Желтое окно

Михаил Юрьевич Третьяков (2024)

Что вы будете делать, если дождь в вашем городе идет уже двести дней, молнии сжигают дома, а люди под влиянием осадков становятся апатичными и легко управляемыми?Талантливый ученый-биолог хотел бы сделать вид, что его это не касается. Но когда рядом начинают погибать люди, он понимает, что просто обязан разобраться в причинах происходящего.С кем или чем придется встретиться, чтобы разгадать тайну бесконечного дождя? Сможет ли он спасти друга и любимую женщину? Какое страшное, но неизбежное решение придется ему принять?

День 200-й. Воскресенье

Такое состояние бывает, наверное, у каждого, но у меня его не было никогда. Ничего не хотелось. Ни есть, ни пить, ни подниматься с кровати. Я был абсолютно здоров физически, но внутри меня словно что-то изменилось. Постоянная жажда новых знаний, которая заставляла меня искать ответы на возникающие вопросы, неожиданно оказалась поражена адипсией, то есть отсутствием этой жажды, что пошатнуло мои представления об устройстве мира. Я не чувствовал ни сил, ни желания жить. Апатия парализовала все мои клетки. Смысл моего существования казался каким-то размытым, нечетким и совершенно незначительным, а вся моя деятельность — глупой и бесполезной. И только где-то в далеком уголке сознания билась робкая мысль: я сделал всё, что мог, и теперь осталось только ждать. Ждать, когда мои действия принесут прогнозируемый результат.

Есть поступки, от которых не оправишься никогда. Не потому, что они оставляют в тебе глубокие и болезненные следы, а потому, что они касаются того, с чем приходится постоянно сталкиваться. Напоминая чем-то порезы на сгибах пальцев, где постоянно происходит какое-то движение. Ноющая боль остается, и ты вместе с ней.

Ты живешь себе спокойно и уже не ждешь ничего, а потом — встреча. И ты не понимаешь, что произошло: почему чужой, совершенно незнакомый человек вдруг становится важнее тебя самого.

Но, будучи обременен жизненным опытом, знаешь, насколько важно держать себя в руках, чтобы не сжечь всё вокруг. И тогда это чувство, возникшее так внезапно и неотвратимо, становится пламенем газовой горелки, для поддержания огня в которой приходится выкручивать вентиль то в одну, то в другую сторону.

Разум начинает управлять, казалось бы, совершенно неконтролируемым процессом, и от этого возникшее чувство, с одной стороны, не обжигает, а с другой — становится предсказуемым и каким-то искусственным, отчего невозможно согреться и почувствовать себя живым.

И вот ты стараешься вернуть себя в мир ярких и живых эмоций. Вспыхивает огонь…

Неизвестно, насколько тебе повезет. Хорошо, если останутся только ожоги или ты потеряешь какую-то часть самого себя, но ведь самое страшное не это. Самое страшное ждет тебя впереди — это отсутствие человека, с которым однажды всё приобрело законченный смысл, а картина мира наконец-то сложилась.

О том, что ты чувствуешь, хочется говорить этому человеку постоянно; рассказывать, как всё выглядит на самом деле, когда он рядом. Возможно, и он тоже этого хочет. Но взрыв изменил всё. Обезобразил. Сделал тебя и его немножко другими, может быть, даже чуточку чужими, но в памяти-то остался тот, другой — человек до взрыва. Инерция этого ощущения тащит тебя по жизни, как волна по пляжу из ракушечника: острые края обломков раковин расцарапывают спину, руки, ноги, лицо, а соленая вода проникает под кожу.

И ты всё глубже погружаешься в бесконечный, такой холодный, отвратительно неотвратимый и всепоглощающий океан бытия. А вода заполняет легкие, а затем и все клеточки твоего тела, которое медленно опускается на дно, и только дождь всё так же, как прежде, продолжает стучать за окном, и одиночество становится невыносимым, но ты ничего не можешь и не хочешь изменить.

Самая сложная партия в шахматах та, в которой ты уже всё просчитал и предугадал все ходы противника, но которую не можешь бросить, не доиграв. С каждым ходом твоего оппонента ты понимаешь, что ожидаемый результат неизбежен и твой визави поступает каждый раз именно так, как ты себе это представлял, так что ты остаешься практически в роли статиста. Конечно, всё можно изменить: можно перевернуть доску, можно намеренно сделать опрометчивый ход и поддаться. Но только в жизни так никогда не бывает. Перевернутая доска снова будет возвращена, и фигуры вернутся на свои места. И ты с какой-то звериной обреченностью понимаешь, что исход предопределен судьбой, поэтому в любом случае неизбежен. А все твои нелепые попытки что-то изменить приведут лишь к тому, что партия будет длиться на несколько ходов больше. Время, потраченное на нее, увеличится, забирая силы и ресурсы, которых и так вечно не хватает, ведь в жизни ты играешь сразу на нескольких досках. И вот это ощущение неизбежности и в то же время понимания происходящего и невозможности хоть что-то изменить не просто угнетает — оно уничтожает тебя своей неотвратимостью. Ощущение бессилия при полном понимании происходящего делает невыносимым твое существование, и выходом из этой игры видится только смерть.

Что, как не ежедневные ритуалы, делает нашу жизнь проще и понятнее? Доведенные до автоматизма, они позволяют нам не думать и не чувствовать. Благодаря им я машинально поднимаюсь, готовлю завтрак и делаю всё то, что и каждое воскресенье после встречи с ней, — даже сейчас, когда я понимаю всю тщетность моих поступков. Но привычка слишком глубоко и прочно в меня вросла, поэтому мне проще сделать так, как я делал это прежде, чем что-то изменить. Я настолько устал, что у меня нет сил даже на то, чтобы добраться обычной дорогой до такого близкого и одновременно далекого кафе, заказать две чашечки кофе, провести там полчаса и уйти, оставив одну из чашек нетронутой, потому что она не пришла.

Теперь, когда мне понятно, в чем заключается эффект дождя, наверное, можно было бы не экипироваться в неудобную непромокаемую одежду, не надевать защитную маску с очками — но проще сделать так, как всегда; проще подчиниться системе, которую нельзя победить, потому что она стоит над тобой. Проще быть как все.

На улице дождь моросит, выстукивая ритм стихов Маяковского. Смотрю на развороченную площадку. Всё ожидаемо и предсказуемо. Сломано всё. Ни автомобильной стоянки, ни места для сушки белья. Площадка исковеркана строительными работами, которые пока не закончились. Гляжу на это безобразие, и во мне слабым огоньком вспыхивает протест, но дождь гасит его в зародыше. Сажусь в машину и завожу ее. Мозг ожидает привычной для меня музыки, но ее нет — флешка лежит в бардачке. Машина, остывшая за ночь, набирает обороты и, когда их количество падает до девятисот, начинает движение.

