Гиперборейская чума

Михаил Успенский

«Гиперборейская чума» – вторая часть знаменитой одноименной трилогии Андрея Лазарчука и Михаила Успенского. Это удивительная смесь мистического реализма, альтернативной истории и круто замешанного детектива. В этом романе нет Николая Гумилёва, но его присутствие ощущается буквально на каждой странице. Но зато главный герой здесь – неукротимый и неубиваемый Коломиец, подобно легендарному Зигфриду, тоже искупавшийся в крови дракона. Но вот желающих попробовать убить будет уж очень огромное множество…

Из записок доктора Ивана Стрельцова

Подписки о неразглашении отец Сильвестр с нас не взял, но, прихлёбывая принесённый с собой отменный коньячок «Ани», честно предупредил, что отлучение — тоже не подарок. Ибо Господу совершенно нет дела до того, ходим ли мы в церковь, а вот трепачей он не любит. Ну, просто не любит. И карает сурово.

Дело было и вправду весьма щекотливое: во время пасхального крестного хода с груди патриарха исчезла панагия. Никто не видел, как это случилось, и сам патриарх ничего не почувствовал. Кругом были только свои…

Чекисты? — хотел уточнить я, но воздержался.

(Когда мы познакомились с отцом Сильвестром накоротке, то пришли в совершеннейшее изумление от немыслимой, от какой-то вселенской терпимости патриархии. Подумаешь, чекисты. А вот взять к примеру то, что иеромонах Сильвестр был женат… Впрочем, не будем забегать вперёд.)

Поиск, предпринятый командой отца Сильвестра — а возможностей у неё было побольше, чем у МУРа, — не дал результатов. В загранице панагия не объявлялась, в комиссионках — тоже. Ничью блатную грудь она не украшала, и катакомбисты с зарубежниками на своих еретических сборищах не хвалились с пеной у рта таким трофеем.

Короче, святыня пропала.

Я спроста думал, что мы будем носиться по городу, утюжа грязные притоны, ревизуя скупщиков краденого и навещая завязавших престарелых воров в законе. Но Крис, который в качестве задатка востребовал два ящика понравившегося коньяка, никуда из дома не выходил и меня не выпускал. Ночами мы с ним поднимались на крышу и воспаряли духом. Крис стоял, обняв антенну, и читал стихи, он знал их великое множество, а я за каким-то дьяволом держал саксофон, поскольку Крис сказал, что без инструмента он никуда. Так прошло суток шесть. Мы умело поддерживали в себе среднюю степень опьянения, не опускаясь до беспамятства, но и не слишком вписываясь в реальность. На седьмой день — а правильнее сказать, ночь — Крис вдруг забеспокоился, слез с крыши и пошёл ловить таксистов и покупать у них дрянную водку. Это не для нас, успокоил он взбунтовавшегося меня, это для бартера…

Наутро пришли два бича и предложили купить «большой поповский крест — на пузе носить». Что Крис и сделал, добавив к четырём бутылкам водки две банки рыбных консервов.

— Верно заметил классик: сами придут и сами дадут, — Крис не скрывал удовлетворения. — А теперь пойдём пожмём руку дающую…

Крови похитителя попы вовсе не жаждали, голова их тоже не интересовала. А вот подружиться мы как-то подружились. Отец Сильвестр и определил нам постоянную, на много лет вперёд, работу: разыскивать и возвращать в лоно семьи молодых людей, смущённых различными лжепророками и лжехристами. В сущности, он поймал нас на «слабо»…

С первой и третьей стадиями процесса мы справлялись сравнительно успешно. Крис по наитию определял место нахождения искомого дурачка, я — потом — приводил его во вменяемое состояние. Но со второй стадией — собственно изъятием из секты — у нас вскоре возникли проблемы. Охрана там была что надо…

И отец Сильвестр познакомил нас со своим бывшим сослуживцем Евгением Феодосьевичем.

С тех пор наши дела пошли веселее. На любое дело нас сопровождали двое «тимуровцев», которые никого не били, не угрожали и даже не повышали голос — но «врази расточались яко туман ползучий». У нас была твёрдая такса: с тех, кто нам нравился, мы не брали ничего или почти ничего; зато на детках блатоты, банкиров, продюсеров и визажистов сильно поправляли кассу.

В какой-то момент я поймал себя на том, что перестал подбивать уголки на одеяле. Это было началом моего падения. Необязательность, расхлябанность, инертность вскоре стали обязательными составляющими моего нынешнего образа жизни…

Ну и козёл же в погонах я был раньше!

Впрочем, и Крис когда-то был суворовцем! Узнал я это потом, когда отмечали годовщину ихнего суворовского выпуска. Собралось народу немного, человек двадцать, зато охват был большой: глава ооновской комиссии, солист Мариинки (драматический тенор), водопроводчик, хозяин города Тюмени, автор памятника Фанни Каплан, секретный космонавт, рыбак с Дальнего Востока, начальник Иерусалимской полиции… А о дамах, которые украшали собой это сборище, я вообще промолчу, потому что никто не поверит.

