слышалось ни восхищения, ни простой вежливости, с которой говорят такие слова. Футболист смотрел на меня с таким вопиющим сочувствием, что мне сделалось в три раза жальче себя, и я заплакал в полную силу.

— Эй, ну что за мокрые дела?! — воскликнул Джанлука, толкнув меня в бок. — Ты мужик, кончай реветь!

Я кое-как взял себя в руки, чтобы не расстраивать человека, подарившего мне самое прекрасное в мире Рождество.

— Вот, уже лучше! — Джанлука подхватил с пола мой старенький чемоданчик, взял меня за руку и повёл вниз, к машине. Я плёлся за ним, прижимая к груди мамин портрет, и старался не смотреть на мальчишек, которые провожали меня злорадными взглядами. Только Джанфранко подскочил с другой стороны и дошёл со мной до парковки, уверяя, что каждые выходные он будет приезжать ко мне со своей огромной и шумной семьёй. Мы сели в машину, Джанлука глянул на меня в зеркало заднего вида так, что у меня защемило сердце. И моё изгнание из футбольного мира началось.