Помню, однажды Андрей говорил мне, что именно тот момент, когда мне будет легче проехать на машине сто метров, чем пройти их же пешком, и подтвердит мою принадлежность к настоящим автолюбителям. Видимо, это время пришло. Проезжаю полквартала и оказываюсь возле кафе, за стеклом которого привычный бюст с защитной маской и очками. Выхожу. Закрываю машину. Мысли мои так же монотонны, как и дождь. Поднимаюсь на две ступеньки и открываю дверь. Звенит колокольчик. На удивление сегодня я здесь совсем один.

Заказываю две чашки кофе: капучино для себя, а еще латте. За спиной раздается знакомый звук, и я слышу, как открывается дверь. Звук шагов. Шуршание снимаемого дождевика, который вешают на трехногую вешалку. Апатия во мне сменяется неожиданно вспыхивающей надеждой, и мне кажется, что я смогу побороть этот звук дождя, если сейчас обернусь…

Это действительно она. Я смотрю на нее, и тут же включаются механо-, термо — и ноцицепторы — меня словно пронизывает электрическими разрядами, уничтожающими безразличие, вбитое каплями дождя. Высокий лоб. Стрижка каре на средние волосы придает обаяние и магическую красоту ее округлому лицу. Она поправляет челку этим своим жестом, который невозможно забыть и увидеть у кого-нибудь другого. Смотрит на меня и улыбается, а в зеленых глазах с золотистым кругом вокруг зрачка светится непередаваемая нежность. Она раскрывает объятия, а я стою и смотрю на нее, потому что не понимаю, что происходит, не понимаю, куда делись возникшие между нами официальные отношения подчиненного и руководителя.

— Ну что же вы стоите как истукан? Так приятно увидеть здесь знакомое лицо. Вы не рады?

И я понимаю, что дистанция между нами сократилась резко и неотвратимо, что всё, что я делал, было не зря. А еще понимаю, что ей нужен этот контакт, это соприкосновение: просто у нее, видимо, такая особенность — ощущать человека не глазами, не ушами, а кожей. Я ставлю чашки на стол и иду навстречу ей. И с каждым шагом всё больше теряю уверенность в себе, в понимании происходящего, словно она делает меня беззащитным перед ней и в то же время защищенным от дождя.

— Конечно же, рад, — произношу я, оказываясь в ее объятиях.

Сердце бьется особым ритмом, и я от этого в полном недоумении. Она обнимает меня, прижимает к себе, словно считывая какую-то информацию, которую может ей дать только такой контакт. А я ничего не могу дать взамен, потому что не привык к такому обращению, к такой нежности и уже давно не помню, чтобы меня кто-то обнимал. Я вообще не люблю, когда меня трогают, а тем более обнимают, но ее объятия меня не раздражают, а, напротив, успокаивают. Последний раз меня так обнимала крестная, которую я уже давно не видел.

Ольга Николаевна отпускает меня в тот самый момент, когда я уже было приготовился обнять ее в ответ. И теперь я в нерешительности смотрю на нее. А она как ни в чем не бывало продолжает прерванный диалог — так, словно ничего не произошло, так, будто не было этого объятия и мы снова совершенно чужие друг другу люди.

— Как мило. Вы взяли два кофе? И один, по всей видимости, для меня? Помнится, мы с вами встречались здесь когда-то?

— Да, так и было.

— Удивительно, что вы запомнили, что я люблю латте!

— Может быть, вам что-то еще заказать к кофе?

— Морковный торт.

Оплачиваю и несу на тарелке кусок из коржей с грецким орехом и изюмом, пропитанный сливочным кремом, на котором лежит аппетитная морковка из мастики. Она достает телефон. Никогда не подумал бы, что взрослый человек будет этим заниматься — фиксировать каждый шаг своей жизни, делая достоянием общественности то, что принадлежит только ему, выкладывая запечатленные мгновения в социальные сети. Делает фото.

Мне становится страшно: сейчас я с особой отчетливостью понимаю, что нас всех давно уже оцифровали и мы лишь элементы некой информационной матрицы. Раньше человек старался найти кадр, потому что был ограничен пленкой и количеством отпечатанных снимков, теперь же фотографируется всё, и получившаяся картинка становится элементом, отражающим социокультурный статус. Селфи полностью исказили понятие фотографии: человек и объекты теряют индивидуальность, становясь неким информационным шумом, и чем больше шума, тем меньше индивидуальности. В итоге происходит потеря личности, исчезновение человека, уникальность пропадает, всё становится однообразно серым, унылым и однотипным, как проливень.

Она что-то мне рассказывает, а я ощущаю, как начинает рассеиваться морок, в который начал погружать меня дождь. Вязкое и тянущее на дно безразличие потихоньку растворяется, потому что рядом со мной она. У меня такое чувство, словно аналоговый сигнал воспринимаемой мной картинки переключился на цифровой, да еще и сразу на Full HD, отчего на какие-то доли секунды темнеет в глазах.

— Вы меня слушаете?

— Конечно, слушаю, — вру я, на самом деле прислушиваясь к своим внутренним ощущениям.

А еще к дождю и к тому, что звучит вместе с ним, — этому монотонному и проникающему в самую глубину моего сознания речитативу: «Дождь был и будет всегда. Без дождя невозможна жизнь. Дождь — это вода. Мы состоим из воды. Вода находится в нас. Значит, мы являемся частью дождя. Каждый из нас — это капля. Каждая капля — это дождь. Вместе капли могут разрушить всё. Чтобы что-то построить, надо что-то разрушить. В единстве наша сила. Правда всегда за нами. Каждая капля сильна, только если она — часть дождя. Дождь был и будет всегда. Без дождя невозможна жизнь…» Он становится не таким навязчивым и начинает затихать, а мое сознание, пребывающее в заторможенном состоянии, почувствовав слабость сдерживающих пут, вырывается на свободу и начинает работать с ужасающей даже меня скоростью. Я наконец-то возвращаюсь из лабиринтов своего разума в реальность.

