Любовь – это розы и хлыст

Надежда Первухина, 2021

Норма Азиттизи – дочь знатного вельможи Старой Литании – слишком рано узнает о тайнах отношений мужчин и женщин. Она совершает убийство отнють не прекрасного принца и за это лишается знатности, дома, наследства и надежды на счастливую жизнь. Норма Азиттизи становится узницей пансиона для «исправления» знатных девочек и сталкивается с самыми темными, самыми жестокими сторонами жизни. Норма презирает мужчин и верит, что ее возлюбленный – это сверхъестественное существо, которое может быть и человеком, и кораблем, плывущим в неизведанные миры и пространства. Она клянется ему в верности, но однажды в пансион приезжает знатный гость – гениальный юноша Микелардо. Норма и Микелардо встречаются взглядами… И начинается невероятное.

Глава шестая

Как хорошо, что я умерла! Просто здорово! Вокруг тишина, свет и покой. Никто не кричит, не трогает, не мучит. Наверное, я оказалась на просторах той вечности, где почивает Великий Спящий. Вот и ладно.

Я стояла по пояс в траве. Негромко пели цикады, пахло фиалками и лилиями. Я посмотрела вверх — небо было прозрачно и безоблачно. И кажется, оно улыбалось мне.

Мне хотелось стоять и стоять, чуть покачиваясь, подобно травинке, напоенной нектаром. Но наверное, это неправильно. Наверное, надо куда-то пойти, сообщить о себе: вот, дескать, пришла сюда к вам такая девочка по имени Норма, дайте ей какой-нибудь домик и стакан апельсинового сока. Или просто апельсин.

Первый шаг почему-то дался нелегко. А потом я тихо пошла по траве. Она сгибалась, и распрямлялась за моей спиной, венчики ее щекотали мне ноги…

Впереди блеснула река. Воды ее катились неспешно, а там, где я встала, как по волшебству, через речку перекинулся мост — небольшой, из смолистых бревнышек. Ну, раз мост, значит, надо его перейти, верно?

Я оказываюсь на другом берегу, река тихо шумит за спиной. Иду дальше, и вот — новое изменение в картине: передо мной что-то вроде деревушки: скромные дома, стены их побелены, в окошках блестят чисто вымытые стекла. Из одного дома выходит женщина. Она молода и красива, я вижу это издалека и спешу к ней. Улыбнувшись, она идет мне навстречу, протягивает руки, и вот я уже кончиками пальцев касаюсь ее запястий. Потом пристально гляжу в лицо девушки.

— Боги мои! Ты — Агора! — радостно вскрикиваю я. — Так ты тоже здесь!

Она радостно смеется, обнимает меня за плечи:

— А пойдем-ка, выпьем вина, доминика Норма!

Мы входим в ее домик. Изнутри он весь такой чистенький и уютный, что сердце радуется! С полки Агора берет кувшин и стаканы, ставит на стол, потом из ларя появляется душистый пшеничный хлеб, бутылочка с оливковым маслом, круг сыра, персики, бархатистые и нежные, сливы с налетом белесой пыльцы и веточки укропа.

— Разве мы столько съедим? — спрашиваю я и чую собачий голод.

— Конечно!

За столом, накрытым вышитой скатертью, уставленном яствами и вином, так здорово просто сидеть и болтать о том, о сем!

Агора наполняет бокалы:

— Давай выпьем за нашу встречу!

Я делаю глоток. Ах, как хорошо! Это вино легкое и улыбчивое, доброе и простое, как весь мир вокруг. Я с жадностью набрасываюсь на еду. Хлеб так вкусен! Персики так сладки! А сыр!!! Его, наверное, делают из молока небесных коров, если есть такие… Наевшись и напившись так, что пузо надувается барабаном, я блаженно смотрю на Агору. Всё. Я больше никуда не хочу. Я дома.

Во взгляде Агоры проступает грусть.

