Хватит! Политический детектив

Михаил Борисович Поляков

Небольшой подмосковный городок Терпилов потрясают два жестоких убийства. Жертвами становятся местный судья и бизнесмен-отшельник, давно отошедший от дел. Расследовать преступление приезжает московский журналист Иван Свиридов. Ему предстоит погрузиться в историю, полную неожиданностей и опасностей, вступить в психологическую дуэль с таинственным убийцей и раскрыть тайну преступления, совершённого в девяностые.

Глава пятая

Сев за указанный мне стол в углу, я включил компьютер. Пока этот дряхлый агрегат родом из девяностых загружался, визжа вентиляторами, я осмотрелся вокруг. Милинкевич, ссутулившись над клавиатурой, энергично клацал по клавишам, время от времени сверяясь с каким-то исчёрканным листом, лежащим перед ним на столе. Худой блондин, подсев к своему элегантно одетому оппоненту, что-то доказывал ему горячим полушёпотом. Тот не отвечал, а только взглядом показывал на меня — дескать, веди себя прилично на людях. Впрочем, по его ироничной улыбке и смеющимся глазам понятно было, что он вовсе не смущён моим присутствием, а лишь пользуется им как поводом, чтобы позлить своего собеседника. Блондин, кажется, чувствовал это, и оттого сердился и краснел ещё больше.

Кто-то из этих людей владеет ключом к тайне, которую мне предстоит разгадать. Как преступник отнёсся к неожиданному появлению в редакции незнакомца? Поверил ли он моей истории, или заподозрил неладное? И если последнее, то как поступит — заляжет на дно или предпримет что-нибудь отчаянное? Странно, но только теперь я всерьёз задумался об опасности, связанной с этим делом…

Заметку о швейной фабрике я написал за полчаса. Информационный повод был не Бог весть какой — городская администрация заказала предприятию пошив трёхсот униформ для сотрудников коммунальных служб. Его счастливый директор не меньше десяти минут рассказывал о том, как чуть ни до слёз обрадовался коллектив работе, как для её выполнения пришлось расчехлить несколько старых станков, давно ржавевших в консервации и даже нанять пятерых временных сотрудников. Слушая его, я вспоминал эту самую фабрику — огромное двухсотметровое здание из красного кирпича. В советское время там работала половина города, и у предприятия были свои автопарки, базы отдыха, училища. Теперь же оно чуть ни с салютом отмечает ничтожный заказ на костюмы для дворников-таджиков. В этой радости по самой её неестественной чрезмерности угадывалось что-то истеричное и нездоровое…

Окончив текст, я отправил его Милинкевичу. Тот, видимо, только из редакторского самолюбия безо всякой необходимости поправил там два или три слова, и передал в корректорскую. Вскоре я получил полосу на вычитку. Мой материал был набран в рубрике под названием «Возрождение», занимавшей целый разворот.

Помимо прочего в ней обнаружились подробный рассказ о реставрации памятника Кутузову перед зданием администрации, сводка дорожных работ, проводимых на одной из улиц, и интервью полицейского начальника, изобилующее статистическими выкладками, призванными свидетельствовать о снижении уровня преступности в городе. Особенно умилила меня восторженная статья о неком бизнесмене, облагородившем территорию возле одного из пригородных водоёмов.

«На протяжении десяти последних лет Столяровский пруд, когда-то являвшийся любимым местом отдыха горожан, был заброшен, — прочитал я. — Его затянуло ряской, дорожки в окружающем парке заросли травой, а скамейки уничтожили вандалы. Предприниматель Михаил Михайлович Фердыщенко не только на собственные средства заасфальтировал подъезд к пруду, но и организовал прокат рыболовного снаряжения и торговлю напитками для отдыхающих. В парке также работают тир и танцплощадка. Вход стоит недорого — пятьдесят рублей для взрослых и двадцать — для детей».

Под материалом красовалась фотография жизнерадостного толстяка с отвисшими бульдожьими щеками и нахальными глазами навыкате. В руках он держал огромную рыбу. «Семикилограммовый карп, пойманный М. М. Фердыщенко в Столяровском пруду», — гласила подпись.

