Последний мужчина

Михаил Сергеев, 2012

Роман-шок «Последний мужчина» – книга о живущей в людях подлинной свободе. Не той, к которой зовут площади и мнимые борцы, а единственной, молящей разбудить её. Но она и о чудовище, скрытом внутри нас. Ежечасно, изо дня в день, из века в век человек вершит суд над монстром. Каждый по-своему. С разным успехом. А многие и договариваются. Но неотвратимо у последней черты мы задаем себе вопрос. Какой? Откроет книга.

Мастерская зависти

«Сойди в себя — и узришь обширные своды. Ниже оставь страх, спустись в пещеру. Ноги твои ступят на сухой песок, мягкий и жёлтый, дающий отдохновение. Здесь заглушён шаг твой. Здесь сухо и тепло. Капли времён срываются со сводов и падают в глубины мрака. Гулкие переходы наполнены реющим звуком: словно бьют свои удары бесчисленные маятники. Как в мастерской часовщика, нагоняют и перегоняют друг друга неисчислимые ритмы… Упруго жужжат веретёна судеб. Сердца всех в этих недрах. Сюда сбираются и звёздные токи, огустевающие в драгоценные камни. Тут-то, под пещерными сводами сердца, и воссияет Звезда Утренняя».

Первый отложил книгу.

— Безумствуем, коллега?

— Не я, Флоренский.

— Но, согласитесь, и вас в последовательности сюжетной линии упрекнуть нельзя.

— Если бы я задумал план, понимая, что нужно сказать и в какой последовательности, я никогда бы не приступил…

— Отчего же?

— От неверия в возможность задуманного. Такие вещи не рождаются в холодном рассудке, а попускаются порывом.

— Тогда к чему наш диалог? Ищете лекарство от безумия?

— Попустительство и есть такое лекарство. В случае непринятия.

— Ну и как, приняли?

— Я уже. А вы?

— Имею в виду книгу.

— А я — стопятдесят. И пока в отчаянии.

(Из разговора двух интеллигентных пьяниц)

Ветер постепенно стих, и мужчина понял, что полёт замедлился. Плотная темнота, окружавшая их до этой минуты, стала расступаться, открывая пусть не далёкую, но все-таки видимую панораму. Сергей посмотрел вперёд. Они приближались к необыкновенной красоты утёсу, необыкновенным даже в сумерках, лиловым ореолом повисшими над ним. Чуть выше дыбились зубчатые вершины башни, покрытые снегом. Внизу, у земли, уже плыла ночь, и только с огромной высоты были видны последние лучи солнца, которые, преломляясь в хрустале вершин, падали на холмы ниже, в тепло, делая колыхание трав изумрудным живым ковром.

Ещё несколько мгновений, и они мягко коснулись края холма с резким обрывом, уходящим в черноту ночи.

— Где мы? — вырвалось у него.

— Это знаменитое ущелье трех гор, урочище Уч-Кош, недалеко от Ялты… — мягко и как-то вкрадчиво проговорила София. Сергей даже не заметил, откуда она появилась. — Точно такое же — далеко-далеко отсюда, на севере. Посреди бескрайних горизонтов, где и сейчас, не прерывая свой бег, течёт время, подгоняя, как и прежде, трёх человек, что карабкаются в гору, пробиваясь к жертвенному костру под звездою. Там воздвиг он престол свой…

— Софи! — оборвала подругу Хельма.

— К костру? — припоминая что-то, пробормотал пленник. — Ялты? — он внимательно огляделся. — Я бывал здесь… не раз…

— Не случайно! — подруга загадочно посмотрела на Хельму. — Здесь, — она легко повела рукой в сторону, — мы принимаем гостей. Однажды, несколько столетий назад, когда трое из них были ещё близки, один сделал нам подарок, — её рука вытянулась в направлении Сергея. Он с удивлением посмотрел на женщину. — Нет, ты не понял — там, позади.

Мужчина обернулся. В нескольких шагах от них, левее обрыва, на изгибе холма, словно на постаменте, стояла скульптура — обнажённые женщины. Талант мастера, ваявшего их, не вызывал сомнений.

— Это же «Три грации» Кановы! — вскрикнул Сергей. — Но почему средняя прозрачна? А эти… эти похожи…

— Вот видишь, Софи, нас до сих пор узнают! — улыбаясь, воскликнула Хельма.

— Так уж и сам? Ты точно не говорила ему? — подруга недоверчиво посмотрела на неё.

— Софи! — Хельма сделала обиженное лицо.

Сергей всё ещё разглядывал известную композицию.

— Так он тоже был здесь? — поразился мужчина.

— Все, кто идёт нам навстречу, бывают здесь. И никто не остался без награды. Мы любим такое отношение, ведь мы женщины! — рассмеялась София.

— Вы хотите сказать, что я чем-то заслужил ваше внимание?

— Её — да! — София, прыснув, кивнула на Хельму. —

А моё… ещё предстоит, — и она, сделав шаг к Сергею, лукаво щурясь, начала расстёгивать на нём рубашку.

Он невольно отстранился.

— Софи, перестань, ты всё испортишь. — Хельма со странной улыбкой посмотрела на подругу.

— Ладно, пусть доходит, — щёлкнув растерянного спутника по носу, согласилась та. — А нет, так последуешь за ней, за третьей, — София снова кивнула в сторону скульптуры.

— Камилла? — ахнул, догадавшись, Сергей. — Так это она?

— Хм… Не далее как сегодня ты с нею встречался, — недовольно хмыкнула Софи.

— Но я видел её мертвой!

— Но мертвой видел я её! — с издёвкой передразнила подруга Хельмы. — Игра слов, а как меняет впечатление! — Чувствовалось, что разговор женщине неприятен. И причина была не только в его вопросах. — Вот и улетишь туда же, если не станешь сговорчивым! — уже грубо отрезала София. — Вызовем Канову, и останешься в камне! — Подруга невесело усмехнулась, добавив: — Как и Полина. Камни всегда под рукой, не так ли?

И рядом с сердцем. Они вам даже нужнее. Ведь только в камне ничто не мешает ему биться ровно. — Женщина снова недобро посмотрела на Сергея. — Отдай-ка его сюда… пока. Думаю, сгодится ещё, — и, не дожидаясь согласия, разжала пальцы мужчины. — Ого! Увесистый. Старался!

— Софи! — прикрикнула Хельма.

— Да ладно, ладно, — отвернувшись и глядя в сторону обрыва, выдавила подруга.

— Какая Полина? — Сергей недоумённо посмотрел на Хельму, ожидая поддержки.

— Бонапарт. Полина Бонапарт. Средняя, любимая сестра императора. Ни с кем из мужей практически не жила.

— Та, что своими экстравагантными выходками шокировала Европу? Припоминаю… — задумавшись, произнёс он.

— Да, верно подметил, они доставляли братцу немало хлопот. — Хельму явно раздражало происходящее. — Это муж её Камилло, оттуда и прозвище, — добавила она хмуро. — За несколько месяцев до смерти Полины произошло её воссоединение с супругом.

— Вот только вряд ли ещё сподобишься любоваться в Пушкинском полуобнажённой Венерой, — София вскинула брови. — А ведь как нравилась! Особенно последнее время.

— Венерой? Так это она и есть? Та, что на мраморной кушетке, с позолотой? Ах, да! Полина Бонапарт! — Сергей поймал себя на мысли, что подруги знают больше, чем ожидал.

— Не правда ли, символично? — уже зло прошипела София. — Только поздно. Всё кончено.

Наконец он начал понимать, что и женщины рядом с ним, и великий скульптор эпохи Наполеона, и старуха в замке связаны неведомыми для него событиями, которые и диктовали тон неприятного разговора.

— Что же… что же она сделала вам? Чем заслужила такую участь? И почему выглядит так ужасно? Ведь вы…

— А разве ты не замечал, как быстро стареют люди, когда не слышат биения своего сердца. — Хельма посмотрела ему в глаза.

— Да нет, подружка, там другая причина, — вставила София.

— В груди его уже нет, — пропустив замечание, задумчиво произнесла Хельма.

— А где же оно?

— У твоего двойника.

— У моего? — и тут же спохватившись, поправился: — А разве он есть?

— Человек сам творец своей личности, — голос Хельмы был спокоен. — И постоянно отбивает от неё массу ненужных осколков. Но выбросить не может — носит с собой до конца. А «ненужность» у каждого своя. Некоторые считают лишними свои слабости: доброту, сострадание, порядочность. Ну очень мешают. Хотят быть сильными, мужественными, а значит, жестокими.

— Зато как нравятся женщинам! — воскликнула София.

— Если всё идёт как надо, становится препятствием чужая жизнь — перешагивают и через неё, — подруга словно не замечала реплик. — Всё идёт по плану… и в ваше время! — Хельма усмехнулась. — Правда, иногда приставляют обратно. Как Пушкин…

— «И с отвращением читаю жизнь мою!» — зло засмеялась София. — Довести до конца мы ему не дали! —

И, как-то подозрительно глянув на Хельму, добавила: — Что-то ты странно ведёшь себя, милая.

— Но если осколков становится слишком много, — продолжала Хельма, не смутившись, — достаточно для второго — он появляется. И забирает твоё имя. А потом и сердце, даже спрятанное уже в камне.

— Как это появляется?

— По-разному. У одних живым, ты видел подобное.

Сергей вздрогнул, но остался неподвижным.

— Для того, чтобы говорить правду тому, первому. Бывает, правда заканчивается, и они больше не встречаются. А бывает и наоборот — говорить есть что, все больше и больше.

— Журфиксы обретают неслучайный характер! — усмехнулась София. — Но высказаться все равно не успевает!

— Тогда двойник переполняется ею и забирает сердце. Первому оно больше не нужно.

Сергей, машинально приложив ладонь к груди, вдруг почувствовал, что удары, как-то странно двоясь, еле слышны. — «Просто мне кажется, всё в порядке, мне так кажется…» — повторил он, изо всех сил сжимая зубы.

— Не бойся! — бодрый голос Хельмы звучал спасительно. — Это происходит не сразу, а постепенно.

И нисколько не больно. Миллионы живут не чувствуя. И поют, поют, поют. И снимаются, и ставят, и пишут… Просто не замечают.

— И ты не заметишь! А как случится — ты наш! И согласия твоего никто не спросит! — София хлопнула в ладоши и, подбоченившись, приняла вызывающую позу. — Правда, Камилла почувствовала это мгновенно, как только пообещала мстить.

— Мстить? Кому?

— Такому же, как ты, как все вы, мужчины! Ведь она не сразу стала Боргезе. Полина — её награда за другой поступок. Стерва, — по-прежнему улыбаясь, сквозь зубы выдавила Софи. — Потому и не старела двадцать лет, всё ждала его. На золотой постели. Уж здесь-то оторвалась!

— Кого ждала?

— Кого-кого, Регонда, — она метнула взгляд в сторону Хельмы. — Зато как старела дожидавшись… уже в замке. Как старела! Но и здесь она отомстила ему. Ловко. У, змеища. — Лицо женщины исказила гримаса.

— Софи! — Хельма вперила в подругу взгляд.