— Нет, милая, ты не дома. Точнее, не совсем дома. Ты не умерла телом, твое тело крепко спит, а душа… душа пришла сюда.

— Но у женщин нет души! Так считают богословы…

— Они просто глупцы. Что с них взять? Ведь они никогда здесь не будут. Если только станут делать милость всем живущим…

— А что это за место?

— Это не совсем место. Это… состояние. Это рай. Здесь пребывают души умерших людей, таких, которые жили доброй жизнью, не роптали, не осуждали других, не завидовали, не превозносились, не творили зла. Не крали, не убивали…

— Тогда мне здесь не место, — решительно сказала я. — Я убила. Того мерзавца, из-за которого ты пострадала.

Агора тихо гладит меня по голове:

— Вот поэтому ты должна вернуться. Тебе многое придется претерпеть, многому выучиться, многое понять. Знаешь, на самом деле, нет ни Великого Спящего, ни Богини. Есть Некое Все Сущее, у Него нет имен. И Оно учило людей жить иначе, не так как мы жили на земле.

— А как?

— Ты поймешь, когда вернешься на землю. А я постараюсь помочь тебе на твоем пути. Он будет долгим…

— Как же я на нем без тебя…

— Просто надо научиться смотреть, а иногда на это уходит вся жизнь, — Агора снова погладила меня по голове. — Ну, ладно, тебе пора возвращаться. Живи, держись, терпи. Люби людей по возможности. Я… если мне позволят, я хотела бы быть твоей покровительницей.

— Наверное, позволят… — прошептала я. — Ты такая…

— Да какая? Менторша. Вот забавно, смотри: менторша будет покровительствовать дочери высокородного кавальери.

— А что такого? Будет здорово!

Она целует меня, но не так как мать или няня. Она целует меня в обе щеки и касается губами моих плеч, шепча при этом:

— Здесь когда-нибудь будут крылья…

И с этим ощущением невесомых поцелуев на плечах я просыпаюсь.

Первое, что я вижу — плотно пригнанные друг к другу доски над головой. Они сочатся влагой, всё вокруг куда-то кренится, от этого я чувствую дурноту, а еще на лоб падают холодные капли. Где я?

Страшная догадка пронзает мне грудь. Я в гробу, меня похоронили заживо эти твари — контесса и ее приспешники! Я вскрикиваю от отчаяния и перехожу в сидячее положение. Нет, сбитые доски высоко, рукой не достать, в гробу, наверное, было бы потеснее! Я отчаянно гляжу по сторонам, и вот что вижу…

Я в довольно маленькой комнатушке без окон, сижу на узкой койке, которая крепится к стене с помощью жутко ржавых цепей, источающих противный кислый запах. Еще в стену вбит крюк, а на нем покачивается фонарь — свечка в стеклянном колпаке. Ее неверный свет почти не рассеивает темноты, что я могу — так это оглядеть себя. Гм. На мне вовсе не парадное блио, в котором я явилась на встречу с контессой, а что-то вроде холстинного кусачего мешка с прорезями для рук и головы. Обуви тоже нет. Похоже, об этом позаботилась контесса и ее дружки. Пес с ней, с одеждой! Важнее другое: где я нахожусь?

Комната вдруг начинает сильно крениться то на один бок, то на другой. Ужасно противно! Меня подташнивает, лоб покрывается испариной. Но это не у меня очередной бред, комната действительно качается!

Я свешиваю ноги с кровати и пристально вглядываюсь в темноту. Скоро глаза привыкают к этому, и тогда я вижу другую койку, прикованную к противоположной стене. На койке темнеет какой-то ворох.

— Эй, — пискливо заявляю о себе я. — Ты кто? Ты спишь? Ты человек?

Подойти и коснуться непонятного вороха — на это мне пока смелости не хватает. А вдруг на полу какие-нибудь кусачие твари, вроде крыс или пауков?

