Капелька. История любви

Надежда Алланская, 2022

Вере всего шестнадцать, но она уже достаточно хлебнула горя: сестра и мать почти одновременно уходят из ее жизни, и девушка остается совершенно одна с болезненным грудным ребенком – слепоглухонемой девочкой. Время идет своим чередом, и когда малышке исполняется восемнадцать, жизнь все расставляет на свои места: на горизонте появляются те люди, которые раньше имели прямое отношение к больной девочке. Теперь семейные тайны предстают в своем истинном свете. Комментарий Редакции: Страшно – ведь про жизнь. Финал романа «Капелька» еще долго оставляет в ужасе и удивлении от предложенного сюжетного выверта.

Глава 2

Что ночь, что день, что полночь, вечер…,

Что ветер, скалы, солнце, облака,

Когда уже хрипит душа и снова нечем

Слез горьких удержать, дрожит предательски щека…

Он не выходил из номера три дня.

Дверь на второй день взломали, так как он не откликался. Он не заметил. Не видел, не слышал, не понимал. Вера не отходила от него ни на шаг. Пыталась ухаживать за ним, покормить. Она что-то говорила, он смотрел, видел, как открывается и закрывается ее рот и ничего, ничего не слышал. Звуки, которые произносила она, были ему незнакомы. Он не понимал их. Она плакала, он не видел. Он смотрел сквозь нее и ничего не чувствовал.

Время от времени заходил Ян. Он метался по комнате. Отмерил тысячу шагов от кровати к окну и наоборот. Иногда он останавливался перед ним и пытался ему что-то объяснить. Ян говорил горячо и размахивал руками. Он не мог докричаться до него. Потом заламывал руки и утихал. Присаживался на кровать, держался рукой за грудь и не мог ничего придумать. Долго-долго сидел рядом, страшно качаясь из стороны в сторону.

Вера уже не плакала. Она была в шоковом состоянии. Она смотрела прямо перед собой и застывала от ужаса, устремленным вдаль мертвенным взглядом.

Приходило несколько врачей. Никто ничего не мог сказать определенно. Случай был далеко неординарным. Пытались связаться с родными. Звонили в его квартиру, нашли телефон через милицию, никто не откликался. Сотовый телефон был разряжен. Никто за это время не позвонил ему, не поинтересовался им.

Все ждали Изольду.

На четвертый день кто-то из отдыхающих, видя, как он, шатаясь, словно пьяный, брел по коридору, держась за стены, произнес фразу, которая означала, что мужчина сделался слепоглухонемым, поэтому он никого и ничего не слышит, и не видит.

У Веры остановилось сердце. Когда ее привели в себя, с ней случилась истерика. Она вырвалась из нескольких пар рук, подскочила к Ренату и завизжала ему в лицо. Она сначала что-то кричала ему на высоких тонах, а потом завизжала, как визжат насмерть перепуганные дети.

Ренат застонал и… закрыл уши ладонями. Вера, в изнеможении уронив руки, на ватных ногах выходила из номера.

Изольда приехала поздно ночью. Измученная, уставшая. Прошла к себе в номер, не включая свет, повалилась на кровать. Спала она долго. С открытой, точнее незапертой дверью. Проснулась внезапно, точно кто-то окликнул ее, смотрела перед собой и долго не могла прийти в себя.

Поохав, она с трудом приподнималась. Костюм, в котором спала, был изрядно помят. Шляпка валялась на полу. Сумочка рядом.

Изольда простонала от сильной рези. Все тело болело, словно ее побили. Каждая косточка давала о себе знать сильным покалыванием, в некоторых местах ее простреливало или дергало. Тело кричало и вопило на разные голоса: ломило, кололо, жгло, выворачивало наизнанку, терзало спазмами и отвратительно вероломно ныло.

Горькая внутренняя усмешка, ну, значит, я еще жива, слегка приподняла настроение.

Морщась от боли, она старалась снять с себя костюм. Замок на юбке не поддавался, пальцы не слушались, когда она пыталась расстегнуть крохотную молнию. Наконец, ей удалось это, и она перешла ко второму предмету своего убранства. Благо наверху была всего пара пуговиц.

Одержав очередную победу, юбку швырнула в одну сторону, пиджак — в другую, и крикнув из последних сил самой себе: — Мадам! Ванна подана! — шатаясь от изнеможения, проковыляла в ванную комнату…

Так и усевшись в неглубокую ванночку в оставшихся вещах, включая воздушную небесно-голубого цвета блузку, врубила на полную мощь, ревущую полнотой жизни так ею обожаемую ледяную воду…

Взревела громкой шумной музыкой вода,

С тобою вместе мы, Изольда, изо льда!

Известие о том, что случилось с ее соседом по номеру, повергло Изольду в угрюмость. Она долго не понимала, что могло стрястись за столь краткое время ее отсутствия. Но, узнав, что это произошло в день ее отъезда, долго не могла прийти в себя, искренне сожалея, что не взяла молодого человека с собой, как намеревалась это сделать в самом начале.