Я усмехнулся. Этот пруд — часть городского Парка воинской славы, а такие объекты в аренду сдавать нельзя. Следовательно, Фердыщенко захватил его незаконно. Собственно, схема эта, отсылающая к классической проделке Остапа Бендера у Пятигорского провала, известна хорошо. В один прекрасный день в какой-нибудь пустующий парк, завозятся торговые палатки и игровые автоматы, а на входе в него появляются шлагбаум и билетная касса. Посетители, ничего, как правило, не понимающие в юридических тонкостях, расстаются с деньгами безропотно, ну а с редким бузотёром, который наберётся наглости потребовать уставные документы и жалобную книгу, побеседуют мордовороты-охранники… Ближе к Москве подобные фокусы давно уже вызывают не восхищение, а всеобщее возмущение, и по их поводу пишутся не хвалебные статьи, а заявления в суды. Тут же, в Терпилове, это всё ещё новость, проходящая по артикулу о возрождении. Да уж, «возрождение»… Ничтожный заказ для бывшего промышленного гиганта, покраска старого памятника и жулик-бизнесмен, прибравший к рукам муниципальный пруд. Этот город явно живёт иллюзиями…

Мне захотелось пить, и я спустился на первый этаж, чтобы купить в торговом автомате банку сока. Возвращаясь, я ещё на лестнице уловил звуки спора, возобновившегося в комнате в моё отсутствие.

— Ну а что делать, куда идти, если у тебя совсем нет никаких вариантов? — кричал высокий возбуждённый голос, по которому я узнал Александра. — Вот если совсем-совсем ничего, и при этом денег — ни копейки?

— Если нет денег, заработать надо, — флегматично отвечал ему Бурматов. — Чего тут неясного?

Я зашёл и сел на своё место. В этот раз разговор при моём появлении не прервался, спорщики только перешли на драматический шёпот, хорошо, впрочем, различимый в тишине кабинета.

— Ну а где заработаешь? — шептал блондин, перегнувшись через свой стол. — Если вот человек живёт в деревне, если у него нет никаких возможностей для того, чтобы продавать свой труд, учиться, если он даже до города доехать не может — и тех копеек нет. Что тогда ему делать?

— Если хочет, найдёт возможность, а остальное — отговорки, — флегматично отвечал Бурматов, разбирая что-то у себя на столе.

— Ну какую, какую возможность? — не сдержавшись, во весь голос горячо вскричал Саша. — Сам-то ты как в этой ситуации поступишь?

Бурматов не отвечал ему, отвлёкшись на что-то в своих бумагах.

— Вот вы рассудите нас, — не дожидаясь ответа, вдруг повернулся молодой человек ко мне. — Мы спорим по следующему поводу: не знаю, известно ли вам, но в социологии есть такое понятие как социальная мобильность — то есть возможность для человека подниматься по социальной лестнице, реализовываться, иначе говоря. Я утверждаю, что сегодня у нас в государстве для огромного числа людей такой возможности нет, перспективы любые отсутствуют, а значит, нет у страны и будущего. Вы согласны с этим?

— Я не знаю сути дела, — несколько растерявшись сказал я, переводя взгляд с разгорячённого и раскрасневшегося молодого человека на Бурматова. Тот смотрел на меня с ироничным сочувствием — вот, мол, и вы попались нашему забияке. — Тут надо опираться на какие-то исследования, данные, которых у меня нет, и я…

— Исследования, данные, — разочарованно протянул Саша, отчаянно махнув рукой. — Вы что, по сторонам не смотрите? Не знаете, как страна наша живёт? Вот наш город: работать негде, учиться тоже нет возможности, все должности заняты кумовьями да друзьями чиновников, собственное дело тоже не начнёшь без взяток. И вот он, — Саша театральным жестом указал на Бурматову, — утверждает при этом, что у нас тут равные возможности для всех.

— Я не это говорил, — презрительно процедил Бурматов. — Я говорил, что эта твоя социальная мобильность вообще даром никому не нужна.