Мне кажется, что я сижу на койке целую вечность, а вокруг всё так же кренится и шатается. Наконец, я отбрасываю страх и протягиваю руку к фонарю. Сняв его с крюка (пламя трепещет и норовит погаснуть), я свечу на пол. Он черный, мокрый и грязный, но ни крыс, ни пауков вроде нет. Я спустила ноги с кровати и встала.

Несколько осторожных шагов — и я у противоположной койки, свечу фонарем на ворох тряпья.

— Эй, — я тычу ладонью в тряпье. — Эй, ты слышишь меня?

И на всякий случай отхожу на шаг.

Груда тряпья издает протяжный тихий стон. Может быть, это бродячая собака?

— У меня есть палка, — говорю я на всякий случай. Мало ли что…

Из тряпок высовывается маленькая грязная рука. Нет, не собака. Все-таки человек. Этой рукой существо отводит клок черной тафты с головы, и я вижу бледное худенькое личико, глаза, обведенные темными кругами усталости и нужды, бескровные губы…

— Ты мальчик или девочка? — спрашиваю я.

Существо садится.

— Мальчик, скажешь тоже… — хрипло говорит существо. — Разве с мальчиками так обращаются? Я девочка.

Тафта сползает с ее плеч, и я вижу длинные растрепанные волосы. В свете фонаря видно, какие они грязные. И по ним ползают вши. Девочка цепко ловит одну вошь, давит — мерзкий щелчок! — и смотрит на меня.

— Чего тебе надо? — спрашивает она сердито. — Мне такой сон снился, а ты…

— Прости, — говорю я, — но я хочу знать, где мы? Что это за ужасная комната?

— Это не комната, а каюта, — зевнув, говорит девочка. — Мы на корабле. Хотя ты вряд ли знаешь, что такое корабль, ты такая малявка.

— А вот и знаю! — говорю я сердито. — Корабль — это, это… ну, много парусов и мачт, и он плывет по воде… А как мы попали на корабль?

— Ты что, ничего не помнишь? — удивляется она.

— Я помню… в замок моего отца явилась контесса Аль…Альбина и какие-то мужчины… потом они связали меня, алый платок… Я умерла!

— Нет. Ты просто потеряла сознание от паров эфира.

— Эфир? Что это за гадость?

— Такой вонючий воздух. Вдыхаешь его — и теряешь сознание. И тебя могут увезти куда угодно и сделать с тобой что угодно, силы твои пропадают.

— Значит, меня увезли из кастелло…

— Да уж наверняка. Мы с другими девочками видели, как тебя привезли в схолу Санта-Барбарелла. А потом тебя вместе с нами посадили на корабль.

— С кем — с вами?

Она усмехается.

— С девочками плохого поведения. Нас на корабле везут в исправительный замок, Кастелло-дель-Мизерикордиа.

— Мизерикордиа… Милосердие…

— Чего-чего, а уж милосердия в этом замке точно не будет, я-то знаю. Девочки со старших корсо говорили, что лучше умереть, чем попасть в Кастелло-дель Мизерикордиа. Но как ты хорошо ни учись, как ни веди себя благопристойно, всё равно найдется причина, по которой тебя отвезут на остров Инкубо.

— Инкубо… Значит, кошмар.

— Да. Говорят, на этом острове все кошмары воплощаются. И на острове тебе придется помучиться, прежде чем придет смерть.

— Ты так уверенно говоришь… Как будто уже была там.

— Была, — спокойно сказала девочка. — Целый год, но мне он показался вечностью. Потом меня вернули в схолу, а теперь вот, снова сюда…

— За что тебя взяли? Ты плохо себя вела?

— Обыкновенно. Не лучше и не хуже других девочек. Просто моему опекуну снова надоело платить деньги за мое пребывание в схоле. Родителей-то у меня нет: мать умерла, когда меня рожала, а отец — двумя годами позже, от черной лихорадки…

— Сколько же тебе лет?

— Шесть. А тебе?

