Гиперборейская чума

Михаил Успенский

«Гиперборейская чума» – вторая часть знаменитой одноименной трилогии Андрея Лазарчука и Михаила Успенского. Это удивительная смесь мистического реализма, альтернативной истории и круто замешанного детектива. В этом романе нет Николая Гумилёва, но его присутствие ощущается буквально на каждой странице. Но зато главный герой здесь – неукротимый и неубиваемый Коломиец, подобно легендарному Зигфриду, тоже искупавшийся в крови дракона. Но вот желающих попробовать убить будет уж очень огромное множество…

Из записок доктора Ивана Стрельцова

В 1978 году я закончил Второй Московский медицинский институт и получил распределение хирургом в Грязовец, крошечный райцентр на полпути от Вологды к Великому Устюгу. Время, проведённое в этом красивейшем, но совершенно не пригодном для жизни уголке, запечатлелось в памяти как нескончаемое трёхлетнее дежурство без перерывов, выходных и уж тем более праздников. Я был единственным хирургом на пятьдесят километров в округе; кроме меня, в больничке работала свирепая бабка-акушерка и анестезиолог, которого я ни разу за все три года не видел трезвым. Несколько лет спустя, прочитав «Записки молодого врача» Михаила Афанасьевича Булгакова и «Записки врача» Виктора Викторовича Вересаева, я поразился: то, что изображалось ими как предельно суровые условия, для нас было бы сущим отдыхом. Немудрено, что по истечении срока моей трёхлетней каторги (а иначе работа по распределению мною уже и не воспринималась) я воспользовался любезным предложением районного военкома и отправился в Афганистан в качестве полкового врача. Об Афганской кампании написано и сказано много и даже слишком много; я имею по этому поводу своё скромное мнение, которое, похоже, никого не интересует. Многим эта кампания принесла ордена и звания, ещё большему числу — раны телесные и душевные. Осознав последнее, я прошёл курсы переподготовки и прибыл на второй срок уже военным психиатром. Однако удача отвернулась от меня: я был ранен в плечо случайным осколком реактивного снаряда, которыми моджахеды постоянно обстреливали Кабул, и, вероятно, истёк бы кровью прямо на улице, если бы не своевременная помощь моего афганского коллеги Хафизуллы (я очень беспокоился о его судьбе после нашего ухода из Афганистана и падения там светского правительства, поскольку Хафизулла отличался весьма атеистическим и даже циничным мироощущением; в этом я с годами всё более становлюсь похож на него; но недавно я радостью узнал, что он выбрался из-под руин своей республики и сейчас работает в одной из лучших клиник Бомбея). Я перенёс четыре операции на левом плечевом суставе и уже шёл на поправку, как вдруг свалился от инфекционного гепатита, подлинного бича нашей ограниченной в своих возможностях армии. Две недели я провел в буквальном смысле на грани жизни и смерти, пребывая в полном сознании; и ещё несколько месяцев коллеги считали меня безнадёжным. В ташкентский госпиталь я поступил, имея сорок один килограмм чуть живого веса. Через полгода я покинул и госпиталь, и армию, которая сочла, что я для неё непригоден более — и направился в Москву.

Сейчас, вспоминая те события, которые изменили жизнь современного мира, я затрудняюсь отделить второстепенные детали от главных, поскольку я убедился наверное, что это лежит вне пределов человеческих возможностей.

Не буду вдаваться в подробности, скажу только: я имел московскую прописку, не имея реального жилья. Мне предстояло на свою скудную пенсию снять угол — и заняться поисками приемлемой работы. Развившаяся у меня астения не позволяла пока что трудиться в полную силу, скажем, на «скорой» или в больнице; найти же необременительное место хирурга или невропатолога в поликлинике пока что не удавалось. Несколько ночей я провёл под кровом одного из моих институтских приятелей, но долго пользоваться его любезностью было немыслимо: он жил с женой, двухлетним сыном и тёщей в так называемой полуторке, и даже без такого постояльца, как я, им было тесно и нервно.

