Желтое окно

Михаил Юрьевич Третьяков (2024)

Что вы будете делать, если дождь в вашем городе идет уже двести дней, молнии сжигают дома, а люди под влиянием осадков становятся апатичными и легко управляемыми?Талантливый ученый-биолог хотел бы сделать вид, что его это не касается. Но когда рядом начинают погибать люди, он понимает, что просто обязан разобраться в причинах происходящего.С кем или чем придется встретиться, чтобы разгадать тайну бесконечного дождя? Сможет ли он спасти друга и любимую женщину? Какое страшное, но неизбежное решение придется ему принять?

День…

Темно. Но не страшно. Покой. Ничего. Очень хорошо. Спокойно. Мне кажется, что меня кто-то гладит по лицу, аккуратно так касается и ведет, а потом еще раз… Голос тихий, знакомый. Приятные эти касания. Кто это может быть? Во мне вспыхивает надежда. Она жива! Сердце стучит. Словно летаргический сон прерывается, и я готов уже проснуться, но сил нет. Из всех чувств остались лишь осязание и слух, да и то урезанная версия. Я слышу, но не различаю ни интонаций, ни особенностей голосов; мне кажется, что всё произносится одним и тем же голосом. Видимо, у меня агнозия — неспособность идентифицировать окружающие объекты с помощью зрения и слуха.

— Немедленно готовьте его к транспортировке!

— Но он только что вышел из комы.

— Он вышел из комы, как только мне разрешили к нему подойти. Вы считаете это совпадением?

— Да.

— А я нет. Необходимый уход я ему обеспечу сама.

— Но я не могу. Это слишком большие риски.

— Все риски я беру на себя. Бумаги подписала. Так что отключайте. Он теперь и без ваших аппаратов будет жить.

— На нем больничная одежда.

— Мне снова позвонить главврачу?

— Нет, не надо.

— Ну, вот и славно, вот и хорошо, пусть будет в больничной, я его потом переодену.

Что-то вытаскивают из меня. Перекладывают и везут. Переносят и снова кладут на что-то твердое. Мы начинаем движение. И по тому, как плавно это происходит, я понимаю, что лежу в машине, которая меня куда-то везет. Она берет мою руку. И говорит со мной:

— Я как поняла, что тебе нужна? Не сразу понимание-то пришло. Вначале как дело было? Я возвращалась в город из монастыря. Иду с остановки домой, дождь этот идет тоже, значит, а под деревом сидит под зонтиком Юрка, бомж местный. Ну, я остановилась с ним поздороваться, а он страсть как любит со мной говорить. Вот он меня и спрашивает:

— Ты вот как думаешь, дождь — добро это или зло?

— Юр, а что тут думать-то, это ж не от нас зависит, это же явление природное.

— Ну и так, тем более, раз природное, оно же ниспослано кем-то? Ты вот Библию читаешь, и что там про дождь? Дождь — он эва как воспринимается — как знамение Божьего благословения, как награда за послушание завету. Ну а с другой стороны, это ведь как посмотреть. Дождь — это же воплощение ужаса человеческого, как сила незримая, от которой люди ищут укрытия. Помнишь: «Разверзлись все источники великой бездны, и окна небесные отворились». Вот и у нас дождь вроде как и идет, а потопа нет. Люди оттого и маются, и истончаются, и вера в них слабеет, и неверие растет. Только сердцем чую: не Божье это провидение. Ты вон мать, а сына своего когда видела? Я вот детей не имею и забочусь только о себе, а дети — это ответственность ведь. Это как крест Иисуса. Только кто-то его на себе тащит так, что потом и кровью обливается, умирает под ним, а кто-то на другого свой крест переложить хочет — и перекладывает и идет по жизни тихий и спокойный. Много всякого и по-разному с крестом этим бывает, только на тебя смотрю и вижу: крест твой загибается, гнется, нет у него сил, и тебя рядом нет, а дождь-то сильнее всё идет. А сейчас без креста куда? Никуда. Дай денег, а то совсем сил нет и жрать хочется.

Я ему, конечно, дала на хлеб да дальше к дому пошла, только чувствую, что внутри заскреблось что-то. Словно Юрка мне сказать что-то хотел, а я, дура старая, ничего не поняла.