— Тоже.

— Ты совсем малявка. Такая худая и маленькая! Помяни мое слово — ты умрешь в первые полгода пребывания в на острове.

— Почему?

— Кормежка дрянь, холодно, сыро, могут укусить крысы — тогда плоть начинает заживо гнить и отваливаться кусками, и так — пока не сгниет сердце и легкие.

— Это правда? — ужаснулась я.

— А чего мне врать? — хмыкнула девочка. — Тебя как зовут?

— Норма.

— Меня — Белла. Только не похожа я на красавицу.

— Ты высокого рода?

— О да, выше не бывает! — снова хмыкнула Белла. — Мой отец был первым при дворе его величества. А толку! Это не спасло его от лихорадки, а меня — от Кастелло-дель-Мизерикордиа. Опекун забрал все земли и богатства, я ведь не являлась наследницей, отец не успел составить на мое имя завещание. Да и вообще, к девочкам так относятся…

— Как?

— Разве непонятно? Глупая ты какая-то. Когда рождается мальчик, особенно у высокородных, ему сразу отводят самую роскошную комнату дворца, назначают лучших кормилиц и менторов. По жизни его сопровождает богатство и почитание, его любят и ценят. С девочками не так. Они не нужны. Даже богачам. Ведь девочке надо готовить приданое, искать мужа… Мой отец, например, никогда меня не видел.

— Мой, наверное, тоже…

— Ну вот. Конечно, будь мы регинами, относились бы к нам по-иному, а раз нет — ждать хорошего нечего. Эх, жрать хочется! А до обеда еще два часа!

— Откуда ты знаешь? — изумилась я.

— У меня такой дар. Я всегда знаю, который час, сколько раз себя на этом проверяла. Только никому не говори.

— Почему?

— Считается, что ты колдунья, если у тебя есть какой-то дар, которого нет у остальных людей. А колдуний боятся и ненавидят, стараются поскорее от них избавиться.

— А как это — колдунья?

— Ну, это женщина или девочка, которая может управлять природой, как Спящий. Летать. Читать мысли других людей. Предвидеть будущее, воспламенять взглядом какие-нибудь вещи.

— Но это же здорово!

— Ха! Считается, что такие способности даны злыми духами, чтобы соблазнять и пугать людей. Колдуний живьем сжигают на кострах.

— Ой!

— Что, напугала тебя?! Смотри, не проболтайся, не то меня сожгут! А теперь поспи сама и дай поспать мне.

— Я очень хочу пить.

— Посвети фонарем вон туда. Увидишь стол, на нем — кувшин и кружки. Вода отдает тухлинкой, но если хочешь пить, и такую выпьешь. Всё, не мешай мне. Спать хочу.

С этими словами она улеглась на койку и накрыла свое лицо куском грязной тафты. А я посветила фонарем в указанном направлении и действительно обнаружила стол из грубо сколоченных досок, Рядом стояли два стула. Я поставила фонарь на стол, налила себе из кувшина воды. Она действительно мерзко пахла, но я так хотела пить, что переборола отвращение и выпила. В животе противно заурчало. Вообще-то и мне есть хочется. Интересно, что будет на обед? Я бы сейчас съела творожный пирог, или булок с маком, или тушеную утку со сливами, или… Ой, нет, надо прекращать такие мысли, а то уже весь рот полон слюны, она сейчас начнет капать мне на колени!

Я решила сменить направление своих раздумий. Белла сказала, что мы плывем на корабле. Интересно, какой он? Как выглядит?.. Что будет со мной? Я стиснула зубы. Не реветь! Вот что, надо выбраться на палубу и оглядеть корабль. Что толку сидеть в этой комнатушке и страдать от качки? Так хочется глотка свежего воздуха!

Я повесила фонарь на крюк, потолклась по каюте и наконец, нашла трап и дверь, ведущую наружу, она была почти под самым потолком. Поскольку Белла уже храпела, я не стала приглашать ее в это путешествие.

