Хватит! Политический детектив

Михаил Борисович Поляков

Небольшой подмосковный городок Терпилов потрясают два жестоких убийства. Жертвами становятся местный судья и бизнесмен-отшельник, давно отошедший от дел. Расследовать преступление приезжает московский журналист Иван Свиридов. Ему предстоит погрузиться в историю, полную неожиданностей и опасностей, вступить в психологическую дуэль с таинственным убийцей и раскрыть тайну преступления, совершённого в девяностые.

Глава третья

Когда-то нынешний районный центр Терпилов был большой деревней Терпиловкой, относящейся к вотчине их светлостей князей Юсуповых. На всю округу славились её шерстяные платки и особенно — расписная глиняная посуда, которую в лучшие времена сравнивали даже со знаменитой гжельской. Ничем больше не отличившись, Терпиловка всё-таки попала и на страницы «Истории» Карамзина в качестве одной из штабных стоянок Лжедмитрия Второго, и в воспоминания Герцена, задержавшегося тут во время возвращения из Пермской ссылки. Учёным в точности не известна история происхождения названия Терпиловки. Одни утверждают, что деревенька унаследовала фамилию некоего Терпиловского, разорившегося дворянчика, владевшего ей в начале пятнадцатого века, другие считают, что имя это возникло гораздо позже — в веке семнадцатом, и связано оно с восстанием Ивана Болотникова, бушевавшим в этих местах. Дескать, пока жители окрестных селений вешали господ и сжигали их усадьбы, одна Терпиловка продолжала вести спокойную, размеренную жизнь…

За время советской власти деревня выросла сначала в большое село, а после, когда в сороковых годах на её окраине нашли залежи олова — и в небольшой посёлок городского типа. В начале семидесятых здесь жило уже около тридцати тысяч человек, и посёлку присвоили статус города. При Советах Терпилов существовал за счёт швейного предприятия «Красная стрела», продукция которого продавалась по всему Союзу, и завода потребительской электроники «Миг». Сегодня, понятное дело, от былого благополучия не осталось и следа — швейная фабрика, не выдержав конкуренции с китайским ширпотребом, давно закрылась, а на месте электронного завода нынче склады и торговые центры. Из источников дохода у города остались только старые оловянные шахты. Но и на этом, некогда процветающем промысле, сказалась всеобщая деградация. Если в советское время руду, добываемую там, перед отправкой на экспорт подвергали обработке (торговать её вторичными продуктами выгоднее), то теперь сырьё отгружают как есть — перерабатывающее оборудование ещё в девяностые то ли пришло в негодность, то ли перепродано… Поговаривают, впрочем, что и ресурс шахт на исходе, новой же разведки собственники не производят — для бизнеса это разорительно. Как только закроются месторождения, погаснут и доменные печи заводов, а вместе с тем прекратится и город… Так и живёт Терпилов, пробавляясь подножным кормом и, подобно дряхлой зажившейся старухе, с немощной покорностью ожидая собственной смерти. Не выразились ли в убийствах последние, отчаянные проблески его угасающего сознания? Не бессознательные ли это попытки стряхнуть с себя сонное оцепенение, вернуться к активной жизни?..

Мне же Терпилов памятен в первую очередь по детству. Здесь жила моя бабка по отцу Антонина, и я мальчишкой гостил у неё каждое лето. Она умерла пятнадцать лет назад, и последний раз я был в городе в середине девяностых — продавал доставшуюся от неё в наследство квартиру. Тогда я только женился, и молодой семье нужно было вить собственное гнездо, обзаводиться обстановкой… Как давно всё это было!