Мы сидим за столом. Она — напротив и что-то говорит. Смотрю на ее лицо. Каждая черточка настолько четкая, что мне становится страшно от одного ожидания того, что скоро я снова не смогу больше чувствовать и видеть так. Первые морщинки в уголках ее глаз, когда она улыбается, едва заметны, но кажутся мне такими милыми и родными. Почему женщины так боятся морщинок? Ведь они подчеркивают индивидуальность, создают особую ауру человека. А что мы видим сейчас у большинства? Натянутую, словно латекс шарика, который должен вот-вот лопнуть, кожу лица с закачанной под нее гиалуроновой кислотой. И от этого все лица становятся настолько однотипными и однообразными, что женщины совершенно перестают запоминаться.

Губы ее произносят слова с такой четкой артикуляцией, что даже еще не включившийся в моем сознании звук ее хрипловатого голоса позволяет мне по этим движениям понять, о чем она говорит.

–…Так что там с вашими научными исследованиями на цитрогипсовом огороде? Мне кажется, что тема возможности утилизации отходов производства лимонной кислоты очень актуальна для нашего региона, или я не права?

— Да, конечно, фиторекультивация по крайней мере гораздо перспективнее, чем закапывание или складирование…

— Понятно, понятно. Ну а как там ваша новая сотрудница?

— Анна…

— Александровна, — подсказывает Ольга Николаевна.

— Очень хорошо. Давно уже не встречал такого одаренного студента. Схватывает на лету, и трудоспособность просто потрясающая, так что я вполне доволен.

— А что же Андрей Петрович, как он себя чувствует? Всё-таки попадание под дождь для многих оказалось смертельным.

— Идет на поправку…

— Очень хорошо. Вы часто бываете здесь?

— Да нет, время от времени забегаю, — словно стесняясь своей глупой слабости приходить сюда каждую неделю в надежде увидеть ее, снова вру я.

— Очень интересно всё-таки заниматься наукой. Новые проекты, задачи и цели, каждый раз научная загадка, которую необходимо решить, никакой рутины и однообразия. Вы, наверное, очень цените свое время, раз даже сюда приехали на машине, а живете ведь где-то совсем недалеко, если мне не изменяет память?

Меня трудно удивить, но это ей удается. Не думал, что она знает, как выглядит мой автомобиль.

— Это же ваша с номером девятьсот шестьдесят пять?

— Да, моя.

— А я вот сюда добиралась пешком… — и она многозначительно замолкает.

Я смотрю в наши пустые чашки и понимаю: партия продолжается, и теперь мой ответный ход. Чего же она хочет, почему так настойчива? А еще эти объятия и эта странная, непонятная мне наблюдательность, которую я раньше у нее не замечал. Преграда в виде наших отношений начальницы и подчиненного разрушена. Является это результатом моих действий или же ее инициативы? Что изменилось?

Любой шахматист может просчитать партию, если четко понимает логику действий противника, но стоит только закрыть от него одну клетку, как возможность прогнозирования ответных действий значительно снижается. А я нахожусь в такой ситуации, когда передо мной открыты всего несколько клеток, и, более того, даже не знаю, какими фигурами со мной играют.

Косохлест за окном стучит так, словно хочет достучаться до самого сокровенного и важного, а затем размыть это каплями дождевой воды. Но, судя по всему, мое лекарство сейчас рядом со мной, и поэтому мне не страшно, да и Сергей Иванович не мог меня подвести и должен был передать ей нейтрализатор.

— Я могу вас подвезти.

— Серьезно? Буду вам крайне признательна, только вот я никак не решу, куда мне ехать.

— Давайте сядем в машину, а там уже решим, куда и зачем.

Снимаю с вешалки дождевики — ее и свой. Оба надеваем защитные приспособления и выходим под дождь. Садимся в автомобиль. Она снимает капюшон, очки и маску.

— Как же я устала от этого намордника!

Я молча проделываю аналогичные действия и жду. Мое ожидание подобно ожиданию заклинателя змей, который должен своей дудочкой гипнотизировать змею. Только вот у меня нет этой самой дудочки.

— А вы, как вы справляетесь со всем этим? — спрашивает она.

— С чем этим?

— Бросьте, вы всё понимаете, только водите меня за нос.

— У вас очень красивый нос, почему бы за него не поводить?

— А поедемте к вам! Всю жизнь мечтала посмотреть, как живут настоящие ученые.

— Вы действительно этого хотите?

Она смотрит мне прямо в глаза и, выделяя каждое слово, произносит:

— Я могу себе позволить говорить и делать то, что хочу.

Завожу автомобиль. Магнитола автоматически запускается, но я ее отключаю.

— И почему это мы едем без музыки?

— Потому что я дал слово одному очень важному для меня человеку, что не буду ее слушать.

— Наверное, какая-нибудь женщина?

— Отнюдь.

— И что же не устроило этого человека в том, что вы слушаете музыку за рулем?

— Собственно говоря, это был мой личный выбор, связанный с выполнением одного моего условия.

— И конечно же, вы не расскажете мне, что это за выбор?

— Не могу, поскольку это не мой секрет.

— Ну, я такого дурацкого обещания никому не давала, так что имею полное право включить музыку, — говорит она, наклоняясь к магнитоле, чтобы найти кнопку включения.

— В моей машине мы будем соблюдать мои правила, а если вам не нравится, то придется ее покинуть.

— Что вы так завелись? По вашим правилам — так по вашим. Едемте уже, проведете мне экскурсию по своим хоромам. Или ваши правила вам этого не позволяют?

Я сдаю назад и, развернув машину, направляюсь домой по самому длинному маршруту. Мне интересно послушать, что расскажет мне Ольга Николаевна, учитывая, что сейчас мое сознание работает на повышенных оборотах, в то время как прежде все незначительные детали, связанные с ней, ускользали от моего внимания из-за моей занятости и попыток разобраться в причинах изменения поведения людей от дождя.

Когда я увидел ее, то понял, что музыка, которой я сам себя лишил ради нее, теперь не нужна. И это не только потому, что она была рядом и, возможно, в ее сумочке лежит нейтрализатор, — просто мне нужны были какие-то сильные эмоциональные раздражители, которые изменяли активность мозга. А еще… Я всё понял про нее. Картинка сложилась. Всему нашлось рациональное объяснение: и официальности, возникшей между нами, и моей осторожности в общении с ней. Сейчас я больше всего боялся того, что прав, что всё, о чем я неожиданно догадался, — не выдумка и не фантазия моего воспаленного мозга.

Она молчит. Видимо, обиделась или делает вид, что обиделась на то, что я не разрешил включить музыку. Это неловкое молчание, которое возникло из-за моей упертости и принципиальности, надо уничтожить.