Выбравшись наружу, я по инерции сделала несколько шагов вперед, а потом замерла, как вкопанная.

Корабль был огромен. Его палуба была, как поле, основания мачт напоминали цельные стволы деревьев, слышался жуткий вой — это ветер свистел в парусах. Я задрала вверх голову — мачты терялись в переплетении бегучего такелажа. И протыкали собой облака.

Погода была мрачной. Ветер гнал сизые толстые тучи, было холодно, так, что я продрогла и уже подумывала вернуться в каюту. Но так хочется всё осмотреть! Я осторожно двинулась вперед, поминутно оглядываясь — я боялась, что не смогу отличить дверь своей каюты от ряда таких же серо-грязных деревянных дверей. Но потом страх прошел. Я шла по палубе, покачиваясь и широко расставляя ноги, и осматривалась. Корабль явно знавал лучшие времена. Планшири разрисованы растительным узором, правда, изрядно потускневшим, по фальшборту вилась резьба…

Вдруг кто-то гулко кашлянул у меня за спиной. Я подскочила, как ошпаренная, и оглянулась. Это был здоровенный мужичина в темно-синей сорочке с пышными рукавами, дублете, отороченном мехом, обтягивающих шоссах, кожаных сапогах и темно-красной шерстяной накидке. Он был совершенно лыс, но при этом жутко бородат. Темные глаза сверкали, как гагатовые бусы моей кормилицы. Ах, Ченца, Ченца, как далеко ты теперь от меня! И наверное, мы никогда не увидимся!

Сжавшись, я молча наблюдала за здоровяком. От мужчины можно ожидать всего, причем не лучшего. Сейчас как возьмет, да вышвырнет за борт! Или снасильничает. А потом зарежет, вон у него какой кинжал привешен к бедру! И закончится моя жизнь, так и не начавшись толком. Падать перед ним на колени и умолять о пощаде не буду, умру гордой и несломленной…

— Вышла подышать воздухом, пигалица? — пророкотал густым басом мужлан. — Смелая ты, однако. Шторм шесть баллов, а она прогуливается, вы поглядите! Как тебя зовут?

— Норма, мессире, — пискнула я. Вышло жалобно. Но похоже, он меня не тронет. Ура!

— Какой я тебе мессире! — усмехнулся в бороду он. — Я простой подшкипер и зовут меня Гордони. Паоло Гордони. Небось, есть хочешь?

— Вообще-то, да, — осмелела я. — Не помню, когда ела в последний раз.

— Да уж, не балуют вас, девчонок, — вздохнул подшкипер. — Капитан всё трижды проклял за то, что взял вас на борт. Женщина на корабле — к беде, а уж такие бедолаги, как вы, своими слезами и накликали этот шторм. И похоже, ветер крепчает. На!

Он протянул мне кусок чего-то темно-коричневого и ужасно сухого. Я робко взяла.

— Не бойся, это вяленая говядина. Грызи ее, всё не так будет голодно.

Я кивнула и вцепилась зубами в кусок высохшего мяса. Оно показалось мне самым изысканным лакомством на свете.

— Пойдем, посидим, — предложил мне подшкипер.

Мы сели на бухту каната, я грызла мясо, не в силах от него оторваться, а дон Гордони достал из кармана толстую коричневую палочку и поджег ее с одного конца, а другим концом вставил в себе рот. Палочка принялась дымиться, очень душистым дымом, подшкипер втягивал в рот этот дым, выпускал его через ноздри и, похоже, был весьма доволен таким времяпровождением.

— Как ты попала в общину сестер Святого Терпения? — вдруг спросил он меня.

— В общину? — удивилась я. — Я не…

— Так ты ничего не знаешь? Дуреха… — он втянул и выпустил дым. — Говорят, община сестер Святого Терпения заботится об исправлении испорченных девушек и женщин. На острове Инкубо у них замок — Кастелло-дель-Мизерикордиа… Только я не вижу, чтоб о вас на корабле особо заботились. Ты знаешь, что всем девочкам не разрешается выходить из кают?