Спустившись по выщербленным ступеням платформы, я пошёл по длинной расчищенной дороге, от вокзала ведущей к центральной магистрали Терпилова — проспекту Шепилова. Город сильно изменился, и я с трудом узнавал приметные по детству места. Вон слева Собачий рынок, на котором в старые времена приезжавшие из ближних деревень старухи торговали выращенными на собственных огородах овощами. Туда мы всей компанией бегали покупать вскладчину на выпрошенную у родителей мелочь пирожки и пряники, там раздавали котят, родившихся у дворовой кошки Джульетты, там же дразнили Цугунду — злую одноглазую торговку, которая свирепо шипела на нас и больно дралась своей длинной палкой с жёлтым костяным набалдашником. Старые прилавки давно снесли, и сейчас на их месте — разноцветные пластиковые павильоны, в которых торгуют, сверкая златозубыми улыбками, бойкие азиаты. За ларьками — округлое бочкообразное здание «стекляшки» — главного городского универмага, получившего своё прозвище за огромную стеклянную витрину. Теперь он расцвечен неоновыми огнями и увешан рекламой, почти полностью скрывающей фасад. За магазином — низкие холмы, поросшие тонким березняком, а под ними — спуск к речке Пыжне, куда мы с ребятами бегали купаться. А вон, у самого здания вокзала — огромная каланча, та самая колокольня Ивана Великого, что считается негласным символом города. Нашему детскому воображению это мрачное сооружение из коричневого кирпича представлялась то замком, в котором огнедышащий дракон сторожит прекрасную принцессу, то крепостью свирепого татарского хана, то маяком на берегу бескрайнего океана. По стене каланчи тянулась скобяная лестница, взобраться по которой до самой крыши считалось делом чести каждого мальчишки. Я помню, как дрожа от страха поднимался по ней, цепляясь за ржавые, шатающиеся как гнилые зубы скобы, останавливаясь на каждом шагу и со страхом глядя вниз, в кажущуюся бесконечной пропасть… Теперь каланча огорожена металлическим забором, через который не перелезть ребёнку. Может быть покалечился, сорвавшись с высоты, какой-нибудь очередной юный искатель приключений, а может, забор появился просто в дань нынешней моде на запрещение всего и вся — единственному оставшемуся в арсенале власти методу самоутверждения…

Я не стал искать жильё в шумном, ставшем незнакомым центре, а, повинуясь ностальгическому порыву, направился на Академическую улицу, где когда-то располагалась бабкина квартира. Там тоже была гостиница, вдруг она ещё действует? Только оказавшись на месте, я, наконец, почувствовал себя дома. Всё тут было тем же, что и в детстве — те же серые хрущёвки, нахохлившиеся под жестяными скатами крыш, те же деревянные лавочки, тот же выщербленый асфальт и те же косые фонарные столбы. И старая «Аркадия» была на своём месте — между общежитием ткачих — ныне заброшенным двухэтажным зданием с заколоченными фанерой окнами и осыпавшейся штукатуркой, из-под которой как кости белели доски шпона, и рабочей столовой «Зенит». Консьержка — полная тётка с сальными волосами и красным заспанным лицом равнодушно приняла у меня пять тысяч рублей — недельную плату за одноместный номер, и выдала ключ на позеленевшем медном брелке. В моей комнате было сыро и пахло недавно вымытыми полами. Вся мебель в ней состояла из косого шифоньера, кровати, покрытой серым шершавым одеялом, расшатанного стула и лакированного стола у окна. За стеной постоянно слышались звуки глухих голосов, переговаривавшихся басом, и шлепаньё босых ног. Выглянув в окно, я увидел двор бабкиной пятиэтажки. Это был всё тот же, знакомый по детству тесный закуток с деревянными качелями и покосившимся грибком над заваленной снегом песочницей. Возле подъезда дома спали две огромные разлапистые липы, и их посеребрённые инеем ветви отчётливо выделялись на фоне жёлтой и растрескавшейся, словно обтянутой паутиной стены здания. Тёплым летним ветром, словно вырвавшимся из памяти, повеяло на меня от всего этого. От этих деревьев, которые я знал ещё тонкими подвязанными побегами, от этой площадки, на которой мы с соседскими ребятами играли в войнушку, поочерёдно изображая фрицев и наших, от этих домов, кованых оградок, обшарпанных фонарей и милых неуклюжих деревянных лавочек… Странно, но свой прошлый визит сюда я совершенно не помнил. Может быть тогда, пятнадцать лет назад, меня отвлекли заботы, связанные с продажей квартиры, или я был слишком увлечён начавшейся семейной жизнью и в эгоизме счастья не замечал ничего вокруг себя. А может, дело во мне нынешнем — я просто-напросто начал стареть, а сентиментальность — верная спутница старости…