— Да ладно, — та уже разошлась и также не отводила глаз. — Это ведь она познакомила тебя с Регондом. Понимала финал. Виды имела! А мне всё Джеймс рассказывал про хохот. В замке по ночам. И ведь ни разу не обмолвился, чей. Теперь, милая, твоя очередь смеяться. Не так ли? Потери-то никакой. — Софи, лукаво подмигнув, кивнула в сторону Сергея. — Ведь та и на него глаз положила! И всё из-за книжонки. — Она зло посмотрела на пленника. — Все наши неприятности из-за твоей «Последней женщины»! Вы, вы… — подруга была на грани истерики, — начитались обе! А ведь как было хорошо!.. Я выхожу замуж за Николая. Ты — за него. А двое коллег по работе…^[1] И потом, когда я отправила всё-таки змею на тот свет…

— Софи! За какого Николая?! — перебила её Хельма. — И на какой ещё тот? Думай! Нет, Барроу был прав — знания не передаются половым путём! Вот и Камилла, — голос её стал ледяным, — сорвало крышу.

— Возмечтала о невозможном! Идиотка! Захотела… последнего мужчину! Возомнила себя Евой! Евой Адама наоборот! Точно, змеища… — Софи осеклась, со страхом посмотрев на Сергея и замершую подругу.

— Ну что? Лопнуло семя! Это же тайна совета! Допрыгалась! — вдруг заорала Хельма. — Что будет… что будет-то! Мало того что свела счёты без права на её сердце, меня втянула… чёрт бы тебя побрал! Хотя нужна ты сейчас ему! — Она сдавила голову руками.

— Так тебе же помогла! Его спасала! — отчаянно завизжала София, поняв, что сболтнула лишнего, и ткнула пальцем в сторону мужчины.

Обе женщины разрыдались.

— Что будет, что будет? — повторяла, качая головой, Хельма. — Сердце остановится. Грумонд услышит это… А дальше, а дальше…

Прошло около минуты. Сергей стоял, ошалело наблюдая происходящее. Даже пережитое не позволяло с ходу взять себя в руки. Каждый раз до этого он не только узнавал и открывал для себя что-то новое, но и множество вопросов, словно молнии возникая в мозгу и так же внезапно исчезая, уносились в беспамятье, не находя ответов, уступая лавине новых. Мысли путались, и Сергей, не успевая многого спросить, просто чувствовал беспомощность. Сейчас же к его состоянию добавилась тревожность. И не только от странности услышанного диалога, но и от возникшего убеждения, что он, сам он, без сомнения, уже действующее лицо каких-то невероятных событий, которые, разворачиваясь где-то и кем-то, не считались ни с его желаниями, ни с волей. А то, что мужчина видел сейчас, было лишь малой частью тех ужасных событий, лишь пружинкой, запустившей гигантский маховик их чудовищной неотвратимости. Самым же неприятным была уверенность в незримом приближении того, кто был убеждён в виновности и подсудности только ему поступков пленника. По-другому назвать себя он уже не мог.

— Какое сердце? Почему в камне? Кто такой Грумонд? — И вдруг Сергей понял, что если немедленно не перестанет думать о происходящем, если сию же минуту не остановит катящийся на него ком мыслей, то сойдёт с ума.

Выход нашёлся неожиданно. Резко обернувшись, он, указав на трёх каменных женщин, выпалил:

— А здесь! Здесь-то Полина ещё стоит! Почему, если всё так плохо? И зачем вы принесли меня сюда? — Стараясь говорить твёрже, он внимательно наблюдал за реакцией подруг. Приём удался. Женщины замерли. Плач стих.

— Она посередине. Хочешь занять её место? — тихо сказала Хельма.

— Чушь какая-то. При чём здесь я? И зачем? И вообще, что происходит?

— При чём здесь ты? Да ты всему и виной! Она не погибла в автокатастрофе! Только для людей! Регонда обманули! Возмездие ждало его здесь! Ты и сам это знаешь! С того всё и покатилось! А я… я так… вляпалась с вами!

Они снова напряглись. Сергей, так ничего и не понимая, почувствовал, что необходимо смягчить обстановку:

— Ну, пусть, покидая по глупости своё тело, мне случилось попасть куда-то не туда. Но я человек! Я же человек, — повторил он, будто испугавшись, что это не так, и машинально отступил назад, к обрыву. Подруги молча переглянулись.

— А я тоже человек, разве ты не понял? Я живу рядом с тобой. Ты каждый раз встречаешь меня по дороге… на свои преступления. Вот уже двадцать пять лет, — глядя прямо ему в глаза, ответила София. — Даже здороваешься.

— И меня встречаешь. Только чуть реже. Мы отвечаем за разное, — виновато добавила Хельма.

— На какое преступление? — удивляясь собственной смелости, заорал Сергей. — Что вы себе навыдумывали! Вы просто ведьмы! В-е-едьмы! Вот, правда! А я сейчас вернусь и забуду всё как страшный сон! Понятно?

— Ну что, довольна? — София резко повернулась к Хельме. — А ты говорила, рано! Ах ты, жалкий самоуверенный мальчишка! Захотел правды? Правды своей жизни? Решил спрыгнуть с подножки? Передумал? Не выйдет. Вагон уже набрал скорость! Впрочем, нет, ещё увидишь! Как ты и хотел! Ну-ка приди в себя! — И подскочив, хлёстко ударила пленника ладонью по лицу. В то же мгновение, с невероятной проворностью обхватив его плечи, женщина с силой швырнула обалдевшего Сергея вниз.

— Получай же её! Свою правду! — было последнее, что услышал он.

Уже через секунду, больно ударившись о что-то спиной и зажмурившись от страха, Сергей катился по склону. Наконец, уткнувшись в валун, застонал от боли. Наступила тишина.

«Да это тот же карьер», — с ужасом подумал беглец, открыв глаза и стараясь подняться. Да, да, беглец — именно так заставляли его думать последние события. Но от кого или от чего, понять мужчина не мог. Неожиданно Сергей увидел, как со всех сторон к нему идут люди. Те, что тогда в первый раз наполняли здесь свои сумки. С застывшими от ненависти глазами они приближались к нему, держа в руке по большому камню. «Что я им сделал? — мелькнуло в голове. — Почему именно меня они ненавидят?» Сергей, чувствуя, что не обманывается в ожиданиях, отступал в ужасе к скале. Оглянувшись, у самого основания он увидел пещеру. Ту самую, о которой говорил двойник. «Но где же он? — Сергей догадывался, что тот мог бы ему помочь. — Кажется, там вход в какие-то катакомбы, — вспомнил он, — и, кажется, у меня нет выбора».

В этот момент самый ближний из людей, размахнувшись, швырнул в его сторону булыжник.

— Он уже пишет о нас! Прозевали! Бейте же! Его нужно убить! Убить! Убить! — раздались крики, и камни полетели со всех сторон. — Это он! Он во всем виноват! — завизжал ближний.

«Господи, это же тот, с театра… у Сокольников». — Мысль, пронзив мозг, была с такой же быстротой отброшена инстинктивным желанием спастись.

Сергей, сделав несколько шагов назад, резко развернулся и бросился вглубь пещеры. В противоположном её конце зиял тоннель. — Туда! Другого пути нет!

Напрягаясь изо всех сил, ловя ногами неровный пол, Сергей думал только об одном — не упасть, не упасть бы! Голоса не отставали. Серый диабаз грубо вырубленных сводов при каждом повороте тускло освещался факелом, воткнутым в стену, — он заметил эту особенность уже через пару минут. Галерея то резко поднималась, то уходила вниз, все больше забирая у него силы. Останавливаться нельзя. Нельзя! Это конец. Какие-то нелепые, не связанные с последними событиями мысли стучали в голове. Прошло ещё несколько минут. Крики преследователей постепенно стихли. Сил почти не было. «Проклятая галерея», — Сергей мог поклясться, что поднимается всё выше и выше. Неожиданно он заметил числа на стенах. Под каждым факелом, на каждом повороте желтоватой бронзой отливали цифры. «Семьдесят семь, семьдесят восемь, семьдесят девять, — как заклинание начал бормотать он, приближаясь к каждой из них. — Девяносто один». Отражение факела в металле вдруг вспыхнуло, ослепив его. Он остановился как вкопанный. Через пару секунд зрение вернулось. «Впереди поворот налево, а вот ещё один, направо. Что происходит? — мысль лихорадочно забилась. — Назад хода нет. Помни, только вперёд. — Это просто девяносто первая галерея». Он неуверенно сделал два шага и, осторожно всматриваясь в глубину тоннеля, повернул за левый угол. Тот резко уходил вниз.

Сергей, всё ещё тяжело дыша, ускорил шаг. Бежать стало легче. Неожиданно слух уловил нарастающий звук. Словно несмазанное колесо телеги скрипело при каждом ударе обруча о камни неровной дороги. Он снова замедлил бег. Частое дыхание и стук крови в висках не давали прислушаться и определить, где находится источник странного звука. «Или это лишь галлюцинация?» Беглеца бы не удивило ни то, ни другое. Он почти перешёл на шаг. Нет, скрип уже слышен был отчётливо. Впереди забрезжил свет очередного факела. Стало светлее. Своды и стены начали расширяться, превращаясь в некое подобие каменного мешка.

Вдруг он остановился как вкопанный. Прямо перед ним в колеблющихся тенях стоял человек. Помещение, если так можно было назвать то, что было перед глазами, разделялось тоже на две галереи, идущие в стороны. Вот оттуда-то, справа, и раздавался скрипучий звук, теперь уже явно нарастая. Маленький рост незнакомца что-то напомнил ему. Тот сделал шаг навстречу. Сергей ахнул — перед ним стоял человечек из замка, тот, что показывал ему книгу. «Джеймс? Откуда?» Человечек шагнул ближе. И тут мужчина заметил в его руке нож.

— Вы обещали… Помните, вы обещали… Такова плата за то, что произошло в этой галерее… — пролепетал тот и трясущейся рукой протянул ему клинок.

— Какая плата?! Что произошло здесь?! — потеряв самообладание, закричал Сергей и, всё ещё находясь в шоке, попытался сделать шаг назад. Ничего не вышло. Чья-то неведомая сила удерживала его. И вдруг, к своему ужасу, против воли, он медленно взял протянутый нож и тут же, не понимая, что делает и вообще происходит ли это на самом деле, изо всей силы ударил им стоявшего в грудь. Отчаянный крик маленького человечка разорвал тишину. Но кошмар только начинался. Остекленевшими глазами Сергей видел, как его рука, с трудом вырывая лезвие из тела несчастного, снова и снова продолжала наносить страшные удары. Наконец тот рухнул и простонал:

— Вот так… Серёжа.

Сердце умирающего, делая последние удары, пульсирующими потоками выталкивало кровь из зияющих ран. И тут обезумевший мужчина заметил невероятное — кровь выбрасывалась из груди в ритме, точно повторяющем ритм ударов его сердца. Сердца убийцы. Одновременно с этим Сергей вдруг почувствовал адскую боль в своей груди. Только сейчас до него дошло, что он испытал и пережил то же самое. Через несколько мгновений тело Джеймса вздрогнуло и замерло. Понимая, что он либо умрёт, либо лишится рассудка, беглец бросился вперёд, к едва мерцающему вдали факелу.