— Все основные проблемы между людьми, как мне кажется, возникают по двум причинам: либо они не разговаривают и ничего не обсуждают, либо разговаривают и обсуждают. И как выбраться из этого порочного круга, мне непонятно до сих пор. Я редко даю какое-либо обещание, но если всё же делаю это, то это обещание не другому человеку, с которым меня ничего не связывает, а в первую очередь самому себе. Мне кажется, что сейчас люди потеряли уважение к словам. Слова стали инструментом для управления людьми и их сознанием, но утратили свое настоящее значение, а раз так, то и обещание становится формальным и ничего не значащим. Именно поэтому я и не слушаю музыку.

— Хорошо, а если человек, которому вы что-то пообещали, нарушит обещание, данное вам? Значит, и вы вправе нарушить свое?

— Нет. В том-то и дело, что не играет никакой роли, нарушит он его или нет. Важно не это, а то, что я свое не нарушу ни при каких обстоятельствах.

— Ну а если он, например, умрет?

— Вам не кажется, что в этом случае выполнить такое обещание — это просто дело чести?

— Ладно, не буду вас больше мучить. Мы, кажется, уже приехали?

— Да.

Мы надеваем маски и очки, натягиваем капюшоны дождевиков и выходим под дождь. До подъезда недалеко, и мне не нравится тратить свое время на эти лишние манипуляции, ведь я-то точно знаю, что опасность дождя не в нем самом, а в том, что скрывается под его завесой.

В подъезде стряхиваем капли дождя и подходим к двери в мою квартиру. Вставляю ключ и решительно делаю три с половиной оборота. Дверь бесшумно открывается, поворачиваясь на петлях. Сердце мое стучит с непонятной и в то же время вполне объяснимой частотой. Что будет теперь? Она перешагивает порог, и я понимаю, что этот ее шаг сжег все мосты и ничего больше никогда не будет так, как было до этого. Дверь закрывается, и я защелкиваю верхний замок на один оборот. Ольга Николаевна почему-то вдруг словно уменьшается в размерах, пропадают отстраненность и холодность, и я ощущаю рядом с собой живого человека. Она расстегивает дождевик, и я аккуратно, как величайшую для меня драгоценность, снимаю его и вешаю на плечики в прихожей. Ольга стягивает с рук резиновые перчатки. Кажется, вот-вот искры запляшут вокруг нас, возле глаз и воздух начнет мерно гудеть… Или же это шум дождя? Жду. Белые должны сделать свой ход. Вот она, «ласкеровская компенсация» за ферзя! Только мой противник пока еще не понял, чем это для него закончится.

Ольга вытаскивает из сумочки нейтрализатор и, поворачивая развернутую ладонь в мою сторону, спрашивает:

— Что это?

Игра пошла ва-банк!

— Совершенно не понимаю, о чем речь.

Она смотрит мне прямо в лицо, ища мои слабости, но я несгибаем. Иррациональное чувство, которое я испытываю, — совершенно немыслимое и непонятное, что-то, чему не могу дать логичного объяснения, — тянет и влечет меня к ней. Это не физическое влечение, не желание одного тела обладать другим, а нечто более глубокое — сродство с другим человеком не на уровне тел, а на уровне мыслей и представлений, в чем-то схожих настолько, что понимание приходит без слов. И именно благодаря этому ощущению я точно знаю, что она чувствует ко мне то же самое, но тщательно это скрывает от меня, как и я от нее. Только вот неслучайно утром мне вспомнились крысы Рихтера. Экспериментатор может сколько угодно любить подопытное животное — доставать его, гладить, играть с ним, но разделяющая преграда и разница между ними настолько существенны, что их не преодолеть.

Я молчу и жду, когда она снова задаст вопрос, зная, что она сама же и начнет на него отвечать, а мне придется лишь направлять ее по ложному следу, путать, сбивать, чтобы она не догадалась об истинной причине, почему я попросил Сергея Ивановича отдать нейтрализатор ей.

— Я еще раз спрашиваю: почему ты попросил передать это мне?

Мхатовская пауза затягивается. Я думаю о том, есть ли смысл продолжать эту игру, поддерживать в Ольге это чувство неопределенности. Чтобы в итоге что? Всё равно сказать то, что я решил. И тогда я начинаю выкладывать свою ложную правду или правдивую ложь — кому как нравится больше, но смысл от этого не меняется.

— Понимаешь, это был единственный способ вывести тебя на откровенный разговор. Я ведь уже давно всё знаю, и не надо сейчас задавать мне вопрос «что?». Это ты руководишь группой специалистов, которые отслеживают изменения в поведении людей в условиях дождя. Ты составила текст, используемый для программирования поведения. Конечно, из-за твоих смен фамилий мне было трудновато, но по базам я всё же просмотрел все твои статьи. Вот честно, никогда бы не подумал, что филологические знания можно применять таким образом. Оказалось, что, основываясь на языковых шаблонах и сигналах тела, можно изменять поведение человека, трансформировать убеждения и лечить психологические травмы. Это действительно неожиданно, и теперь мне понятно, почему Сергей Иванович говорил так о тебе.

— Вы говорили обо мне?

Спохватываюсь, что могу сболтнуть лишнего и придется объяснять, в каком контексте, а он был таков: «Ты ведь понимаешь, насколько вы разные? Ты никогда не сможешь с ней быть… Она ведь совершенно чужой тебе человек!.. Ты хочешь променять свою свободу, свой интеллект на свободу женщины, о которой ты не знаешь по большому счету ничего?..» И я осознаю, что и он догадывался о ее роли во всей этой истории с инфразвуком. Он же сам мне говорил: «В городе работает несколько групп ученых, которые не знают ни о том, чем занимаются другие, ни о том, кто входит в эту группу. По почте просто присылаются задачи, на решение которых нацеливается коллектив».

Соберите в одном городе несколько десятков талантливых ученых, специалистов в своей области, и вы думаете, они не догадаются о том, кто и чем занимается? С другой стороны, догадки — это всего лишь догадки.

— Так и что вы говорили обо мне? — повторяет она свой вопрос.

Я придумываю на ходу:

— Он сказал мне, что вы не та, кем кажетесь на самом деле.

Она польщена. Женское самолюбие — как же легко на нем играть! А во мне продолжает бороться иррациональное чувство к ней с пониманием того, что я другой, что, несмотря на какие-то сближающие нас моменты, она символизирует и олицетворяет то, непримиримым противником чего выступаю я.

— То есть ты попросил его отдать нейтрализатор мне, чтобы я вышла с тобой на откровенный разговор?

— Я не был уверен до конца. Если ты не участвовала в эксперименте, то тогда никак не отреагировала бы, а если участвовала, то захотела бы узнать, почему я так поступил.