Она обстоятельно пытала Яна, все более и более запутываясь в его рассказе. Она не могла понять, отчего Ян оказал внимание незнакомому человеку. Ее весьма удивило, что юноша называл ее бывшего спутника по имени и отчеству. Ведь для чего-то он узнавал его полное имя? Неужели только для того, чтобы посидеть с ним на пляже? Она терпеливо еще и еще допытывалась у Яна, о чем они говорили, и Ян снова и снова вынужден был подробно описывать их разговор, не затрагивая тех слов, которые касались мадам.

Изольда хмурилась, когда слышала откровенное издевательство Яна по поводу якобы имеющихся у Рената Родионовича (она вновь поразилась осведомленности полного имени в прошлом незнакомого ему человека) детей, о которых он мог не знать. Но понимала, что это не то. Мало ли от кого это можно было услышать за такое количество продуктивных мужских лет.

Улыбалась, когда слышала про сценический образ, согласно которому он называет ее мадам.

Но, когда речь зашла о Вере, она предельно насторожилась.

— Ты слышал, о чем они говорили, Ян? А, ну да, — спохватывалась она, понимая, что для того, чтобы он слышал, надо было говорить при нем, когда Ян мог видеть их губы. Но была приятно поражена его следующими словами.

— Нет, мадам. Я не слышал. Я видел.

— Видел? — удивленно переспросила она.

— Да. Я оборачивался, — пояснил Ян. — Они говорили недолго. Сидели не рядом.

— Как не рядом?

— Они хотели видеть глаза, — рассказывал Ян. — Он о чем-то просил. Просил всем телом. Она не хотела. Не хотела помочь. Он вскочил, хотел бежать, нет, лететь…, а потом он обмяк, словно его ранили, смертельно ранили, а он не верил, но потом поверил или не поверил, но рухнул…всем телом. Он не взлетит теперь. Он все крылья переломал, мадам.

— Он упал? — Изольда была испугана.

— Нет. Он падал долго. Он летел вниз, и его качало…

— Что? Что было потом? — Изольда напряглась. Она поняла, что сейчас, вот сейчас она узнает причину его заболевания…

— Ната застонала, — продолжил Ян, — и я переключился на нее. Ее лицо было сморщено от сильной боли. Я даже почувствовал, как это было больно. Это было очень, очень больно, мадам. Не телесно. Я не умею выразить.

— Что с ней случилось? Она порезалась?

— Я тоже так думал. Я проверил ее ноги. Она не могла идти, но ноги и все пальчики у нее были в порядке. Я не мог ошибиться. Но она не могла идти. Я нес ее на руках, мадам. Всю дорогу. Она плакала…

Яна трясло.

— Плакала…, — изумленно прошептала Изольда. — Ты раньше не видел, как Ната плачет? Тебя потрясло это, Ян? Ян! А! А-а!!! Ты меня слышишь? — забеспокоилась она.

— Нет. Я никогда не видел Нату плачущей. Мадам, мадам, она не просто плакала.

— Она, что, рыдала? У нее тряслись плечики?

— Нет, мадам. Она тихо плакала, но слезы ее были…, она плакала… красными слезами, мадам.

Лицо Изольды стало белым.

— Мадам, мадам! Что с вами, мадам?

— Ничего. Ничего, Ян. Пройдет. Где сейчас девочка? Вера, я слышала, не отходит от больного.

— Ната одна, мадам. Ни с кем не говорит. Я имею в виду, никого не хочет видеть. Я имею в виду, она закрывает все двери. Отталкивает. Толкается, — Ян путался в словах.

— Вы с ней больше не общаетесь?

— Нет. Она не хочет.

— А музыка? Ее не интересует даже музыка?

— Она сломала флейту, мадам.

Изольда невольно вскрикнула, испуганно закрыла рот ладонью, да так и сидела, совсем забыв о юноше, больном Ренате, Вере, да и вообще обо всем на свете…

Уже было темно, она все не включала свет. Попыталась представить, что оглохла, ослепла и онемела. Невольно мелькнула мысль, лучше бы умереть. Она громко застонала и, приняв снотворное, как и была в одежде, замертво уснула.

Когда она проснулась, у ее постели сидела Вера. По всему было видно, что она не спала всю ночь.

— Что-то случилось? — Изольда попыталась привстать.

— Нет-нет, — успокоила ее Вера. — Не беспокойтесь, лежите. Вам надо отдохнуть. Вы неважно выглядите.

— Вы тоже, Вера.

— Я не сомкнула глаз всю ночь. Все думала, думала, — Вера была бледна, но настроена категорично. Она тяжело поднялась со стула, прошла к окну и застыла.

— Вы на что-то решились? — не дожидаясь ответа, Изольда откинула одеяло и встала.

Ее качнуло. Вера не видела, она глядела на небо. Изольда, держась за кровать, медленно усаживалась снова.