И тут в проёме галереи показалась телега. Возница, сидящий впереди, с кнутом для невидимой почему-то лошади, в капюшоне, натянутом на голову так, что лица не было видно, угрюмо произнёс:

— Как тебе начало? Готово? Бросай сюда, — он кивнул назад.

Остолбеневший Сергей машинально перевел взгляд на телегу. Там, на смятом брезенте, лежала куча камней. В это же мгновение он почувствовал, как его рука, сжимавшая секунду назад нож, держит что-то холодное. Сергей разжал пальцы — в ладони опять был камень.

— Кидай, чего медлишь! Освобождай для будущего, обычное для тебя дело, — говоривший медленно стянул капюшон — на Сергея смотрел его двойник. Кровь ударила в голову. Руки затряслись.

Возница повернулся и, откинув полог брезента, обнажил чудовищную картину: из-под грубой ткани торчали окровавленные конечности тел. Некоторые уже почерневшие от времени, другие будто живые. Чьи-то руки и ноги не только лежали, но и, свешиваясь с телеги, были просунуты сквозь её деревянные прутья, словно нарочно, давая даже случайному свидетелю придти в ужас.

— Ты должен почувствовать себя не просто убийцей. Ведь это ещё не конец, — запахивая полог, по-прежнему угрюмо прохрипел двойник. — Ты же хотел такого известным именам.

— Не всем! — Сергей дико закричал, бросил камень, и, прижимаясь к стене, обдирая плечи, кинулся в левый проход. Не упасть! Не упасть бы!

— Да нет! Ты уже падал в этой галерее! Не замечать падений — вот удивительное свойство негодяев! Ты весь уже в синяках! — Раскатистый голос, догнав, отдался эхом под сводами. — У иных и живого места не остается к концу жизни, а они всё не замечают, занимаясь фитнесом. Культура тела навсегда становится дороже совести! До следующей встречи! — Зловещий хохот потонул в глубине тоннеля.

Не помня себя от страха, не понимая, что происходит, некоторое время он бежал в каком-то ступоре. Наконец силы оставили мужчину. Больно ударившись о выступ, он в изнеможении рухнул на пол.

Рано утром Ирина Александровна Антонова, директор Пушкинского музея, что рядом с храмом Христа Спасителя, как и тысячи раз за последние годы, открыла дверь служебного входа в помпезное здание. Её уже ждали. Такое случалось редко. От двух служащих, одна из которых только сдала смену, Ирина Александровна узнала, что в музее ЧП. Быстро поднявшись в зал итальянской скульптуры, она своими глазами увидела то, о чем, волнуясь и перебивая друг друга, рассказывали ей две женщины, пока они шли.

Великолепное творение Кановы из розового газганского мрамора, «Полуобнажённая Венера», та, что на кушетке, была расколота пополам. Но если бы только расколота!

Невероятная картина, лежащая вне рамок обычной фантазии человека, предстала перед нею: глубокая трещина, прошедшая строго посередине повёрнутого к плечу лица, пробежав по телу, отделила спину от груди. Уходя ниже, точно огибая контуры лежащей, она раздвинула многотонное изваяние на ширину ладони! Одного этого было достаточно, чтобы понять, почему ещё две женщины стояли, застыв, у самого постамента. Но сопровождавшие её, что-то продолжая говорить, указывали руками внутрь. Там, в глубине камня, в неровной нише что-то чернело. Ирина Александровна пригляделась и в ужасе отпрянула. Внутри находилось мёртвое сердце.

Двое бегущих в униформе мужчин и женщина в белом халате показались в конце зала. Только тут директор обратила внимание на ещё одну сотрудницу, лежавшую поодаль. Она узнала своего референта, молодую аспирантку, любившую обходить залы с самого утра в отсутствие посетителей. Это было уже слишком.

— Что с ней? — директор не узнала свой голос.

— Ирина Александровна, Ирина Александровна, она сказала… успела сказать, что сердце… ещё билось!

Рядом с молодой женщиной валялась открытая книга. Антонова, скорее машинально, чем осознанно, подняла её. «Альфред Нобель, «Немезида», сцена шесть», — едва шевеля губами, прошептала она. Об этой редчайшей книге, в отличие от миллионов знакомых лишь с фамилией автора, Ирина Александровна знала всё.

— Откуда? — директор обвела взглядом удивлённых вопросом работников, опять не узнав своего голоса.

Прошло три часа, в течение которых ошарашенная женщина, сидя за столом и погружённая в свои мысли, думала почему-то о Пикассо.

Именно через эти три часа в кабинете раздался телефонный звонок. Всё ещё находясь под впечатлением от пережитого, она машинально подняла трубку. Звонил директор Эрмитажа.

— Ирина Александровна, знаете, что произошло в Лувре? Только что. Там утро. Вы не поверите! Алло, вы слышите меня? Они обнаружили… — Стены поплыли у неё перед глазами. Возбуждённый голос рассказывал ей сегодняшнее происшествие с точностью до деталей. Она знала, что ещё одна из копий находилась там. — Ирина Александровна, Ирина Александровна, почему вы молчите? Я звоню, ведь у вас такая же. Алло! Да что за безобразная связь! — Голос на секунду утих, говоривший слушал кого-то рядом, там, в Петербурге. Наконец трубка снова ожила: — Ирина Александровна, так и у вас тоже? Подумать только! Невероятно. Да, да, я понимаю, вам не до того. Хорошо, перезвоню домой.

Короткие зуммеры вернули её к действительности.

Сергей иногда смотрел старые фильмы. Необычное чувство не покидало его в такие минуты. Каждый раз оно неизменно появлялось вновь, как только это происходило. В страшные, по его мнению, минуты с экрана смотрели, нет, жили мёртвые люди. Которых давно не было на земле. Но они разговаривали, смеялись, шутили, порой грустили. Действие тем больше напоминало фантасмагорию, чем дольше Сергей думал о них. Причиной тому было неприятное ощущение непонятной возникавшей связи между ним, живущим сейчас, и персонажами. Как будто кто-то из далёкого прошлого грозил пальцем: «Смотрите, мы были тоже как вы. Так же пели и веселились, так же не задумывались, зачем просыпаемся день за днём. Точнее, ошибались в ответе. И потому мертвы. И вы придёте к нам. Но это не страшно. Так же будете бегать по экрану и смеяться, обманывая уже следующие поколения, делая обман законом жанра. Глядите, люди и сто лет назад жили так же. И вы скажете: — И через века будет по-прежнему. А значит, так и надо проживать жизнь. Так и писать свой последний роман… Как и все. Как установлено тем же законом».

Успокаивало то, что всякий раз, когда такие мысли приходили в голову, ему удавалось прогнать их.

Но однажды… одного «мертвеца» Сергей запомнил особо.

Восемнадцатого сентября две тысячи десятого года, в воскресенье, в прайм-тайм, к его удивлению, по одному из центральных каналов показывали документальный фильм о приговорённом к смертной казни. Точнее, долгие и подробные интервью с ним. «Репортаж с того света», — подумал тогда он. Фильм был старый, ещё советский. Но Сергей отчётливо понимал его уникальность — такие работы, в отличие от других, не стареют. Его можно смотреть и пятому поколению — причины, толкавшие людей на преступления, неизменны со времен Адама и Евы, в отличие от возможности получить прощение, которой всего две тысячи лет. По какой причине человек согласился на съёмку, он не знал — пропустил начало. Зато точно понимал, почему смотрит фильм.

Мало ли что могут говорить люди, преступившие порог. Вероятнее всего, о своей жизни. Наверняка немного искажая или утаивая мысли перед посторонними. Кто невольно, а кто и с умыслом. Ведь надежда живет вплоть до рокового выстрела. Наверняка все надеются на помилование, и такой исход не только помогает им жить, может быть, последние дни или часы, но и вести себя, заботясь и желая лишь одного — остаться в живых. Кто же возьмётся осуждать? Но искренность в такие моменты становится относительной. Сергей был убеждён в этом какой-нибудь час назад. Но случай был действительно особый. Человек не хотел жить. Он не был сумасшедшим и вел себя вполне адекватно. Грамотная речь — результат высшего образования, недюжинный ум и хорошая память позволяли ему точно описывать всё, что пережил. Именно пережил, потому что он хотел умереть как можно быстрее, прямо поведав, что только из страха не готов наложить на себя руки. Жить же он не имеет права и не только не хочет, но твёрдо знает, что не будет. Вспоминая отца-пилота, к которому он ушёл в пятнадцать лет, бросив больную мать с маленькой сестрёнкой на руках, по сути, предав её, на глазах двух операторов и нескольких то ли психологов, то ли журналистов он говорил об искренних страданиях по этому поводу. Нет, о жутких своих муках. Именно с того момента и началось падение. Он так и называл последующую жизнь.

Глядя дальше на экран, Сергей поймал себя на мысли, что всё ещё думает над словами несчастного о том, как тот несколько раз пытался покончить с собой, но лишь по трусости так и не решился. Это расходилось с общепринятой установкой, что самоубийство — удел слабых. Выходило как раз наоборот. Значит, решить умереть и выполнить задуманное может только мужественный человек. И хотя все считали по-другому, у Сергея всё сходилось. Сильный, решительный — такие качества, столь ценимые в людях окружением, Сергей считал бедой. А значит, и решимость умереть может быть лишь следствием такой беды.

Поразило в рассказе человека и другое. Страшно волнуясь, он вспоминал, как занёс в ванну тело убитой им женщины, как положил в воду и посмотрел на себя в зеркало. «Тут руки мои затряслись, — проговорил он, — потому что я отчётливо помню, кого увидел там.

В зеркале был я, моё лицо… но я не смог узнать его. Оно было ни бледного, ни розового цвета, как обычно, оно было зелёным. Я ужаснулся, отпрянул, но через секунду посмотрел вновь, надеясь, что мне показалось.

Я ведь не был суеверным. Напрасно повторял и повторял попытку: из зеркала на меня смотрел мёртвый человек. Я сам».

Тускло освещённый свод пещеры — было первое, что он увидел, открыв глаза.

— Где я? — прошептал Сергей. — Есть здесь кто-то ещё?

— Я, — ответил шёпотом тихий голос.

— Кто вы?

— Смерть.

Он вздрогнул и быстро сел.

— Я не хочу… не может быть, — зашептал мужчина.

— Не бойся, ты не нужен мне пока, хотя нет, нужен. Очень. А ведь хожу я всегда около. Просто молчу. Молчу и смотрю на вас. Сажусь рядом, когда вы пишете книги, когда совершаете что-то в надежде скрыть. Вершите судьбы, берёте грязные деньги или, — лёгкий смешок чуть расслабил, — когда мните о себе чёрт-те что. Когда хвалитесь, будто знаете, чего хотите в жизни. Когда с гордостью говорите: «Я сделал себя сам!». Хотя желаете получить одно и то же — денег и счастья. Именно в такой последовательности, иногда с вариациями.

— Но ведь это невозможно!

— Многие верят.