Однажды, возвращаясь после очередной неудачной попытки устроиться, я почувствовал раздражение и жажду и зашёл в грязноватый стеклянный павильон, где торговали скверным разбавленным пивом. Должен сказать, что моральное моё состояние было очень низким, и от сведения счётов с жизнью меня удерживало разве что природное упрямство. Не исключаю, что подсознательная суицидальность толкала меня блуждать ночами по тёмным пустынным местам и даже задирать всяческих неприятных типов; как ни парадоксально, это всегда кончалось ничем. Меня обходили стороной — или опасливо, или как бы не замечая. Вот и сейчас: я взял пол-литровую банку неприятно пахнущей буроватой жидкости и пригубил её, не отходя от стойки, с единственным намерением сказать: «Кажется, это пиво уже кто-то пил!» — и выплеснуть дрянь в лицо продавцу, одутловатому парню в пятнистом переднике. Я чувствовал, что мне нужно получить по морде, чтобы на что-то решиться. Я уже почти размахнулся, как меня хлопнули сзади по плечу, и знакомый голос проорал:

— Стрельцов! Иван Петрович! Какими судьбами!

Я оглянулся. Это был доктор Колесников, бывший мой преподаватель на курсах переподготовки, пьяница и виртуозный матерщинник, но невропатолог милостью Божией, я многому научился именно у него. Сейчас я сразу обратил внимание на его руки, серые от въевшейся грязи и растрескавшиеся — руки слесаря, а не врача.

— Я вас не сразу и узнал, голубчик! — продолжал он. — Болеете, очевидно?

— Здравствуйте, Николай Игнатьевич! — я искренне обрадовался ему и сразу позабыл обо всех своих неприятных планах. — Я вообще удивляюсь, что вы меня узнали…

— Не забываю никого, — сказал он чуть даже обиженно. — Эйдетическая память. Так что с вами стряслось? Чем занимаетесь?

— Ищу работу по силам, — сказал я. — Полную нагрузку пока не потяну, на инвалидность не хочу, а найти что-нибудь лёгкое не могу. Да и угол бы где-нибудь снять не мешало…

— Демобилизовались?

— Вчистую.

— Ранение, заболевание?

— И то, и другое.

— Ясно… Знаете, Иван Петрович, если не торопитесь, то нет ли у вас желания взять бутылочку и посидеть с большим комфортом? Я живу вон там, через пустырь…

— С радостью бы, Николай Игнатьевич, — сказал я, — да вот беда, печёнка всё ещё висит по самую подвздошную. Пиво туда-сюда, а крепкого не могу, сразу умирать начинаю.

— Жаль, жаль… А знаете, Ваня, мне в голову пришла одна мысль. Не удивляйтесь, такое иной раз случается. Есть у меня один приятель, человек довольно странный, который мог бы вам помочь. Он занимается какими-то потусторонними исследованиями, и ему нужен непредвзятый психиатр. Он обратился ко мне, но я занят сейчас другими делами… Кроме того, он живёт практически один в пятикомнатной квартире и вполне мог бы решить вашу жилищную проблему. Хотите познакомиться? В конце концов, вы не теряете ничего.

— Но это же не заработок…

— Как же не заработок? Очень даже заработок. Кроме того, он имеет какие-то связи в МВД, так что вам вполне могут вернуть погоны. Капитан?

— Майор.

— Тогда поехали, товарищ майор.

— Прямо сейчас?

— А чего тянуть?

И мы поехали, бросив на столе недопитое пиво.

Странный человек — звали его Кристофор Мартович Вулич — жил в районе Сухаревки, в переулке с хорошим названием Последний. Дверь парадной выходила прямо в воротную арку, и ступеньки вели не вверх, как обычно, а вниз. И лестница, и пол были дощатые. Пахло кошками. На площадке первого этажа висели почтовые ящики, многократно горевшие, — четыре штуки, — и выходила одна-единственная дверь, обитая изодранным чёрным дерматином. Чем исписаны стены, я в тот раз не прочитал, но впоследствии имел удовольствие многократно изучать и даже конспектировать эти граффити.