Вера отошла от окна и присела на кровать рядом. Изольда поняла, что разговор будет трудным.

— Я очень благодарна вам, что вы откликнулись на мое письмо. — Она чуть не произнесла мадам. И вздрогнула.

От Изольды не укрылось это.

— Вот уже третий год вы, Изольда, приезжаете к нам. Теперь вот познакомили нас с хорошим молодым человеком Яном. У Ренаты становится все больше друзей. И я, и Ната всегда очень ждем вас, — она явно оттягивала то главное, что хотела объявить Изольде. — Я знаю, что вы ищете способ вернуть, — она поправилась, — дать Нате то, чего ее лишила судьба. Видит Бог, как я хотела, как я мечтала об этом. Все это время я думала только о том, как моя девочка увидит, услышит и произнесет первые звуки впервые в своей жизни…

Я сходила с ума, только представляя это. Боже! — она встала. — По ночам мне снилось, я просыпалась оттого, что моя дочь звала меня. Мама, мама, мама…, — она закрыла уши ладонями, она и сейчас слышала этот зов. — Но проходило время и ничего не случалось. Ната все также не видела, не слышала и не говорила.

Она тяжело вздохнула, взяла стакан с водой, залпом опорожнила его.

— Я не смогла отдать ее в интернат. Я не хотела, чтобы моя маленькая девочка, мое крохотное чудо, чувствовала себя ущербной. Ведь она же не может понимать, чего она лишена, если не видит, не знает, не чувствует этого. Значит, она считает, что все такие, как она, рассуждала я.

И тогда я поклялась, поклялась самой себе, что не будет на свете ребенка счастливее моей девочки. Я умру, но сделаю это, думала я., и я начала ее счастливить, — она сглотнула слюну, передохнула.

Изольда не дышала. Она никогда не слышала ничего подобного.

— Я начала с того, что нам говорит без слов. Я хотела, чтобы она выросла знающей мир, но не так, как знаем его мы, а как мир знает нас. Добрыми или злыми, умными или глупыми, веселыми или грустными…

Мы слушали ветер, как музыку, а потом весь день делали ветер. Играли в злой и добрый ветер. Теплый и холодный. Громкий и еле слышный.

— Как играли? — не выдержала Изольда. — Вера, как вы делали ветер?

На порозевшем лице Веры играла улыбка.

— Дули губами на свои ладошки. Сначала она просто открывала ротик, и у нее ничего не получалось. Вернее, сначала я открывала свой, а ее ручки смотрели.

Она оказалась очень понятливым ребенком. Потом играли в солнце. Вернее, как солнце умеет любить. Горячо-горячо, что любое сердечко растопит.

Изольда замирала от восторга.

— Вера, — взмолилась она, — как может любить солнце? Я не могу понять, как можно это сделать? Изобразить.

— Сначала я разводила ее ручонки, чтобы показать, какое оно большое. Ее ротик при этом широко раскрывался. Я даже слышала ее возглас. Она ведь видела только мою голову, да свою прелестную головку, а тут целое солнце. Да еще я ее водила по комнате. Туда-сюда. Она качалась смешно, когда показывала, что сегодня оно еще больше, чем было вчера. А может, это и не солнце было для нее, а что-то еще, ну, не важно…

— А любить, любить…, — подсказывала Изольда.

— Я хватала ее в охапку и горячо прижимала к своему сердцу до тех пор, пока она не сделала со мной то же самое. Я плакала, плакала от счастья. Она умела очень, очень горячо любить, намного сильнее, чем…, чем остальные дети. Я видела, чувствовала это.

Вера передохнула и продолжила.

— У нее были подружки. Намного старше ее. Они ходили за ручки. Они играли в круг. И Ната бегала в этом круге. Иногда ее ловили, или ловила она. Я…умирала от счастья. Она улыбалась, широко распахнув горящие глаза…

Я никогда не могла понять, о чем она думает. Она часами сидела на берегу моря, когда не было палящего солнца. Но я видела, что она что-то слушает и чему-то внемлет.

Время от времени сюда приезжал старый мужчина. Он был в темных очках и с большой окладистой бородой. Он подарил Нате флейту. Он дул ей на ладошку, показывая, что можно по-разному дуть в инструмент. А потом, держа ее за плечико…, дирижировал ее игрой. И я возблагодарила Бога, что играла в детстве с ней в ветер.

Он и потом часто смотрел издали на нее. Печально так смотрел и не подходил.

Все, все любили мою девочку.

Один мальчик научил ее хлопать в ладоши громко, тихо, в такт, а потом плеваться. Я возмущалась сильно. Ругала его, а когда успокоилась, спросила, зачем он это сделал? А он ответил просто. Вы же хотите, чтобы она была как все. А все любят плеваться. Это же здорово! и очень помогает.

