Сны о России

Михаил Дорошенко

Придумать свой параллельный мир, населить его персонажами и магическими предметами и через этот калейдоскоп созерцать ставшую фикцией реальность – писательская способность Дорошенко (М. Рыклин).Не устаю выражать благодарность Татьяне Кузнецовой за творческое прочтение книги.

Путешествие из Петербурга в Пекин

— Где это я, господа?

— Как это где? В почтовой карете, в омнибусе, можно сказать.

— Куда направляется сей экипаж?

— Я лично еду в Париж, а другие не знаю куда. Может, в Пекин.

— А я куда направляюсь?

— Вам лучше знать.

— А… откуда мы едем?

— Из Пятигорска в Пекин.

— Из Пятигорска, говорите? Должно быть, я тоже оттуда. Вот только как звать позабыл.

— Кого позабыли, любезный?

— Себя позабыл.

— Да это со сна. Вы проснулись и никак не придете в себя, а может быть, все еще спите. Давайте мы будем звать вас Николаем.

— Да нет, господа, меня звать Алексеем, как будто.

— Стало быть, Алексис.

— Может быть, может быть, ну а кто я, не помню. Местный помещик, должно быть.

— Какой местности, уважаемый?

— Ставропольской губернии, кажется. Вспомнил!

— Далековато заехали: подъезжаем к Пергаму. Взгляните в оконце.

— Батюшки свет! Что творится! Не видно ничего. Да я сплю, господа.

— Вы — может быть, ну а мы так и нет.

— Я, господа, — генеральская лошадь, пардон… Я — генеральскую лошадь в отставке… нет, лошадь на службе, а генерал в отставке. Я с ним на спор… она у него, подлеца, лошадь, то есть, шампанское ведрами пьет. Я ее перепил.

— Вот вы и вспомнили о себе кое-что.

— Все ничего, только кто я?

— Вы, должно быть — актер.

— Позабытого театра.

— Вы играете в пьесе Крамольника.

— Что за пьеса, не помню.

— Ну как же, известная пьеса «Путешествие из Петербурга в Пекин».

— Господа, здесь что-то не то. Ежели мы играем на сцене, то зрители где?

— Темно за окном, не видать.

— И то верно, да только на сцене как будто бы нету четвертой стены, а у нас все четыре на месте.

— Вы наблюдательны, сударь, зело. Карета на сцене стоит, понимаете?

— Да, понимаю, то есть, нет, не совсем.

— Мы в ней сидим и беседуем, а спектакль идет своим ходом, как верблюд по пустыне.

— Куда направляется сей… э…

–… кипаж?

— Нет, верблюд.

— В Багдад, разумеется. Ну а мы из Парижа, как сказано в пьесе, в Пекин.

— Стало быть, в пьесе Крамольника все про нас сказано. Может, там что-нибудь есть про меня?

— Может быть.

— Какой-нибудь помещик, который не помнит себя.

— Может, вы вовсе и не помещик.

— А… кто же тогда?

— Пустяк-с какой-нибудь, перекати поле, мошенник и вор. Впрочем, там есть истуар про гусара. Некий гусар по пути из Перми в Пятигорск обвенчался в нетрезвом состоянии души с дочерью местного помещика. Просыпаются утром молодые, и тут-то гусар вспоминает, что он вовсе не гусар, а актер. Гусар, мол, остался в трактире доигрывать лошадь. Трое суток играет ее по частям: то круп выиграет, то голову, а то и копыта — никак не может выиграть ее целиком. Что делать? Фамилия же у жениха одна, а в наличности другой. Кого считать мужем? Конфуз.

— Ваш Крамольник прочувственно пишет. Все как в жизни. Похоже… весьма. Может, я тоже гусар в своем роде? Надо бы вспомнить себя.

— Давно бы пора.

— Пожалуй, я больше похож на гусара. Чем закончился сей истуар? Что случилось с невестой?

— Актера прогнали в три шеи, гусар от себя отказался, и невеста осталась ни с чем. Духовник велел в монастырь удалиться. Она удалилась в Париж и приняла католичество в каком-то тамошнем монастыре. Все, что было у нее в православии, отменилось само собой, и она вновь венчалась.