Я не стал звонить Ястребцову, и сообщать ему о своём приезде. Во-первых, у меня в городе имелось несколько дел, которыми я планировал заняться в эти выходные, и мне не хотелось бы, чтобы меня отвлекали от них. Во-вторых же, узнав о моём приезде, Николай непременно пригласит меня к себе на рюмку чего-нибудь горячительного. А у меня теперь идёт пятый месяц ремиссии — самое опасное время у нас, алкоголиков. Сейчас к спиртному мне нельзя подходить и на пушечный выстрел. Ненароком сорвусь, уйду в запой, и тогда всё — прощай дело, прощай работа, прощай жизнь… Нет, теперь, когда мне выпал такой редкий, удивительный шанс, я не могу себе этого позволить.

Но какая всё-таки странная, нелепая, волшебная случайность, что выпал он именно мне! Мне — Игорю Свиридову — простофиле, неудачнику и горькому пьянице! История моей сорокапятилетней жизни уместилась бы на ресторанной салфетке. В девяносто четвёртом году я окончил журфак МГУ, и поступил на работу в «Коммерсант», тогда ещё слывший молодым и не очень солидным изданием. Коллектив наш почти сплошь состоял из молодёжи. Все мы были полны надежд, у всех кипела кровь, все рвались в бой. Мне повезло с первых шагов — буквально на второй месяц работы, в январе девяносто пятого, меня отправили в Чечню, делать репортаж о разгоравшейся там войне. Тогда эта тема была популярна, и о происходящем в мятежной республике не писал только ленивый. Однако, в моих статьях разглядели какой-то новый необычный взгляд, какую-то свежую струю. В Москву из Грозного я вернулся героем. Меня называли надеждой зарождающейся отечественной расследовательской журналистики, приглашали на телепередачи, звали в разные комитеты и жюри, награждали премиями… В «Коммерсанте» я проработал ещё пятнадцать лет, и за это время успел провести около пяти сотен серьёзных расследований. Брался за всё — писал о коррумпированных чиновниках, террористах, наркодельцах, рейдерских захватах, работорговле, тоталитарных сектах, эксплуатации мигрантов и экологических катастрофах… И хотя первый шумный успех повторить так и не удалось, на жизнь грех было жаловаться. Работа была интересная, платили хорошо, к тому же постепенно поднимался я и по карьерной лестнице — в девяносто девятом году мне предложили должность заместителя редактора отдела расследований. Тогда же я женился на своей бывшей однокурснице, Рите Томазовой, с которой начал встречаться ещё в университете. После свадьбы мы вселились в двухкомнатную квартиру на Бережковской набережной, доставшуюся мне в наследство от деда. Родители вскладчину подарили нам машину, трёхлетний форд с небольшим пробегом, и помогли приобрести кое-какую мебель. А в марте двухтысячного родилась дочка — Ира. Жизнь казалась мне окончательно устроенной и налаженной, и кто бы мог подумать, что за какие-то полгода от неё не останется и камня на камне! Началось всё с пустяка — в начале десятого года у меня вышла какая-то незначительная ссора с редактором отдела, Пановым. Теперь я уже не могу вспомнить, из-за чего мы сцепились — то ли он не хотел брать какой-то мой материал, то ли я отказывался от неинтересного задания… Подобные споры у нас, журналистов — дело нередкое. Но в этот раз у нас всё зашло как-то слишком далеко. Мы с Андреем Бог знает в чём обвинили друг друга, обменялись оскорблениями, вспомнили заодно и какие-то старые обиды… Вышел скандал, я пошёл на принцип и, несмотря на всеобщие уговоры, уволился. Впрочем, переживал я недолго — с моими связями и известностью работу обыкновенно найти не сложно… Однако, прошло несколько месяцев, а подходящая вакансия не попадалась. Предложения-то были, но то газета казалась мне недостаточно солидной, то должность невысокой, то оклад не устраивал. Всё бы ничего, но наши с Ритой сбережения подходили к концу, и вопрос надо было решать быстро. Я ухватился за первую попавшуюся возможность — устроился корреспондентом в «Вечёрку». Это был серьёзный шаг вниз по служебной лестнице, да и платили там мало. Чтобы выжить, приходилось суетиться, унижаться, искать халтуру… Но беда не приходит одна — тремя месяцами позже от нелепой болезни, подхваченной на сквозняке простуды, перешедшей в острую пневмонию, умерла наша Ирочка. Эта смерть унесла с собой и наш с Ритой брак. Начались ссоры, скандалы, бесконечные претензии друг к другу. Я ничуть не удивился, когда однажды жена забрала вещи и ушла, оставив на кухонном столе записку со своим новым адресом. Через месяц случился наш развод, прошедший сухо и спокойно, без споров и выяснения отношений. А ещё через полгода я узнал об её новом замужестве…