Я тогда подумала, что он прав и купила ей семечки. Она сначала их жевала. Вот когда я вспомнила этого мальчика, которому удалось научить ее плеваться. Я совала семечку между ее зубков, надавливала, она меня кусала. Больно, — Вера улыбалась. — Я уже хотела все бросить, пока догадалась про язык. В общем, семечки мы полюбили.

Я потом спросила этого мальчика, как ему так быстро удалось научить Нату плеваться. Он засмеялся и сказал — кто же будет держать во рту всякую гадость?

И вот тут я поняла разницу между мужчинами и женщинами. Это же пропасть, подумала я. Но у Наты не было никого, кроме меня. Во всяком случае, рядом.

Вера подошла к окну. Она смотрела на облака.

— Детство — это было самое счастливое время. Я глядела на это юное создание и понимала, что она счастливее многих, многих детей, что я на верном пути. Не понимая, чего лишен, не можешь от этого страдать.

Вера отошла от окна. Села на кровать. И продолжила.

— Но я пришла в ужас, когда поняла, кого я вырастила. Она никогда ничего не хотела, не просила, почти не плакала, но и не смеялась. Она была как ветер, травинка, теплое ласковое солнышко, кто и что угодно, но не человек…

Вера застонала и продолжала с дрожью в голосе.

— Я, которая мечтала, что наука идет вперед, что когда-нибудь моя бесценная крошечка, кровиночка сумеет все или хотя бы что-то одно, все равно что. Только видеть — это счастье. Только слышать — это тоже счастье. Говорить…, — она осеклась. — Я чуть с ума не сошла, когда поняла, что лишила это безвинное создание большего, чем лишила ее судьба. Я не научила ее ничему. Она не знает букв. Ни одной. Мы не прочли ни одной книжки. Не увидели, как другие дети руками, ни одного рисунка. Она не имеет представления, кто такие папа и мама. Она даже не понимает, что это…

Вера зарыдала. Изольда не могла вымолвить ни единого слова. Она просто горячо обнимала ее. Когда Вера успокоилась, продолжила.

— Я поняла, что я — изверг. Я изуродовала ребенка, человека. И я начала пить. Я пила смертельно, буквально валяясь на полу, но это не помогало. Я не могла остановиться. Вот тогда я начала выть, корчась от боли. Так продолжалось несколько недель.

Благо, что она не слышала, думала я. Но как я ошибалась. Я забыла, что она умеет чувствовать. Она ощущала любое мое состояние. Она стала заботиться обо мне. Нянчиться со мной. Теперь она выводила меня гулять, делала ветер, была солнышком, убаюкивала меня, когда я и так валилась с ног, ритмично прихлопывая меня ладошкой по голове.

И я начала оживать. Я накупила ей игрушек. Сначала кукол. Много. Потом две очень большие и маленькую. Больших кукол я сажала в кружок, а маленькую укладывала ей на ручки и, обнимая ее с пупсом сзади, раскачивалась вместе с нею, заливаясь горючими слезами.

Так мы играли в большую и маленькую. Вряд ли она понимала, что это игра в маму.

Затем я накупила ей заводных машин. Они ездили, она ловила их, когда удавалось, и я услышала, что-то вроде смеха. Я понемногу приходила в себя. Жизнь снова обретала смысл. Я не пила больше ни капли до исполнения ей шестнадцати лет.

И вдруг однажды я проснулась среди ночи от дикого, неописуемого страха. Я не поняла, что мне снилось, но я была смертельно напугана. Я дрожала всем телом. Когда пришла понемногу в себя, я поняла, чего боюсь больше всего. Я боялась людей.

Я была в панике. Я не объяснила моей безвинной девочке, не нашла как объяснить, что надо бояться людей. И я с ужасом осознала, что никогда не смогу сделать это. Она безоговорочно верила всем. Ее брали за руку, и она шагала, куда угодно и с кем угодно. Я сама сотворила это.

Я учила не заходить глубоко в море, в особенности, когда оно показывает, что не хочет никого принимать, поэтому возмущается, бурлит. Я учила не ходить далеко от дома, там опасные дороги. Я показывала, как дрожит в страхе земля, когда по ней едут большие машины. Учила прятаться от дождя…, да много чего еще.

Но я сама подводила ее к людям. Молодым и старым. Ее всегда окружали только добрые люди. Я очень следила за этим. Но, в общем-то, мне это было не трудно. Она сама притягивала только очень добрых, чутких людей. Все любили ее. Любили смотреть, как она «смотрит» на мир.

Но сейчас все по-другому. Мир взрослых — другой мир. Она не понимает его. А я…, я сама не разобралась во взрослом мире тоже.

И вот она уже взрослая девушка. Я вижу, как мужчины интересуются ею, и я в ужасе. Слава Богу, сказала я, что она слепоглухонемая. Они пугаются этого мгновенно. Но…, — Вера зашептала, — вдруг она сама…, я не успею, не смогу…это же природа, она упряма…

— Кто? Ната? — Изольда имела возможность наблюдать несколько лет за девочкой, с разницей в несколько месяцев, и не могла не отметить ее природное приятие мира. Вряд ли она могла уметь упрямствовать.