— Прочувственная пьеса, господа. Ну, а что же случилось с актером?

— От судьбы не уйдешь: обвенчали его еще раз.

— Вот не везет человеку.

— На сцене. Напоили попа, подменили на актера и обвенчали нашего героя с актрисой, которая была от него на сносях по сюжету той пьесы, в которой он спьяну сыграл.

— Душевная пьеса, весьма. Ну, а дальше-то что?

— А что дальше? Спектакль закончился, зрители разошлись, свет погасили, потому и темно.

— А с нами-то что?

— Мы как сидели в карете на сцене, так и сидим.

— Мы как будто бы едем куда-то.

— Помещик Ермилов после свадьбы своей дочери посадил гостей в экипаж и велел дворне раскачивать. Всю ночь гости тряслись в экипаже и весь следующий день, а к вечеру говорят: «Что-то пейзаж за окном не меняется». То-то тут хохоту было.

— Господа, вот объясненье всему! Не только что я ничего не припомню, но и вы, господа, не можете вспомнить меня. Сами-то кто вы, к примеру?

— Нам неизвестно про то.

— Помилуйте, и вы тоже не помните?!

— У автора сказано, куда мы направляемся и откуда, а вот кто мы, не сказано.

— Что ж это получается? Нас посадили в карету: поезжайте, мол, куда глаза глядят, а там будь что будет. Нет, так дело не пойдет. Давайте-ка выйдем на первой же станции и заявим в полицию на этого самого Крамольника. Пускай на суде объяснит, кто мы, куда и зачем!

* * *

— Моя фамилия Графинов и характер у меня соответствующий. У начальства всегда на виду, как графин на столе, для нахальства прозрачен, как стеклышко…

— Господин Грифонов…

— Графинов, позволю себе заметить.

— Ну это неважно. Как ни назови, только в суп не клади.

— Вы, я вижу — острослов. Сами-то вы, поди, из народа?

— Был-с, а нынче весь вышел.

— Куда вышел, позволю спросить?

— Соблаговолите объяснить, господин Графинов, что вы под сим разумеете?

— Я говорю о персоне.

— О какой, непонятно?

— О своей, соответственно. Представьте, господа, этакого фавна из бронзы на столе у его превосходительства с презрительной миной на физиономии. Представили? Я и есть сей фавн. В голове у меня пустота с чернилами, понятно? Мое превосходительство опускает в меня перо и моей кровью чернильной приказы подписывает, а в приказах простота и прозрачность мысли. Тяпкина, скажем, рублем одарить, а Ляпкина — наказать. Вот вам и вся недолга.

— Так вы, стало быть, этот, как его…

— Фавн или сатир.

— Выпороть бы вас хорошенько, враз перестанете представляться чернильницей.

— Вот вы, господа, мне не верите, а его превосходительство велел с меня чернильницу себе отлить в виде этого самого фавна. «Найдите мне, — говорит, — чиновника с самой что ни на есть похабной физиономией в департаменте». Ну, тут все чиновники хором и заорали: «Похабней физиономии, чем у Егора Семеновича, не найти!» Егор Семенович это я, да будет вам известно. На чем-то я остановился?

— На физиономии вашей паскудной.

— Правильно, только не паскудной, а похабной. Его превосходительство велел меня в бронзе отлить и держит с тех пор на столе. Нет-нет, да и взглянет на мою физиономию, а я тоже стал служить при нем в кабинете для наглядности и надобностей разных. Перышко подам, чернильца подолью в свою голову. Его превосходительство взглянет, бывало, на меня, и говорит: «Экая у вас все же физиономия похабная!» — а затем посмотрит на Егор Семеныча, то есть фавна этого. Его все тоже Егор Семеновичем стали называть. Ювелир, кой чернильницу отлил, в моей похабности добавил еще и язвительности.

— Язвительности в вас самих хоть отбавляй!

— Вам видней. Я на свою физиономию годами в зеркало не гляжу, чтоб настроение не портить.