— Нет. Но в каюте так затхло и душно! И потом, где здесь… toilette?

— А, гальюн! Туда положено ходить только команде. А у вас в каютах должны быть горшки.

— Хорошо, я вернусь и поищу.

— Бедная ты малявка! Что за роба на тебе! Чайнские кули, которые таскают на спинах мешки с грузом муки и кофе, и те одеты получше! И ты к тому же босая!

— У меня, наверное, украли одежду и обувь, — проговорила я, загоняя в горло слезы вместе с очередным куском говядины. — Меня лишили сознания, а очнулась я уже тут…

— Сволочи! — рыкнул подшкипер. — Такое творить с детьми! Это беззаконие!

— Моя мать, — прошептала я. — Она хотела, чтобы меня забрали в схолу для исправления девочек…

— Чего ж ты такого натворила, раз мать так на тебя разгневалася? Ведь тебя от нактоуза не видно!

— Я… убила мужчину.

— Да ты что? Взрослого мужика?!

— Да.

— Держись крепче! И чем ты его?

— Своим stiletto.

— А по тебе не скажешь, такая маленькая и тихая девочка! За что ты мужика-то? Полез к тебе?

— Почти.

И я пересказала подшкиперу свою историю.

— Да уж, дела, — проговорил он, покачивая головой, когда я закончила. — Может, для тебя и лучше, что ты попадешь на остров Инкубо. Зато ты избежала тюрьмы и мучительной казни.

— Наверное, — протянула я.

И тут на палубе появился новый человек.

Да, забыла сказать, разумеется, на палубе было полно матросов — как-никак, шторм. Но всякий из них так был занят своим делом, что не обращал на меня никакого внимания. Видимо, у подшкипера просто выдалась свободная минутка.

Так вот, о новом человеке. Это была высокая, сухопарая дама, одетая в глухое черное платье и такой же черный плащ. Лицо ее напоминало мраморную маску, и только глаза горели жутковатым изумрудным светом.

— О мамма миа! — прошептал подшкипер. — Беда, девочка.

Неужели эта дама — капитан корабля и сейчас накажет дона Гордони за то, что он не занят делом, а болтает со мной?!

Но всё оказалось гораздо хуже.

Дама остановилась напротив меня и рявкнула:

— Немедленно встать, дерзкая девчонка!

Я вскочила и сжалась. Мне показалось, что она меня не просто ударит, а сделает еще что-нибудь мерзкое, например, отгрызет мне палец.

Дама оскалилась, показывая жуткие острые зубы. Глаза светились, как два фонаря. Да человек ли она?! Может быть, она — зло й дух?

Она приблизилась ко мне вплотную и костлявыми пальцами впилась в мое плечо:

— Как ты посмела покинуть свою каюту? Это запрещено!

— Я…я…

— Девочка просто захотела подышать свежим воздухом, — вступился за меня подшкипер. — Не наказывайте ее, сорелла.

— Благодарю вас за совет, сударь, но позвольте мне заниматься моим делом, раз уж вы не занимаетесь вашим. Боюсь ошибиться, но ведь именно вам поручено вывести корабль из шторма? — уничтожающе проговорила дама.

— У-у, сука, — пробормотал дон Гордони и встал. Подмигнул мне и пошел гонять матросов.

Он пытался выручить меня, но у него не вышло. И я не осуждаю его за это.

— Ваше имя, дрянь, — процедила дама.

— Норма Азиттизи, — сказала я и во мне взыграла фамильная гордость. — Не смейте называть меня так! Я дочь кавальери! Извольте именовать меня доминикой.

Она сняла руку с моего плеча.

Только для того, чтобы закатить мне такую пощечину, что я свалилась, как подкошенная. Во рту стало солоно от крови. Она мне зуб выбила!