Вера застыла. Она уже успела забыть, что говорила перед этим. Она стояла, ее уже трясло.

— Да, да. Я панически боюсь людей, — испуганно повторила Вера. — Ната привыкла верить. Она верит всем. Стоит ее только взять за руку, и она пойдет, за кем угодно и куда угодно. Ужас! Я сама всю жизнь, всю жизнь учила ее этому. — Вера обхватила голову руками.

Изольда не выдержала.

— Вера, вы напрасно так казните себя. Ни одна мать не может оградить своего ребенка от несчастья. Ни одна мать не может проторить ему счастливую судьбу даже ценою своей жизни.

Вера замерла. Прислушалась. Изольда еще раз повторила эти слова.

— Вера, — вдруг встрепенулась Изольда, — вы ни разу не закурили! Ведь вы же курите, правда? И очень много. Я видела.

Вера ничуть не смутилась.

— Нет, Изольда. Я могу не курить. Не пить мне сложнее. — Она снова села. — А закурила я, когда Рената увидела. Он проходил целую неделю мимо меня и не замечал этого. Вот тогда я и закурила. Я ведь грешным делом подумала, что он ко мне приехал, пока догадалась, что он навсегда забыл обо мне. А может, и не помнил вовсе.

Я, как только его увидела, сразу подумала, что моим мучениям конец пришел. Я даже смеялась во сне первую ночь. Я ведь все еще ждала его. Надеялась. Мне нужно было на кого-то опереться. Устала я… одна. Я думала, что вымолила его у судьбы…

Вера полезла за сигаретой, но поняла, что сигареты нет, села и продолжила.

— Мое сердце оборвалось, когда он увидел Нату из окна… Я видела, как выпало у него из рук полотенце. Он не заметил этого. Он смотрел на нее, как на чудо. Он умирал, глядя на нее и видя, как Ян бежит к моей девочке. Я не выдержала и отхлестала его ложными подозрениями. Он был в гневе. Как он был красив! Я сама чуть с ума не сошла… во второй раз.

— Вы любили его когда-то?

— Я? Я… я и сейчас люблю его. Он знает. Я ведь и не курю, потому что он не выносит сигаретного дыма.

— Вы сказали ему о своей любви? — удивилась Изольда.

— Нет.

— Тогда, почему вы считаете, что он знает об этом? — недоумевала она.

— Он просил моего согласия, молил меня о возможности подойти к Нате, хотя не догадывался о ее недугах, и мог это сделать, как он блестяще делал, и без меня. Но он счел своим долгом испросить мое прощение, прежде чем коснуться любви. Я сказала ему, что она — это все, что есть у меня. Самое дорогое и родное мне существо. Что она моя… дочь.

Я была в ужасе, я хотела, чтобы он остановился, я понимала, что он может ненароком обидеть мое дитя. Но он был глух к моим словам.

Он сник и испугался всего на секунду, услышав, что она моя дочь, но потом он забыл обо всем на свете и молил встречи с нею, одновременно прося, вымаливая у меня прощения…

Я испугалась еще больше. Я готова была растоптать, стереть его с лица земли, но я не могла, не могла теперь остановить его. Он уже стоял и был в одном порыве. Я знала, знаю его. Он ничего не боится. Как психопат. Он всегда был таким.

И тогда я решила назвать ее имя. Я знала, что это остудит его. Но я представления не имела как. Я кричала, не помня себя, как он может любить ее, если он даже не знает, как ее зовут. Он был уже почти не здесь, когда я произнесла ее имя…

Вера встала. Заходила по комнате. Остановилась.

— Он… был, словно ранен. Вот, когда в кино показывают, что человек убит, но еще не понимает этого…

Я видела реакцию мужчин, влюбленных в мою девочку, узнававших о ней правду. Они цепенели, мрачнели, смущались, краснели, покрывались пятнами…, но это было что-то другое. Я не поняла. Я не смогла ничем помочь ему. Я говорила, пыталась объяснить что-то, но он не слышал, не видел, не понимал…

Он был, словно пьяный, нет, словно оглушенный…, я привела его в номер. Это было тихое помешательство, тогда подумала я. Я оставила его одного. Он закрылся на ключ. Я слышала. Я ушла. Ночь стала для меня кошмаром.

— Вы думали о нем? — Изольда с состраданием глядела на измученную, смертельно уставшую, но далеко не старую, а молодую женщину, которая давно поставила на себе крест.

— Нет. Ната стонала. Во сне.

— Как стонала? — не поняла Изольда.

— Тихонечко и дышала прерывисто.

— Вы думаете, она что-то чувствует… к нему? Я имею в виду, она чувствует, что кому-то плохо. Чувствует через вас.

— Она же его не знает. Как она может чувствовать, что плохо тому, кого она не знает? — Вера почти стонала.