Пришла домой, туда-сюда — уже ночь. Псалтырь почитала. Лежу и не пойму: то ли сплю, то ли нет. Дождь за окном стучит, а у меня всё Юркина лекция из головы не идет, не пойму, что такое зацепилось. Юрка, как всегда, — такая особенность у него — о серьезном, о серьезном, а потом «дай денег» — и выбивает из мыслей-то.

А дождь стучит, убаюкивает. И тут я просыпаюсь и не пойму: то ли сон мне снится, то ли на самом деле это. Кот на мне сидит, Васька, черный такой, а глазищи зеленые, и топчется на животе, будто усаживаться собрался, а затем мордочку намывать начал, и смотрит так, с хитринкой, на меня, и лапкой на рубцы на руке указывает, и мурлычет свое. А я в мурлыканье этом слышу голос: «Пора тебе долги отдавать».

Какие долги, кому? Проснулась. Котика нет. Вышла на балкон, дождь слышу, а не чувствую ничего. А я стою, и про дождь думаю, и про Юрку, и понимаю, что он мне про крест мой говорил — про детей, про крестника то есть.

Позвонила тебе. Нет ответа. Матери твоей звонить не стала: знаю, что ничего она мне не расскажет. Сколько ты с ней не разговариваешь? Уже сколько лет прошло, а вы всё никак не помиритесь. Ой, что я про эти обиды-то старые! Я по больницам звонить начала, и сказали мне, что ты здесь лежишь. Приезжаю в больницу. А меня не пускают. Я возмутилась, батюшке звоню и говорю: крестник мой единственный в больнице, а меня к нему не пускают. Батюшка в прошлой жизни врачом был, только понял, что лечить надо не тело, а душу. Он всех здесь, в больнице, знает, и они его. Не прошло и пяти минут, как ко мне уже выходят и проводят через охрану. Сколько лет живу, а такого никогда не видела. Людей в больнице так много, что лежат они в коридоре, коек на всех не хватает, и стонут, и кашляют, и захлебываются. Страшно это. И ты тут где-то. Думаю, точно мне Господь указал, что спасать тебя надо: уморят они тебя здесь. Привели меня в палату. Один лежишь. Да прибор с тобой жизнеобеспечения, но смотрю я на него и чувствую, что держит тебя он здесь, не отпускает, а ты уйти хочешь. Я вот села рядом с тобой, стала гладить тебя по лицу, вспоминать и рассказывать тебе, как ты маленьким шалости устраивал, как собака тебя покусала, а мы с матерью твоей ходили, ее искали потом по всему городу и смотрели, издохнет она или нет. Как ты с дерева упал. Всё тебе про тебя рассказывала и, что греха таить, плакала. А потом ты по-другому задышал, и я почувствовала, что ты уходить передумал, вернулся. Знаешь, у тебя это с детства было: чем сильнее на тебя давят, тем сильнее ты сопротивлялся, а тут, видимо, так надавили, что даже ты чуть не сломался-то. Но теперь всё хорошо. Я тебя в монастырь везу, меня там сестры спасли и батюшка, и тебе они помогут. Вон у тебя уже румянец появился. Говорить с человеком надо, объяснять ему, что и как, и когда оно всё понятно-то, тогда и жить легче. А ты ведь с детства всегда всё пытался разобраться во всем, животных и растения любил, вопросы задавал: как, почему? А помнишь, как ты коту усы обрезал? Вот опять кот вспомнился. Не зря мне ночью приснился.

Ты не бойся, всё хорошо будет, монастырь хоть и не старый, но место это — выстраданное и намоленное, оттого и сила в нем особая. Моя это вина, что я тебя редко вижу. Мать из меня крестная плохая. Прав Юрка-то. Но ничего, крестничек, мы тебя вернем. Жизнь — она ведь какая? Я вот тоже жить не хотела и руки на себя наложила. Котик — он ведь знал, на что указать. Помню, когда муж с ребенком разбились, мне когда сказали, я не поняла сразу, а когда осознала, показалось, что из меня нутро всё вытащили и начали им по гвоздям тянуть, а гвозди на разную высоту забиты, и нутряное это по-разному цепляется, и рвется, и из меня кровью сочится. Чувствую я, что сил моих нет больше, и даже плакать не могу. Вот не вспоминала и не рассказывала никогда, а сейчас, видимо, время пришло.

