Моя малышка

Мэри Кубика, 2015

Однажды Хайди Вуд, сердобольная и отзывчивая молодая женщина, привела с улицы в дом девушку-подростка с младенцем на руках. Крис, ее муж, и дочь Зои пришли в негодование, тем более что поведение девушки выглядело подозрительно, она ничего о себе не рассказывала и явно что-то скрывала. Но и у Хайди была своя тайна: не только сострадание к несчастной малолетней матери руководило ее поступками. Криса терзала мысль, что с появлением в их доме бродяжки над их семьей нависла серьезная опасность. Обстановка в доме все больше накалялась…

Pretty Baby Copyright © 2015 by Mary Kyrychenko «Моя малышка»

© «Центрполиграф», 2018

© Перевод и издание на русском языке, «Центрполиграф», 2018

© Художественное оформление, «Центрполиграф», 2018

Хайди

В первый раз я увидела ее на платформе станции Фуллертон. Она стояла, прижимая к себе младенца, будто хотела защитить и его, и себя от идущего по фиолетовой линии до Линдена поезда-экспресса, который стремительно проносился мимо. 8 апреля, температура около плюс восьми, хлещет проливной дождь, дует сильный порывистый ветер. В такой день прическу делать бесполезно.

Одета девушка в джинсы, разорванные на колене, и тонкое нейлоновое пальто — примерно такого же оттенка зеленого бывает военная форма. Ни капюшона, ни зонтика. Промокшая до нитки, она стоит, спрятав подбородок в воротник, и смотрит прямо перед собой. Пассажиры вокруг съежились под зонтами, но никто не предлагает ей укрытия. Младенец, заботливо укрытый от дождя маминым пальто, крепко спит, как детеныш в сумке кенгуру. Удивляюсь, как можно спать в такую холодную, дождливую погоду, да еще и под грохот поезда. Из-под пальто выглядывает замызганное шерстяное розовое одеяльце, и я сразу решаю, что ребенок — девочка. У ног незнакомки, обутых в насквозь промокшие ботинки на шнуровке, стоит старый потертый чемодан из коричневой кожи.

На вид ей не больше шестнадцати. Девушка очень худая. Сразу решаю, что от недоедания, хотя, возможно, это просто природная худоба. Одежда висит на девушке мешком. Джинсы слишком широкие, пальто заметно велико.

По громкой связи объявляют о прибытии поезда, идущего по коричневой линии. Толпа спешащих на работу пассажиров быстро набивается в теплые сухие вагоны, но девушка не двигается с места. На несколько секунд замедляю шаг, чувствуя потребность что-то сделать, что-то предпринять. Но потом вхожу в поезд вместе с остальными равнодушными. Пробравшись к свободному месту, сажусь, а когда двери закрываются и поезд приходит в движение, смотрю в окно на удаляющуюся фигурку под дождем с ребенком на руках. Эта картина не дает мне покоя весь день.

Еду в центральный район Чикаго, Луп, и выхожу на станции Адамс/Уобош. Осторожно спускаюсь по ступенькам с платформы на затопленный дождем тротуар. В нос сразу ударяет отвратительный запах канализации из-под решетки на углу улицы. Голуби вразвалочку нарезают круги вокруг мусорных баков, поблизости расположились бездомные, а миллионы жителей города пробегают мимо, спеша из точки А в точку Б.

Между встречами, на которых обсуждаем повышение уровня грамотности взрослого населения, и подготовкой к тесту по программе средней школы, а также занятиями с мужчиной из Мумбай, которому нужно сдать экзамен на знание английского, представляю, как девушка с ребенком целый день стоит на перроне, провожая взглядом отъезжающие и прибывающие поезда. Пытаюсь найти безобидное объяснение. У младенца колики, и вибрации от движения поездов — единственное, что помогает бедному ребенку заснуть. Зонтик у девушки был. Ясно его себе представляю: ярко-красный с золотистыми маргаритками. Но налетел мощный порыв ветра и вывернул его наизнанку. В такую погоду зонты часто ломаются. Впрочем, возможно, девушка оставила зонтик дома просто потому, что не могла одновременно унести в руках и его, и ребенка, и чемодан. Малышку она, конечно, оставить не могла. Но зачем брать чемодан, если она никуда не едет, да еще и притом, что из-за него приходится отказываться от зонтика? Может, девушка кого-нибудь ждет? А может, успела запрыгнуть на поезд красной линии через несколько секунд после того, как от платформы отъехал мой поезд?