Криса они держали за большого музыканта и возмущались, чего это он не выступает, когда теперь всё можно. Только один-единственный раз сыграл у Курёхина в «Поп-механике», произвёл фурор — и что? Крис только отругивался: пусть вам Вишняускас играет…

Чего-то они, видно, с этим Вишняускасом не поделили.

Ликование по поводу выпуска началось почти официально, но вскоре преобразилось в сон упоительный, магометанский рай; я уж и думать забыл, что такое возможно в действительности…

Короче, старички дали дрозда по-суворовски: не числом, а умением.

И убедился я, что именно предыдущее поколение, поколение пятидесятилетних, за короткий период хрущёвского послабления сумело хватить и, главное, усвоить столько свободы, сколько нам и не снилось, а нынешним — так просто не нужно…

Но это я отвлёкся.

События, которые перевернули всю нашу жизнь, начались достаточно тривиально: часа в четыре утра раздался звонок, а чуть попозже заявился и сам клиент. Был он давним Крисовым приятелем, комсомольским начальником среднего звена, и я помню, как он слёзно просил Криса разыскать печать, пропавшую во время очередной комсомольской «случки». Теперь он гордо носил форменное новорусское пальто и кличку «Скачок». Физиономия его, вопреки науке анатомии, увеличилась раза в два, причём прежнее задорное личико странным образом сохранилось, будучи вписанным в сизо-багровые мясистые ягодицы. И вот по этим ягодицам текли самые неподдельные слёзы.

— Крис, Крисюха… Ванька, блин… вы Коростыля помните? Ну, картины его — и у меня висят, и в этом… нефтеперегонном, как его?… Центре Помпиду, и в галерее Гугенхейма…

— Помним, — ответил Крис за нас обоих.

— Опять, дурачок, сбежал из психушки. Позавчера ещё сбежал, а хватились только утром вчерашним, козлы, за что я им платил, не знаю, а мне только вечером позвонить решились — не гостит ли такой у вас… он уже, считай, сутки как мёртвый, а они звонят, представляешь? Он же всегда ко мне прибегал, а сейчас вот — не дошёл. Он же доверчивый был, Серёга… Замочили его по дороге какие-то уроды. И не просто замочили… а с выдумкой…

— Рассказывай, — потребовал Крис, и Скачок, давясь слезами, стал рассказывать.

С Сергеем Коростылёвым они были друзья с детства, вместе лазали по чердакам и подвалам, вместе когда-то попробовали портвейн и сигареты. Уже в средних классах Серёга рисовал лучше всех — и тогда же появились в нём первые признаки безумия. И то, и другое прогрессировало со страшной силой… Скачков же, пойдя сперва по комсомольской линии, а потом естественным образом перетекши в большую коммерцию, продолжал присматривать за другом — и по простой душевной склонности, и из корысти (картины Коростылёва дорожали просто-таки катастрофически), и — полагая не без оснований, что за деяние сие на Страшном Суде часть грехов ему спишут. И вот теперь — Серёга погиб страшной смертью. Какие-то нелюди затащили его в выселенный дом в Истре, раздели, подвесили за ноги и ножом просто исполосовали. Серёга истёк кровью. Как сообщили Скачку знакомые менты, такого рода убийства по Москве и области случаются где-то раз в два-три месяца в течение уже лет пяти, если не больше, но резонанса не имеют, так как погибают в основном бичи и беженцы, и ещё ни разу напасть на след убийц не удалось. Дела эти на ментовском жаргоне назывались «висяк в квадрате». Предполагали, что это справляют обряды какие-то доморощенные сатанисты…

— Крис, ты пойми, я не прокурор, мне доказательства не нужны. Ты мне их только найди, гадов этих, сатанюг долбанных, ты мне на них только пальцем укажи… Ты же в эти секты входишь, как на танке! Они же боятся тебя все! Ты же про них всё знаешь! Денег не жалей, понял? Я за Серёгу… я им потом сам глотки перегрызу. Менты, может, найдут кого для отмазки, чтобы народ не шумел, — а мне нужны настоящие. А если менты и настоящих поднимут — то сделай так, чтобы ты нашёл раньше! Понял, Крис? Скажи, понял?

— Понял. Но ты же знаешь, что нам по уголовке работать запрещено?

— А что в этой стране вообще разрешено? Ты тут сам запрещён. И я тут запрещён. И Серёгу вот запретили…

Короче, мы взялись за это дело.

Работа была в разгаре. Крис курил, лёжа на козетке, и ловил носом выпущенный изо рта дым. Я прикладывался к пузатой бутылочке «Хенесси».

— Кристофор Мартович, не забудьте: на четырнадцать часов запланирована встреча с товарищем Коломийцем, — оторвавшись от монитора, сказала старуха Хасановна, которую мы иногда между собой называли Халхинголовной. — По поводу приёма нового сотрудника.