Соседка моя почувствовала что-то неладное, вызвала милицию и скорую. Дверь сломали, вытащили меня из ванной и отвезли в больницу. Врачи сказали, что еще чуть-чуть — и не спасли бы. Но вот видишь, с тобой я; может, предназначение мое в этом, чтобы тебе помочь. Котик — он ведь не зря мне про долги говорил.

Я после того, как в себя пришла, ничего не хотела и думала, что напрасно меня спасли, потому что сил жить во мне не осталось, одна только сила умереть. Но соседка моя уговорила меня в храм при больнице сходить, там-то я и познакомилась с отцом Иннокентием, он меня исповедовал, а после мне так легко стало, словно беды и несчастья все в небо отпустила. Он-то и рассказал мне про монастырь и напутствовал туда съездить, чтобы я окончательно излечилась, ибо, как сказал он, «Уныние — это крайнее изнеможение души, которое может сокрушить силу души и довести ее до отчаянья». Я поехала без надежды, но сестры в монастыре помогли мне, и я верю, что и тебе они помогут. Но что я всё говорю да говорю? Ты, наверное, уже и устал меня слушать. Отдыхай, крестничек, силы тебе еще понадобятся.

* * *

Тело, привыкшее к теплу, неожиданно скрутило. Запульсировало и закололо в каждой косточке. И молоточек застучал по стремечку так быстро, что казалось, будто оглохну я. Оглохну от крика своего, от той невысказанной боли, от осознания бессилия перед дождем или перед тем, кто его… Во всем существе моем возникла резкая слабость, будто силы мои выплеснулись в крике этом. Закашлял. Открыл глаза — темнота. Только вода ледяная обжигает меня. Одежда мокрая: штаны и рубаха. И понимаю, что меня кто-то держит, а затем тянет вверх, а я кричу, кричу, как, наверное, кричит младенец — от страха появления на свет из утробы матери, где так тепло и хорошо, что не хочется выходить в этот мир. А меня тянут из тепла и покоя.

Лежу мокрый на каменной плитке. Напрягаю слух. Шум дождя слышен — значит, всё хорошо. А затем накатывает воспоминание о том самом дне. Меня снова скручивает и рвет желчью, кровью, и снова кричу от безысходности, от непонимания происходящего, от того, что ничего не могу сделать, ничего не могу изменить, а еще не могу принять то, что произошло: ее больше нет, их больше нет, а значит, и меня нет. Мысли и чувства заплетаются в тугие канаты и тянут, и тянут меня. И происходит так, как, наверное, в тот самый момент, когда выныриваешь из глубины, где только холод и смерть. А здесь свет и жизнь, пусть какая-никакая, пусть с дождем, пусть… Нет, эта мысль не может стать для меня допустимой, потому что, как только я смогу с ней примириться, думаю, это и будет началом конца. А я не хочу конца, я хочу верить, надеяться, искать, находить ответы на вопросы и чтобы была она, жила, пусть даже очень далеко, пусть где-то, где я никогда не смогу ее увидеть…

Меня кто-то прижимает к себе. И шепчет: «Слава Богу». Я еще не совсем понимаю, где я, хотя уже осознаю себя, воспринимаю окружающий мир со всеми его достоинствами и недостатками, а голос такой знакомый. И мне вспоминается, как, когда меня крестили — мне тогда было что-то около десяти, — я почему-то спросил у мамы: «Мама, если ты умрешь, моей мамой станет крестная?» Не помню, что мне тогда ответила мать, но помню, что вопрос этот надолго застрял в моей голове. А сейчас мне кажется, что я умер, а крестная меня вернула оттуда, где холодно и темно. Я почему-то плачу, и она плачет.

— Где мы?

— В часовне.

— Какое сегодня число?

Она отвечает, а в моей голове непроизвольно начинает отсчитываться свой, дождевой календарь: двести четырнадцатый день от начала дождя…