Когда вечером возвращаюсь домой, девушки на станции нет. Крису рассказывать не стала. И так знаю, что он скажет: «Тебе-то какое дело?» Зои сидит за кухонным столом. Помогаю ей сделать домашнее задание по математике. Зои говорит, что терпеть не может математику. Ничего удивительного — сейчас она ненавидит всех и вся. Зои двенадцать. Точной даты не помню, но у меня этот период подростковой ненависти наступил гораздо позже — лет в шестнадцать — семнадцать. Впрочем, в наши дни дети взрослеют быстрее. Например, в детском саду я играла и учила буквы, а Зои уже вовсю читала и обогнала меня по уровню компьютерной грамотности. И у мальчиков, и у девочек переходный возраст начинается раньше, чем у моего поколения, — иногда на целых два года. У десятилеток уже есть мобильные телефоны, а бюстгальтеры теперь начинают носить лет с семи-восьми.

Поужинав, Крис, как обычно, скрывается в кабинете, где изучает наводящие скуку таблицы, и выходит много позже, чем мы с Зои легли спать.

На следующий день она снова на том же месте. Эта девушка. И опять льет как из ведра. Апрель только начался, а метеорологи уже предсказывают, что в этом месяце выпадет рекордная норма осадков. Говорят, самый дождливый апрель в истории наблюдений. Вчера из аэропорта О’Хара сообщили, что за день выпало 0,6 дюйма осадков. Уже начало затапливать подвалы и находящиеся в низинах улицы. Рейсы самолетов отменяют и задерживают. Напоминаю себе, что, по примете, чем мокрее апрель, тем больше цветов в мае. Надев кремовую куртку из водоотталкивающей ткани и резиновые сапоги, отправляюсь на работу.

На девушке те же рваные джинсы, зеленое пальто и ботинки. Старый чемодан снова стоит у ее ног. Она ежится на холоде, а ребенок плачет и беспокойно вертится на руках у матери. Девушка укачивает младенца и что-то успокаивающе бормочет. Читаю по губам — «тише, тише». Стоящие под огромными зонтами женщины потягивают из стаканчиков кофе навынос и обмениваются мнениями. «Разве можно выносить ребенка из дома в такую погоду? — с высокомерным неодобрением произносят они. — Девчонка что, совсем не соображает? Да еще и без шапочки!..»

Мимо проносится экспресс фиолетовой линии, потом подъезжает и останавливается поезд коричневой линии. Толпа, словно двигаясь по конвейерной ленте, все с тем же равнодушием устремляется внутрь. И опять я медлю. Снова хочу хоть что-то предпринять, однако боюсь без спроса влезть в чужие дела и обидеть девушку. Между желанием помочь и навязчивостью очень тонкая грань, которую я переступать не желаю. Есть миллион причин, по которым девушка может стоять под дождем с чемоданом, держа ребенка на руках. Вовсе не обязательно предполагать, что ей некуда идти, хотя именно эта мысль неотвязно меня преследует.

Среди людей, с которыми я работаю, подавляющее большинство — иммигранты. В их среде нищета — обычное дело. Статистика грамотности в Чикаго выглядит уныло. Примерно у трети взрослых жителей города образовательный уровень очень низкий, а это значит, что они не могут составить заявление о приеме на работу, прочесть указатели или разобраться, на какой остановке линии «Л» им выходить. А помочь детям с уроками — и вовсе не выполнимая задача.

У нищеты разные лица, но все одинаково мрачные.

Старухи, спящие свернувшись в клубок на скамейках в городских парках. Все их немногочисленное имущество сложено в тележку, украденную из супермаркета. Пропитание эти несчастные добывают, роясь в городских помойках в поисках объедков.

Мужчины, в морозные январские дни сидящие прямо на тротуаре, привалившись к стенам чикагских небоскребов. Несмотря на неудобные позы, они крепко спят, прислонив к себе картонные таблички: «Помогите ради бога. Нет денег на еду».