— Не понял…

— Первое иногда удаётся. Второе никому. Не поверишь, мне страшно. От того, что происходит, что вы делаете с собой. И кто вас назвал разумными? А когда сатанеете от успеха… О-ох, — голос тяжело вздохнул. — Мне-то легче — я всего лишь жду своего часа. В моем бытии всё неизменно. Кроме одного. А сейчас вот заговорила. Тебе повезло. Поговорить со мной суждено не каждому.

— Господи, избави, за что мне это? — силясь вспомнить хоть какую-то молитву, в ужасе залепетал Сергей.

— За что такая награда, хочешь сказать? — шепот выдавал сарказм. — Проси, проси. Апостол Павел трижды обращался к Богу с молитвой, чтобы ангел сатанин не препятствовал ему в проповеди. Павел не был услышан. Суд Божий об этом предмете иной, нежели думалось ему. А кто ты? Впрочем, говори. Молчание мне до смерти надоело, — голос снова усмехнулся зловещему каламбуру. — Но ты поможешь мне.

— О чём мне говорить с тобой? И как можно помогать смерти? — выдавил Сергей. — Я боюсь тебя. Даже если ты на самом деле здесь, что мне с того? Уходи, прошу… уйди.

— Увы, увы, — шепот стал громче. — Есть неисполнимые желания. Попробуй другое.

— Я не знаю… и не хочу. Любой, окажись на моём месте, не знал бы, что можно с тобой обсуждать. Даже себя слушать мне страшно. Что уж говорить о тебе.

— Может, я знаю, чего не знаешь ты? — вкрадчивый голос уже только слегка походил на шепот.

— Наверное, так и есть. Если хочешь сказать мне об этом, говори и уходи, — чувствуя свою беспомощность, прошептал Сергей.

— Помнишь того смертника, приговорённого?

— Конечно.

— Он ведь убил стольких людей, но умер не в первый раз, когда такое случилось. А лишь на седьмой или на девятый, уже и не припомню, — с сожалением произнесла она. — Как думаешь, отчего я не забираю таких сразу?

— Не знаю, — всё ещё растерянно, не готовый к диалогу с такой собеседницей, выдавил Сергей.

— Значит, убить человека — не самое страшное. А если так, раз ему отпущено время для прощения, смерть не положена. Да не каждый воспользуется временем.

— Что же ему положено? И что может быть страшнее убийства?

— Приучились же убийства связывать со мной! — в голосе послышалось возмущение. — Как говорится в одном фильме — «вжик… и ты на небесах». — Впрочем, далеко не все. Мне же приятнее, когда прихожу к естественной кончине. Никаких тебе неожиданностей. Ковыляю, так сказать, вдоль очереди. Некоторым помогаю продвинуться вперёд, хе-хе. А другие сами просят, хватают и хватают. Раз чуть косу не вырвали. Да ты и сам видел.

— Ничего я не видел!

— Да? Ну так всё впереди… Ведь ковыляю-то не одна. Целый хвост бесов… даже вперёд выскакивают. Оттого человек и видит их перед самой смертью. Тьфу, передо мной. Закон природы, — она вздохнула, — увидеть тех, кто ждёт тебя там. — Голос на мгновение умолк. — Не все выдерживают, между прочим. Так что случайная смерть в некотором роде терпимее, — она снова вздохнула.

— А что, — изо всех сил стараясь подавить страх, спросил Сергей, — те ждут всех? И только они?

— Всех. Не одни, конечно. Но надежды мало. Как можно надеяться на остывшую жизнь, убитую вами. Холод — помощник в сохранения тела, а не души. — Она замолчала.

— Да вы никак переживаете? — чуть погодя с удивлением выдавил Сергей.

— Приятного мало. Сказала же: холодно. Костра не развести.

— Вам-то что? Знаете заранее, видели миллионы раз…

— Да одинакового раза-то не было. Привыкнуть не могу. Вы ведь ещё те твари, каждый по-своему. А гоготать, как эти… что идут со мной, не способны. Жаль мне вас. Все знаете, извещены, а валите в одну сторону. Скопом, гуртом, будто слепые.

— В какую сторону?

— Сытости, сытости, тёпленький мой. А пресыщаясь, требуете ещё. Али не так?

— Что ж плохого?

— Так ведь отнято у кого-то, рвёте зубами у других. Поди, и сам замечал — вроде двое одинаково симпатичны, слова правильные, а зубы разные. У одного клыкастее. Ясно же. Дом побольше оттого, что кто-то спит в сарае… Закон неотменим! Сколько ни убеждай себя, будто трудом праведным… эх-хе-хе…

— Многие заработали!

— Ну, ну. Я-то считала, что с мозгами. Всерьёз так думаешь?

— Если честно, нет.

— Тогда не ошиблась. Успокоил.

— Но можно и понять — просто… условия жизни… все стараются сделать их лучше. И я хочу, чтобы дети мои не голодали, не жили в бараках. И остальные так. Что плохого?

— Да ведь и так не голодают. И живут в тепле, — раздражённо среагировал голос. — Не этого хотите — а чтоб ели слаще, чем чужие, да имели больше, чем соседские! Многое ещё не помешало бы, правда ведь? Хе-хе, — опять ухмыльнулась она.

— Убивать, что ли, лучше? — возмутился Сергей, на секунду забыв о сцене в катакомбах. Но тут же поправился. — Что ж плохого, если всё лучше и лучше?

— Процесс-то бесконечен. Порочна цель, а значит, и действия. Построить царство изобилия. Безудержного потребления. Убивающего. Хороша же цель рождения! И все потрясения мира, вселенские катастрофы и шесть дней творения ради неё? Вот это появляющееся из матери существо — чтобы обожраться?! Тогда бы всех ко мне и сразу. Ан нет! Значит, для другого изваяли вас. Н-да… А вот на них, безудержных, те, хвостатые, потирают руки до крови. Ждут не дождутся. Так что бывает и убивать — лучше.

— Нормально! Приехали. — Возмущение на секунду одолело страх. — И какая же причина заблуждений?

— Одинакова для всех — зависть. Да, да. Та самая подруга ненависти и троюродная сестра… не помню кого. Насмотришься на вас — прямо мастерская зависти. Фабрика! Видишь что-то лучшее, чем есть у тебя, хочешь большего, а потом узнаёшь, что другие давно ушли вперед, и по новой, по новой. До бесконечности. Не три, а шесть пар обуви, потом пятнадцать. Разумность отодвинута желанием. Душа — телом. И на всё это растрачивается время, такое необходимое для воспоминаний.

— Воспоминаний?

— Воспоминаний о том, что оскорбили, предали, обокрали когда-то другого, а значит, себя. Что, оттолкнув, заняли чье-то место на пути к цели. О том, что объедаетесь салями на глазах голодающих. Что руки давно почернели от мзды, но вы лжёте себе, что трясутся с похмелья. О подлости, изворотливости, объявляя их умением заработать. Обрыдла ваша одинаковость. Вот и думаю, дай поговорю, может, не понимаю чего?

— И для этого выбрали меня?

— Конечно, нет! Я же сказала, ты можешь выполнить мою просьбу! Ведь роешь, путаешься в том же. Всё-таки верно, что у вас после сорока лицо на затылке и глазами пялитесь назад.

— Да ладно. Кто это сказал?

— Некий Оливейра. А разве, чем занялся сам, не одно и то же?

— Не одно.

— А ты пощупай затылок, и согласишься…

Сергей машинально провёл рукой по голове и тут же отдёрнул.

— Вот видишь, нащупал, а говоришь… Может, помогу чем?

— Вы-то чем поможете? Да и что это, наконец, за просьба? Вы будто пугаете!

— Так для того и существую! Не радовать же! Впрочем, хорошо. О моей просьбе больше ни слова. Скажу сама! А помочь могу чем… Сам же говоришь, видела смертей больше, чем песчинок в море. Видела людей за три секунды до этого. Разве мало? Живёте-то одинаково, а умираете по-разному… ох, я ж говорила тебе уже. Вот отсутствие практики в диспутах! Давай навёрстывать!

Сергей уловил оттенки требовательности в последней фразе. И хотя всё ещё терялся в догадках, решил не настаивать, сознавая, что происходящее могло быть и хуже. Придя к такому заключению и несколько успокоившись, он вернулся к безответному вопросу:

— Так что же может быть хуже убийства?

— Разлад души с умом.

— Я не понимаю, поясни.

— Поди ж, какой скорый! И на «ты» переходишь. Впрочем, валяй, мне нравится… Знаешь, сто пятьдесят лет назад неким Брянчаниновым была написана пьеска — «Совещание души с умом». Всего несколько страниц. Прелюбопытный разговор, надо заметить.

В начале душа обращается к уму со словами: «Скорблю невыносимо, нигде не нахожу отрады, ни вне, ни внутри меня. Созерцания мира, неосторожные взгляды на него, неопытная доверчивость к миру привлекли в меня его стрелы, исполнили меня смертельных язв. К чему мне смотреть на мир? Непременно я оставлю его». — А дальше вот, послушай: «Ум мой! Ты — руководитель души. Наставь меня! Введи в меня блаженное спокойствие. Мир и страсти измучили, истерзали». На что ум отвечает: «Неутешительным будет ответ мой. И я вместе с тобою, душа, поражён злом. Как я помогу тебе, когда мне самому нанесены убийственные удары? Поражённый развлечением, я скитаюсь по Вселенной без нужды и пользы. И в этой круговерти я забываю падение мое, бедственное положение мое. В помрачении и самообольщении моем начинаю находить в себе и в тебе, душа, достоинства. Я начинаю искать, требовать признания этих достоинств от лживого мира, готового на минуту согласиться, чтобы после зло посмеяться».

Звук хлопнувшей книги заставил вздрогнуть. Наступила пауза.

Первым не выдержал Сергей:

— Я не понимаю, к чему ты рассказала об этом?

— И то верно. Вот подумала сейчас, сложны будут детали разговора для тебя. Там душа в отчаянии спрашивает, что ей всё-таки делать. Ум предлагает умереть для мира, а она вроде и согласна, но как быть с бессмертием? А тот отвечает, что умертвить в себе мир, то есть пятнадцать пар туфель, значит не умереть, а родиться. В общем, сложно. Но главное, ради чего я вспомнила пьесу, в следующих словах: «Не полагай, душа, что я изъят из приговора. Нет! Чашу смерти я должен разделить с тобою и первый испить её как главный виновник нашего с тобой падения».

— Понятно, ум тоже виноват, — недоумение не проходило. — Ну и что?

— Как что? Где, как не в лабиринтах совести, ум может ответить за твои поступки. При жизни. Где ещё я могу задать разуму вопросы, которые тревожат меня? И которых так боится человек? Ты, например. Как Любовь есть совершенства всех добродетелей, так и самолюбие состоит из полноты всех зол… Так ступай же туда, где со сводов гулко опадают, разбиваясь о равнодушие твоё, капли времён. Помнящих, зачем привели тебя в этот мир. Найди колыбель совести своей…

Сергей некоторое время молчал, задумавшись. Молчал и голос. Пытаясь уловить каплю истины в сказанном, а она, падая только что, очертила путь, безуспешно нащупать который он стремился всегда, Сергей машинально закрыл глаза. Это не помогло. «Узник… не способен. Не здесь увижу дорогу. Не она покажет выход».