— И что теперь?

— Расскажи мне, в чем заключается твоя работа.

— Ты же сказал, что всё знаешь! Так, может быть, расскажешь мне сам, чем я занимаюсь? Обычно ведь так поступают все детективы в конце расследования?

— Ты снова играешь словами и пытаешься меня запутать, но сейчас мое сознание не озабочено никакими вопросами и четко и ясно воспринимает то, что происходит между нами.

— А между нами что-то происходит? И когда это я позволила вам перейти на «ты»?

— Хорошо, Ольга Николаевна, не хочу вас больше задерживать.

Поворачиваюсь к двери и вращаю замок против часовой стрелки. Раздается щелчок, опускаю ручку вниз. Дверь бесшумно открывается. А я стою и жду, что же произойдет дальше. Она очень сильная и волевая, и ее не сломать, да я и не хочу этого делать, но в то же время понимаю, что, если она зашла так далеко, чтобы оказаться со мной наедине, этому должна быть веская причина. Я не строю иллюзий насчет физической близости, мне это не нужно: слишком уж сильно различаются наши взгляды, несмотря на эмоциональную связь. Но она зачем-то пришла! И самый главный здесь вопрос — зачем? С детства я привык, что меня всегда использовали как инструмент, необходимый для решения каких-то задач, и в этот раз, уверен, ситуация точно такая же.

Всё время я подчинялся ее требованиям. Приходил по первому звонку, вопреки всему. Но вот что я понял: для того, чтобы победить, необходимо вначале научиться играть по правилам, хорошенько выучить их и неукоснительно им подчиняться до тех пор, пока правила позволяют тебе выигрывать. И только тогда, когда ты в совершенстве овладел игрой, можно начать нарушать правила так, чтобы это нарушение таковым не выглядело. Именно в этот момент не ты начинаешь подстраиваться под игру, а она под тебя. Когда ты начинаешь играть по правилам, самым важным является понимание того, каковы границы действия этих правил, и понять их можно только в том случае, если ты станешь их нарушать.

Когда мы зашли и я защелкнул замок, она решила, что я снова пойду у нее на поводу — так, как делал это всегда. Но вот мы стоим в прихожей и дверь открыта, а она так и не смогла узнать от меня ничего и получить информацию, которая ей жизненно необходима, чтобы… Что? Это главный вопрос, который сейчас на повестке дня. Я не выгоняю ее, а просто даю ей выбор: уйти и ничего не узнать или остаться, и, может быть, всё-таки извлечь из меня крупинки знаний, и получить то, что нужно ей. Но только теперь мы будем общаться на моих условиях. И я жду.

— Ну что ты сразу всё воспринимаешь в штыки? Неужели я не заслужила чашечки чая? Дождь ведь, холодно и сыро, а кофе — какой от него прок при такой погоде?

Я закрываю дверь, намеренно не защелкивая замок и давая тем самым понять, что она может покинуть мою квартиру в любой момент.

— А как же нам теперь с тобой — простите, с вами — говорить?

— Ну, вспылила я немного, с кем не бывает.

— Со мной не бывает, — отвечаю я, пристально глядя в ее глаза.

Она не выдерживает и срывается:

— Ну не все же такие, как ты! Робот, железяка бездушная.

Интересно, как она будет выкручиваться из этой ситуации?

Мне хочется обнять ее и поцеловать… Вот только ничем хорошим это не закончится — точнее, закончится, но потом точно ничего хорошего не будет. Ольгу необходимо дожать и выдавить из нее информацию, которая может помочь спасти ее и меня, а может быть, и весь город, хотя я и не уверен, что его нужно спасать. Всех всё устраивает, и меня бы тоже устраивало, если бы не она.

Мы сидим на кухне. Чайник закипает. Она сидит на месте, где обычно сидел Андрей, который теперь превратился в серую незаметную мышь и которому ничего больше не надо. Смотрю на нее.

— И что же мы будем делать?

Она меняет тембр голоса, снова включая и свой речевой гипноз, и… Что там они еще используют в нейролингвистическом программировании? Я обращаю внимание на то, как тонко она ведет подстройку, повторяя мои движения, копируя ритм и глубину дыхания, устанавливая неосознанное доверие с последующим достижением состояния раппорта. Но я вооружен знаниями, и она пока не догадывается, что я готов.

Ставлю на стол перед ней чашку:

— Сахар?

— Нет, — отвечает она.

И тут я кладу в ее чашку два кусочка. Она еще не понимает, что это мое якобы случайное и неосознанное движение — не результат многолетней привычки, а контролируемое действие, выпад, разрушающий навязываемую мне модель поведения — выполнение ее просьб. Наверное, сейчас было бы правильно облить ее кипятком, а потом сразу же начать задавать вопросы, давить и получить в итоге фрагменты мозаики, которую мне жизненно необходимо собрать. Но я жалею ее, потому что… И теперь мне уже неясно, смогу ли я победить ее в игре, которую она ведет.

— Так что там Сергей Иванович? Собрался покинуть наш дружный коллектив?

— Да, собрался покинуть стадо, которым так ловко манипулируете вы.

— Мы снова на «вы»? Ну, впрочем, как ты хочешь… Я же тут ничего не решаю. — Она вздыхает и продолжает уже с несколько иной интонацией: — Ничем я не управляю. Просто попросили написать текст определенного содержания с определенными посылом и смыслом.

— И кто же попросил?

— Работа попросила, а у нее нет ни имени, ни фамилии. Ты же всё знаешь, он же тебе всё рассказал. А ты вот не думал, что он тебе врет, что это всё его детище, которое он закрутил вокруг тебя?

Она всё-таки нашла мое слабое место и ударила именно туда. Надо было облить ее кипятком.

У меня перед глазами возникает странная картина: будто мы сидим напротив друг друга и каждый пытается консервным ножом вскрыть оппоненту черепушку. От этой мысли становится смешно, и я расслабляюсь и, может быть, поэтому выхожу из потока ее слов, направляющих мое сознание к подозрению, что Сергей Иванович меня обманул.

— И в чем же заключается твоя работа?

— Меня просто попросили составить текст, который должен был сплачивать людей, делать их единым организмом, и потом отслеживать, каким образом они будут реагировать на наше программирование. Воздействие на внутренние убеждения и установки субъектов предполагало трансформацию, в которой на лингвистическом уровне решающее значение имеет выбор субъектами одной из позиций.

— То есть вы хотели разделить людей в соответствии с тем, какой тип отношения к дождю они выбирают?

