Римские цифры

Михаил Блехман

Второй роман дилогии о семье Блехманов. В нем говорится об их жизни в украинском селе на Полтавщине в начале 50-х годов XX века, где Клара работает адвокатом, а Самуил – врачом. У них подрастает сын Миша, для которого родным становится украинская культура. Этот роман – своеобразный гимн Украины, в нем, как и в "Отражение", речь идет о главныХ вопросАХ человеческого бытия.

V

— Хорошо у тебя, папка! — сказала Клара, усаживаясь на любимом диване. Впрочем, других диванов у Зиновия не было. — Почти как у нас. А где Берта?

— У неё сегодня рабочий день, так что я на хозяйстве, — ответил Зиновий. — Могу пообщаться с единственной дочкой, сказать что-нибудь умное, напутственное. А то ведь когда придёте официально, всем святым семейством, будет не до напутствий, вся душевная энергия уйдёт на Мишку.

— Эта энергия не уходит, — улыбнулась Клара. — Вернее, чем больше её уходит, тем больше прибавляется.

Зиновий, кивнул, потом спросил:

— Слушай, ну как вы решили насчёт садика? Есть там садик? И вообще…

Клара покачала головой — то ли беззаботно, то ли всё-таки немного озабоченно:

— По хозяйству и с Митуликом нам будет Надя Писаревская помогать. Это местная девушка, нам дали её адрес, мы уже с ней списались. Будем у неё жить, она будет готовить, за Митусей присматривать.

С пластинки Бернес пел «Тёмную ночь», а в комнате на углу Маяковской и Сумской было светло и уютно. Клара посмотрела на пластинку, вздохнула.

— Это песни усталых мужчин, а не избыточно бодрых перемерков, — заметил Зиновий. — Раз умный человек говорит, что с тобой ничего плохого не случится, значит, ему можно и нужно верить.

— Согласна, — прогнала сомнения Клара. — Хуже преуменьшения предстоящих трудностей — только их преувеличение.

— Вот, это слова моей дочери, а не выпускницы пансиона благородных девиц!

Клара рассмеялась.

— Значит, я недостаточно благородна? Или уже не дотягиваю до девицы — точнее говоря, перетягиваю? Скажи прямо, папка, экивокичание тут не годится!

Зиновий поцеловал её в густые чёрные волосы, как будто тщательно завитые, а в действительности — почти с самого рождения волнистые. Не кучерявые — так было бы всё-таки не слишком красиво, — а в меру волнистые. Впрочем, как у Клары может быть что-то в меру?

— Значит, будешь защищать невинных? — с улыбкой спросил Зиновий.

Клара поцеловала отца и не задумываясь — она ведь уже достаточно задумывалась об этом на лекциях профессора Фукса — ответила:

— И виновных тоже. Audiatur et altera pars — то есть да буду выслушана я. Я, папка, и есть эта самая другая сторона, и я хочу, чтобы меня слушали и слушались. А без меня так никогда и не разберутся, кто виновен: «народ, что богом камень числил, иль дивной статуи палач».

Зиновий сел в кресло, послушно и с удовольствием слушая дочь.

— Можно, конечно, казнить всех без разбору, на лобном месте. Но для этого нужна группа убийц, причём не плохих, как те, кого они убивают, а «хороших», чтобы они убивали только плохих. Ну, а мы с тобой будем доверять убийцам, будучи уверенными в том, что они всегда правы и убивают только плохих. Начальство же имеет тонкие виды, как говорят Гоголь и Владимир Фёдорович. Начальству виднее.

Зиновий пожалел, что бросил курить. Вынул пару монпансьешек из цветной жестяной коробки, которую Клара принесла ему в подарок от Владимира Фёдоровича, пососал их, подумал, потом разгрыз и съел. Наверно, это красивая жестяная коробочка придавала маленьким разноцветным леденцам особый вкус. Даже курить расхотелось, так было вкусно.

— Начальству, — задумчиво сказал Зиновий, стараясь не обрушивать на Клару всё, что когда-нибудь всё равно обрушится, — несмотря на все его тонкие виды, всегда чего-нибудь не видно и всегда чего-то не хватает. Одному — пастбищ для несметных скакунов, другому ларцов для несметных сокровищ, третьему — просто тесно, жить негде бедняге. Ну, и не жил бы, зачем же свои проблемы решать за чужой счёт?

Клара усмехнулась:

— Наверно, у него нет своего счёта, вот и приходится пользоваться чужим.

Помолчали.

— А это Верхнее, — спросил Зиновий, — что это за населённый пункт? Если глухая деревня, то зачем там адвокат?

Клара утвердительно покачала головой.

— Верхнее, папка, хоть и деревня, но только глуховатая, а не совсем глухая. Во всяком случае, я стараюсь на это надеяться, а Сеня мне в этом помогает. Всё, что ни делается, к лучшему.

— А что не делается, дочка?

— Чтобы понять, нужно сначала сделать. Ну, а что сделано, то сделано, — продолжала Клара. — Райцентр, посёлок городского, заметь, а не совсем уж деревенского типа. А я буду адвокатом районной прокуратуры.

Лицо Зиновия выразило лёгкую гордость за дочь и частично за себя.

— Это совсем другое дело, — заметил он. — А персоналии тебе уже известны? Я имею в виду не защищаемых, а начальство.

— Я выяснила (чтобы Клара не выяснила?): мой начальник — адвокат района, его зовут Никифор Фёдорович. А вот фамилию, папка, боюсь произнести.

— Что так?

— Вывести родного отца из равновесия — не только безжалостно, но и слишком легко, а вот ввести обратно — неизмеримо сложнее. Надеюсь только на твою фронтовую закалку.