— Я совсем запутался, — начал он, стараясь скрыть последние мысли. — Самолюбие… колыбель, — и, помедлив, словно ожидая чего-то неприятного, добавил: — И какие же вопросы тревожат тебя? — Услышанное прежде, не предвещало хорошего.

— О! Самолюбие! — В голосе послышался странный пафос. — Невинное чувство вначале, приносящее потом обладателю восторженные взоры! Тысячи! Правда, есть ещё взоры ненависти. Но они не видны им. Как не слышны и стоны. Нравственная глухота — неизменная плата за благополучие. — Голос усмехнулся. — Обычно оправдано заботой о близких. Мол, ради них, родимых.

— Чьи? Чьи стоны не слышны? — Растерянность Сергея была откровенной. Да и не мудрено. Следовать столь быстро меняющимся направлениям разговора, похожим на повороты в тоннеле, требовало усилий.

— Ну, к примеру, абсолютная глухота в Лондоне. В «Альберт-Холле» на торжествах по случаю юбилея первого и последнего президента. Была и такая должность. Все мои хвостатые упились!

— Он-то здесь при чём? — уже раздражённо воскликнул мужчина.

— Нет, всё-таки что вас сближает, это искренняя глупость. И тебя, и тех, кто чествует. — Шёпот сделал паузу. — Я ходила неотступно рядом с ним. С той самой минуты, как получил он в руки судьбы… людей.

— Так, наверное, с каждым, кто получил?..

— Хм… не совсем так. Меня так рано приставляют к тем, кто, получив, берётся вершить! Не каждый, знаешь ли, рискнёт. Замечу, юбиляр делал это легко и непринуждённо. Можно сказать, с упоением! — Шепот снова умолк.

Прошло около минуты.

— Ну пусть, пусть он сдал шестую часть света, — тихо прервал молчание Сергей. — Плюсов и минусов… чего больше, не подсчитать. Вполне возможно, последствия оправданы…

— Последствия… Последствия его самолюбия. Вот главное. — В голосе послышалось уныние. — Нобелевский лауреат — это он. Но и Карабах — тоже он. И Чечня — тоже он. И Бишкек, и Осетия, и сербы. Да и на Африке не закончится. Частичка осядет во всех кругах от брошенного в воду камня. Что там говорить, сколько вас замучено в том кровавом месиве… Ох, косила я, косила. Устала впервые за полвека. А ты — последствия оправданы! Всего лишь результат такой мелочи, как самолюбие одного человека. А спившийся народ, сначала отученный такими же, как юбиляр, от понятия «безработица», а затем брошенный им в чудовищную ломку отношений, наблюдавшими за этим из Лондона? В перерывах между шоу с участием. А трагедии матерей от того, что миллионы детей их гибли, корчась в муках наркотического угара? Или в бандитских перестрелках. Откуда ему знать, что видели глаза ещё одной матери — России? Когда бросала горсть земли на свежие могилы каждый день? Свои безусловно «невинные» очи он ласкал пейзажами Парижа. Так что могилы — он. И Альберт-Холл — тоже он. И ты. — Сергей вздрогнул. — Ну, и я, конечно… По пятам беспутной жизни. Ну-ка, представь его русским. Русские поля, просторы, народ и… Альберт-Холл. Оцени степень цинизма в торге! А вы — проститутки, проститутки… Никак не уразумею — одни гибнут, другие получают награды. Слёзы порождают радость. Вы для меня загадка. Бывало, смотрю, глубоко так задумается, изредка, между банкетами в свою честь. С кем только не сидел за столом! С такой дрянью! А сидит, чувствую, вроде корёжит внутри, ломает. Стою рядом и стараюсь в глаза заглянуть, проникнуть. Нет, не ломает. А потом снова похлопают, похлопают — глядь, отошёл. Отогрелся. Даже рад! Слово, что ли, какое знает, чтобы слез не видеть. Не поверишь, сон — здоровый.

Сергею показалось, голос хмыкнул.

— Ну, как теперь с плюсами и минусами? Чего больше?

Он молчал, потому что знал: аргументов нет.

— Не правда ли, высоковата цена для роскошного, почти королевского юбилея! Какой уж там Достоевский с его недопустимостью одной слезы одного лишь ребенка за чьё-то будущее счастье… Между прочим, так и не прочёл. И закопан старик в одной из тех могил. Для кого скрипел пером? — Она снова замолчала.

На этот раз тишина, повисшая в пещере, почему-то не казалась Сергею гнетущей. То ли оттого, что устал, то ли что принимал уже всё с какой-то обречённостью.

— Для меня… писал… — прошептал он и осёкся.

— Да твой убийца просто ангел, — спокойно, не обратив внимания, продолжила собеседница, явно занятая другими мыслями. — Но мы отвлеклись, — тон голоса неожиданно изменился. В нем послышались угрожающие нотки. — У меня вопрос теперь к тебе. Помнишь?

Слова заставили снова замереть. Сергею вдруг показалось, будто кто-то невидимый смотрит прямо в глаза.

— Почему ты убил Джеймса?

— Я не убивал, не убивал его! — вскрикнул Сергей, ожидая именно этого — мысль мучила его последние минуты разговора. — Я не хотел делать этого!

— Так не хотел или не убивал? Ведь тот не хотел тоже! Тоже! Тоже…

Вкрадчивый шёпот уже казался ему раскатистым эхом.

— Я не убивал, не убивал! Не убивал!

Он изо всех сил зажал руками уши.

— Папа! Ну что же это такое? Пожалей хотя бы маму! Не меня! Ну к чему все это? Бросаешь дом, семью, едешь, — она растерянно посмотрела вокруг, — в какую-то Тмутаракань. Живёшь в этой избе… — Ксения с полным горечи лицом стояла у калитки и с отчаянием указала на деревенский дом, на крыльце которого стоял пожилой мужчина. Глаза её наполнились слезами.

Тот медленно подошёл к ней и обнял. Девушка разрыдалась.

— Папочка, ну что ты выдумал? У нас такая семья. У меня прекрасная карьера… мои передачи в самых высоких рейтингах. Мы можем позволить себе всё. Что же ещё нужно-то… живи. Поедем домой… я, я… ведь только для тебя. Я так хотела, чтобы ты видел мой успех!

Она затихла и что-то запричитала.

— Не то… не то надобно мне было, доченька, — еле слышно прошептал отец. — А сейчас я только плачу…

Знаменитая на всю страну телеведущая в ужасе проснулась. Её отец, быший мэр одной из Венеций, только что разговаривал с ней.

— Нет, так не пойдёт. Куда тебя понесло? — Шёпот привел его в чувство.

— Я жил! Я просто жил! — снова закричал Сергей. — Ты понимаешь, я просто жил. Как живут на этой земле люди, как тысячи таких же! Неужели в их жизнях есть и ты? Пусть миг! Почему? Зачем этот миг? А ты здесь уже столько! Кто звал тебя?

— Миг? Не скажи. Ты каждую минуту на своих страницах уговаривал остаться, не уходить. Мне было приятно, сознаюсь. Мало кто удерживал так меня. Никто не был со мной так близок. Однажды я поняла, что меняюсь, становлюсь другой. Я даже прогнала тех, что вяжутся за мной всегда, а на страницах особенно. Помнишь, я говорила о них. Никогда не позволяла себе такого своеволия. Как надоел мне смрадный хвост. Потирая руки, они узнают своих, и ничего нельзя поделать, — сквозь шепот послышались всхлипывания. — Я заплатила им. Но цена стоила того!

Сергей онемел. Вопросы, слова и что-то ещё рвалось наружу. Но немота сковала.

— Господи, за что мне это? Знаю… за что. Но почему сейчас? Почему живому? Только не здесь… Потом… потом — всё мне. Но только моё, — он опустил голову.

— Знаешь, почему жалко тебя?

— Мне не важно, — ответил Сергей, не поднимая головы.

— Понимаю. А помнишь, райкомовская печать всегда пахла водкой? — неожиданно спросила она. — Ну, включайся… один ваш юморист.

— Господи, при чём здесь это? И сейчас. П ошло… всё п ошло и не ко времени…

— А задача вовремя? Быстро и вовремя создать новую семью, быстро и вовремя покинуть взбесившуюся страну, — так пишет Эдик Скворцов, тоже из ваших.

— Какой Эдик?

— Я о другом… Есть ещё одна печать. «Преждевременная смерть». Человек может быть помечен ею и жить, не догадываясь. Но иногда она проступает. На запястье. Значит, пора.

Он закрыл лицо руками.

— Оставь меня, — в тоне послышалась мольба.

— Оставлю. — Голос вздохнул. — Но вот «не ко времени». А что «ко времени»? И вообще, что оно вам, время? Вы так цените его. Но тратите. Расточаете. На признание, статус, власть. На тлен. Впрочем, и на удовольствия. На женщин мужчины. На мужчин женщины. На комплексы. Помнишь? Сначала найти свои «достоинства», а потом непременно требовать их признания другими. Незатейливая философия, не правда ли? Даже забавно. А ведь вам запрещено искать и требовать.

— Кем и когда?

— В раю. В раю, дорогой. Ведь именно «требование» привело вас на землю, и люди познали меня. Теперь только под ручку со мной вы ищете, требуете, убиваете. Неразлучны, так сказать, — собеседница щёлкнула языком.

— Никто в это не верит, — вырвалось у Сергея.

— Увы. Наступает в жизни момент, когда верят все. За минуту до моего прихода! Я-то знаю. Да поздно.

— В это тоже никто не верит, — уныло произнёс мужчина.

— Так останови бег и оглянись. Хотя что я говорю. Человек оглядывается назад только раз в жизни. Когда неизлечимо болен. Или в тюрьме. Или… Его останавливают. И появляется время. Много времени. Обернуться и подумать. На больничной или двухъярусной койке. В хосписе или за Байкалом, неважно. Но всматриваясь в жизнь, вдруг понимает, что занимался лишь одним — зарабатывал деньги. Хотя первое слово всегда мутновато. Придавал этому значение. К примеру, как Майкл Дуглас. Киноактёр.

— Ну вы даёте, — выдавил Сергей.

— Однажды ему задали вопрос: «Что дали вам большие деньги?» Тот ответил: «Спокойствие и уверенность».

— А разве не так? — Беглец отнял от лица руки.

— Они обманули его. Ни того, ни другого Дуглас не получил. Как и подобные.

— Кто обманул? Деньги?

— Да ты не в себе! Очнись!

— А как же последняя роль? Финансист. Сам ведь поражался, почему восхищаются сыгранным подлецом.

— Лукавит, награду восхищением он получил по праву! От подобных-то.

— Так ведь умирал тогда…

— То-то и оно. Понимаешь, спокойствие и уверенность даёт не наличие, а отсутствие больших денег. Есть люди, которые считают именно так. Они всегда последние в очереди ко мне.

— Прямо какая-то оборотная сторона спокойствия!

— Обратная. Сам же так говорил. Но никого не переубедить. И несчастными умирают первые, потому что вторые смерти не боятся. Как твой Толстой. Даже желают… Пардон, забегаю. Хе-хе. Дуглас говорил это больной, на пороге — спокойствие и уверенность. Уже я с косой заглядывала, а он так и не понял ничего. Не признает его твой воин меж крестов.