Мой провожатый толкнул дверь, и мы вошли. На месте дверного замка зияла яма, заткнутая свёрнутой газетой. В прихожей было полутемно, на вешалке топорщилась груда неопределённой одежды, а из глубины квартиры доносился негромкий, но невыносимо-пронзительный скрежет, в котором я не без труда опознал звук какого-то духового инструмента. Должен сказать, что в то время я не испытывал ни малейшего почтения к джазу, а также просто не переносил громкие звуки вне зависимости от их происхождения.

— О, нет, — сказал я, но Николай Игнатьевич уже позвал:

— Крис! Крис! Иди сюда, я привёл тебе хорошего психиатра!

Скрежет сменился всхлипом облегчения, и терзаемый инструмент замолк. Послышались быстрые лёгкие шаги, и откуда-то сбоку возник высокий носатый парень в просторной серой кофте, драных вельветовых штанах и босиком. Длинные прямые волосы перехватывала пёстрая вязаная лента. В руках он держал альт-саксофон. Впрочем, название инструмента я узнал потом. В тот день я ещё не умел отличить саксофон от кларнета…

— А, — сказал он. — Ещё и афганец. Эпическая сила! Это хорошо. Пошли, продолжим. У меня пльзеньское, бутылочное. Зачем травиться? Только вот что: я хочу сразу узнать, не имеете ли вы обыкновения в пьяном виде рвать на груди тельняшку и спрашивать, где я, сука, был, когда вы загибались под Кандагаром?

— Наверняка вас в детстве называли Хуличем, — вполне обоснованно предположил я.

— Как вы догадались, доктор?!

— Посредством дедукции. Так я прав?

— Разумеется, — пожал он плечами. — Как иначе? Но пример маршала Пстыго вдохновлял меня…

Мой новый знакомец, Крис, действительно был личностью неординарной. С виду он казался моим ровесником — на деле же был на десять лет старше. Самим своим существованием он отвергал множество психологических и психиатрических постулатов, и к концу первой недели нашего общения (уже вечером я перебрался жить к нему в небольшую угловую комнатку) я усомнился вообще во всём, включая самоё реальность окружающего мира. Сам себя он называл гиперпатом — то есть человеком с экстраординарно повышенным восприятием. Например, он не читал мыслей, но по виду, движениям, дыханию человека мог мгновенно составить о нём глубокое и достаточно точное представление — а главное, каким-то образом узнать многое из того, что человек этот пытается скрыть. При этом он не отдавал себе отчёта, как именно он это делает. Все попытки пошагового самоанализа тут же приводили к утрате самой этой способности (собственно, для проведения подспудного анализа со стороны ему и потребовался психолог; скажу сразу, чтобы не возвращаться более: все достаточно длительные и упорные усилия хоть как-то объяснить, каким именно путём мой друг приходит к тем или иным выводам, окончились ничем, и с этим мы в конце концов смирились). Он узнавал все значительные завтрашние новости, проехав две-три остановки в троллейбусе. Он находил спрятанные или потерянные предметы, просто прогуливаясь или даже сидя на скамейке в каких-то излюбленных точках: на Чистых прудах, например, или в Нескучном саду, или в скверике на Тверском, что напротив культового кафе «Лупа» (то есть «Лира», конечно) — несколькими годами позже там воздвигли «Макдональдс» с афедрональным символом на крыше; Криса, таким образом, привлекали именно людные и довольно шумные места. Иногда, в активной фазе существования, он пешком накручивал по Москве километров тридцать пять — сорок. Бывали, однако, времена, когда он не вставал с койки, пил водку из горлышка, переходил с обычной своей ханки на табак… В такие дни я старался уйти: он начинал терзать саксофон, и звуки эти могли довести до другоубийства куда более стойкую натуру, чем я тогдашний.