Редкий алкоголик может вспомнить тот момент, когда он по-настоящему пристрастился к спиртному. И я не могу тоже. Та часть моей жизни как сон, как бред, прошла незаметно, оставив по себе лишь несколько обрывочных воспоминаний. Помню, что на какой-то редакционной вечеринке я слишком увлёкся коктейлями, чего раньше никогда не бывало, и для меня пришлось вызывать такси. Помню вечер на даче у знакомого, где я спьяну подрался с одним из гостей — полным узбеком с широким рваным шрамом, отчётливо розовевшим на его смуглой щеке. Помню какие-то бары и клубы, каких-то новых знакомых, то появлявшихся, то исчезавших, бессмысленные плаксивые разговоры, за которые было стыдно утром, и шумные, ничем не мотивированные скандалы. Помню ещё, что однажды очень удивился, впервые обнаружив у себя на кухне целую батарею пустых водочных бутылок… Сначала друзья из деликатности обходили вопрос о моей зависимости, ожидая, что я справлюсь с ней сам. Потом пытались спасти от неё, невзначай предлагая телефоны наркологов и психологов. И, наконец, со мной устали возиться, и, махнув рукой, вычеркнули из списков контактов…

Вниз с горы покатилась и моя карьера. Из-за запоев я проваливал одно задание за другим, и, в конце концов, из престижного отдела расследований дошёл до службы новостей, работа в которой традиционно считается уделом молодёжи, ещё не определившейся в тематике профессии, и неудачников, ни на что, кроме написания коротеньких заметок о происшествиях, не годных. Я оказался на ментальном кладбище слонов, в склепе для журналистов, вышедших в тираж. Но даже и на несложной хроникёрской службе, я не продержался долго, и был, наконец, определён на самое унизительное и скучное занятие — составлять телепрограмму для пятничного выпуска. От увольнения и, может быть, окончательной деградации, меня отделял один пьяный прогул, один скандал, устроенный с похмелья. Не сказать, что я не пытался вернуться к нормальной жизни. Несколько раз я завязывал со спиртным, но период ремиссии — времени, прошедшего без алкоголя, никогда не длился больше двух-трёх месяцев. Так что нынешние пять — настоящий рекорд. Впрочем, рано или поздно я сорвался бы снова, и в алкогольном угаре потерял бы всё, что ещё осталось от моей жизни. И вдруг — этот Колин звонок, эта возможность, оживившая меня… Терпиловское дело предоставляло мне шанс сразу же отыграться за все прошлые поражения и разом вернуть всё, что было потеряно в эти бездарные пять лет.