— Какой ещё воин?

— То впереди. У тебя впереди. Для меня он такая же загадка.

— К чему мне это? Всё равно никто не поверит… — Сергей снова опустил голову.

— Неверие, — голос опять перешел в шёпот. — Неверие погубило фарисеев в древней Иудее, и они распяли Христа. Неверие выплеснуло миру самые чудовищные войны. Неверие разрушает семьи, растлевает детей, убивает жизнь. Только неверие.

Оно продолжает губить вас. Рядом живут тысячи отринувших зло, но вы не верите даже в это. Что поделать, не дают интервью, не бывают в салонах и на фуршетах — где даже я, званая, жмусь в сторонке.

А другие… «Я как все», — мысль спасительная. Успокаивает. Поражённую душу. — Она в который раз вздохнула. — Вот так и копаете могилку. Каждый своей совести. Тому, чего не прибавить. Не в вашей власти прибавлять — только сохранить. А тратите на одно. На меня. Приближаете, прямо рветесь! Цените то, что не имеет ценности. Дорожите пустым, чтобы легче нести. Куда? Кому? Лопаты только мелькают. Да мешки. Ну и… камни. Ты погляди сверху-то на землю. Вся копошится! — Она кашлянула.

— Но я-то знаю, что есть другие! Тысячи! — воскликнул Сергей.

Ответа не было.

Он был согласен с молчанием призрачной собеседницы. И то, о чём шла речь, давно понял. И там, в жизни, пытался изменить, но не получалось. Никакими усилиями. Всё, что говорила она, было правдой, которую так же, как и все, старался скрыть от себя. Не думать о ней, а лишь писать, писать и писать. Иначе приходил ужас жизни. Его обличье Сергей помнил хорошо. А сейчас просто не хотел слушать. «Так устроен мир», — спасительная мысль, за которую цеплялись миллионы бегущих, чуточку ободрила, даже успокоила мужчину. — Миллионы… Вместе. Все делают так же. — Мысль эта среди бушующей и лишь порой затихающей бури жизни была тем выступом, за который, не замечая крови на ладонях, держались люди всегда. Сергей закрыл глаза. Закрыл, стараясь прогнать жестокую правду. Прогнать прочь, как и делал это много раз прежде. Как делали и другие, каждый день. И тысячи лет назад и сейчас.

— Смотри не вступи в переписку с автором! — Вера Петровна, приоткрыв дверь, заглянула в кабинет. — Там по телевизору передача…

— Ё-моё… — вырвалось у Сергея. Руки оторвались от клавиатуры.

— Нет-нет. Я здесь. Это сбой. Бывает, — шёпот вернул его в прежнее состояние. — Мы снова в теме. Помнишь сказку о потерянном времени? Из детства.

Сергей не нашелся, что ответить.

— Так смотри.

Неожиданно он увидел свой ярко освещенный кабинет, точнее, одну из комнат его квартиры. «Да я и нахожусь здесь», — мелькнула мысль. На стене прямо перед ним висела фотография известного японского мастера — на фоне заваленного снегом куста спиреи в белом квадрате картины стоял покрытый красной тканью маленький стол. Над ним, видимо, защищая от падавшего снега, нависал такой же красный зонт. Композиция была хороша, что говорить. Под ней стоял портрет дочери. Совсем молодой девушки, какой и была она. Рядом — дочь с подругой. Справа на стене — уже с подругами. Чуть выше «Ялта после дождя» — любимая картина. Пальмы и мокрый асфальт с отражением балконов и витрин. Осень в городе, который убил Чехова, многие годы рождала в нём ощущение утраченного. Здесь утраченного, но пойманного безвестным художником совсем в другом месте.

— А теперь смотри сюда. Вот ценность того, что вы ставите превыше себя. Внимательно смотри. — Голос отвлек Сергея от композиции.

Тюбики и флаконы с пудрой, покой которых нарушала только жена, вдруг стали менять форму. Календари и блокноты, что лежали на нижней полке стола, исчезли. Стрелки часов на маленьком циферблате закрутились вперёд с бешеной скоростью. Неожиданно рядом с портретом дочери появился ещё один. Женщина, удивительно похожая на неё, но много старше, заставила оторопеть. Цвет обоев потемнел. И тут рамка того, прежнего портрета неожиданно лопнула с сухим треском, и он медленно растаял. Несколько детских фотографий, появившись, стремительно начали желтеть и перемещаться по стене.

— Это её внуки, — в голосе чувствовалось сожаление. — Тебя уже нет. Память, время бманув, уносится в небытие. Похищая жизнь. И жизни ваших детей. И внуков. На самом деле вы — ничто.

Неожиданно всё стало исчезать. Папки в футлярах, блокноты на столе, картины. Сам стол. Последним растаял красный зонт. Безжалостно содранные обои обнажили кирпичную кладку, пустые бутылки… штукатурка, синяя краска, фотографии каких-то голых женщин. Он закрыл глаза.

— Боже, для чего это собиралось, копилось, было ценимо? Благополучие, уют, тепло… всё прахом.

— Не то собирал и складывал. — Шёпот, словно сочувствуя ему, не сразу продолжил фразу. — Видишь, что остаётся жить после пятнадцати пар обуви? А ты — Модильяни, Модильяни… Семья… Набоков… театр… Голову-то не жалко? Память тлеет неотвратимо. Её вообще нет. Спроси, кто блистал на сцене тридцать лет назад или правил страной. А кто был властителем дум? Не вспомнит и десятая часть. А ведь для кого-то это был верх устремлений. Мечта! Их именами жили! Просыпались! С их идеями шли на баррикады! Великий и страшный обман. Бедный, бедный Янковский.

Сергей удивлённо поднял брови и повернул голову, ища собеседницу глазами.

— Да, да, повод прикинуть, закусывать ли заливной рыбой по-прежнему в ресторане ЦДЛ или обойтись холодной рюмкой водки и дома. Вечером, под траур собственных размышлений.

— Что же… как после этого жить? Ходить по улицам, дышать, собираться компанией по праздникам…

— А помнишь двух старух:

« — Мне бы, Ольга Даниловна, помереть…

— Помереть — трудно. Очень хотеть надо.

— Я очень хочу. Честное слово!

— Хотеть мало. Удача нужна!»

— Помню. Из «Кухоньки»? К чему?

— А раз спрашиваешь, не отвечу. Подрасти.

— Ещё одна встреча?

— Так в полный рост отправляю лично.

— Я не тороплюсь…

— Все так говорят. Спрашивай тогда правильно.

И пока жив… Ведь и дальше будете… дышать, ходить… Поразительно. Может, я, смотря на вас, вижу не то… потому и понять не могу?

— Зачем тебе понимать? — еле слышно проговорил Сергей.

— И то верно. Пойми я вас, разве могла бы так приходить сюда, быть рядом в такие минуты, минуты самоуничтожения? Нет, не смогла бы. Не по силам. Этим, — ему почудился в словах кивок говорившей за спину, — такое необходимо. Для того они и рядом, хвостом за мной, всегда. И пишут, записывают… Видно, положено. Но однажды отталкивают меня и врываются… Я глаза закрываю каждый раз. От ужаса, что делают они с вами. Не поверишь. — Голос снова на секунду замолк.

Что-то призрачное и непонятное, казалось, повисло в этой тишине. «Непонятное ли?» Сергей уже не знал.

— Да и в самоуничтожении вашем тайна. — Задумчивый голос появился вновь. — Вот Фокин говаривал, что человек мучающийся, сомневающийся — самый здоровый из здоровых. Начинал с Набокова, потом засомневался — пришёл к Карамазовым и «Шинели». Финала-то два — рождение или петля. Который лучше, поди угадай. Что получится в результате? Даже после Карамазовых. Например, уверенность только в собственной правоте… Между прочим… э-эй, ты слушаешь меня? — В воздухе пощелкали пальцы. — Последнее тебе к размышлению, коли тем же путём.

— А что, есть третий? — пробормотал Сергей.

— Да как же! Просто жить. Утром завтракать, ходить на работу, вечером читать газеты или смотреть футбол… в общем, незамысловато. Всё лучше размышлений. Несчастье-то рядом. Как и озарение! Вот тот же Фокин… ох, дался же он мне…

— Я правильно понимаю, Валерий?

— Правильно, правильно. Мог бы не спрашивать. Так он, родимый, признавал, что театр — это чума, болезнь. Высокая, наивысочайшая болезнь.

— Один из его героев! Сам он мог думать иначе! — воскликнул Сергей. — Ведь иногда у некоторых его коллег такая болезнь не просто высочайшая, но и со смертельным исходом. Смертельно заболевает душа. Лучше бы им не болеть вовсе. Не мучиться. Оставаться здоровыми, как во времена молодости, и не прикасаться к искусству.

— Говорю же — просто жить. И хватит обо мне… смертельно заболевает, со смертельным исходом…

Сергею показалось, что собеседница расстроилась.

— Хотя, пожалуй, ты прав, — продолжил голос. — Неразлучны мы с вами. Иногда и при жизни в обнимку… Не зря, ох, не зря затеяла я этот разговор. Обогатилась свежими идеями, так сказать. — И, с усмешкой щёлкнув языком, добавила: — В следующий раз приду во всеоружии… Эх-хе-хе.

В который раз наступила тишина. Сергей почувствовал легкий холодок сквозняка, напоминавшего ветер от набегающего поезда в метро. Странные всплывающие воспоминания и образы отвлекли его… Вагон мерно покачивало. Какой-то человек пристально смотрел на тёмное стекло. На большом рекламном листе, среди разноцветных ёлок, украшенных гирляндами, голубоватыми блёстками проступали слова: «Встретим с местью Новый год!». — Он усмехнулся. — Вместе Новый год. Конечно, вместе! — Одна из веток с огоньками просто загораживает часть слова. Вдруг ветка приподнялась, и он в ужасе снова прочёл: «Встретим с местью Новый год!». Господи…

— Правда, иногда их спасают те, сверху, — вдруг раздалось в вагоне.

Картина рассыпалась, Сергей по-прежнему был здесь.

— К-как… как они делают это? — вырвалось у него. — И что же я должен… чтобы мне… протянули руку?

— Дослушай Моцарта, раз взялся. Гляжу, разум твой светлеет на глазах. Осмысливаешь. Помнишь, Пушкин в последние секунды просил приподнять его, а Жуковский исполнил просьбу. И Гоголь кричал: «Лестницу! Лестницу!». Хм, а вот Фет, маг и колдун, задыхаясь, рухнул в кресло и, указав в угол, закричал: «Чёрт!»,

И тут же умер с выкатившимися глазами. Веки закрыть так и не смогли — хоронили, покрыв тканью, чтобы люди не видели ужаса, отражённого в зрачках. А Мопассан сошёл с ума. Мои беседы всегда перебивал его цинизм и запах шлюшек с прокисшим бургундским. Скисало, лишь приближаясь ко рту. Бр-р-р-р. Правда, не всегда… напраслину возводить не буду. Понимаешь, — помолчав, продолжила она, — автор — вечно подсудимый. — И, почувствовав недоумение Сергея, пояснила: — «Урывки времени», восемьсот двадцатый год. Собрание сочинений одного прозаика. Эко, скажешь, что читала! — Голос опять усмехнулся. — Но согласись, как сегодня сказано! Если берёшься, должен выполнить главное условие — хотя бы о чём-то пожалеть в своей жизни. Вот Казаков здесь был на высоте. Хотел бы изменить… чуть ли не всё в прошлом. Сожалел! Каково преображение! Через бездну! Без него, без условия, на вторую ступеньку не встать. В противном случае, творя, быть тебе вечно с хохотом уродцев… что следом и всегда. Впрочем, опять же, о чём это я… не моя обязанность. Не моя! Эх-хе-хе.