— Именно так. Сторонники дождя — это люди, склонные к сплочению и коллективным действиям, а противники, соответственно, индивидуалисты, не принимающие чужой позиции.

— И зачем это было нужно?

— Лично меня интересовал феномен объединения и сплочения совершенно разных людей в группы под действием довлеющего фактора, а также возникновения и формирования сленгового языка, связанного с дождем…

— А меня интересует, какие задачи были поставлены перед вашей группой.

— Ой, да какие задачи можно поставить перед филологами? Я тебя умоляю! Ну изучили мы особенности формирования двух групп и каким образом между ними выстраивались социальные взаимодействия. Что ты так завелся-то? В этом же нет ничего криминального, а вот то, что делал Сергей Иванович, недопустимо.

Она замолкает и смотрит на меня. Я не знаю, что ей ответить. Роюсь в воспоминаниях, чтобы хоть что-то возразить, но ее доводы и логика безупречны.

Сомнение — это мой лучший друг и злейший враг. Не сомневаются только люди, которые ничего не знают и ничего не хотят, коих в настоящем городе, увы, сейчас большинство. Она зародила во мне подозрения в том, что Сергей Иванович сказал мне правду, — следовательно, не исключено, что правду говорит она.

Я не знаю, во что мне сейчас верить, и в воспоминаниях ищу хоть какую-то зацепку, чтобы вывести ее из равновесия и заставить сказать правду — только так, а не иначе. За месяцы дождя, несмотря на наши редкие встречи, я отчаянно пытался понять, чего она хочет и о чем думает, старался приблизиться к ней, но она пресекала все мои попытки. И в то же время смогла нащупать и уяснить, что́ может беспокоить меня, вызывать сомнения, хотя ни разу мы не говорили о моем заведующем. Откуда она черпала информацию?

И я неожиданно понимаю. Мне становится так смешно и обидно, что хочется заплакать. Как же я это проглядел? Но это понятно: я слишком был сфокусирован на решении проблемы дождя и не замечал ничего вокруг. Вот оно, ее слабое место, и теперь мне ясно, почему она решила встретиться и сейчас пытается выкачать из меня информацию. Но я уже знаю, что необходимо сделать мне. Нужно рассказать ей о том, что произошло на цитрогипсовом огороде: только правда может открыть правду, ложь всегда порождает ложь.

— Мне трудно сформулировать и объяснить, что произошло, но я постараюсь.

— Ты — и не можешь объяснить? Не смеши меня.

И я начинаю рассказывать ей о вчерашнем дне:

— Вчера утром я позвонил Ане, потому что она собиралась ехать со мной на цитрогипсовый огород, но она почему-то не ответила. И тогда я решил ехать один. На нашей площадке в здании лаборатории я обнаружил Котовского, который повторял речитатив, составленный тобой. В бойлерной оказался подвал, а внизу — низкочастотный генератор сигналов — установка, генерирующая инфразвук на определенной частоте, которая приводит к усилению смысловой нагрузки текста, касающегося воды. Как оказалось, самое страшное — это то, что если в любое предложение вплести правду, понятную и доступную всем, то и остальная смысловая часть для слушателя автоматически становится правдой. Когда я спустился вниз, Аня лежала на полу без сознания, и я поднял ее наверх. Ребята рассказали, что настройка инфразвука проводилась Сергеем Ивановичем.

В институте мы встретились с шефом, и он объяснил мне, что изначально разработал прибор, который позволял выделять людей с высокими интеллектуальными способностями. Затем ему предложили участвовать в междисциплинарном проекте по отбору гениев, но, чтобы отличить их от больных, поскольку частоты колебания ритмов головного мозга и тех и других достаточно близки, необходимо было записать речитатив. Когда начался дождь, Сергей Иванович понял, что речитатив имеет другое назначение и его изобретение использовали, чтобы манипулировать людьми. Так что как-то так.

— Это всё? — спрашивает она с каким-то облегчением.

— Да, всё.

— И что ты собираешься делать?

— Сергей Иванович уехал, и теперь я хочу остановить этот эксперимент, ведь самая главная подопытная крыса, как выяснилось, — это я. Создатели установки…

— А ее что, не Сергей Иванович разработал?

— Нет, шеф просто участвовал в настройке инфразвука. Так вот, я хочу поехать на цитрогипсовый огород и уничтожить там всё.

— А почему ты не сделал этого вчера?

— Когда я там был, то еще не знал всего и ничего не понимал касательно целей и задач, которые ставили перед собой создатели опыта. Всё было фрагментарно. Но теперь я уверен, что больше всего хочу остановить этот чудовищный эксперимент.

— Ты думаешь, тебе дадут это сделать?

— Не знаю. Но я больше не могу смотреть на то, что дождь делает с людьми.

Обожествление дождя или ненависть к нему вытекает из того речитатива, который ты составила, и усиливается инфразвуком. Но в этой мысли, несмотря на ее очевидность, отсутствует причинно-следственная связь: иллюзия убедительности возникает в силу эмоционального нажима, а не по причине аргументированности слов.

На фоне этого воздействия в людях возникает ощущение, что их позиция — это окончательная и бесповоротная правда, а состояние настолько близко к эйфории, что напоминает чем-то действие наркотика. Пытаться убедить человека в том, что он на самом деле не прав, — это всё равно что пытаться разговаривать с наркоманом под кайфом о тяжелых последствиях наркотиков. В словах и поступках отсутствует логика, зато возникает ненависть к противоположному мнению. Зараженные люди — по-другому я сказать не могу, хоть и понимаю, что это не болезнь, а некий новый тип инфекции, что-то типа мыслевируса, — смотрят на всё происходящее иначе. Как только они начинают подмечать, что ты не разделяешь их воззрений, становятся агрессивными, пытаясь уничтожить позицию оппонента тем аргументом, что большинство не может ошибаться, потому что большинство всегда право. А я не хочу, чтобы в этом мире жила ты.

— Почему именно я?

— Это…

Я замолкаю, пытаясь, с одной стороны, подобрать слова так, чтобы не соврать, а с другой — чтобы не дать ей понять, насколько она значима для меня. Только как это сделать, не знаю. И тогда она снова задает тот же вопрос:

— Почему я?

— Потому что…

И я понимаю, что мне проще сказать ей совсем другое, вывести ее из равновесия, но только не говорить правду.

— Аня — твоя племянница?

Слежу за ее реакцией. Невыносимо трудно сохранять спокойствие рядом с ней. До чашек с чаем дело у нас так и не дошло, и я понимаю, что сейчас самое время сделать глоток, чтобы продемонстрировать ей свое превосходство, подчеркнуть, что руковожу ситуацией и контролирую всё.