Но в активные свои периоды Крис был чудесным человеком: внимательным, гостеприимным, весёлым. Запас анекдотов у него был неистощим. Кажется, некоторые он придумывал сам. Кроме того, просто поражала его несокрушимая вера в то, что все люди в сущности своей хорошие, просто иногда ошибаются в выборе целей и средств. Казалось бы, при его безграничных познаниях… это до сих пор остаётся для меня загадкой.

Интересно, что в вере своей он никогда — подчёркиваю: никогда! — не обманывался. Я уже упоминал, что замка в двери квартиры не было. Любой мог зайти. И заходили. Иногда собиралось до десятка самых разных, от странных, не существующих в природе людей до самых обычных вокзальных бичей и уличных попрошаек, и все вели себя… ну, скажем так: безвредно. Деньги, которые у Криса водились всегда, валялись за стеклом старинного буфета. И не скажу, чтобы «гости» испытывали перед Крисом суеверный ужас. Скорее — суеверное уважение.

Официальный статус у Криса был очень удобный: он числился внештатным консультантом в каком-то из отделов МВД. Попал он в консультанты, как водится, по протекции: его старший брат, Альберт, пребывал в высоких генеральско-милицейских чинах и возглавлял один из закрытых НИИ. Вряд ли Криса на Петровке принимали всерьёз, потому что обращались к нему нечасто, но благодаря вот этому своему положению он действительно сумел устроить меня на должность психолога-консультанта в госпиталь МВД — и прикрепить к себе. Дважды в месяц я являлся за жалованьем… Н-да.

Но такая беззаботная жизнь продолжалась недолго — года три. За это время я отъелся, чуть не женился, опубликовал несколько работ и обзавёлся «частной практикой» — как раз в те годы в номенклатурной и образованческой среде стала крайне популярной чистка ауры в присутствии заказчика, и я заделался патентованным аурочистом. Крис же организовал кооператив «Магнит» (с девяносто второго — розыскное бюро «Аргус»), специализировавшийся на поиске пропавших вещей.

Открылся этот талант у него почти случайно. Ещё лет двадцать назад он оставил свою обожаемую дудку в вагоне метро. Спохватился сразу же, но поезд уже ушёл. Он кинулся вдогонку, выходил на каждой станции, спрашивал дежурных — бесполезно. И вдруг он понял, что надо вернуться на одну из предыдущих станций, и пересесть, и проехать ещё две. Он выскочил на перрон и увидел вдали низенькую бабку, ковыляющую куда-то с футляром… Потом Крис забывал его несколько раз в метро, автобусе, такси, его украли из раздевалки какого-то ДК — и каждый раз, побегав в панике по городу, он внезапно соображал, куда нужно идти.

Один случай казался совсем безнадёжным: лабали на свадьбе в Реутово, ночевали в шофёрском общежитии, наутро голова была, як та чугуняка, а инструмент исчез. Исчез, казалось бы, навсегда: друзья-лабухи тоже ничего не помнили, водилы же просто жалели его и посылали подальше. Крис было смирился с потерей, но недели через две познакомился на каком-то сейшене с девицей и поехал провожать её аж на Героев-панфиловцев. Он, разумеется, навязался к девице в её коммуналку попить кофию и уже почти склонил жертву к взаимности, но вдруг услышал родные чудовищные звуки, доносившиеся из-за стены. Девица пожаловалась, что сосед-инвалид взялся отравлять людям жизнь таким образом, а управы на него нет. Крис натянул штаны, ворвался в соседнюю комнату и с ужасом увидел мужика в инвалидном кресле, который мучил его заблудший саксофон…

Дальше — больше: он стал находить для друзей пропавшие ключи, партбилеты, машины… Старший брат тогда только начинал свою карьеру в МВД, и Крис ему в том исподтишка способствовал, ненавязчиво подсказывая адреса притонов и приметы скупщиков краденого. Репутацию свою с годами он укрепил настолько, что в один прекрасный майский день восемьдесят девятого года к нам постучался самый настоящий иеромонах. Звался он отцом Сильвестром, служил в секретариате Патриархии и, насколько я понял из околичностей, занимался не вполне церковными делами…