Эта история, безусловно, сенсация, особенно если суметь её правильно подать. Может быть, ещё лет пять-шесть назад её и не заметили бы, но сегодня — другое дело. Впервые за долгое время в нашей политической жизни появилась какая-то интрига. Собираются шумные митинги, выкрикиваются резкие лозунги, выходят разоблачительные статьи. Причём, системная оппозиция отодвинута на второй план, а на первом — внесистемщики с их координационными советами, сайтами и акциями. Но пока на все разоблачения власть спокойно отвечает: «Хорошо, если мы воры, если страна распродана и угроблена, то что же народ нас терпит? Почему нет массовых восстаний и протестов?» На это оппозиционерам ответить нечего, кроме того, что народ наш — быдло, Россия — отсталая рабская страна, и так далее. Но эта позиция маргинальна, и на вооружение её не возьмёт ни одна серьёзная политическая сила.

И вот на фоне этого странного затишья, когда взаимные обвинения повисают в воздухе, а поднятые для удара руки бессильно опускаются, появляется терпиловский случай. Это ответ всем — и охранителям, уповающим на стабильность, и сетевым бунтарям, обещающим власти тюрьмы и расстрелы. Оппозиция получит знамя, флаг, который можно высоко поднять, доказательство того, что в обществе действительно назрел серьёзный протест. Ничего, что нет украинской масштабности — и десятибалльная буря начинается с лёгкого ветерка. Обязательно объявятся горячие головы, призовущие к российскому Майдану, и их оппоненты, которые напомнят об ужасах революции и гражданской войны. Начнётся долгая, вязкая свара со взаимными обвинениями, спорами и скандалами. И посреди неё буду я, Игорь Свиридов, со своими всегда объективными и точными репортажами из гущи событий. Я не займу ни оппозиционную, ни провластную позицию, не допущу ни единой двусмысленности, ни одного пристрастного комментария, который дал бы повод причислить меня к той или иной партии. Я стану независимым арбитром в противостоянии Кремля и оппозиции, сухим профессионалом, остающимся невозмутимым посреди горячки боя. К моему мнению начнут прислушиваться, мои оценки станут использоваться для интерпретации новых событий, моё имя в цитатах и комментариях будет тиражироваться в изданиях обоих лагерей. Если всё пойдёт по плану, успех гарантирован. И уж на этот раз я выжму из него всё до последней капли. Пойду на каждое телешоу, куда пригласят, дам интервью любому заинтересованному СМИ, вплоть до районной стенгазеты. Засвечусь везде, где возможно, и обо мне снова заговорят. Вспомнятся мои былые заслуги, воскреснет пропавшая репутация… Не пройдёт и полугода, как я займу прежнее, причитающееся мне по праву место в обществе, и вернусь к нормальной человеческой жизни…

Может быть, мои расчёты кому-нибудь покажутся циничными. Да что там, мне и самому отвратительны мерзавцы, которые в погоне за скандалами, интригами и расследованиями не останавливаются ни перед чем. Но, во-первых, в нынешних условиях у меня нет другого выхода. От этого дела зависит всё моё будущее, зависит то, не окажусь ли я через два года в подзаборной канаве в компании бомжей и алкоголиков. Во-вторых же мне не в чем себя упрекнуть и в профессиональному смысле. Я не собираюсь искажать факты или подавать события пристрастно — напротив, буду подчёркнуто объективен. И если эта история (в худшем, далеко не очевидном случае) посеет смуту и доставит кому-то неприятности, то разве я буду в этом виноват? Не я убиваю людей в Терпилове, и не я провоцирую бунтарей на насилие. Да и, в конце концов, освещение этого сюжета — просто мой журналистский долг. Ведь разве эта новость не достойна внимания? Разве страна не должна знать о происходящем тут? Так или иначе, но огласка у здешних событий будет: шила в мешке не утаишь. И хорошо, если этим займусь я, а не какой-нибудь дилетант, который или просто-напросто профукает тему, или продаст её в дешёвые таблоиды, где она бесследно сгинет через сутки после публикации. Так что прочь сомнения: сейчас главное, засучив рукава, приняться за работу. Делай, что должен, и будь, что будет!