Сквозняк усилился. Сергею даже показалось, что шум в глубине тоннеля приближался. Это на секунду отвлекло его.

— Так не хотел или не убивал? — как-то холодно повторила вопрос собеседница, вернув своего подопечного к началу разговора.

— Я не убивал его. Говорю, не убивал, — устало повторил он. И вдруг смолк и поник, вспомнив что-то.

— Я помогу тебе. Начни, к примеру, со слов: «Зима девяносто первого года выдалась не такой суровой. Ничего не предвещало драмы».

— Только не это, — выдавил из себя Сергей.

— Н-да. Что делать-то? Ну, давай с другого конца. Скажи мне, а можно убить человека, который ещё не родился?

Сергей облегчённо вздохнул. На мгновение ему показалось, что бегство от своей памяти возможно.

— Как же? Ведь он ещё не живёт.

— Ну, вопрос риторический. Еще не ходит по земле не значит не живет. — Голос затих. Через некоторое время пауза вместе с повисшей тишиной навели его на спасительную мысль, что вокруг никого нет. Он даже сделал попытку двинуться дальше.

— Расскажу одну историю, — гулко раздалось под сводами. Сергей замер. — Живут на свете две девушки. Далеко друг от друга, в общем, даже неплохо. Прямо скажем, хорошо. Но живут так лишь по одной причине — они не знают, что другой человек обязан им жизнью. Если бы не они — не было бы его в живых.

— Я что-то не понимаю — они живут хорошо, потому что не знают?

— Именно. Вот такая причудливая связь. А что… как ни извилисты катакомбы совести, они прямая линия, всего лишь чёрточка, по сравнению с бесчисленным множеством путей к сердцу! О! Неплохо получилось? — В голосе послышалось искреннее удивление. — Так вот. Всё сложилось бы по-другому, — перейдя на шёпот, продолжил голос, — не случись с ними, ещё в детстве… нет, ещё когда мать их была беременна первой из них, одного пренеприятного происшествия.

Сергей насторожился. Ничего хорошего он не ждал и с самого начала разговора, но сейчас вдруг почувствовал, как у него заныло в затылке — верный признак надвигающихся неприятностей.

— Так вот, — уже громко сказала невидимая собеседница, окончательно отсекая возникшую было спасительную мысль. — Когда мать была беременна, муж бросился во все тяжкие. Ну там, любовница… открыто, не таясь… короче, предал. В общем, мерзко всё. И довольно типично. История получила огласку, да не на один день. Так что жизнь несчастной была отравлена. Нет, слова слишком мягкие. Её слёзы ночи напролёт, боль, разрывающая молодое, ещё не готовое к таким подлостям сердце, требуют иных слов, известных только тебе! Не могло не сказаться это и на будущем ребёнке. Он ведь, по крайней мере, тоже стонал, впитывая эти яды. Яды от избиения души. Своей и матери. Она была одна у них в те минуты.

Капли холодного пота, мгновенно выступившие на лбу Сергея, заставляли лицо выглядеть ещё бледнее, чем в действительности.

— Эти яды, — шепот показался ему зловещим, — при каждом ударе зловонными струями, как смрадные черви, расползались по телу. И, пожирая всё хорошее, что дано младенцам при зачатии, не могли оставить нетронутой такую роскошь, как радость матери будущему ребёнку. Они пожрали всю семью.

Он, конечно, знал, что старшая дочь дважды убегала из дома. Как она напишет потом в той страшной записке: «…не могу больше смотреть в отрешённые глаза мамы…». Знал и то, что однажды она незаметно отстегнёт замок «тарзанки» и уйдёт в свой последний «свободный» полет. От всех людей на свете. Знал, как потом сойдёт с ума родившая её… Знал!

— Не-е-е-ет! Не-е-е-ет! Этого не случилось! Не было такого! — закричал Сергей, сдавив изо всех сил голову руками. Он повалился и, уткнувшись в землю лицом, заколотил по ней кулаками. — Не-е-е-ет! Не-е-е-ет! Не могло этого быть! Я бы помнил! Помнил! — Тело задёргалось в конвульсиях.

Прошло около часа. Мужчина сидел, прислонившись к стене и обессиленно вытянув ноги, размазывал руками по щекам уже сохнущие слёзы. «Лучше умереть здесь, лучше здесь, — лихорадочно думал он. — Ни одного поворота я больше не выдержу».

— Верно. Не человеком надо быть, нелюдем. Тогда можно и дальше. — Голос заставил его сглотнуть.

— Но ведь этого действительно не было, — обречённо выдавил Сергей. — Зачем мне… истязать меня…

— Тоже верно. Но должно было произойти именно так. Кому-то понадобилось приложить огромные усилия, чтобы повернуть штурвал в чужую сторону.

— В чужую?

— Увиденное обязательно должно было случиться. Хотя нож был занесён тобою. И случилось, только с другим.

— Значит, мне повезло?

— Повезло? Ну, в каком-то смысле и в какой-то момент, может быть.

— Почему в «каком-то смысле»? Ведь если не случилось, значит…

— Не скажи. Подумай сам, может ли быть благородным тот, кто, избавив тебя от ужаса финала, заставил испытать финал другого человека.

— То есть?

— Ты кому-то нужен. И планы его пострашнее всего, что предстояло тебе пережить. Боюсь, в его власти снова сделать рокировку испытания. Так что не торопись с «везением». Иначе никакой логики, не правда ли? Вот тогда и будет выбор у тебя. Всем выборам выбор! — Последние слова голос произнёс со зловещим оттенком.

Сергея бросило в пот. Ему показалось, что собеседница усмехнулась.

— Но для чего? Для чего я могу быть нужен? Именно я? Вокруг миллионы таких же!

— Я не пифия и не оракул. У меня свой интерес к тебе. Говорила уже. Но могу дать полезный совет: не торопись узнавать ответ. Дай время и другим событиям. Уж кто-кто, а ты точно узнаешь правду. Рано или поздно.

— Каким событиям? Какое время? Я ничего подобного больше видеть не хочу! — вновь, теряя самообладание, в истерике закричал мужчина. Капли уже горячего, нестерпимо горячего пота, перемешиваясь со слезами, заливали ему глаза. Крик провалился в пустоту. И вдруг в этой странно-гулкой пустоте он услышал:

— Ты, конечно, жил и дальше. Но разве мог бы назвать это жизнью? Повернись! — как гром ударил по ушам голос. — Посмотри на себя в зеркало!

Вдруг, к ужасу Сергея, тысячи канатов, будто привязанные к его телу, стали медленно, со скрипом накручиваться на невидимый барабан. Страшно сопротивляясь, боясь того, что может увидеть, он пытался изо всех сил зацепиться за торчащие из стены выступы.

— Как тяжело идёт, ух, не смазали… в прошлый раз легче было, — шёпот прерывался учащённым дыханием. — Впрочем, значит, просыпаешься…

Неожиданно Сергей краем глаза увидел наплывающее зеркало. Ещё через мгновение, уже обессилев и стараясь не смотреть, закрыть ставшие вдруг непослушными веки, он дико закричал: из зеркала, на него смотрело знакомое лицо, только ядовито-зелёное. Не розовое, не бледное, каким обманывал идущих рядом, а ядовито-зелёное. И тут он вспомнил смертника в фильме. Тот испытал подобное и, содрогаясь, говорил об этом. Лицо было мёртвым. Сергей мог поклясться, что в это мгновение почувствовал холодные стены каземата, решётки и стрёкот камеры. Но за камерой! За съёмочной камерой стояло нечто, от одного взгляда на которое у него зашевелились волосы. И это «нечто» крючковатым пальцем подзывало его к себе! Стены закачались, видение поплыло, и сквозь нарастающий звук аппарата он услышал:

— Ну, так может быть что-то хуже простого убийства? А на вопрос, почему он обязан жизнью своим детям, ты теперь знаешь ответ! Выход один! Окончи «Лакримозу»!

— Но я не Моцарт!

— Окончи!

— Я не пишу музыки! — в отчаянии закричал несчастный.

— Окончи!

И вдруг знакомый возглас Хельмы ворвался в помещение:

— А всего-то несколько ударов ножом! Бедный, бедный Джеймс!

Тут же в глубине тоннеля послышались шум и крики. Сильный сквозняк ударил в лицо Сергея, и он, придя в себя, застонал, медленно сползая по стене.

* * *

— Фёдор Иванович! Дорогой вы наш! — Человек в аксельбантах поднялся и, неторопливо подойдя к вошедшему, радушно обнял его. — Присядьте, почтеннейший, присядьте-с, — он указал на один из двух стульев перед своим столом. — Вы-то как в эту компанию? Остаётся дивиться вашим предпочтениям-с. Да-с. Ну, Бердяева ещё можно понять… Можно-с… Впрочем, я уверен, случайно. И в нашем деле бывают ошибки, что поделать, — председатель развёл руками и опустился в кресло. — Сейчас же всё и выясним. Ежели что, надеюсь, мы вас не задержим-с. — Он кивнул помощнику на второй стул.

— Разрешите, ваше превосходительство? — В ответ на согласный жест рукой помощник открыл папку. — Тютчев, Фёдор Иванович, родился…

— Ах, оставьте! Давайте сразу по делу, — председатель поморщился и тут же улыбнулся, уловив недоумённый взгляд гостя.

— Слушаюсь. «Гражданскому пылу Пушкина Тютчев противопоставил иное призвание поэта — провидца потаённой стороны бытия, той таинственной сферы, чьим мгновенным проявлением предстаёт наш земной путь». Это современники, ваше превосходительство. Полагаю, написано на его стихи:

«И бездна нам обнажена

С своими страхами и мглами,

И нет преград меж ей и нами —

Вот отчего нам ночь страшна!»

И ещё, ваше превосходительство:

«И мы в борьбе природой целой

Покинуты на нас самих».

— Ну какая ещё ночь, дорогой Фёдор Иванович? Какая борьба? Нет, я решительно не понимаю-с, — с сокрушением в голосе произнёс председатель. — Вы дворянин, одарённый человек, талант-с. Служите империи, Отечеству. Был тут один до вас, из Малороссии, да-с… Вот я, не сподобил Господь к стихам, несмотря на охоту писать… так ведь служу! Всенепременно служу-с! По мере сил и на благо, так сказать. Дайте-ка, — он повернулся к помощнику.

Тот протянул ему один из листов.

— «…Природа знать не знает…», нет, не то… «Ей чужды…», нет… А, вот:

«Поочерёдно всех своих детей,

Свершающих свой подвиг бесполезный,

Она равно приветствует своей

Всепоглощающей и миротворной бездной».