Я выплюнула зуб и тут же скорчилась от нового приступа жуткой боли — она ударила меня ногой в живот.

— Как дышится воздухом? — насмешливо поинтересовалась она. — Встать, быдло. Иначе я еще раз ударю. Я могу бить вас столько, сколько мне угодно и как угодно. Я могу даже убить вас и не потерплю за это наказания! Забудьте, что вы были дочерью кавальери. Отныне вы подопечная общины сестер Святого Терпения. Вы хотите что-то сказать?

— Не бейте меня, — прошептала я. Надо мной всё кружилось в алой пелене боли.

— Встать, — повторила она.

Я кое-как встала.

— Не проводить ли вас до каюты, доминика? — о, эта мерзкая усмешка, делающая ее похожей на хохочущий череп!

— Я дойду, благодарю вас…

— В таком случае, поторопитесь. Вам еще надо отдохнуть перед обедом.

Я доплелась до каюты, открыла дверь, кое-как спустилась по ступенькам и без сил рухнула на койку вниз лицом. Подушка пахла рвотой. Я перевернулась на спину и заплакала. Чего мне ждать от этой проклятой жизни? Сколько еще мучений выпадет на мою долю?!

Я плакала, слезы катились по щекам и попадали в уши. Скоро у меня будут полны уши слез и я оглохну. Ну и пусть!

— Эй! — послышалось с соседней койки. — Норма, ты чего ревешь?

— Я вышла из каюты, и меня заметила какая-то жуткая фемина… Она избила меня!

— Это, наверное, сестра Чечилия. Отвратная баба! Ей поручено перевозить девочек на остров. Конечно, она разозлилась на то, что ты вышла прогуляться. Нам это запрещено! Наверное, боятся, что матросы нас пожалеют и вышвырнут за борт, чтоб мы утопли и не узнали больше никаких мучений.

— Это ужасно, ужасно, ужасно! Почему это случилось со мной? Я ведь только начала жить! Я даже читать и писать не умею толком!

— Думаешь, в жизни это тебе пригодится? В Кастелло-дель-Мизерикордия этому учат, но больше учат, как пресмыкаться, как терпеть боль от бесчисленных побоев, как мыть полы и скоблить отхожие места. Если ты выживешь и сможешь выдержать там семь лет, то тебя, скорее всего, продадут какому-нибудь храму или ордену — они покупают таких девочек, чтобы они просили милостыню или служили мужчинам…

— Как это?

— Ну, если честно, я не знаю.

И тут до меня дошло.

— Семь лет?! Ты сказала, семь лет? О боги!

Ужас преисполнил меня решимости.

— Я убегу.

Белла хихикнула.

— Дура ты, — сказала она. — Оттуда не сбежишь. Думаешь, до тебя никто не пробовал? Их трупы давно расклевали те злобные твари, которые кружат над островом. Тех девчонок повесили, перед тем живьем посадив в железные клетки. Они медленно умирали от жары и холода, от голода и жажды, от укусов летучих тварей…

Я побелела от ужаса.

— Откуда ты знаешь?

— Всех девочек, прибывающих в Кастелло, ведут сначала на площадку, где стоят виселицы, для устрашения. Так что бегут немногие.

— Неужели нет никакого выхода?

— Наверное, есть, — протянула Белла. — Только я его не знаю. Ты поспи. А там и обед скоро.

Она повернулась ко мне спиной и снова захрапела. А я лежала, сотрясаемая дрожью ужаса и отчаяния. Никто не поможет мне! Я умру, умру так скоро!

Я долго плакала, а потом заснула от изнеможения.

Мне приснилась Агора. Во сне она обняла меня нежными руками и прижала к своей груди. Было так тепло и уютно!