— Секретарши, что ли? — рассеянно сказал Крис. — Так у нас уже есть секретарша.

— Было сказано: «оперативного сотрудника»…

— Забавно, — откликнулся Крис. — Иван, ты никого не заказывал?

— Не помню, — сказал я. — Вроде бы был какой-то разговор…

— Был телефонный разговор с товарищем Коломийцем о выделении вам постоянного сотрудника. Он состоялся вчера в девятнадцать сорок пять.

Железная леди Хасановна — Дора Хасановна Шварц — происходила из небольшого прайда самаркандских немцев. Было ей восемьдесят лет, и за свою жизнь — пока не осела за столом нашего «розыскного бюро «Аргус»» — она возглавляла Первые отделы по крайней мере в десятке самых секретных советских «ящиков». С последним местом работы ей немного не повезло: это была какая-то хитрая сейсмологическая лаборатория в Ленинабаде. Как и множество подобных ей, Хасановна в одночасье осталась без жилья, без пенсии и без родни. Пару месяцев она скиталась по немилостивой Москве и к нам зашла лишь для того, чтобы попросить корочку хлеба. Как раз перед этим у нас кончились секретарши — их прошло много через приёмную, все они были молоды, красивы, владели языками и что-то слышали о компьютерах, — но ни одна не могла сдержать своих матримониальных позывов. Даже замужние, что вообще поразительно. Всем им хотелось окружать нас уютом, разводить растительность на наших окнах, развешивать занавески, кормить нас вкусной и обильной пиццей из ближайшего ресторана…

Так что Хасановна вошла в нашу дверь — и неожиданно для себя задержалась.

Благодаря ей мы наконец обрели свой стиль! Она сама долго ездила по комиссионкам, разыскивая классическую конторскую мебель. Крис где-то добыл двадцатилетней давности бидон с краской буро-зелёного госпитального цвета и ею раскрасил панели. Я встроил компьютер в корпус телевизора «Радуга» — были такие, из красного дерева, их продавали только ветеранам… За какую-то неделю из нашей беспородной прихожей получился кабинет следователя ОГПУ/НКВД из голливудского фильма ужасов. Хасановна, оклемавшись немного, приоделась — и теперь принимала посетителей в строгом тёмно-сером костюме, ослепительной белизны блузке и чёрном галстуке-шнурочке. Однажды она постриглась в мужской парикмахерской под ёжик — и анфас стала напоминать Малькольма Макдауэлла, переодетого женщиной. В профиль же Хасановна была настоящим индейским вождём, только без перьев.

Курила она так много, что мы пошли на нарушение стиля и повесили под потолком кухонный воздухоочиститель.

Делопроизводство пришло в совершенный порядок: все документы составлялись по форме, и вечная угроза отъема лицензии, висящая над любым предприятием, подобным нашему, вдруг стала чисто теоретической. Устаканилась и бухгалтерия. Деньги от клиентов принимала Хасановна, и получить что-то на текущие расходы стало невероятно трудно… Впрочем, налоговая полиция, нагрянувшая однажды, тоже ушла не солоно хлебавши.

В каждой комнате висели огнетушители и аптечка, а в ванной — спасательный круг.

Ресторанная вакханалия быстро прекратилась, и даже разносчики пиццы забыли к нам дорогу. На кухне тоже воцарился порядок: в понедельник была гречневая каша с тушёнкой, во вторник — перловая с тушёнкой, в среду — рис с курицей, в четверг — вермишель с рыбой, в пятницу — пшёнка. В субботу и воскресенье мы были балуемы макаронами по-флотски, а к чаю полагался сахар…

Но самое больше впечатление на всех, и на нас в том числе, производил канцелярский стол. Был он размером с бильярдный, только что крытый не зелёным сукном, а чёрной кожей. Древесина отзывалась на постукивание звонко, почти как хрусталь. Поверхность украшали бесчисленные следы папиросных ожогов, стаканных донышек, керосиновых ламп и неосторожно брошенных кипятильников. На внутренней стороне дверцы тумбы, вместившей всю нашу картотеку, была выцарапана надпись: «Я чист перед народом и пар…» — подкреплённая парой пулевых отверстий. Круглые сутки горела лампа зелёного стекла, с бронзовым литым основанием. Пепельница размером с больничное судно была оснащена хитрым устройством, бесследно поглощающим окурки. Чернильный прибор из фальшивой китайской бронзы и настоящего нефрита изображал один из эпизодов Великого Похода. Под толстым пуленепробиваемым стеклом разложены были календари, план-графики, расписания поездов и самолётов, а также десяток фотографий, изображавших бывших мужей Хасановны в порядке поступления; морды у мужей были такие, что даже товарищ Сталин, томящийся на открытке под тем же стеклом, чувствовал себя неуютно…

Конец ознакомительного фрагмента.