— Но ведь он думает о ней, а она может улавливать мысли, которые мы не можем ощущать, — рассуждала Изольда.

— Вы так считаете? — Вера задумалась.

Она вспомнила, как Ната, бегающая по зеленой траве неожиданно остановилась, и личико ее было направлено туда, где стояли они. Она тогда подумала, что она почувствовала, что на нее смотрит мать, но ведь первым на нее смотрел Ренат.

— Да, да…, может быть, все может быть, — словно в тумане соглашалась Вера. — Но я не понимаю, что с Ренатом?

Она взглянула на Изольду и поняла, что Изольда сама мучительно ищет ответ на этот вопрос.

— Они оба никого не подпускают, — вдруг испуганно зашептала Вера. — Он оградил себя немой стеной, а она…, она толкает, отталкивает всех от себя. И Яна, и меня…, она толкается… Никто не учил ее этому.

— Вера, присядьте, отдохните. — Изольда встала. Начала не сразу. — Я должна открыть вам правду. Я встречалась с профессором…, ну, не важно, с кем. Он отказался делать операцию. Наотрез. Он сказал, что я сама скоро перестану и видеть, и слышать и без его вмешательства. Я слишком древняя, Вера, чтобы могла что-то передать в дар этому несчастному дитя.

— Вы?! — Вера задохнулась. — Вы хотели пожертвовать собою?! Я никогда, никогда не допустила бы этого!

Изольда подошла к ней поближе.

— Вы, Вера, и не узнали бы об этом никогда. Я ведь хотела отдать всего по одному органу. Бедная девочка, зачем ей то, что скоро снова отомрет? Но дело не в этом. Далеко не в этом, моя дорогая Вера. Профессор, которого все считают сумасшедшим, открыл мне великую тайну.

Он сказал, что Бог знает, что делает. Что Бог никогда не лишает всего. Он видел, какие аномальные явления скрываются в организме человека, как организм приспосабливается к тому, что ему дано от природы, то, что не терпит вмешательства извне и кончается летальным исходом, если сделать так, как у других, как у всех.

Кто сказал, говорил профессор, что нужны все органы? Разве мало на свете людей, которые не видят и не слышат, имея чудесное, исключительное зрение и абсолютный слух. А некоторые говорят так, что лучше бы онемели.

Вам хорошо рассуждать, ответила я, имея все. Все не имеет ни один человек, возразил он. И вдруг остановился. Он взял меня за руку и сказал, что может мне все-таки назвать одного человека, который счастлив более чем кто другой.

Я замерла. И он сказал, что это… ваша девочка, сказал он. Если вы, конечно, сами не посеете в ней сомнения.

Я еще приходила в себя, когда он продолжил о себе. А я, просто сказал он, могу умереть в любой момент, потому что у меня не свертывание крови. Но и это мелочь по сравнению с тем, что я не могу быть… отцом. Я так и умру навеки, не оставив на свете ни одной своей кровиночки. От самого безобидного нечаянного маленького пореза, укола я просто роняю кровь по капельке на землю, потом струйку, иногда мне не хочется ее останавливать…

Изольда смолкла, глубоко задумалась. Вера сидела растерянной.

— Если хотите, я увезу ее с собой, — прервала молчание Изольда.

Вера испуганно смотрела на старенькую седую женщину, принявшую глубоко в сердце ее горе.

— Я уже давно хочу отойти от дел, — продолжила она. — Я богата, вы знаете. Я оставлю завещание, за ней будет уход, присмотр и после моей жизни. У нас с этим строго. У меня есть личный врач. Не один.

— Я умру без нее, — откликнулась Вера. — В тот же день.

— Хотите, я заберу вас обеих? Простите, что мне сразу не пришло это в мою старую бестолковую голову. Я просто подумала, что вы так молоды, вы еще сможете иметь настоящую, крепкую семью, детей…, — Изольда осеклась, увидев, как Вера съежилась.

— Вера, я старая, больная, вздорная старуха. Я не знаю, что я могу сделать для этой маленькой славной девочки. Я просто вижу, что за эти три года она стала необыкновенно хороша. Настоящая повелительница человеческих сердец — воплощение мечтаний. Она завладевает всеми, кто только однажды видит ее.

Вера, я не знаю, как вам удалось это, но, по-моему, вы вырастили такой цветок, которого не было на всем белом свете. Он благоухает на всю округу, горит, как перо жар-птицы и все тянут руки к нему, если не сорвать, то хотя бы дотронуться, чтобы ощутить всю прелесть его благоухания.

Она словно спустилась с небес, чтобы через какое-то время, улететь снова, но оставив неизгладимый след любви, доброты, чистоты, счастья в людях, человечестве.

Это небесное создание покорило меня навеки. Это она научила меня слушать мир, по-новому чувствовать музыку, видеть сердцем. Если бы она умела сказать, я бы хоть немножко смогла объяснить то, что не умею выразить, ни по-русски, ни по-итальянски. Я ведь, Вера, безумно любящая Россию, волею судьбы большую часть жизни провела в Италии. Сколько Нате было лет, когда я увидела ее впервые?