— Физиономия у вас действительно не того-с, а глаголете будто Златоуст.

— Его превосходительство поглядит вначале на меня, затем на Егор Семеныча, плюнет ему в рожу с досады, обмакнет перо в чернила и давай указы подписывать с наказами строгими, ибо по-другому не может. Добрейшей души человек. Я на самом себе в бронзе отлитом разбогател. Его превосходительство чернильницу велел отлить о двух фигурах. Для одной фигуры мою физиономию взяли в пример, а для другой — личико местной актрисы, к коей его превосходительство похаживает за кулисы. Но об этом нишкни! Они у нас, фигуры эти, содержались под стеклянными колпаками. Ежели проситель желал получить нужную ему подпись под прошением, он мне тридцать рублей, а кто и более, сунет за рукав и скажет непременно: «Егор Семенович, вы уж меня уважьте: откройте Марию Никитичну вместо себя. Только не ошибитесь!» Его превосходительство прежде воздушный поцелуй посылает, а затем уже в Марью Никитичну макает пером. Подписывает, а сам причмокивает: «Ах, Мари, ах, Мари!»

* * *

— Здесь цыган был недавно с кадилом престранным из бронзы с головою Горгоны на цепочке в руке. Вкушай фимиамы — кричал негодяй.

— Стало быть, мне не приснилось. Дым исходил из змеиных голов, от него голова закружилась. Невообразимость представилась мне, господа. Скажите, милостивый государь, куда девался господин, коей только что сидел на вашем месте?

— Я и есть тот самый господин, а до того был другим.

— Ой, да что же вы меняетесь, милостивый государь? Аж в глазах зарябило.

— Да, сударь, расшутились вы что-то не в меру.

— Все потому, что Протей.

— Прото-и-ерей?

— Да нет, батюшка, не протоиерей, а Протей.

— Вы часом не бес?

— Да вы перекрестите, не исчезну.

— Да как же вас перекрестишь, ежели тут же другой появляется на месте перекрещенного. Вы погодите меняться.

— Пожалуйста, могу потерпеть две минуты.

— Не исчезает от креста, ваше преподобие. Что вы на сей счет скажете? Что за феномен?

— Сие… э… неизвестно.

— Овидий создал меня, теперь существую в таком вот обличье.

— Никакого такого обличья у вас нет. Все-то вы обращаетесь в невесть знает кого. Превратились бы в человека известного. В Чичикова, скажем. Вы поглядите — похож! Сюртук красный с искрой и рожа прохвостная. Похож, ой, как похож!

— Вы, я смотрю, не лишены литературных пристрастий. Обычно просят превратиться в благодетеля, раздающего деньги, в бабенку смазливую или в начальника ненавистного, чтобы съездить ему по физиономии. Петр Петрович, желаете, чтобы я в Егора Кузьмича превратился?

— Ваше благоро…

— Да не здоровайтесь, а плюньте вы извергу в рожу, как вам и мечталось.

— Господь с вами, господин Протей.

— О-пасно шутите, господин Протеус. Власть от Бога, сказано!

— Для вас, ваше высокопреподобие, я папой римским обернусь и к вашей стопе приложусь для смирения.

— Э… э… это, пожалуй, уж слишком.

— Пожалуй, что так, однако хотелось, не так ли?

— Лучше скажите, исчезнуть вы можете?

— Могу.

— О… исчез.

— Не появляется что-то. Поймать бы прохвоста!

— Да его уже и след простыл. Господа, а кошельки-то на месте?

— Ни кошельков, ни часов…»

— Да что там — кошельки! Шпоры, каналья, вместе с подметками срезал!

— Не лишен остроумья, мошенник. Подметки! Это смешно, господа.

— Да вы на себя поглядите, поручик! На вас штаны-то босяцкие.

— Я не только штаны, все бы снял и именье в придачу отдал, чтобы такое еще испытать, что привиделось мне.

— Преконфузнейшая история, господа. Рассказать — не поверят.

— А вы и не рассказывайте, потому как ничего и не было.

— То есть, как это не было?

— А вы вот в ближайшем трактире объясните, что было, а я на вас погляжу.