На ее лице одно выражение сменяется другим, но это происходит настолько быстро, что я не успеваю ничего понять.

— Малолетняя дура, — сквозь зубы произносит она.

Я про себя вздыхаю с облегчением. Весь ее гнев обрушивается не на меня.

— Она, как всегда, не смогла держать язык за зубами. Вот сейчас, если бы она была здесь, высекла бы ее как следует. Как ты догадался?

— Анечка с таким восхищением рассказывала о своей тете, которая окончила аспирантуру и является для нее примером для подражания, что я понял: этот достойный человек по крайней мере живет в нашем городе — это раз. Во-вторых, вы всё-таки родственники — черты лица, мимика, поведение, привычки… Я всё никак не мог взять в толк, где же я всё это видел, но чем больше она находилась рядом, тем очевиднее для меня становилась связь между вами. В-третьих, ты слишком осведомлена о наших взаимоотношениях с Сергеем Ивановичем, а ведь я с тобой никогда не обсуждал его, значит, кто-то рассказывал тебе обо всем, а в моем окружении не так уж и много новых людей. А еще я никак не мог понять этот настойчивый интерес с твоей стороны по отношению к ней, и объяснить его можно было только какой-то родственной связью между вами. Мне вот только интересно: ты использовала ее вслепую или это был заведомо продуманный и просчитанный план?

— Да какой там план! Ты еще скажи, что она на физмат поступила, чтобы через пять лет работать с Сергеем Ивановичем. Просто благоприятное стечение обстоятельств, которым нельзя было не воспользоваться. А про музыку и про то, как она меняет твою мозговую активность, я догадалась точно так же, как и твой шеф, — просто послушав Аню. Она же трещит без умолку и рассказывает всё подряд кому нужно и не нужно. Никак ее от этого не отучу!

— И что теперь?

— С Аней мы встречаемся каждую субботу в пять часов в кафе и болтаем, но вчера она не пришла. Телефон отключен, ее мать в панике — ребенок пропал, обзвонили всех подруг, но ее никто не видел. Хотела уже звонить тебе, но по пути от родителей решила зайти в кафе, и, как говорится, на ловца и зверь бежит. Честно сказать, решила, что, может, она у тебя ночует, но вот лично убедилась, что нет.

— Может, осталась на цитрогипсовом огороде? — предположил я единственное, что пришло в голову.

— Мы можем туда съездить?

— Конечно, но только после того, как ты допьешь чай.

— Он остыл, вылей его в раковину.

К чашке она за всё время так и не притронулась, а я не привык переводить любые продукты — даже чай. Поэтому поступаю не так, как она предложила, — не потому, что это ее желание, а потому, что хочу выпить его, когда вернусь домой.

Мы экипируемся в прихожей и выходим под дождь. Мелкий, незаметный, но от этого ни капельки не вдохновляющий, он монотонно размывает личность, объединяя всех в липкую грязь.

Машина завелась. Мы протерли запотевшие стекла и тронулись. Я молчал, молчала и она, но это было какое-то хорошее молчание — то есть когда и есть о чем поговорить, просто не хочется: ни тебе, ни тому, кто рядом с тобой. И от этого молчание приобретает значение даже большее, чем вымученный и никому не нужный разговор.

Доехали быстро. Перед воротами пришлось посигналить. Охранник в дождевике неохотно приоткрыл створку. Я вышел из машины и подошел к нему.

— Сегодня же воскресенье, случилось что-то? — прозвучал вопрос.

— Ничего особенного, просто надо забрать образцы.

— Мне про вас не говорили.

— Позвоните Сергею Ивановичу.

— Это высокому, лысому и с усами?

— Да, ему.

— Он вчера вечером приезжал и тоже сказал, что какие-то образцы забрать надо.

— На полигоне никого больше нет?

— Ну, токмо если зайцы.

— Хорошо. Так что, можно проехать?

— Проезжайте уже.

Охранник открыл створки ворот. Я вернулся в машину, и мы продолжили наше движение в сторону п-образного домика.

Иногда мне кажется, что вся жизнь — это сплошная череда повторяющихся действий; может быть, именно поэтому я так часто ощущаю дежавю. Сейчас каждый новый день становится похожим на предыдущий, потому что выход из дома начинается всякий раз с того, что приходится надевать защитную экипировку. Нас приучают к порядку — совсем как в эксперименте Рона Джонсона «Третья волна».

Дождь усиливается. Я точно знаю, что внутри домика никого не должно быть, но ответ на вопрос, зачем Сергей Иванович сюда приезжал, возможно, находится именно там. Мы выходим из машины, а косохлест нещадно бьет по нам, и хотя идти недалеко, всё равно как-то боязно, потому что в воздухе ощущается напряжение. Грохочет, и через несколько секунд сверкает молния. Дверь не закрыта на замок.

Мы внутри. Всё стоит на своих местах, только нет Котовского, который, должно быть, уже едет с Сергеем Ивановичем по дороге, где светит солнце. Обходим комнаты. Каморка, в которой Валера обсчитывал получаемые нашими датчиками данные, выглядит сиротливо без хозяина и… Компьютер куда-то пропал. Анечки нигде нет. Но я-то знаю про подвал и поэтому иду в бойлерную, где убираю циновку и откидываю люк. Оля молчит и рассматривает окружающую обстановку со всегдашней своей внимательностью. Всё здесь для нее ново и непонятно, и мне хочется поделиться с ней нашими маленькими научными достижениями, рассказать, что за эксперимент мы проводим и каковы его предварительные результаты. Но я не уверен, будет ли ей это интересно.

— Что там внизу? — спрашивает она.

— Установка, генерирующая инфразвук.

— Можно посмотреть?

— Нейтрализатор у тебя с собой?

Она кивает.

— Ну, тогда можно.

Она медленно спускается. В этот момент в кармане пищит сигнализация.

Мне непонятно, что могло произойти, но надо всё-таки выяснить причину. Выхожу на площадку перед нашим «лабораторным комплексом». Сильный ветер. Чувствую, как капли бьют по моему лицу. Машина стоит в одиночестве, и никого, на кого могла бы среагировать сигнализация. Раздается гром. Подхожу к автомобилю и осматриваю его. В кармане вибрирует телефон, и я вспоминаю, как уже однажды уронил его в лужу и к каким последствиям это привело. Открываю машину и сажусь на место водителя, а ключи по привычке кладу в пластиковую нишу возле коробки передач.