— Четырнадцать полных лет.

— Четырнадцать, как…, — она не стала продолжать. — Какое счастье, что ей всего семнадцать. Или уже больше?

— Ренат приехал точно в день рождения Наты. В день ее восемнадцатилетия. Я посчитала это знаком.

— Вера, я так и не смогла понять, что так убило Рената?

— Имя. Ее имя. Больше он ничего не слышал и не видел.

— Вера, я, может быть, что-то не понимаю, но нет имен — убийц.

— Для него есть, — утверждала Вера. — Он всю жизнь ненавидел свое имя. Он всегда назывался по фамилии и хвалился ею. Произносил фамилию и нагло, в глаза ухмылялся. А когда вообще расходился, то говорил — Кто не будет Бурой, будет круглой дурой. И заливался счастливым смехом.

— Он что, был совсем мальчишкой, когда вы встретились?

— Это я была совсем девчонкой. Младше его на четыре года. Шестнадцать только исполнилось. А он мне казался очень и очень взрослым. Я, как увидела его, так и потеряла все. Все. На второй день, точнее ночь. Он ночью совсем другой. Тихий, нежный, возвышенный, но только очень печальный. Три месяца счастья. Он тут на работу устроился и продолжил отдых. Хватка у него была мертвая. И голова отлично работала, я слышала от взрослых. Гордилась им.

А потом он уехал в один миг, а я осталась беременная. А тут сестра моя приезжает. С ребеночком на руках. Как повалилась на кровать, заголосила.

Мы ей тише, ребеночка напугаешь, а она еще больше заливается. Мама, как узнала, сразу заболела. Потом сестра…, ну, в общем, нет у меня больше никого. Мама после несчастья с сестрой так и не встала. У меня случились преждевременные роды в шесть месяцев, мой ребенок погиб…

Изольда невольно вскрикнула.

— Так это ребенок вашей сестры? Это ее дочь?

Вера не слышала, она была там, в том тяжелом для нее времени.

— Врачи сказали, что мне больше никогда не родить. Я жить не хотела, но девочка…, я, думаю, что она мне на счастье послана. А то весь род наш так и вымер бы. Вот я и решила назвать ее по-новому, чтобы у нее жизнь заново началась.

Но я так страдала без Рената…, я и своего ребеночка хотела назвать Ренатом, если мальчик. Ну, а если бы родилась девочка…, — она тяжело прерывисто вздохнула.

Изольда не прерывала ее.

— Я думала, что так он будет словно рядом с нами. Вроде как я не одна. Услышит о нас, узнает сразу и приедет к нам.

Он ведь, когда имя спрашивал, как чувствовал что-то. Я не знала, что он влюбился. Я думала, он не умеет любить. Он так и сказал, прямо, впервые влюбился. Это было правдой. Я видела, что это правда, но не хотела верить. И потом, он ведь любил другую, у которой он думал, есть все.

Мне бы сразу сказать, какая у нас беда, а я хотела, чтобы он понял, как она мне дорога, что я назвала их одинаково. Чтобы он тоже дорожил ею, как я. А он, как услышал ее имя, так и не реагировал больше ни на что. Если бы я знала, я бы…

Изольда не выдержала.

— Как? Как вы назвали ее имя? — она заподозрила, что что-то не знает.

— Как по паспорту, — ответила Вера. — Я еще его тогда спросила — Ренат, ты хочешь знать ее имя? И назвала.

Изольда теряла терпение.

— Какое имя по паспорту у Наты?

Вера вскинула удивленные глаза. — Она Рената. Рената Витальевна…Витольская.

Изольда невольно ахнула. Конечно, конечно, Рената. Вот почему ей было знакомо имя молодого человека. Но она и тогда не могла запомнить, как зовут девочку, путалась. И она стала называть ее уменьшительным именем. Ната.

Тем временем Вера продолжала.

— Виталий Витольдович регулярно присылает деньги. Он за границей. Никогда не приезжает. Это он дал письменное согласие, чтобы я переменила имя. Она была около года Наталья Витальевна. Тоже Ната. Я каждые шесть месяцев посылаю ему фотографии его дочери.

Что случилось с Изольдой, Вера поняла не сразу. Она заходила по комнате. Никак не могла успокоиться. Она все поняла. Поняла, почему Ренат потерял дар речи. Изольда говорила сама с собой вслух.

— Ян велел Ренату поискать своих, якобы рожденных по его неведению детей, — вспоминала она. — Вера называет Нату дочерью. А потом, сама того не желая, ее именем дает ему понять, что девушка, в которую мужчина впервые в жизни влюбляется, его дочь. Ренат отказывается этому верить. Он не желает ни видеть, ни слышать, ни знать этого. Он полюбил девушку, он в ужасе, что она его родная дочь. Поэтому он на грани, на грани помешательства. Он должен принять или с ума сойдет.