— Не грусти, — сказала она. — Не отчаивайся. Тебе будет трудно, но я помогу. Я буду отгонять от тебя зло. Правда, силы мои невелики, но я постараюсь…

Она улыбнулась, и мне показалось, что вокруг стало светлее…

Я проснулась, полная надежд и ужасно голодная. Может, обед уже скоро?

Проснулась и Белла. Она показала мне, где стоит горшок, и очень вовремя! А потом мы просто болтали ни о чем. Мне уже не было так страшно. Я рассказала Белле о том, что натворила в своем родовом замке. Она пожалела, что у меня нет моего stiletto. А то мы бы закололи сестру Чечилию, подняли бунт на корабле и велели бы команде везти всех нас на Теплые острова. Размечтались!

Я, правда, не поняла, что это за острова. Белла просто сказала, что там круглый год спеют персики и виноград, нет холодов, можно просто жить в хижине из листьев, пить воду из ручья и загорать на солнышке. Глупости какие-то…

Тут в дверь нашей каюты громко постучали.

— Обед! — радостно завопила Белла. Я тоже приободрилась.

Дверь открылась и на пороге каюты появилась тощая фигура в черном. В одной руке она держала дымящийся котелок, распространявший аромат вареных бобов, в другой — деревянный поднос с единственным куском хлеба.

— Бамбина Белла, вам положены вареные бобы. — Сказала она. — Подойдите и возьмите котелок.

Белла вскочила и подбежала к ней.

— Сначала молитву, бамбина, — строго рыкнула раздатчица.

Белла кивнула и молитвенно сложила ладошки:

— Воздаю благодарение Великим Спящему, подателю пищи и всяческих благ. Снизойди на меня, милость божья, и помоги мне исправить мои дурные наклонности!

— Вы прочли молитву слишком поспешно, — с укором сказала худышка. — Но так и быть, вот вам ваши бобы.

Она протянула котелок Белле. Та схватила его и, усевшись на стул, стала руками выхватывать из котелка горячую смесь из толченых бобов и каких-то пряностей. Я ее понимала, у меня тоже живот подвело.

Худышка посмотрела на меня.

— А вам бобовая каша не положена, бамбина Норма, — строго сказала она. — Сестра Чечилия сказала, что вы нарушили правила и вышли на палубу. Поэтому вы получаете только этот кусок хлеба. Подойдите и прочтите молитву.

Я подошла и крикнула ей в лицо:

— Передайте сестре Чечилии, что она дура! Я готова съесть целого жареного быка, а она посылает мне только кусок хлеба! Будь она проклята!

— Вы отвратительная девочка, Норма! — рявкнула раздатчица. — Вы и этого хлеба не получите! Голодайте до завтрашнего утра и мечтайте о жареном быке!

Она злобно ухмыльнулась и, повернувшись к нам спиной, ногой захлопнула дверь.

Я стояла и стискивала кулаки от гнева. И услышала рассудительный голос Беллы:

— Ну ты и дура! Чего ты добиваешься?

— Справедливости.

Она захихикала.

— Так ты долго не протянешь! Ешь теперь свою справедливость вместо хлеба!

И она сунула в рот пригоршню толченых бобов.

У меня закрутило в животе.

— Может, ты дашь мне немного своих бобов? — жалобно спросила я у Беллы.

— Еще чего! — ответила она сердито. — Мне и самой-то мало. Каждый сам за себя. Вот это и есть справедливость.

Она принялась уплетать бобы с удвоенной силой, а я сидела и сглатывала слезы. Она была права. И что у меня за язык! Ляпнула, что не надо и не получила даже куска хлеба!

Через некоторое время Белла прекратила чавкать. Она попыталась вылизать котелок, но не получилось.

Снова открылась дверь. На пороге появилась сгорбленная старушонка.

— Привет, Вонючка! — радостно воскликнула Белла.

— Давай свой котелок и горшок, бамбина, — проскрежетала старушонка. — А не то придется тебе какать в собственный карман.

И обе захохотали. Я легла и повернулась к ним спиной.

Но заснуть не могла.