Номер незнакомый и знакомый одновременно. Это какой-то стационарный местный телефон. Сейчас, «в век цифровых технологий», мы совсем потеряли интерес к цифрам, нет необходимости запоминать номера телефонов близких и друзей, ведь для этого есть электронная телефонная книга. И это, с одной стороны, здорово, поскольку высвобождает часть внутренних ресурсов, но с другой — делает нас беззащитными в случае какого-нибудь коллапса. Цифровое пространство настолько глубоко влезло в жизнь людей, что молодежь читает всё только в интернете, где есть ответы на все вопросы, а значит, не надо ничего запоминать и откладывать в закрома своей памяти — коробочки остаются пустыми.

— Да, слушаю.

В трубке раздается дыхание и какое-то непонятное то ли всхлипывание, то ли кряхтение, словно человек собирается с силами.

— Это Ангелина Альбертовна.

— Что-то случилось? — спрашиваю, с ужасом осознавая, произошло что-то настолько неожиданное, что секретарь директора звонит мне в выходной с рабочего телефона. Кажется, я готов к любому удару судьбы, но, как это часто бывает, удар следует по такой траектории и по такому месту, где ты совершенно не ждешь.

— Сергей Иванович погиб.

Глаза застилает пелена. Чувство безысходности накрывает с головой. Я никогда не плакал, зачем это делать, если слезы никак не решат твоих проблем? Но сейчас во мне что-то сломалось. Человека, с которым я вчера говорил, которому только вчера пожимал руку, больше не существует. Я вспоминаю, как буквально несколько минут назад с охранником обсуждал, как выглядит Сергей Иванович…

Беру себя в руки.

— Что случилось?

— Авария. Возле леса Дахнова машина вылетела в кювет — вроде как в нее попала молния.

— В машине он был один?

— С женой и аспирантом.

— Кто-нибудь выжил?

— Нет. Директор сказал позвонить вам, чтобы вы занялись организацией похорон. Сейчас сброшу вам телефон морга, куда их отвезли.

Я не вижу себя со стороны. Но ощущаю, как мои волосы на висках стремительно начинают седеть. Внешне я совершенно спокоен, но внутри меня ураган вопросов: как, почему, что он делал там и — самый главный — почему они были втроем?

В голове всплывает вопрос, который буквально час назад задала Ольга: «Ну а если он, например, умрет?» Она ведь знала, о ком спрашивала, а я еще не знал, что она это знает. Так, может быть, это всё результат очередной манипуляции? Чертова Ирэн Адлер! Я сжимаю кулаки. Горе, охватившее меня, перерастает в гнев, и черная беспросветная ненависть заполняет каждую клеточку моего мозга. Я понимаю, что сейчас, будь она рядом, я ударил бы ее и продолжал избивать, чтобы любыми средствами выбить из нее правду: кто и зачем это сделал? Но ее нет рядом, и это хорошо. Это состояние, близкое к умопомешательству, могло бы привести к печальным последствиям, и я рад, что сейчас в машине один. Мне хочется выйти и бить, бить что-то, но дождь невозможно ударить. Прячу телефон в карман и открываю дверь автомобиля. Пришло время получить правдивые ответы на мои вопросы. Выхожу. Дождь усиливается, и я накидываю капюшон. Раздается гром, а затем…

Молния рассекает небо и ударяет в здание лаборатории. Я делаю несколько шагов в сторону входа, но удары повторяются с короткими перерывами, на первый взгляд совершенно хаотично, но в конечном счете попадают в подстанцию…

Сила взрывной волны швыряет меня на автомобиль…

* * *

Темно. Но не так, как обычно бывает, когда нет света в темной комнате или когда ночь, а по-другому, словно ты внутри себя и просто не видишь ничего не потому, что не видно, а потому, что ты ничего никогда не видел и не знаешь, что можно видеть. И только звуки слышны, и такие отчетливые, словно только звуки в мире и есть. Что-то горит, только я это воспринимаю не обонянием, а слышу, и лишь затем появляется новое ощущение — запах гари. В голове так пусто, что я даже не понимаю, откуда знаю, что звук, который я слышу, — это звук огня, и откуда мне известно, что запах, который чую, — это гарь. Ничего не помню и не знаю. Даже не знаю, кто я. Слышу и чувствую, как меня гладит кто-то по лицу, аккуратно так касается и ведет, а потом еще раз, и так много таких касаний и движений по мне, а я, как кукла безвольная, лежу и сделать ничего не могу. Слышу вой неизвестного животного. Звук настолько скорбный, что хочется уползти подальше от него и спрятаться в норе. Но только вот я не могу. И вой этот говорит мне, что смерть моя скоро наступит, и я чувствую, что вой всё ближе и ближе ко мне, а потом — голоса. Какие-то нечленораздельные, что-то говорят, а я понять не могу. Меня хватают и тащат куда-то, на что-то твердое кладут. Что-то холодное ко мне прилепляют. А я ничего не понимаю и понимаю, что и понимать-то ничего не могу и не хочу. Словно в голове дырку паяльником прожгли и мысли все вытекли. Будто бы, если б я понимал и мог думать, мне ничего бы не хотелось, а так тоже ничего не хочется, но как-то по-другому, по-доброму, что ли. Трясет. А я начинаю различать что-то знакомое в звуках, которые издают существа вокруг. Какие-то обрывки чего-то они во мне пробуждают, звуки складываются в слова. «Сам…е лу…ее об…те ему». Ему — это я? Что они от меня хотят? А я ничего не хочу, ничего не хочу, потому что ничего не чувствую. Наконец вой прекращается, меня куда-то перекладывают и снова везут. Классное ощущение это — когда ты вроде как бы и есть и одновременно тебя как бы и нет. Снова голоса, знакомый запах, хлорка и спирт. Значит, в больнице… А почему я в больнице?

— Отключайте.

Интересно, чего это они хотят отключить? Чем-то холодным и тонким тыкают в меня. И в этот момент я понимаю, что меня включили, а что-то отключили, ради меня. Все клеточки начинают чувствовать. Как же мне больно! Но больно не только от этого. Я потерял их всех, и это я виноват в том, что они погибли. Хочу понять, где я. Открываю глаза: картинка нечеткая, фокуса нет. В палате слева от меня лежит человек. И я узнаю его: светлые, коротко стриженные волосы торчат в разные стороны; круглое лицо и живот, который невозможно перепутать ни с чьим другим. Жора? Он не дышит, а я дышу и чувствую. Меня подключили, чтобы спасти, а его отключили. И это последняя капля дождя: я больше так не могу и не хочу жить, просто не хочу… Прибор начинает громко пищать, а я проваливаюсь в пустоту…