Дома, в которых живут нищие, находятся в ужасающем состоянии, и расположены они в опасных, криминальных районах. В лучшем случае эти люди отказывают себе в продуктах, в худшем — голодают. Они вынуждены обходиться без элементарной медицинской помощи, даже прививки для них — непозволительная роскошь. Их дети учатся в школах, не получающих надлежащего финансирования. Большинство ребят в таких учреждениях трудные, с серьезными проблемами в поведении, здесь процветает насилие. А еще такие дети, по статистике, очень рано начинают сексуальную жизнь, и таким образом процент населения, живущего в нищете, неуклонно пополняется. Девочки-подростки рожают слабых младенцев со слишком низким весом, которые не получают ни медицинской помощи, ни прививок. Дети болеют и голодают.

Больше всего нищих среди чернокожих и латиноамериканцев, однако от этой беды не защищен никто, включая белую девушку с младенцем. Все эти соображения вихрем проносятся в голове. Решаю, как поступить. Подойти к девушке? Сесть в поезд? Подойти… сесть… подойти…

Но тут, к моему удивлению, девушка заходит в вагон. Успевает проскользнуть внутрь за несколько секунд до того, как раздается сигнал, предупреждающий, что двери вот-вот закроются. Я спешу следом, гадая, куда мы едем — девушка, ребенок и я.

Вагон переполнен. Какой-то мужчина любезно уступает свое место девушке. Та молча опускается на металлическое сиденье рядом с человеком в строгом деловом костюме и длинном черном пальто. Тот косится на младенца, будто перед ним марсианин. По дороге на работу каждый занят своим делом. Одни разговаривают по мобильным телефонам, достают ноутбуки и прочие гаджеты. Другие читают книги, газеты или рабочие бумаги. Третьи потягивают кофе и смотрят в окно на пасмурный горизонт, но в такую погоду трудно что-то разглядеть. Девушка осторожно достает ребенка из рюкзака-кенгуру и разворачивает розовое шерстяное одеяльце. Как ни удивительно, под ним младенец остался сухим. Поезд между тем подъезжает к станции Армитедж. Проносимся так близко к кирпичным зданиям и домам на три-четыре квартиры, что, должно быть, у жильцов в кухонных шкафах подскакивает посуда, а грохот заглушает телевизор. И так каждые несколько минут, весь день до поздней ночи. Оставляем позади Линкольн-Парк и направляемся в Старый город. За время пути ребенок успокаивается. К явному облегчению других пассажиров, пронзительный плач сменяется тихим хныканьем.

К сожалению, протиснуться к девушке не могу, поэтому приходится стоять гораздо дальше, чем хотелось бы. Стараясь сохранять равновесие в покачивающемся вагоне, высматриваю ее между пассажирами и их портфелями. Ловлю взглядом то белую щечку младенца, раскрасневшуюся от плача, то впалую щеку матери. Белый комбинезончик, соска, которую жадно сосет ребенок, и застывший взгляд девушки. Какая-то женщина проходит мимо и замечает:

— Какая хорошенькая малышка!

Девушка выдавливает улыбку. Сразу становится заметно, что улыбается она редко. Сравниваю ее с моей Зои. Да, эта девушка определенно старше — во взгляде столько горечи и ни следа детской впечатлительности. Не говоря уже о младенце. Хочется верить, что Зои до сих пор думает, будто детей приносит аист. Но рядом с бизнесменом девушка кажется совсем ребенком. Волосы подстрижены неровно — с одной стороны до плеча, с другой короче. Цвет тускло-коричневый, как на старой пожелтевшей фотографии с эффектом сепии. Кое-где виднеются выкрашенные в рыжий цвет пряди. Глаза сильно накрашены, но из-за дождя тушь размазалась. На лоб падает длинная, словно выполняющая роль защитного заслона, челка.

Замедляя ход, поезд въезжает в Луп. Дорога начинает изгибаться и поворачивать. Девушка снова укутывает ребенка в розовое шерстяное одеяльце, потом сажает в рюкзак-кенгуру. Значит, выходить они будут раньше меня. Так и оказалось — девушка покидает вагон на станции Ван Бёрен. Смотрю в окно, стараясь не потерять ее в толпе спешащих прохожих, всегда заполняющих улицы в это время дня.

Однако мои попытки не увенчались успехом, и вскоре девушка с ребенком скрывается из виду.