Вера вскрикнула.

— Что принять? — она задыхалась. — Это не его дочь. Она не дочь ему! — Вера была в ужасе.

Изольда метнулась на балкон. Заглянула через стену на балкон Рената. Он был пуст. Рената не было. Она подождала немного и пошла обратно. Она зашла к себе в номер. Она понимала, что все разрешилось. Все встало на свои места, но стало еще запутаннее.

Теперь уже было два человека, которым нужна была помощь. Но, какая? Изольда осмотрелась. Веры нигде не было. Изольда выглянула наружу.

Вера и Ян бежали по коридору. Изольда окликнула их.

— Рената сбежала! Рената сбежала! — раздался перепуганный крик Веры на весь коридор.

Изольда ахнула. Она все еще стояла, не понимая, что предпринять, когда увидела, что дверь соседа приоткрылась, и он, как пьяный, держась за стену, шагал нетвердыми шагами.

Изольда метнулась к нему. Попыталась помочь. Он замычал, отталкивая ее руку. Но он был рад видеть ее. Она заметила это. Тогда она неожиданно для себя произнесла:

— Кто не будет Бурой, будет круглой дурой!

Он остановился, застыл. Она снова повторила. Быть может, она не запомнила слова.

— Кто не станет Бурой, будет полной дурой! Круглой…, толстой…, просто дурой. — Изольда совсем запуталась.

У него промелькнуло что-то вроде вымученной улыбки.

— Если бы я была… эдак помоложе, я бы стала, хоть серо-буро-вишневой, хоть в крапинку, только твоей. Только Бурой. Навсегда! И только бы смерть тогда разлучила нас.

Она протянула свою руку, он — свою. Что говорить, Изольда всегда повелевала мужчинами. Это было одним из ее главных качеств, но это было ничто по сравнению с тем, как они сами желали этого. Мало кто мог отказаться от той высоты, на которую она с удивительным изяществом возносила прекрасный сильный пол.

Неспешно идущая пара по берегу производила странное впечатление. Он высокий, несмотря на осунувшееся бледное лицо, красивый, атлетического телосложения, еле передвигал ноги, она, изящная, воздушная, слегка касалась ногами песка. Казалось, подуй посильнее ветерок, и она взлетит.

Изольда не могла прийти в себя, что девочка пропала. Она сильно переживала за нее, но что-то подсказывало ей, что она не должна убежать далеко. И не потому, что она не видит, потому что все другие ее должны заметить.

Как сказала одна вечно опаздывающая женщина, зачем покупать часы, если они есть у других?

«Давненько меня не посещали глупые мысли», — думала про себя Изольда и отдыхала, отдыхала от измучивших ее вконец умных.

Они прошли недалеко, присели. Теперь Изольда ухаживала за беспомощным Ренатом.

Она взглянула на море. За те несколько шагов, которые они проделали, море менялось прямо на глазах. Отдыхающие спешно покидали берег. В море уже нельзя было купаться. Волны накрывали с головой, угрожающе шумели.

И тут Изольда испугалась. Люди расходятся. Девочки нет. Море она не слышит. Волна сметет ее в долю секунды. Изольда вскочила. Она заметалась между Ренатом и Ренатой. Она понимала, что не может выбрать.

Ренат, который теперь больной, почти ребенок, и Рената. Ренат или Рената? И вдруг ее осенило. Сначала мысль ей показалась сумасшедшей, но потом она уже не могла ни о чем думать.

«Рената ищет Рената, она ищет его, а он ждет ее…», — Изольда уже не сомневалась в этом.

Она повелела Ренату не сходить с места, он сидел далеко от моря, и пошла по берегу, высматривая девочку. Сначала она оборачивалась, проверяя, не ушел ли Ренат, потом ускорила шаги.

Море неистовствовало.

Изольда решила пройтись в противоположную сторону. Она вернулась. Когда она подходила к тому месту, где должен был сидеть Ренат, его не было.

Изольда схватилась за сердце. Она со страхом обернулась к бушующему морю и увидела, что Ренат, страшно шатаясь, на руках выносит…Ренату…

Она была на берегу в двух шагах от них. Сидела комочком спиной к морю в большой соломенной шляпе Изольды, а потом, когда берег опустел, развернулась и направилась к морю, думая, что домой, шляпу сдуло…

Ренат стоял на коленях и крепко прижимал испуганную девочку к своей груди, она обвила его шею тонкими ручонками и притихла.

Сзади к ним подбегали запыхавшийся Ян, заплаканная Вера. Разбушевавшийся ветер заглушал их крики, неистовствовал, пытаясь сорвать с них одежду, песок застилал глаза…

Изольда преградила им дорогу…

Обуяно волненьем море не шутя,

Оно видало много горя,

Качает на руках Ренат свое дитя,

И эта горесть каплей пала в оной доле…