— Да как же так! — вскричал Саша. — А если…

— Дай договорить, — спокойно продолжал Бурматов. — Ты вот кричишь, что кого-то там зажимают и ограничивают. Ну предположим, это так. Но ты у самых этих жертв эксплуатации спросил — устраивает ли их такая жизнь? Может быть, людям как раз и нравятся ограничения, нравится не иметь выбора? С чего ты решил, что это так уж плохо?

— То есть ты предполагаешь, что найдутся те, кто по доброй воле откажется улучшить свои бытовые условия, откажется от образования, культуры, наконец, банально от лучшего питания?

— Не предполагаю, а утверждаю, — сказал Бурматов.

— Да почему ты так думаешь?

— Да потому. Человек ничего так не ценит как возможность вовсе не принимать никаких решений и спокойно плыть по течению. Именно потому коммунизм твой любимый так популярен был, что ничего не надо было никогда решать. Цели раз и навсегда поставлены, нравственный выбор предопределён на века. Будущее прекрасно, человек велик, партия мудра. Учение Маркса всесильно потому, что оно верно. Космонавта запустили, лучшего в мире «Шерлока Холмса», как ты мне однажды проповедовал, сняли. А тебе только и остаётся что селёдку, завёрнутую в «Правду» жрать, да «Столичной» запивать, если, конечно, сможешь её достать.

— Ну что ты врёшь! — негодующе выпалил Саша, нетерпеливо, с дрожащими губами ждавший окончания его речи. — Где я говорил, что коммунизм — мой любимый? Нигде никогда я не говорил этого! Да, есть детали, которые мне нравились, и сейчас я от них не откажусь — общинность, например. Я думаю, потому коммунизм нашему народу так ко двору пришёлся, что именно эта струна в нём звонче других для нашего уха прозвенела, но, но… — он запнулся, и тут же с досадой отмахнулся. — В общем, не в этом суть! А второй раз соврал — что выбора тогда не было. Уж в отсутствии выбора социализм ты не упрекнёшь. Будь кем хочешь — сталеваром, инженером, врачом, никто тебе не запретит, преград не поставит. Ничего не надо — ни взяток, ни связей — куда хочешь поступай, на кого хочешь учись. Сколько у нас великих людей, всему миру известных, за эти годы поднялось! И это — отсутствие выбора? Особенно в сравнении с сегодняшним-то?

— Ну чёрт с ним, — махнул рукой Бурматов, кажется, ничуть не обидевшись на тон своего собеседника. — Это оставим в покое, ну вот другой пример, поближе. Знаешь же такую фирму — «Эппл»?

— Ну знаю, — недоумённо произнёс Саша, во все глаза глядя на Бурматова, очевидно, не понимая, куда тот клонит.

— Так вот посмотри сколько у неё фанатов и последователей. А на чём она так поднялась-то? На ограничении выбора. У других фирм десятки моделей ноутбуков, мобильных телефонов и планшетов, а у неё — всего по две-три на каждую линейку. Выбора нет — пользуйся тем, что дают. И люди осознанно идут на это, во многом себя ограничивая, лишаясь определённых, программ, услуг, и так далее. И, главное, рады этому, рады тому, что не надо мучиться, принимать решения. А как яростно они защищают своё рабство! Зайди на любой технический форум и почитай ветку, посвящённую яблочным продуктам. Не было у «Айфона» возможности отсылать мультимедийные сообщения, не было спутниковой навигации — и фанаты кричали во всё горло, что им это и не нужно, изо всех сил нападая на тех, кто утверждал противоположное. А когда эти функции в новых моделях телефона появлялись, они и их начинали защищать с такой же свирепостью.

— Да что же тут такого? — сказал Саша. — Да, люди слабы, это и без того ясно. Многие не только поддаются потребительским стереотипам, но и идут на поводу лжеучений, религий, всяких сект, и так далее. Вопрос только в том — нормально ли такое состояние для человека?