— Я хотел написать «равнодушной». — Гость, сжав пальцы рук, опустил глаза вниз.

— Что-с? Вы изволили что-то сказать-с?

— Равнодушной бездной. — Тютчев виновато посмотрел на председателя. — Ей-богу. Несколько раз пытался, правил, ворачивал на место. Рассудите сами, ваше превосходительство, напишу, а она опять становится «миротворной». Я сызнова, а она возвращается и возвращается. Столько бумаги смарал. Не по своей воле, ваша светлость! Видит бог, не по своей! А в остальном… ваш покорнейший слуга. Да-с, слуга.

Председатель и помощник переглянулись.

— Да разве ж в этом дело, Фёдор Иванович… справимся мы с этой бездной… впереди столько страниц, — как-то безнадёжно вздохнул помощник. — Не понимаете вы нас. Вот Михалковы-с, счастливы и в достатке… счастливы и в достатке, — повторил он.

— Не имел чести слышать о таких… — осторожно проговорил гость.

— Да как же-с, тоже из дворян. Жили, правда, попозже. Но честь свою помнили! Служение законной власти! Да-с! Способов много! Стоит захотеть. Не дурно-с знать таких пиитов. Должны-с. А вы — просиять! Просиять бы!

— Ведь сам, ваше превосходительство, — ввернул помощник, — пишет:

«Природа — сфинкс, и тем она верней

Своим искусом губит человека,

Что, может статься, никакой от века

Загадки нет и не было у ней».

— Нет никакой загадки, нет, — председатель нахмурился. — И ведь губит, губит вас, почтеннейший Фёдор Иванович! Казалось, живи не тужи. Так нет, борьба! Ночные бдения. Соседи жалуются вон, — он кивнул в сторону шкафов у стены, — горит и горит свеча в окне. А чего, спрашивается, горит? На что воск переводится? Вот на это самое, — он потыкал в папку указательным пальцем.

— А вот ещё-с, — стоявший у стола быстро начал перебирать бумаги:

«Отзовись, когда позову,

И оставь до завтра дела…

Солнце с неба тебе сорву,

Отпущу мечты удила».

— Это не моё! — воскликнул Тютчев.

Председатель строго посмотрел на помощника:

— Что за подготовка вопроса? Подходи, торопись, покупай живопись?!

— Виноват, ваше сиятельство! Виноват-с. Всё управляющий делами… самого-с… что позволяет себе… Что позволяет! Виноват-с. Опять же, чрезмерная склонность к сердешным привязанностям не миновала и нашего гостя. Да-с! — уже зашептал на ухо стоявший рядом. — И сынок в доносе пишет: «…какое-то особенное, даже редко встречающееся в такой степени, обожание женщин и преклонение перед ними».

— Даже так?

— Вторая семья, никто не говорит по-русски, только сам с собой. Сам с собой-с.

— Тогда понятно… Так вот-с, благочестие, благочестие надобно-с иметь, Фёдор Иванович. Поймите, дорогой вы наш. Мы ведь в ваше положение входим… э… как её…

— Денисьева-с, ваше превосходительство.

— Вот-с. Понимаем-с. А вы свечи по ночам жжёте, как будто замышляете чего-то-с. Так и до бунта, рассудите сами, недалеко, прости господи. — председатель, испуганно перекрестившись, повернулся к портрету человека в сером английском костюме с невероятно дорогими часами на руке.

— Так и пишет же, пишет, — быстро вставил помощник, выдернув из папки ещё один лист:

«Не плоть, а дух растлился в наши дни,

И человек отчаянно тоскует,

Он к свету рвется из ночной тиши

И, свет обретши, ропщет и бунтует…»

— Ну вот, уже и бунтует, — разочарованно развел руками сидящий в кресле. — Приехали! И что прикажете с вами делать-с? В Петербурге, поди, тоже не дремлют, — он многозначительно показал пальцем вверх. — Чего ждать-то, ждать-то чего-с, Фёдор Иванович? Там разговор короток. Раз, и за Байкал, по утрате доверия. Да-с! Доверия. Модно-с нынче! А мне что? В Лондон, что ли? — Внезапно в его глазах мелькнул ужас. — Ой, что я говорю такое, что говорю…

— Я же для людей… — лицо гостя, полное отчаяния, умножило и без того уродливо оттенённые пламенем свечей морщины.

— Да какие ещё люди, дорогой мой? — раздражённо перебил его говоривший. — Вы ещё вспомните «народ»! Ваш народ пять минут назад, тьфу, почитай сто лет как вылетел в трубу, проломил крышу, вон, сквозит до сих пор. — Человек в аксельбантах указал на потолок. — И полетел, не спросивши… — Он безнадёжно махнул рукой.

— Полетел, полетел, полетел, — вдруг повторило эхо. Все испуганно переглянулись. Человек в аксельбантах вынул платок и вытер со лба выступивший пот.

— Чёрт-те что происходит в империи. Да-с, — пробормотал он. Неожиданно взгляд его упал в угол огромного помещения. Лицо побледнело. В углу спокойно, как ни в чем не бывало, стоял тот, «вылетевший», о котором он только что вспоминал. Как ни странно, с теми же мыслями и теми же вопросами. — Опять? Вы?

Сергей не понимал, как оказался снова здесь. Только что, ожидая Алексея, племянника, у «Олимпик Плаза», рядом с метро, он слегка задумался. Тот должен был передать отпечатанные фрагменты новой главы из книги. Тем не менее быстро понял, что обстоятельства, неведомо почему бросавшие его из одного кошмара в другой, стали на сей раз более благосклонны: председатель, помощник, да и само место были гораздо безопаснее галерей, где только что побывал. Хотя уверенность в прошедшем времени слова «побывал», учитывая происходящее последние месяцы, давала повод сомневаться и в нём. И все-таки, попытавшись взять себя в руки, Сергей громко ответил:

— А куда мне деться-то, ваше превосходительство? Здесь дом мой. Ни в Лондон, как сегодня, ни в Париж, как в двадцать втором, не хочу. А узник ваш писал и другое: «Есть в светлости осенних вечеров умильная, таинственная прелесть!» И потом, Фёдор Иванович — это вера в христианское призвание России. Что вас не устраивает?

— А жил-то «вечным апрелем с его ливнями»! Все стихи ей! Всё ей! — визгливо выкрикнул помощник.

— Знаете, там, где он, разберутся, как следовало жить. Да и Михалкову многое простится за одни «Пять вечеров», поверьте.

— Что значит «простится»? И потом, это всё, что нравится из знаменитой пятилетки? — неожиданно примирительно, но все ещё настороженно спросил председатель, поправляя орден Трудовой славы на упитанной шее.

— Ваше превосходительство имеет в виду «Рабу любви»? Или «Свой среди чужих…»? — вставил помощник.

— Именно. Только вторую половину надо бы убрать. Мне постоянно слышится «Свой среди… как их… верных и преданных».

— Верно! Господин генерал! Ведь это и есть обман соцреализма! — радостно вскрикнул Сергей. — Путают. Бойню за справедливость без будущего с грызней за власть, вечно живущей. Лукавая его сторона, реализма-то. Привлекательность многогранна. К примеру, ради будущего детей, ради мира на земле. Ради узников совести. Только пролей свою кровь. Обязательная дань идее или власти. И непременно в обоих случаях. Лишь получатели разные. А «Вечера» — дань Богу. Взмах крылами. Талант же удивителен и там, и там.

— А что, мысль недурна-с! Все-таки власти! Я ж говорю, служение! — польщённый «генеральским» величанием статского своего чина, воскликнул председатель. — А всякая власть от Бога! Да-с! И так до скончания мира!

— Не вышло, — уныло выдавил Сергей.

— Чего не вышло-с? — помощник с подозрением посмотрел на него.

— За пятилеткой только служение. Да и вы оценили.

— Но-но, почтеннейший! Осуждаете-с! — рявкнул председатель. — А как же Оскар, как его…

— Фельцман, ваше превосходительство, — ввернул помощник.

— Да как можно осуждать, сам не лучше. — Сергей с сожалением поморщил лоб. — А по Фельцману, простит он меня, так ветерок на закате утомлённого солнца прочувствовать было не сложно. Но сюиты не вышло, не дописал. А ведь мог пожалеть Россию… — Сергей осекся. — Простите, — вдруг забормотал он, — я не о том, я только хотел сказать, какое счастье, что поэт может служить только одноязычным! Что нельзя, невозможно перевести его на другой язык. Не многие захотят читать поэму не автора, а переводчика. Людей с такими комплексами можно встретить только в салонах. А из этого следует некая справедливость — Фёдора Ивановича не прочтут иноземцы! Как до сих пор мы так и не можем прочесть и понять Гёте, Данте с Бёрнсом, но ставим и ставим, цитируем и цитируем! Теперь за Ибсена взялись… Бедный норвежец! — Сергей почти выкрикнул эти слова, боясь, что его перебьют.

— Да, да! Я так рад этому! Так рад! — ошарашенно глядя на него и удивляясь происходящему, словно спасительному чуду, подал голос Тютчев.

— А вы, Фёдор Иванович, как Даниил Хармс в «Сонете», бессмысленно спорите с ними, что идёт раньше, семь или восемь.

— Вы тоже читали эмигрантский журнал «Грани»? — Тютчев даже приподнялся на стуле.

Лицо председателя налилось кровью.

— А я ведь знал, что добром это не кончится! — взревел он. — Уже и врагов привечают! А мы — Фёдор Иванович, Фёдор Иванович, дорогой вы наш!

— Так можно уже! — воскликнул Сергей.

— Можно? Вот даже как?! Преемники слепы-с? Поди, и печатались там? А к чему привело? — Он потыкал в лежащую перед ним газету. — Полюбуйтесь, две тысячи десятый год! Ни государя, ни коммунистов, прости господи, — он снова перекрестился. — А в Москве опять беспорядки! Как будто сегодня-с! — кулаки привычно грохнули по столу, аксельбанты затряслись, зал охнул, закачался и, вибрируя, стал медленно расплываться.

— Фёдор Иванович! Держитесь крепче! — схватив старика за руку, успел крикнуть Сергей в последний, тот самый момент, когда Хельма рванула его вверх.

В галерее на Солянке аниматор Билл Плимптон, номинант «Оскара», рассказывал таким же, как он, журналистам «о ценности секса и насилия» в мультипликации. И лишь случайный посетитель обратил внимание на странного вида татуировку на левом запястье говорившего. Как бы удивился он, спросив о смысле вензеля самого хозяина. «На моей руке ничего нет, вам показалось», — так привык отвечать Плимптон на ставшие слишком частыми вопросы сумасшедших.

— Да ладно, он же друг Кастеллуччи. Того, что бесновался с человеческими экскрементами на сцене Чеховского фестиваля. Да, да… ну а на чей фестиваль его пустят ещё? Наследие и плоды. Ведь, по словам Марины Райкиной, у него «уважительный» стиль работы по отношению к уборщицам. Ведь оценкой именно такой стороны драматургии занята сейчас критика. Об ином и думать не смеет, — неожиданно услышал случайный посетитель.

Примечания

1

См. комедию «Не может быть».