Зиновий выковырял из коробки красную монпансьешку, потом, наверно, чтобы унять волнение — ещё и жёлтую.

— А именно?

— Зря ты настаивал, — вздохнула Клара. — Ну, ладно. Гнида его фамилия. Только не «Гнида» a la russe, а исконная полтавская. Гнида.

Она произнесла это «г» по-украински — как звонкое «х».

Зиновий отколупнул третью, зелёную.

— Мало ли что, — возразил он, успокаивая и Клару, и, кажется, себя тоже. — Фамилия сама по себе ничего не значит. Я вот — Стольберг, ну и что во мне от стальной горы? Ты теперь — Блехман, а на жестянщицу совсем не похожа. Или возьми династию Романовых. Одна и та же фамилия, у некоторых даже имена одинаковые, а если вдуматься, люди все — совершенно разные, даже ничего, можно сказать, общего, особенно между такими, как, например, Александр II и такой же второй, но Николашка.

Клара посмотрела на него то ли с сомнением, то ли с надеждой.

— Ты мне всё-таки так и не ответила, — Зиновий перевёл разговор на другую тему, более предметную, — тебе никогда не хотелось стать не адвокатом, а прокурором?

— Иногда хочется, — ответила Клара, почти не задумываясь. — Такое, бывает, берёт зло на всякую сявоту. Развелось её… До войны всё-таки их столько не было… А теперь, боюсь, как бы не наступила сявотская эра.

— Это у тебя возрастное, дочка! — рассмеялся Зиновий. — Раньше было лучше, сейчас стало хуже, а будет совсем ужасно — когда состаришься. Или вовсе никак не будет.

— Папка, ну ты же мня знаешь. Мне всегда хорошо. Но сявок раньше столько не было. Особенно сейчас их может развестись, как никогда.

— Ну, сявки да раклы — это явление вечное, — усмехнувшись, кивнул Зиновий. — Ты просто не сразу начала их замечать. До войны-то тебе было — всего ничего… Правда, сейчас и вправду многое изменится, но сявкам вольготнее, думаю, не будет. Ну, разве что чуть-чуть.

Он снова рассмеялся. Клара подумала, тоже кивнула и продолжила, совсем не грустно, несмотря на невесёлость темы:

— Уже стало, папка, и не чуть-чуть. Обсявили всё вокруг. Посмотришь на человека: всё же есть у него, ну чего ему ещё нужно? Чего он казится? Ну был бы какой-то несчастный, голодный, ещё какой-то, а то ведь сколько сытых сявок — уму непостижимо! Бытие же должно определять сознание, а оно ведёт себя непредсказуемо, как перезрелая девица.

— Ну вот, а ты собираешься их защищать?

Клара снова недолго подумала.

— Если не будет altera pars, значит, сявки победили.

— Сявки no pasaran! — весело поднял сжатый кулак Зиновий. Другая рука в кулак не сжималась: три пальца оторвало под Сталинградом, вместе с куском рукоятки кинжала, когда они шли — вернее, бежали, мороз был жуткий, в рукопашную и он сцепился с невероятно сильным фрицем.

— Наверно, — Клара вздохнула, — есть категория людей, которым предначертано быть сявками. Как некоторым — холопьями, сколько ни отменяй холопство. И сколько потом ни стреляй в тех, кто его отменил.

— Да и кто такой сявка? — пожал плечами Зиновий. — Тот же самый холоп, только сытый и непоротый… Но проблем вокруг и без этого хватает, доченька. Сявки — не самая большая из них, ты же знаешь…

Клара покачала головой:

— Это, папка, всё из одной оперы, всё — звенья одной и той же цепи. Маленький сявка — маленькие проблемы, большой — большие.

Он вздохнул: ещё какие!.. Поставил другую пластинку, Шульженко.

— Молодец землячка! — похвалил Зиновий. — Сколько времени ни пройдёт, никакой прогресс не заменит искусство.

Клара задумалась на дольше. Посмотрела в окно, мимо их окна как раз проезжала «четвёрка», аккуратно держась штангами за электрические провода. Тёмно-коричневая кожа сидений уютно пахнет, только сейчас временно не для Клары, а для немногочисленных пассажиров: в субботу утром в троллейбусе народу немного.

— Знаешь, папка, я думаю, — проговорила она наконец, — что прогресс и цивилизация совсем не одно и то же. Скорее это — противоположности. Чем больше прогресса, тем в конце концов меньше цивилизации… Искусство — это часть цивилизации, как и Римское право. Или как «Война и мир».

Зиновий помолчал прежде чем ответить:

— Прогресс, если его довести до абсурда, превратит искусство в самодеятельность. Сделает его хорошим для всех, на все вкусы, как пирожки с ливером.

— Вот именно! — согласилась Клара. — А разве может культура быть массовой? Массовым может быть только бескультурье… Не дай бог настанут времена, когда «Война и мир» станет нравиться всем. Всем — значит никому.

— Или твой любимый Бенедиктов, — добавил Зиновий.

Клара рассмеялась:

— Если сявки скажут, что им нравится Толстой или Бенедиктов, я и того и другого разлюблю в знак протеста.

— А если они обманут? Стоит ли доверять сявкам?

— Ну что ты, папка! — весело воскликнула Клара. — У меня нет такого места, до которого мне были бы сявки вместе с их мнением. Моё мнение для меня намного важнее. А самодеятельность — как была, так и будет, никуда не денется.

— Вот именно, — сказал Зиновий. — У искусства и халтуры — только одно общее: они вечны. Ты заметила, конечно: чушь постоянно проявляет твёрдый характер, мягкий знак ей в этом не помеха.

И он пошёл на кухню разогреть сваренный Бертой рассольник.