— А чего ненормального-то? Для человека нормально то состояние, в котором ему комфортно, — кладя ногу на ногу и свободно откидываясь в кресле, ответил Бурматов. — И уверяю тебя, нет для него геморроя больше, чем стремиться к этой твоей лучшей жизни. Ни одна война столько людей не убила, сколько эта светлая мечта. Хотят-то все, а могут — единицы. Что ты на меня так смотришь, не понимаешь? Ну вот желает какой-нибудь быть большим начальником, да волей природа обделила, хочет стать певцом, а голоса-то нет, стремится изобретениями прославиться, да мозгами не вышел. А тут ещё лень-матушка наша русская. И что в итоге? Разочарование, трагедия и пьянство. Это же у нас сплошь и рядом, на каждом шагу. Вот она твоя свобода выбора на практике. Тут пару месяцев назад скандал был, не слышал небось? Высмеивали одного профессора, лингвиста-востоковеда, который заявил, что было бы неплохо организовать у нас касты по образцу древнеиндийских. В какой касте родился, в той и пригодился. Нет ни роста вверх, ни падения вниз. Сразу ясно — чего в жизни можно достичь, а чего — нельзя просто по определению. Нищеброд из Марьино не будет завидовать «Бентли» миллионера — он знает, что его потолок — кредитный «Фокус», миллионер не будет на яхту миллиардера пускать слюни, он тоже своё место понимает. И никаких бессмысленных и ненужных страстей. Мир, покой, всеобщее благоденствие. По-моему хорошая идейка, а? Как ты считаешь?

— А вдруг наоборот, вдруг — силы есть, а двигаться — некуда? — мрачно и зло заговорил Саша. — Вдруг ты как будто клещами сжат со всех сторон и задыхаешься, а выбраться, вздохнуть свободно, не можешь? Я даже не про эмоциональную сторону говорю — это тебе смешно, — да, я знаю, махнул он рукой на попытавшегося возразить Бурматова, — а про практическую — ведь нация ослабеет, если не будет пользоваться всеми ресурсами, не станет выделять из своего числа выдающихся личностей. Ведь сколько мы понапрасну сил растратим, сколько погубим себя зазря, сколько гениев, может быть, не выразятся, не принесут пользы!

— Почему не принесут? Гений всегда найдёт способ подняться над посредственностью, вспомни хоть Ломоносова. Ну а грязь как была на земле, так и останется — да там ей и место.

— Грязь! Это про людей ты — грязь?! Да понимаешь ли ты, что ты все свои аргументы вот этими вот своими словами опрокидываешь? Да мало того — ты и самого себя из общества изгоняешь, ото всех отделяешь! Что же ты за человек такой?

— Ну, такой вот я человек, — саркастически понурился Бурматов.

— Да иди к чёрту! — вспылил Васильев и, встав с места, выбежал из кабинета.

Бурматов усмехнулся, спокойно повернулся к своему компьютеру и продолжил работать.

Я удивлённо проводил Сашу глазами. Вся эта беседа немало озадачила меня, и не только тем, что, расследуя политическое убийство, я тут же, с первых шагов натолкнулся на политический же спор между моими подозреваемыми. Над этим ещё предстояло задуматься, но главная странность показалась мне в другом. Очевидно, молодые люди спорили так не первый месяц. Но что питает этот нескончаемый пожар? Дело тут явно не в самолюбии и не в обычной юношеской потребности в самоутверждении. Кажется, энергичный блондин совершенно искренне желал доказать что-то своему собеседнику, да и тот, вроде бы, не без интереса отвечал ему. Но почему? Неужели же за всё это время они не успели узнать друг друга, и, несмотря на свою молодость, не выяснили, что по разности характеров никогда и ни в чём друг друга не смогут убедить? Давно можно было бы найти тысячу причин, чтобы раз и навсегда прекратить эту бесконечную, и, кажется, им самим до смерти надоевшую свару… Тут был или какой-то невероятный случай когнитивного диссонанса, или между собеседниками присутствовало неизвестное стороннему наблюдателю психологическое противоречие, некий таинственный пунктик, вокруг выяснения которого, и вертится, может быть и неосознанно, всё обсуждение. Не может ли в нём, в этом пунктике, скрываться разгадка моей тайны?..